Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)
По пути в Холмогорскую, когда «Волга», вырвавшись на простор, залила светом густую, стоявшую колос в колос пшеницу, Барсуков все еще мысленно продолжил разговор с Коньковым.
– Слыхал, как это было сказано? – спросил он, обращаясь к Ванюше. – «Уволь меня от прислужничанья». Нет, не от работы, а от прислужничанья. Вдумайся в эти слова и пойми обиду Конькова.
– В чем тут основной тезис? – как всегда, рассудительно заговорил Ванюша. – В том, что Игнат Савельевич в прошлом геройский воин, в нем хранится солдатская гордость, и по этой причине в курене ему приходится трудновато. К тому же этот Крючковский малость подпортил старику настроение. Есть же такие, извиняюсь, хамы.
– Дело-то не в одном Крючковском.
– А в чем же? – спросил Ванюша. – Может, в этом тезисе я что-то недопонимаю?
– Дело, Ванюша, состоит в том, что не только геройский воин Коньков, а все советские люди по своей природе не могут терпеть неравенства, так они воспитаны, – пояснял Барсуков. – Тот же Коньков говорит: «Унижать свою личность не могу». Понимаешь? Не себя, а свою личность.
– Что тут важно? Как я эту ситуацию себе осмысливаю? Надо находить взаимопонимание. – Ванюша ладонями потер свои пухлые щеки, подумал. – Кто-то постарше, кто-то помладше, один занимает пост повыше, другой пониже, кто-то кому-то обязан подчиняться. А как же? Только так! Там, где есть начальник, там есть и подчиненный. Иначе нельзя, закон жизни! Но вот тут и возникает самый главный тезис – порядочность и взаимопонимание. Беру в пример себя. Сколько годов являюсь твоим подчиненным, а разве я был хоть раз тобой обижен или как-то унижен? Не было этого, потому что у нас существует взаимопонимание и порядочность. Допустим, ты частенько садишься за руль на мое место, а я сажусь на твое – пожалуйста, наша добрая воля. Но то, что не ты, а я мою машину, не ты, а я лезу под нее, когда это надо, не ты, а я забочусь о ее технической исправности, – это уже есть не прислуживание, а моя прямая обязанность, за это я получаю зарплату. Правильно я понимаю этот тезис?
Не отвечая Ванюше, Барсуков спросил:
– Ты лучше скажи мне, только правду: что обо мне говорят в станице?
– Одно только хорошее, – не раздумывая ответил Ванюша.
– Врешь, Ванюша, врешь!
– Не веришь? Могу побожиться.
– А частушки про Казачий курень слыхал?
– Слыхал… Так это же шутейные прибаутки, сказать, веселость, вроде бы лирика.
– Поют-то не только о курене, а и обо мне.
– Один раз слыхал, как девушки про тебя пели. Весело! Но, скажу правду, без всякой сатиры. Молодежь не может без шуток и без веселья, а сатиры в тех песнях не было, могу поручиться…
Машина проносилась мимо пахоты – начинался клин паров, наполовину уже перепаханный. Когда прожектора высветили стоявший в борозде, близ дороги, гусеничный трактор с многолемешным плугом и с выводком борон, Барсуков подвернул к нему и остановился. На тракторе были погашены передние и задние огни, только над левой блестевшей гусеницей полыхал свет переносной лампы, освещая склонившиеся головы двух мужчин. Тот, что в картузе и в пиджаке, державший переносную лампу, был Василий Максимович Беглов. Второй, чубатый и плечистый парень, с засученными выше локтя рукавами, припадал к гусенице и, что-то делая, позвякивал ключами. В чубатом юноше, хотя и видя лишь его плечи и голову, Барсуков без труда, еще издали, узнал своего сына Тимофея. Сжалось, заныло сердце. Весь день он не думал о нем, как-то забыл, и теперь еще острее почувствовал, что Тимофей – это новая, семейная, неприятность, данная как бы в придачу к тем неприятностям, какие уже лишили Барсукова покоя. Обидным было то, что Тимофей вдруг, ни с того ни с сего, отказался сдавать экзамены в десятом классе. Не помогли ни уговоры, ни строгость, ни ласка. Мать плакала, отец злился. «Мы же о тебе, о твоей судьбе, заботимся», – сквозь слезы говорила мать. «Я уже не маленький, и позвольте мне самому позаботиться о своей судьбе», – выходя из дома, сказал Тимофей. Барсуков до сих пор не может понять, что же случилось с парнем: единственный сын ушел из-под родительского подчинения, и вот он теперь здесь, в ночной степи, склонился над гусеницами трактора.
Увидев подъехавшую машину, Василий Максимович положил на гусеницу лампу и пошел навстречу Барсукову.
– Привет, батя! – сказал Барсуков. – Что стоите?
– Пустяки, сейчас поедем.
– Ну как идет перепашка?
– Дело привычное, берем не глубоко и не мелко, – ответил Василий Максимович. – Но пары грязные, позаросли осотом и лебедой особенно в низине. Надо было бы раньше перепахать.
– Кто у вас в помощниках? – нарочно спросил Барсуков.
– Молодой, бедовый парнишка. Разве не узнал сына?
– Давно он у вас?
– Шестой день. Теперь он уже на зарплате, как и полагается.
Тракторный мотор, работая на холостых, слабых оборотах, чуть слышно похрюкивал, точно выговаривая: «И чего это мы стоим, и чего это мы стоим»… Тимофей вытер тряпкой руки, собрал ключи, бросил их в ящик, выключил лампу, смотал провод и, не взглянув на отца, уселся в кабине. Барсуков разговаривал с Василием Максимовичем, все время наблюдая за сыном и делая вид, что не замечает его.
– Готово, Тимоша? – спросил Василий Максимович.
– Полный порядок!
– Ну трогай, сделай круг без меня. Только на развороте действуй так, как я тебя учил, поаккуратнее, – предупредил старый пахарь.
В ту же секунду зарокотал мотор, по сырой, вспаханной земле потянуло гарью, заполыхали прожектора, звякнули траки, и могучая, темная сзади, машина двинулась, увлекая за собой плуг и бороны. Барсуков смотрел ей вслед, и когда она удалилась так далеко, что были видны только отсветы фар, сказал:
– Посидим, батя, на траве, покурим. Ночка-то какая светлая!
Сбочь проселка поднимался курчавый загривок, трава под слабым лунным светом серебрилась. Василий Максимович опустился первым, устало прилег на бок, рядом присел Барсуков, доставая спички и пачку сигарет. Они закурили и некоторое время молчали.
– Что же ты, Тимофеич, с сыном не поздоровался?
– Ну как он тут… с вами? – не отвечая спросил Барсуков. – Старается?
– Еще как! – Раскуривая сигарету, Василий Максимович помолчал, обдумывая, что сказать отцу о сыне. – Парень он старательный и смышленый и трудится с любовью, а это самое главное. Нравится мне Тимоша, натурой пошел в деда. И имя у него дедово. Тебе, как отцу, скажу: есть, есть в Тимофее и смекалистость, и деловая хватка, и твердость; ежели он взялся за какое дело, то не отступит. Таким был и твой батя, а мой друг Тимофей Федорович. В молодости мы были напарниками, сколько мы землицы вспахали до того, как стали солдатами! А теперь вот гляжу на Тимошку и, веришь, вижу в нем свои молодые годы, и кажется мне, что снова мы с Тимофеем напарники… И то, что Тимоша пришел ко мне, и что пришел сам, с охотой и без дозволения родителей, меня радует, потому как мои сыновья, сам знаешь, к борозде не потянулись. И раз Тимоша пожелал трудиться на земле, то я помогу ему стать настоящим механизатором. Скоро начнем косовицу, поставлю Тимофея Барсукова на комбайн, научу хлеб убирать… Дело у него пойдет!
– Весной его возьмут в армию.
– Там тоже нужны механизаторы. Будет танкистом.
– Не ждал я от Тимофея такого поворота, не ждал.
– Не обижайся на сына, Михайло, не надо.
– Без высшего образования, недоучка. Как же не обижаться?
– Самую надежную науку человеку дает жизнь.
– Не всегда так, батя. А культура?
– Тоже от нее, от жизни. – Василий Максимович приподнялся на локте, посмотрел на бледное от лунного света лицо Барсукова. – Недавно мы были у тебя. Какое образование и какая культура у Андронова Андрея, у Нечипуренка Кузьмы и у меня? А ты слушал нас, вникал, и в душе у тебя что-то от того разговора сохранилось. Ведь так же? А почему? Потому, что пришли к тебе люди с житейским опытом. И когда я сказал, чтобы ты поглядел на себя со стороны, ты переменился в лице, а в глазах у тебя появилась суровость. Почему?
– Разве это вы сказали: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны»? – вырвалось у Барсукова.
– А то кто же? Неужели позабыл?
– Вот так штука! А я ломал голову и никак не мог вспомнить. – Барсуков задумался. – Батя, я вырос у вас, уважаю вас как отца родного… Так что же я, по-вашему, должен увидеть сам в себе?
– Недостатки, что ж еще.
– Какие?
– Ну, те, какие имеешь.
– А если у меня их нет, недостатков?
– Есть они у тебя, есть. Только надо самому увидеть.
– Но я же их не вижу.
– Это бывает, не всякому под силу глядеть на себя со стороны и все видеть… Тебе трудно…
– Почему трудно?
– Думаю, по причине зазнайства, – спокойно ответил Василий Максимович. – Я замечал: чем выше у человека должность, чем больше у него подчиненных, тем с большей похвалой он думает о себе, над его глазами словно бы нависает паутина, она-то и мешает ему видеть себя со стороны. И ты не один такой…
– А как же Солодов?
– Солодов не тебе чета, Солодов человек особенный, жизнью тертый, да и умом бог его не обидел. Вот у Солодова и надо учиться.
– И все же, батя, вы уклонились от ответа на мой вопрос: какие во мне есть недостатки? Скажите откровенно, не обижусь.
– Что ж еще сказать? Когда мы пришли втроем, то, кажись, немало тебе порассказали. Разве уже позабыл?
– Да, да, конечно, помню.
Издали, как бы из-под земли плыл тягучий гул, все нарастая и нарастая, и они, прислушиваясь к этим привычным звукам, молчали. Когда же с противоположной стороны широкого черного поля глянули два огонька и, вздрагивая и приближаясь, заискрились на бугорках свежей пахоты, Василий Максимович сказал:
– Вот и Тимофей показался! Молодец твой сынок, быстро обошел круг. – Опираясь руками о колени, он поднялся. – Пойдем, поговоришь с сыном. Похвали, парню будет приятно.
– Поговорю как-нибудь в другой раз.
Барсуков быстро встал и направился к машине. Он разбудил Ванюшу, сказал ему, чтобы садился за руль, сам же, молчаливый и грустный, умостился сзади – чего с ним никогда не бывало, – и «Волга», мигая красными глазами, понеслась по забурьяневшему проселку.
«Да, старик прав, тогда они многое мне сказали, и я не забыл, все помню, – думал Барсуков, поудобнее привалившись спиной и вытянув болевшие в коленях ноги. – Но помнить мало. Надо что-то делать, что-то изменять и в самом себе и в своей работе. А что изменять и как изменять? С чего начинать? Когда? Сегодня или завтра? Или лучше после уборки? А может, сперва поехать к Солодову? „Вот у Солодова и надо учиться!“ Нет, к Солодову не поеду. Никто не должен знать, что у меня на душе, и задуманное мною надо осуществить без огласки и не вдруг. Вот только одна Даша должна все знать. Эх, Даша, Даша, что я тебе скажу? И как скажу? Очевидно, до того, как поговорить с Дашей, мне необходимо все и как следует обдумать, все взвесить, чтобы не попасть в смешное положение. Василий Максимович прав: я не один, и те недостатки, от которых мне необходимо избавиться, есть не только у меня, и я не могу быть белой вороной… А тут еще Тимофей засел в голове. Что с ним делать? Ума не приложу. Может, не надо ничего делать? Может, Тимофей поступил правильно, то есть так, как и надо поступать юноше, и, возможно, то, что намереваюсь сделать я, и есть то, что уже сделал и делает мой сын?..»
– Тимофеич, мы приехали, – сказал Ванюша.
«Волга» стояла возле калитки. Барсуков взял портфель, накинул на плечи пиджак и направился к освещенному крыльцу своего большого дома. На вопрос Ванюши, когда завтра подавать машину, ответил:
– Галя позвонит.
В доме свет горел только в одном окне. «Маша меня ждет». Барсуков вошел в прихожую и увидел жену. В ночном халате и в шлепанцах, с книгой в руках, Мария смотрела на мужа сонными, припухшими глазами и с той своей особенной грустью, к которой он давно привык.
– Ужинать будешь?
– Только чайку бы.
Он повесил пиджак на спинку стула, отвинтил Золотую Звездочку, из ящика стола взял обтянутую кумачовым бархатом коробочку, положил в нее желтый, блестевший под светом лампы металл, долго смотрел, держа на ладони раскрытую коробочку, и, отдавая ее жене, сказал:
– Пусть полежит у тебя в шкафу.
– А носить?
– По праздникам… Надо беречь.
– Михаил, что ты сегодня какой-то не такой?
– Какой же?
– Что с тобой? Не заболел ли?
– Нет, я здоров. Малость устал. – Барсуков поспешил переменить разговор. – Утром заглянул в милицию, насчет пожара на Беструдодневке.
– Ну что? Отыскали Никиту?
– Пропал Никита…
– Клава собирается возвращаться в свой дом?
– Там еще нужны ремонт, уборка. – Барсуков взял из рук жены стакан в красивом, чеканного серебра, подстаканнике. – Маша, а знаешь где наш Тимофей?
– Не знаю. Он уже не докладывает матери, куда уходит.
– А я знаю…
– Где же он? Вторые сутки домой не заявляется.
– Работает напарником у Василия Максимовича. Пары;´ перепахивает.
– Я так и знала, что это случится! – Мария всплеснула руками. – Когда он бросил школу, то говорил, что во всем станет подражать этому старику.
– Пример для подражания неплохой.
– Да чему подражать-то? Чего же сыновья самого Василия Максимовича не подражают своему отцу? А наш Тимоша что, обязан? Поговорил бы ты с ним построже, внушил бы, посоветовал бы… Нельзя же так! Он же твой сын…
– Кажется, я опоздал с советами и с внушениями. Теперь Надюша у него заглавная советчица.
– Была сегодня у меня Надина мать. Погоревали вместе, поплакали… Дочка-то ее беременна…
– Да ты что?
– Так что готовься быть дедушкой.
Может, это еще так, догадки матери… Надя на курсы шоферов поступила.
– А чего ее туда понесло? Разве это женская работа?
– Что Тимофей говорил о Василии Максимовиче? – не слушая жену, спросил Барсуков.
– Нравится ему старик, вот и весь сказ. Ты же знаешь, он и лодку завел и ни свет ни заря бежит на Кубань.
– Когда это случилось с ним?
– Думаю, что давно. Помню, когда он еще учился в седьмом классе, то уже частенько навещал Беглова. Тот ему все про деда рассказывал. Бывал он и в поле, ездил на тракторе… Ну, а после того, как Василий Максимович со всеми своими наградами побывал у нас в школе, Тимофей и вовсе к нему привязался… Сам старик надумал прийти или как?
– Партком присылал… Ну, так что?
– На той встрече я не была, учителей младших классов не приглашали. Но мне рассказывала учительница руского языка Анна Семеновна, что наш Тимофей глаз не сводил со старика. И вот результат: бросил школу и начал пахать землю.
– Романтика! Она пройдет, как только он узнает настоящую жизнь, – со вздохом сказал Барсуков. – И сегодня не усну, голова разваливается… Маша, принеси таблетку пирамидона.
8Он запил таблетку теплой водой, разделся и лег под тонкое прохладное одеяло. В постели, на мягкой подушке, голова болеть перестала, и ему захотелось именно сейчас (все одно не уснет!) найти ответы на многие волновавшие его вопросы. Маша уже тихонько посапывала, а он лежал на спине, видел протянутую по потолку узкую полоску лунного света и мысленно то разговаривал с сыном (ему казалось, что Тимофей, понуря чубатую голову, стоял перед ним и во всем с ним соглашался), то повторял, как бы желая заучить наизусть: «Недостатки, что же еще». – «Какие?» – «Ну, те, какие имеешь». – «А если у меня их нет, недостатков?»
Он понимал, что ему необходимо успокоиться, чтобы не спеша, без волнений, все правильно осмыслить и все верно понять, отделив существенное, нужное от наносного, ненужного. Что же оно, это существенное и нужное? Может быть, существенное и нужное – это то, что он уже не мог спать спокойно, как спал раньше, и что когда закрывал глаза, то рядом с одним Барсуковым видел второго Барсукова, будто и такого же, чем-то похожего на первого, а все-таки и не такого, непохожего. Вот он, второй Барсуков, и бодрствовал, и старался отыскать ответы на им же самим придуманные вопросы, потому что первый Барсуков над трудными вопросами никогда не задумывался и всегда спал превосходно, не зная ни бессонницы, ни головной боли. И вдруг эти похожие один на другого Барсуковы завели между собой спор, говорили они горячо, волновались, каждый старался доказать свою правоту.
«Дружище, выслушай меня внимательно, ведь я добра тебе желаю, – говорил один Барсуков. – „Холмы“, твое детище, хозяйство крепкое, на станицу, о которой ты столько проявил заботы, любо посмотреть, не станица, а укрытый зеленью городок. В районе тебе почет и уважение, на груди у тебя красуется Золотая Звезда Героя. Честное слово, не могу понять, что тебе еще нужно! Знаю, скажешь: хочу посмотреть на себя со стороны, как бы в зеркало. Старик Беглов надоумил! А зачем тебе смотреть на себя, да еще и со стороны? Кому это нужно? Возле своих тракторов этот Беглов уже выжил из ума, взбрело ему в голову – „погляди-ка на себя со стороны“, – а ты начал оглядываться да осматриваться и уже по ночам глаз не смыкаешь, примеряешь, прикидываешь, самокритику на себя напускаешь. А зачем она тебе, эта самокритика? Раньше голова у тебя никогда не болела, а теперь болит. Раньше ты как приложил голову к подушке, так и уснул, а теперь не спишь, все думаешь. А зачем тебе нужны эти ночные думки и беспокойства? Живи как жил, как живут другие, как живет твой сосед Харламов. Подумай: почему, к примеру, Харламов не поглядывает на себя со стороны? Да потому, что затея эта никчемная, и человеку она ничего, кроме вреда, не дает»…
«Друг хороший, я отлично тебя понимаю, – отвечал другой Барсуков. – Ты привык к своему теперешнему положению и хочешь, хочешь сохранить все, как оно есть. Так лучше, спокойнее, ни тебе душевных тревог, ни бессонницы, ни головной боли. А я не могу и не хочу оставлять все так, как оно есть, и ты напрасно говоришь, что старик Беглов выжил из ума. Нам бы с тобой иметь и его ум, и его житейскую мудрость. Неужели позабыл, что тебе говорили Василий Максимович и его друзья? Так я напомню, только изложу их мысли своими словами. Они говорили, что ты единоначальник и что это еще полбеды. Вся твоя беда состоит в том (и об этом не преминул напомнить тебе старик Беглов), что ты одиночка, без опоры и без поддержки. И хотя вокруг тебя есть люди, хотя они исполняют твои указания, а в сущности ты одинок. И произошло это потому, что ты, сам того не замечая, возвысил себя над теми, кто находится рядом с тобой, пренебрег их советами. Ты скажешь: а планерки перед восходом солнца? И планерки тебе нужны не для того, чтобы ты выслушивал других, а для того, чтобы тебя выслушивали и чтобы ты мог сказать, что и кому делать. Еще гвардейцы говорили об „операциях“ в Казачьем курене… Да не смотри на меня так грозно, знаю, что эти „операции“ делались не из личной выгоды, а в интересах „Холмов“. А о чем гвардейцы не могли сказать? Не могли сказать потому, что им не было известно, как ты злоупотреблял своим положением, хотя опять же не в корыстных целях. Свои отношения с Якубовичем ты построил так, что однажды по его просьбе пригласил в курень приехавших к Якубовичу ревизоров. Потом Якубовичу был представлен „документ“ (о нем знаем только мы с тобой), что ревизоры, дескать, не вызывают доверия, так как они пьянствовали в „Холмах“ и их выпроводили обратно в Москву»…
«Так это же не я! Это Казаков!»
«Возможно, и не ты, но с твоего благословения. А недавно тот же Якубович приезжал к тебе в гости. Ты пригласил его приехать, и ты угощал, и не потому, что питаешь к этому человеку особые дружеские чувства, а исключительно потому, что тебе были нужны тара и грузовики»…
«Да, нужны были тара и грузовики, потому что мне надо было спасать черешню, и важнее всего это было не для меня, а для „Холмов“».
«А разве нельзя было обойтись без приглашения и без угощения?»
«Чудак, наивная душа! Становись на мое место и попробуй обойдись! Удивляюсь, как ты можешь на реальную жизнь смотреть глазами ребенка? Влез бы в мою шкуру, посидел бы в ней хотя бы с годик, и тогда ты узнал бы, что тебе можно делать, а что нельзя. Ты не понимаешь, чего хочу я, а я не понимаю, чего хочешь ты. Ты хочешь, чтобы вся рота шла в ногу, а я один ломал бы ее общий строй? Нет, так дело не пойдет. Своими нравоучениями ты похож на мечтателя, витающего где-то в небесах и не знающего, что происходит на нашей землице, так сказать, в жизни реальной… Сколько раз я уже повторял: ну, допустим, я пожадничал, не пригласил бы Якубовича, и не угостил бы его, и погубил бы черешню? Кто сказал бы мне за это спасибо? Никто! Назвали бы ротозеем и дураком! Неужели ты веришь в то, что перебросить к потребителю черешню в четыре-пять дней мне помогли бы чьи-то советы или критические замечания в мой адрес? Ничего подобного! Нет, дружище, сколько ни советуйся, какие прения ни устраивай, а черешня не могла ждать и дня, ее надо было свеженькую доставить к столу потребителя. А скоро наступит уборка хлеба, времечко исключительно горячее, и тут уж и вовсе не до совещаний и заседаний. Что же касается того, что я одинок, – выдумка. Со мной вся станица! И каков же я был бы руководитель, если бы ждал чьих-то советов и сам, на свою ответственность, не принимал бы смелых и оперативных решений»…
«Твоя ссылка на смелость и оперативные решении – простая ширма, за которой ты хочешь спрятаться. Не надо забывать, что „Холмы“ не дивизия, а ты не начальник штаба. Командирские замашки ни к чему, а ты к ним привык, сжился с ними, тебе нравится искоса поглядывать на свою Золотую Звездочку, а подхалимство и лесть принимать за искреннее уважение и любовь к собственной персоне. Неужели позабыл, что ты лицо выборное, что холмогорцы сегодня выразили тебе свое доверие и дали тебе полномочия, а завтра они могут не выразить этого доверия и не дать тебе полномочий?»
«Прошу за меня не беспокоиться, со мной этого не случится».
«Да, это плохо, что ты такого высокого мнения о себе. Ты не задумываешься над тем, что в один прекрасный день тебя могут не избрать. Ты почему-то уверен, что мандат председателя Михаилу Барсукову выдан навечно. Отсюда и пренебрежение к совету других, и неуважение к голосу коллектива. Ты даже не считаешься с мнением членов парткома, о чем не раз уже говорила тебе Дарья Васильевна».
«Даша имеет право это говорить. А ты кто? Судья, да?»
«Я не судья тебе, и ни в чем я тебя не обвиняю. Но теперь я понимаю твои ошибки и промашки и могу сказать: у меня все будет по-иному».
«Хотел бы я увидеть на деле, что оно такое „по-иному“. Ты что, дружище, собираешься выступать со статьей или с речью на собрании районного актива?»
«Если возникнет такая необходимость, то и выступлю… А что?»
«Дурак, вот что! Как же ты можешь?»
В тяжелой дремоте сомкнулись веки, и уже мальчик Миша Барсуков что есть мочи несся голышом по заросшему бурьяном огороду, а следом за ним с пучком крапивы бежал Харламов. В конце огорода Кубань в разливе, только бы добежать и с разбега прыгнуть в воду. Харламов настигал, за спиной слышался тяжелый топот, а берег уже совсем близко. И видит Миша, из лодки вышел старик Беглов и преградил дорогу. «Держите его, держите!» – кричал Харламов. «Батя, спасите!» А батя схватил Мишу за руки и держит. «Я же учил, что тебе надо делать и что делать не надо, а ты самовольничал, не слушался, – говорил старик. – Вот теперь я отдам тебя Харламову»… В это время Харламов ударил крапивой и раз, и два, и три. Чувствуя нестерпимые ожоги, Миша вырвался и не раздумывая прыгнул с крутого берега в Кубань… и со стоном проснулся.
Утром у него снова болела голова, был он молчалив, в глазах залегла тоска. Маша спросила, как он себя чувствует, здоров ли. Барсуков промолчал. От завтрака отказался, выпил стакан крепкого чая. В правление пришел в подавленном настроении. И хотя в сны он не верил, но не мог не думать о том, как Харламов отхлестал мальчугана Мишу крапивой. «Черт знает что приснится»…
Он позвал Галю и сказал:
– Попросите Казакова! Ивану позвоните, чтобы подъезжал.
На столе увидел свои вчерашние записи: где ему побывать сегодня и что сделать. Первая запись – о комбайнах. «Из сорока поступило двадцать восемь – мало, – думал он, опираясь руками о стол и чувствуя боль в висках. – Что-то подводит меня Анчишин. Обещал, клялся, видно, и курень уже не помогает»… На листке календаря записано: «Приезжает Иваницкий, поручить Казакову»… «Вот и еще один гостюшка, и никуда от него не денешься», – подумал Барсуков.
В это время, печатая шаг, вошел Казаков, невысокого роста, ладно сложенный, с плечами боксера и с крепкой коричневого оттенка шеей. На нем был серый, слегка побуревший на плечах костюм, соломенную шляпу, видимо, не раз бывавшую под дождем, он снял с полысевшей рано головы, спрятал за спину и кашлянул.
– Тимофеич, привет! Я тебе нужен?
– А! Здорово, Алексей, – Барсуков протянул руку. – Как всегда, нужен не мне, а делу… Сегодня прибывает гость. Не забыл?
– Никак нет, у меня все готово!
– Поезжай на шоссе, встретишь Иваницкого перед станцией с почетом. И сразу же, не мешкая, вези его в поле, пусть посмотрит, так сказать, на местности проект наших будущих водоемов. Запомни: от Иваницкого многое зависит в утверждении нашего проекта.
– Это я понимаю, – ответил грустно Казаков. – Может, ты бы встретил?
– А почему не ты?
– Мне неотложно надо проскочить на водокачку. Вчера там двигатель вышел из строя, и огороды остались без воды. Я договорился с Прохоровым, он дает мне специалиста по электромоторам; Требуется принять срочные меры.
– А Овчинников?
– Разве забыл? Овчинников рассчитался и уехал.
– Да, да, помню… Вот что, Нилыч, на водокачку пусть поедет сам Прохоров со своим специалистом. – Барсуков прошелся по кабинету. – Ты же встретишь Иваницкого, покажешь ему место, которое мы отводим для водоемов. Попытайся завести разговор о смете и о подрядчике. Главное – подрядчик.
– Понятно. В заключение – Казачий курень?
– Как сам полагаешь?
– Полагаю, что без куреня нельзя.
– Критикуют меня за этот проклятый курень, частушки холмогорцы сочиняют.
– Плюнь на эти частушки, – сказал Казаков, все еще пряча шляпу за спиной. – Плюнь – и все.
– Нельзя плевать, нельзя. – Барсуков остановился посреди комнаты. – Ну, ничего, стерплю… Позвони еще раз Конькову и от моего имени попроси, чтобы к четырем часам все было готово, и на угощения пусть не скупится. Вино – марочное, кубанское, коньяк – армянский, свежие помидоры, огурчики, шашлык по-карски. Надо привезти свежего пива, наварить раков, поджарить усачиков. И пусть сие пиршество будет последним.
– Не понимаю. – Казаков удивленно поднял широкие плечи. – Ты это о чем, Тимофеич?
– Так, о своем…
– Сам-то подскочишь в курень?
– Обходись без меня. – На усталом лице Барсукова затеплилась улыбка. – На Иваницком поставим точку… Ну, чего стоишь? Поезжай на шоссе и встречай гостя…
