Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– А через чего ему так зараз трудно? – спросил Евдоким. – Через идола, каковой ожил в нем.

– Сам виноват, жил неправильно, кинулся в наживу, и она-то сгубила человека.

– А я о чем толкую? О том же. – Евдоким самодовольно погладил бороду. – Оставим Никиту в покое, пусть он себе живет. Возьмем любого-прочего станичника. Ничего старинного, казачьего не осталось ни в его обличии, ни в душе. Это тебя тоже не печалит?

– Вижу, Евдоша, дурнем был, им же и остался. – Василий Максимович похлопал брата по плечу. – И горькая твоя жизнюшка, каковой ты зачерпнул по самые ноздри, ничему тебя не научила.

– В чем я дурень? Поясни, в чем?

– В том, что до сей поры все еще кручинишься о каких-то старорежимных казаках в бешметах да в черкесках. Нету их, отжили свое те казаченьки, и лично я ничего горестного в том не вижу. – Василий Максимович потушил окурок о каблук ботинка и бросил его в траву. – В одном ты прав, братуха: нынешние холмогорцы на казаков не похожи, бурок не имеют, башлыков не носят, на конях не гарцуют. И это хорошо!

– А то хорошо, что твои дети на тебя не похожи, что никто из шестерых к трактору не приохотился? – спросил Евдоким. – И это тебя не огорчает?

– Огорчает. Но что поделаешь? Порядки нынче такие, что у родителей своя путь-дорога, а у детей своя. Тут причина, Евдоким, лежит в самой Холмогорской. Куда идеть станица? Вот туда, с нею в ногу, шагают и подрастающие холмогорцы. Присмотрись к станичной жизни и повсюду увидишь наглядные перемены. Вспомни, какой была Холмогорская. Сколько она собирала пшеницы до тридцатого года и сколько собирает ее зараз? Урожай возрос втрое! А сколько она имела скота и птицы в единоличности и сколько имеет теперь? А сады? Их более пятисот гектаров. А техника? Это же богатство, и какое! Ты же мурлычешь про свое – нету коня, повсюду одни машины. А что в этом плохого? Без машин, без техники станица нынче жить не может. А какими капиталами ворочает Холмогорская? А какие заработки у холмогорцев? Два раза в месяц получка, как у рабочих. Деньги в мешке кассир с охранником привозит либо на комплекс, либо в тракторный отряд, распишись и получай свое, заработанное. А ты – конь под седлом, джигитовка! «Москвичи», «Запорожцы», «Жигули» – вот наши кони, и пылят они нынче по улицам – любо поглядеть. До коллективизации, припомни, о личном легковике или о мотоцикле никто и помышлять не мог, а зараз в Холмогорской этого добра полно. А тебе обязательно подавай бешмет, бурку и строевого коня. Отсталый ты элемент, Евдоким Максимович, вот что я тебе скажу.

– И кассир в поле, и легковики – еще не резон, – глухо проговорил Евдоким. – Резон, братуха, не в том…

– В чем же, по-твоему, тот резон? Досказывай, коли знаешь.

– Главный резон – это душа и все, что при ней, при душе, хранится. – Евдоким прикрыл ладонью глаза, задумался. – Берем для наглядности тебя, Василия Беглова, и рассмотрим со всех сторон.

– Ну, бери, бери и рассматривай, – усмехаясь, согласился Василий Максимович. – Погляди на меня хорошенько.

– Вася, ты трудяга, каких поискать, своим старанием превзошел всех, достиг почета небывалого, идейностью перенасыщен до краев. А ить сознайся: и в тебе, в твоей душе, иной раз ёкает жалость по ушедшему?

– Нет, клянусь, не ёкает.

– Не бреши, братуха. Я же не слепой и вижу: воюешь с этой самой жалостью, бьешься с нею насмерть, хочешь от нее ослобониться и не можешь, силов не хватает. Она-то, жалость, прикипела и к твоей душе, отрывать ее и тебе больно. Вот через чего приходишь на холмы, сидишь тут в одиночестве и горюешь.

– Угадал, братуха, на холмах люблю посидеть, вот так, как зараз, – согласился Василий Максимович. – И сердце, верно, иной раз щемит, побаливает, и я все еще не знаю, куда идеть станица, и что будет с холмами, и часто об этом думаю. Но только скажу тебе как брату: не нужно мне ни того, что уже ушло от нас, ни того, о чем ты печалишься и именуешь своим, казачьим. Да, знакомое, привычное сменилось незнакомым, непривычным. Ну и что? Радоваться надо! Тут вся штуковина в чем? В том, что и ты, и я – люди старой крестьянской закваски и в той уходящей из станицы житухе мы последние. Еще при нашей жизни, рядом с нами, поднялась поросль без крестьянских и без казачьих примет, и потому молодого станичника ни по одежонке, ни по уму не отличить от горожанина. Нету различия, исчезло! Мой Гриша, музыкант, он кто? Деревенский или городской? А! Вот то-то! А пройдут еще годы, и это различие и вовсе сотрется, и тогда не станет ни крестьян, ни рабочих, все люди – труженики. Потому-то, Евдоша, и нету в моей душе жалости ни к тем казакам, какие ходили за плугом и цобкали на быков, ни к тем буркам, каковые приставляли к возам, чтоб сделать для малых детишек затишек, ни к гарцующему на коне всаднику. Все это ушло от нас, ушло навечно, и я сам, своим трудом, помогал, сколько мог, его уходу, подталкивал сзади… А вот холмы – это да, их жалко. Сидят они во мне, и я не знаю, как же можно оставаться без них…

– Сбереги, коли жалко, – сказал Евдоким.

– Как сберечь? Думал я об этом, а придумать ничего не мог.

– Хочешь, подсоблю? По-братски.

– Ты? Не шуткуй, Евдоким.

– Я сурьезно. И сделаем мы это вместе.

– Как?

– Очень просто. Подкараулим строителей, когда они зачнут двигаться к холмам на своих машинах, – пояснил свою мысль Евдоким. – Выйдем навстречу, встанем перед холмами, поднимем руки… Ни за что не пройдут! Не станут же нас давить колесами? Ну как? Хитро я придумал?

– Никуда не годится твоя хитрость. Машины не остановить – сила!

– А ежели встать грудью?

– Пустая затея!

– А все ж таки надо попробовать.

– Зачем? Выбрось из головы эту затею.

– Ну, тогда извиняй, ежели что не так. – Евдоким поднялся, натянул старенькую кубанку на свою кудлатую голову. – Поплетусь до хаты, Варюха ждет. Пообещался сходить к тебе на минуту и засиделся.

«Грудью встать супротив машин? И придумал же такое, бородач! – думал Василий Максимович, взглядом провожая темневшего в лунном свете Евдокима. – Нет, машины грудью не остановить. Тут нужна иная сила. Видно, придется податься к Солодову. Не хотелось беспокоить человека, а придется. Другого выхода нету».

Через некоторое время он оседлал мотоцикл и умчался, кинув косую, подпрыгивавшую обочь дороги тень. И вот уже резкий, как частые винтовочные выстрелы, треск мотора оглушил улицу, по-над плетнями потянуло гарью, со дворов с лаем выскакивали собаки. Василий Максимович и ночью любил быструю езду, гнал машину так, что следом вспыхивала строчка сизой от лунного света пыли. Подъезжая ко двору, он издали увидел жену – она открывала ему калитку.

– Мать, как же ты узнала, что я еду? – спросил он.

– Тебя слышно за десять верст, – ответила Анна Саввична. – Шумно ездишь, баламутишь станицу. Чего-то сегодня задержался?

– Свернул к холмам, а тут подошел Евдоким. Вот мы посидели, потолковали.

Она не спросила, о чем толковали братья, сидя на холмах, ибо свое у нее было в голове, и она сказала:

– Новость у нас, Вася.

– Что такое?

– Эльвира и Жан отделились от нас, еще утром перебрались в свое жилище. Ничего, комнатушка собой славная, светлая, и при ней кухонька, чуланчик, кладовочка. Жить можно. Сам Барсуков заходил, проведал новоселов. Домишко новый, красивый, в нем поселилось шесть семейств.

– От Гриши есть весточка?

– Что-то не пишет наш Григорий Васильевич. Людмиле Литвиненковой, слыхала, пришло письмо.

– Знать, Людмила ближе и роднее.

Анна Саввична подождала, пока муж вкатывал во двор мотоцикл, потом сказала:

– Поехал бы сам к Грише, проведал бы, а заодно и у Дмитрия побывал бы.

Василий Максимович ставил машину на подсошки, молчал.

– И еще у нас есть новость, – сказала Анна Саввична.

– Что там еще?

– Приехали Степа и Тася.

– В гости?

– Насовсем.

– Так, так… Одних детей провожаешь, других встречаешь. Что это Степан так быстро возвернулся в станицу?

Анна Саввична не успела ответить – помешал Степан. Он вышел из хаты и направился к отцу. В той же давно облинявшей, побелевшей на плечах гимнастерке, затянутый армейским ремнем, в сапогах, он остановился перед отцом, как солдат перед командиром, поздоровался и спросил:

– Еще не устаете, батя?

– Покуда не жалуюсь. Степная житуха для меня привычная. – Отец увидел вышедшую из хаты Тасю. – С прибытием, невесточка! Насовсем в станицу или как?

– Не знаю, – смущенно глядя на Степана, ответила Тася. – Как Степа решит, так и будет.

26

Василию Максимовичу хотелось поговорить с сыном один на один, без свидетелей. После ужина, поднимаясь из-за стола, он сказал, что пойдет со Степаном покурить. Они вышли во двор, уселись на низеньких стульчиках под осокорем, как под шатром, и задымили сигаретами. Долго молчали, не знали, с чего начать разговор. А над двором стыла ночная тишина, и только неуемные сверчки, казалось, под самым ухом насвистывали свою нескончаемую, по-осеннему унылую мелодию да где-то далеко-далеко, возможно, на другом конце Холмогорской, одиноко пиликала гармонь. И та же ярколицая луна, которая недавно сторожила холмы, теперь по-хозяйски осматривала двор Бегловых.

Неизвестно почему, Василий Максимович вдруг начал рассказывать о том, как в «Холмах» убирали хлеб. Старик нарочито расхваливал работу свою и своих помощников, особенно Тимофея Барсукова, сказал, сколько кто намолотил зерна и сколько заработал. Степан слушал из вежливости, не понимая, зачем ему надо знать об этом.

– Идет красавец, а перед ним стена из колосьев, они кланяются ему, ложатся под косогон и плывут, плывут по брезенту, как по воде. Барабан не поспевает глотать их, гудит аж со стоном, а над соломотрясом курчавится рыжая пыльца. Горячая это пора, сынок! Весь день под солнцем, так тебя поджарят лучи, так прокалит сухой, горячий ветер, что к концу смены с ног валишься, спишь как убитый, упав прямо на еще теплую солому и укрывшись черным небом. Хорошо! А поднимешься на зорьке и, чтобы быстрее слетел с тебя сон, сунешь голову в кадку с водой, умоешься – и снова на комбайн. Хлеб! Сколько отдается ему труда, и каждый год он приносит нам радость!

– Красиво, батя, говорите, прямо художественно. Только зачем? – Степан ногтем сбил с сигареты золу. – Или меня вздумали агитировать?

– Агитировать-то тебя я малость припозднился, – грустно ответил отец. – Да и не только тебя. Шестеро вас у меня, и все вы уродились чересчур грамотными да самостоятельными. Обходитесь без отцовской агитации. Вот и Гриша сам себя сагитировал. Будто и клонился в мою сторону, видно, так, из жалости к батьке, а потом взял и уехал. – Василий Максимович сердито затоптал каблуком окурок, строго из-под клочковатых бровей глянул на Степана. – Ну, так что там у тебя случилось по службе? Докладывай батьке.

– Уволился по собственному желанию, вот и весь доклад.

– То есть как это уволился? Безо всякой причины?

– Причины были.

– Какие?

– Поругался с редактором.

– Зачем же ругаться?

– Так вышло…

– Разве нельзя было жить мирно?

– Может, кому и можно, а мне нельзя. Не смог я, батя, угождать дурацким прихотям.

– Ну-ну, узнаю Беглова. – Василий Максимович взял лежавшую у ног хворостинку, поскреб ею по земле, будто желая что-то написать. – Куда же теперь думаешь податься, непокорная душа?

– Хочу вернуться к вам в отряд.

– Вернуться? А как же твоя писанина. Забросил?

– Буду тут, в станице, писать.

– Это что, сидя на тракторе? – с усмешкой спросил отец. – Григорий собирался пахать и наигрывать на скрипке, а ты станешь пахать и романы пописывать… Так, сынок, много не напашешь.

– Смену отработаю, а в свободное время…

– Свободное время дается для отдыха, чтоб сил набираться, – перебил отец. – Удивляюсь на тебя, Степан: неужели сурьезно решился вернуться к трактору? Да есть ли у тебя голова на плечах или ее нету?

– А что? Я твердо решил вернуться…

– Зачем? Подумал об этом?

– Не понимаю вашего вопроса. Вы же сами хотели. Помните? Вот я и…

– Помню, помню, было такое, хотел. А вот зараз не хочу! – решительно заявил отец. – Не хочу! Да и в отряде нету свободных мест. В «Холмах» у нас своя школа механизаторов, так из нее, как птенцы из гнезда, выпархивают свеженькие трактористы. Недавно мы получили новое пополнение, прибыли, сказать, новобранцы, добрые хлопцы, старательные. Барсуков прислал духовой оркестр специально для встречи. Музыка, барабаны гремели на всю степь. Петро Никитин – он теперь начальник отряда – встретил новичков речью, я тоже поприветствовал их от старшего поколения, а после этого всех их распределили по машинам. У меня сменщиками зараз двое – Тимофей Барсуков и Сашко Солодовников. Да ты знаешь Сашка, сына вдовы Анастасии Солодовниковой. Смекалистый, башковитый парень. Да и Тимофей Барсуков молодчина, всю уборочную провел со мной. Мастер! А ить еще молодой… Так что нету в отряде для тебя места.

– Батя, я же хотел поработать вместе с вами…

– Обойдусь без сыновней подмоги, – поспешно ответил отец. – Есть у меня те, кто со мной и кто мне пособляет, и ими я доволен.

– Честное слово, вас не поймешь. То огорчались, что мы, ваши сыновья, не стали трактористами, теперь же, когда я хочу вернуться в отряд, вам бы радоваться, а вы злитесь. Что случилось, скажите? Я ехал и думал…

– Чему радоваться-то? – не дав досказать Степану, спросил отец. – Нечему! Ты же просишься на трактор не потому, что жить без него не можешь, а потому, что зараз тебе некуда податься. Гриша тоже обещал сесть на трактор так, из жалости к батьке. А я ни в чьей жалости не нуждаюсь. Ты же берешься не за свое дело, по нужде. Что у тебя на уме? Писанина. Будешь вести машину по борозде, а думать о своем, не о том, как пахать, а о том, как писать. А на тракторе, сыну, мыслями раздваиваться нельзя… Вот я и прихожу к тому: в станице тебе, Степан, делать нечего. Иди своей дорогой.

– Это что, батя? Прогоняете?

– Не прогоняю, а советую: держись одного бережка. Тянет тебя к писанию – пиши, старайся, на полдороге не останавливайся. Твое дело тоже нужное. Не поладил в Рогачевской, показал свою бегловскую натуру, – ничего, есть другие районы, поезжай туда, может, там поладишь. Таисию оставь у нас, пусть покамест поживет с нами, она нам не чужая. Денег дам и на дорогу и на первое прожитие. Поезжай, Степан, и поищи свое место в жизни. От задуманного не отступай, своего обязательно добейся… А обо мне не беспокойся, я как-нибудь. Дома мы вдвоем с матерью, а в отряде у нас молодцов много. Да, видно, скоро и на пенсию пора…

Никак не ждал Степан такого решительного отказа.

Отца он просто не узнавал, его словно бы подменили. Произошло с ним что-то непонятное. А что? Неужели ему стали известны намерения Степана не задерживаться в Холмогорской? В батькином доме он рассчитывал сделать временную остановку, своего рода вынужденную передышку. Еще в Рогачевской, поругавшись с редактором, он говорил Тасе, что они уедут к родителям на время: ему нужно поработать на тракторе с год, одновременно продолжая работу над повестью. И как только их материальные дела поправятся и, возможно, через год повесть будет написана, они сразу же распрощаются с Холмогорской, и тогда уже навсегда. Но откуда старик мог узнать об этом намерении Степана? Ведь это была тайна его и Таси, и никто другой об этом не знал и не мог знать. И вдруг этот неожиданный отказ. «Уезжай, Степан, куда знаешь, в станице тебе делать нечего». А может, отец догадался каким-то своим стариковским чутьем или понял наконец, что после отъезда Гриши у него совсем не осталось никакой надежды удержать возле себя ни одного из сыновей?..

Ту самую комнату с одним, выходившим во двор окном, в которой жили Эльвира и Жан, заняли Степан и Тася. Мать сама постелила им, глядя на сына и на невестку счастливыми глазами: она еще не знала, о чем, сидя под осокорем, говорили отец и сын.

– Как раз ко времени освободилась комната, – говорила она весело. – Поселяйтесь и живите. Тут вам будет хорошо.

Она пожелала молодым спокойной ночи и ушла. Степан и Тася сидели на кровати, Тася ждала, что Степан расскажет ей о своем разговоре с отцом, а он молчал.

– Ну что, Степа? – не утерпев, спросила она. – О чем договорился с батей?

– Ни о чем. Уезжать нам надо.

– Зачем уезжать? И куда?

– Будем ложиться спать, а завтра видно будет, куда нам податься.

Степан погасил свет. Луна заглядывала в окно, на полу раскинула серебристый рушник, на подоконнике блестел графин. Степан и Тася видели эти заманчивые лунные блики, а думали о том, что завтра надо куда-то уезжать. Легко сказать – уезжать. А куда? Они не знали, и поэтому начинать разговор об этом им не хотелось. Только когда в комнате вдруг потемнело, на полу не стало рушника и на подоконнике не блестел графин (наверное, луна спряталась за тучу), Степан повернулся к Тасе и, понизив голос до шепота, спросил:

– Тася, с батей ни о чем не говорила?

– Я? – удивилась Тася. – Ни о чем… Я боюсь его.

– Бояться нечего.

– Он какой-то нелюдимый…

– Только с виду, а сердце у него доброе… Сам сказал, чтобы ты пожила у них, пока я устроюсь.

– Степа, это невозможно! Одна я не останусь.

– С матерью тебе будет хорошо. Мать тебя любит.

– Все одно не останусь. Ни за что! Уедем вместе, куда хочешь – согласна хоть в самую тундру.

– До тундры нам не доехать. – Степан заговорил еще тише: – Подумай, Тася, тебе скоро рожать. Допустим, приедем мы на новое место. Ни жилья, ни денег, ни работы. Кто нас там ждет? Никто. Кому мы там нужны? Никому. Где будем жить? Чем кормиться? Так что отец хоть и выпроваживал меня, а в одном он все ж таки был прав: лучше всего сперва мне поехать одному. Устроюсь с работой, подыщу жилье, а тем временем ты родишь сына или дочку и ко мне приедешь уже не одна. Ну что, согласна?

– Степа, не оставляй меня, прошу, умоляю, – сквозь слезы говорила Тася. – Плохо или хорошо, а мы вместе. Без тебя я не смогу…

– Ну почему не сможешь? Надо суметь, понимаешь, надо. Ведь мы думали с год пожить в Холмогорской. Не получилось, планы наши нарушены. Надо тебе с этим считаться… Ежели не желаешь оставаться у моих родителей, поживи у своей бабушки, – добавил он, помолчав.

– И у бабушки не останусь. Как же я одна, без тебя? – Тася приподнялась на локте, хотела сказать что-то важное, и ее коса упала Степану на грудь. – Степа, ты не бойся, мы как-нибудь проживем. Вместе всегда легче. И рожать мне не так будет страшно, когда ты недалеко от меня. Не оставляй одну, Степа. Не оставишь?

– Завтра пойдем к Максиму, – не отвечая Тасе, сказал Степан. – Надо с Максимом потолковать, может, он что посоветует.

– Да и к Дарье Васильевне можно зайти, – поспешила сказать Тася. – Она тоже что-то подскажет.

– А если и Максим и Даша скажут, чтоб мы уезжали?

– Тогда уедем вместе.

– Куда?

– Подумаем, – ответила Тася после долгого молчания. – Только не оставляй меня одну.

Разговаривая шепотом, Степан и Тася не знали, что рядом, в соседней комнате, отец и мать тоже не спали. Узнав, что отец не принял Степана в свой отряд, Анна Саввична расплакалась, начала корить мужа, говоря ему, что своих детей он никогда не любил и не жалел и что оттого и не живут они с родителями.

– Гриша, считай, не вернется, а Степана сам прогоняешь, – плача, говорила она. – На старости лет останемся одни…

– Эх, беда! Забеспокоилась, наседка, растеряла цыплят. А цыплята давно живут сами по себе, без нас, и в нашей опеке не нуждаются. Да и поглядывают на нас с усмешкой и не чают, когда уже переведутся на свете такие старомодные родители, как мы с тобой.

– Зачем прогоняешь из дома Степана? – стояла на своем мать. – Он что тебе, сын или не сын? Парень возвернулся в свою хату, попросился на трактор, а ты гонишь его. Возьми себе в сменщики, подсоби прижиться в станице.

– Подсобить бы можно…

– Что мешает?

– Мешает, мать, то что из нашего Степана, как и из Григория, пахаря не получится. – Василий Максимович заложил руки за голову, тяжело вздохнул. – Без желания Степан идет на трактор. А зачем неволить и изламывать себя? У Степана что на уме? Думаешь, трактор или пахота? Писательство, влезло оно ему в голову и сидит в нем, как в Григории музыка. Вот и нехай один из Бегловых станет музыкантом, дело тоже хорошее, сказать, задушевное, а другой – писателем. А мы одни поживем в своей хате да поглядим, что из того выйдет.

– Вася, что-то ты запел совсем новую песню? Раньше судил-рядил иначе.

– Старею, мать, и умнею.

– У Степана и случай-то особый, не то что у Гриши, – всхлипывая, глухо говорила мать. – У него жена на сносях, а в кармане ни гроша. Куда ему податься в таком положении? Подумай об этом.

– Степану я сказал, что пусть Таисия поживет у нас, не обидим. И денег ему обещал дать на первое время. Чего же еще? А в станице ему оставаться нечего. Нехай выходит на свою дорогу.

– Трудно же.

– Верно, не легко, а выходить все одно надо. Нечего кидаться то в одну, то в другую сторону. – Зевая, он сказал: – Ну, мать, пора спать. Мне надо пораньше в поле.

Он отвернулся к стенке и тут же захрапел. Вот это спокойствие мужа не только обижало Анну Саввичну, а и удивляло. Не узнавала она своего Василия. Очерствел на старости лет, видно, не осталось в нем ни прежней любви к детям, ни отцовской к ним жалости. Раньше, когда у них была полная хата детворы, когда жилось им с ними и тесно, и хлопотно, и шумно, он таким не был. Тогда, будучи еще молодым, Василий радовался, видя, как подрастают дети, возвращаясь с поля, младших брал на колени, ласкал, у старших спрашивал, как учатся, не болеют ли. Сыновья и дочери подрастали и покидали отцовскую хату, и он не горевал, не сердился. «Как у птиц в гнезде, – говорил он, – так и у нас: подрос птенец, оперился и улетел»… Постепенно семья становилась все меньше и меньше, и вот совсем ее уже не стало. И как же можно так спокойно выпроваживать из дома последнего сына? Степану сказал, чтоб уезжал куда знает, а сам спит себе как ни в чем не бывало. Мать же маялась всю ночь, перебирала в застаревшей памяти пережитое, видела всех шестерых – то еще малышами, то уже большими, – мысленно разговаривала с ними, и каждого из них было жалко. Особенно Гришу. Как он там, один, в большом городе? Почему не пишет? Теперь же больше, чем Гришу, было жалко Степана и Тасю. Куда они поедут? Как и где устроят свою жизнь? И оттого, что она не спала и много думала о детях, у нее болело в висках и покалывало в груди. И все же она, преодолев недуг, как всегда, встала рано, проводила мужа в поле и пошла управляться по дому. Накормила и напоила кур, дала пойла корове, проводила ее в стадо. Когда она процеживала молоко, из комнаты вышли Степан и Тася, сумрачные, молчаливые, тоже, наверное, бедняги, не спали. У Таси под глазами залегли болезненные тени.

– Степан, Тася, чего так рано поднялись? – спросила мать, не переставая процеживать молоко. – Могли бы поспать подольше, сегодня воскресенье.

– Что-то не спится, – ответил Степан. – Батя вам сказал, что советует нам уехать?

– Сказал… Как же вы порешили?

– Пока никак. – Степан грустно посмотрел на Тасю. – Всю ночь думали-думали… Хотим побывать у Максима, посоветоваться с ним.

– Правильно, пойдите к Максиму, а уезжать из станицы не спешите, – советовала мать. – Попейте молока. Тася, тебе парное молоко полезно.

– А где отец?

– Уехал к тракторам. Дома ему не сидится.

Степан и Тася умылись, и пока пили молоко, солнце заглянуло в окно, и они поспешили отправиться к Максиму.