Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

– А как твое отчество?

– Афанасьевна.

– Надежда Афанасьевна, ты тут хозяйка? – спросила Анна, занеся вещи в комнату. – Дом-то твой?

– Хозяев нынче нету, – сказала тетя Надя. – Домишко, верно, мой, а хозяйка из меня плохая, просто никудышная. – Она заулыбалась, открыв щербатый рот. – Кругом, видите, все разгорожено. Мое, свое – никому не нужно.

– Как они тут, дети мои? – спросила Анна.

– Ничего, живут славно. – Тетя Надя тяжело вздохнула. – Свои дети, две дочки у меня, выросли, родную мать променяли на мужей и разлетелись, как птицы. Дажеть в гости редко приезжают. И я рада, что Степа и Тася поселились у меня, все ж таки с ними мне веселее. Степа такой славный, полюбила его, как сына родного, и Тася тоже славная. – Она покосилась на свою авоську. – Это я купила для соседки. Хворая она, ходить не может. Подсобляю харчишками. Вот я прожила свой век и замечаю: нынче сердца у людей помягчели. Не то что прежде… Анна Саввична, располагайся, как у себя дома, а я схожу к соседке и вернусь. И помогу тебе разыскать сына.

Она ушла куда-то за хату и увела за собой Пальму со щенком. Анна повнимательнее осмотрела жилье сына и сердце ее заныло, заболело еще больше. Ни на что не хотелось смотреть. Старая железная кровать с провалившейся сеткой была покрыта байковым одеялом. Стол завален газетами и какими-то бумагами. В почерневшем от копоти углу возле дверей пауком примостился примус. Дощатые стены оклеены пожелтевшими от времени газетами. Пол земляной, укрыт чабрецом и травой. «Наверное, Тася постаралась, – подумала Анна, опускаясь на стоявшую возле стола табуретку. – Земля, она и есть земля, и как ты ни постилай ее травой, ничего не изменится. Хотя трава на полу – это приятно, пахнет лугом. Конечно, летом тут как-то еще можно находиться, есть крыша от дождя и не дует. А как же зимой? Скажу Василию, ежели в чем и следует подсобить Степану, то перво-наперво надобно подыскать ему жилище»…

Тут она заметила, что на столе стояла чернильница и лежали чистая бумага и картонная папка. Мать не утерпела, раскрыла папку, увидела листы, исписанные знакомым ей почерком. Точно такими же круглыми буквами Степан писал письма, когда служил в армии. Тогда Анна думала, что сын делал это нарочно, старался писать разборчиво, чтобы мать, не очень-то грамотная, читала бы письма свободно. Оказывается, и листы в папке были исписаны красивыми, четкими буквами и читать написанное, как и письма, было легко. И она стала читать.

Петр Евсеевич Подключников пишет стихи и стихами поздравляет молодоженов с законным браком. Стихи лирические, о любви. Для каждой новой молодой пары – новые стихи. В комнате бракосочетания Дворца культуры станицы Родниковской висят фотографии молодоженов, в рамках, под стеклом, а внизу – стихи Петра Евсеевича Подключникова. Как-то в райкоме ему сказали: «Товарищ Подключников, честное слово, не твое дело как секретаря парткома сочинять стихи, мог бы поздравить обычными словами». Подключников ответил: «Зачем же обычными словами? Стихи – это же теплота и сердечность и к моменту подходят»… – «И все же лучше обходись без поэзии, ты не Пушкин, и твое дело – политмассовая работа».

«Степные маки на холмах. Зацветают в конце мая, и тогда издали холмы кажутся охваченными пламенем, и ковыль между цветами – сизым дымком. Цветение длится недели полторы, не больше, и как раз в эту пору чаще всего на холмах можно видеть немолодого человека. Он садится на траву, с седой головы снимает картуз и так, склонивши голову, просиживает час или два. Я хорошо знаю этого человека. Сын холмогорского казака, природный хлебопашец, всю жизнь имел дело с тракторами и с землей. Его жизненные интересы не уходили дальше пахоты, боронования, посева. Так почему же он часами, склонивши голову, просиживает на холмах? И о чем он там думает?»

«Тетя Надя родилась в Рогачевской. Ее муж, Прокофий Петрович Носов, погиб на войне. Обе ее дочери давно уже замужем. Старшая, Нина, живет в Туапсе, младшая, Людмила, – в Новочеркасске. Заговорит о дочерях, а на глазах слезы. Женщина она душевная, ласковая. Излюбленное ее слово „дажеть“. „Степа, ты на меня не удивляйся, нынче дажеть многие люди сердечно подобрели. А почему? Живут сами по себе, без собственности, можно сказать, дажеть свободные ото всего старого. И меня сильно не расхваливай, потому как лично я уважаю не всех и не каждого. Добром и лаской всех встречных да поперечных тоже одарять нельзя, дажеть вредно. Люди-то разные“… Я спросил: „Тетя Надя, значит, доброта не одна для всех?“ – „Дажеть очень верный твой вопрос. Одни люди – достойные, с ними пойдешь дажеть в огонь, вот им-то и открыто сердце, а другие – недостойные, с ними дажеть рядом иттить несподручно“»…

Анна Саввична перебирала исписанные листы, смотрела на знакомый почерк сына, и в ее грустных глазах затеплилась улыбка. «Сколько тут еще написано! – думала она. – А для кого? На письма что-то не похоже. Маки на холмах, седой ковыль и седой мужчина – это понятно, батькá своего описал. А это про свою хозяйку»…!

18

Вернулась тетя Надя без авоськи, отогнала от порога Пальму и поплотнее прикрыла дверь.

– Ну что? Не заявился Степа? – спросила она своим басовитым голосом. – Не знает, что мать приехала, вот и не приходит.

– Одного человека, зятя Николая, я просила передать обо мне, – сказала Анна.

– Значит, Степа скоро примчится, – уверенно заявила тетя Надя, подсаживаясь к Анне и улыбаясь своим щербатым ртом. – Анна Саввична, с вашим сыном у меня уже была стычка.

– Из-за чего же?

– Из-за Пальмы. Я говорю ему, что нынче собаки не в моде и что через то нету у них допрежней злости, пройдет еще какое-то время – и все они попередохнут за ненадобностью. – Тетя Надя заглянула в висевшее на стене зеркальце, поправила под косынкой седую прядь.

– А Степа мне в ответ: собака – друг человека, и без нее, без друга, жить нельзя, и что собаки никогда не переведутся. Я возражаю и ставлю в пример нашу Пальму. Спрашиваю: какой же это друг? Лентяйка, шаблается, как беспризорная, на цепь никто ее не сажает, да она и гавкать уже не умеет, и своего сынишку ничему такому собачьему не обучает. А почему? Нечего зараз оберегать, а потом и собаки не нужны. Анна Саввична, правильно я понимаю?

– Как-то я об этом не думала, – ответила Анна.

– Степа обиделся на меня не только за Пальму.

– А еще за что же?

– За невзятие платы, – тем же зычным голосом продолжала тетя Надя. – «Ни в чьей опеке, говорит, мы с Тасей не нуждаемся». А я как рассудила? Плату-то брать не за что, жилище никудышное. А тут еще, скажу тебе, как матери, так пришлись мне по душе и Степа, и его милая женушка, как все одно родные. Какая тут может быть плата? Пусть себе живут, как дома.

– Что ж они? – спросила Анна. – Между собой ладно живут?

– Да кто их поймет! – Тетя Надя наклонилась к Анне и понизила голос: – Эта стенка у нас тонкая, бывает, слышу голосок Таси. Что-то доказывает аж со слезами, а Степа бубнит, уговаривает. И тут же, через какую-то минуту, слышу: смеются, хохот раздается. Истинно дети! Анна Саввична, ты меня пойми как мать. Своих-то дочек поблизости нет. Дочки у меня тоже славные, умницы. Старшая, Ниночка, врач детский, а Людочка телеграфистка. Думаю о них часто, а останусь одна в хате – беда! А со Степой и Тасей мне хорошо, рядом молодежь, уже веселее. Гляжу на них, слышу вот этот ихний веселый смех и, веришь, свою молодость припоминаю. Мой-то Прокоша, как и Степа, был весельчак и собой пригожий, ласковый. А как меня оберегал! Провожала на фронт, плакала, света белого не видела. «Не плачь, говорит, вот отвоюю, вернусь с войны»… – Она ладонью прикрыла повлажневшие глаза. – Не вернулся, бедолага…

– Их много там осталось, тех, что от сердца оторваны. – Анна Саввична помолчала и, желая заговорить о другом, спросила: – Ты тоже в редакции служишь?

– Ага… Уборщицей и рассыльной. – Тетя Надя усмехнулась. – Самая заглавная – кто куда пошлет.

– Не знаешь, как у Степы на работе? Ладится?

– Сутолочная у него работенка, ей-богу! То ездит по району, то бегает по станице, разные заметки собирает. Заявится Степа в редакцию – сразу садится писать. Дома тоже от стола не отходит. Иной раз загляну, хочется поговорить, а Тася показывает пальцами, чтоб не мешала.

– Трудно им будет зимой. – Анна тяжело вздохнула. – Жилье-то холодное.

– А чего трудно? – удивилась тетя Надя. – Зимой я возьму их к себе. Сама стану жить на кухне, а им отдам большую комнату. Я просила теперь перебраться ко мне. Не пожелали.

– Что-то Степа все не идет, – грустно сказала Анна.

– Зараз я отыщу его. Анна Саввична, подожди еще малость. – Тетя Надя остановилась в дверях. – Я мигом!

Оставшись одна, Анна опять не утерпела, раскрыла папку, перевернула одну страницу, вторую. «И тут про батька», – подумала она и начала читать.

«Куда идеть станица? – излюбленный вопрос моего отца. Он не знает, что правильно надо говорить не идеть, а идет. Куда идет станица? Вопрос в самом деле не простой. Но почему он волнует, допустим, не Барсукова и не сестру Дашу, а моего отца? Казалось бы, что ему еще нужно? Есть слава, почет, уважение. Пахал бы землю, сеял бы пшеницу, жил бы себе спокойно. А он: „Куда идеть станица?“ Думает, размышляет. Видимо, те перемены, активным участником которых сам он является, и радуют и пугают, и ему хочется осмыслить, понять, что же происходит вокруг и куда идет его родная Холмогорская»…

«Еще не работая в газете „Кубанская заря“, я получил задание написать очерк о рыбном хозяйстве „Холмов“. На берегу Труновского озера я увидел двухэтажный кирпичный домик в окружении молодых вербовых кущ. На первом этаже – кухня и столовая, на втором – гостиная с диванами и телевизором на тонких ножках и две комнаты-спальни, обставленные новой мебелью. Я знал, что этот кирпичный домик на высоком, заросшем травой берегу был построен недавно и почему-то назывался Казачьим куренем. Управлял Казачьим куренем Игнат Савельевич Коньков, бритоголовый, с могучими плечами казачина. На нем был длинный, ниже колен, фартук, рукава засучены, он умело нанизывал на блестящие шампуры кусочки мяса вперемежку с колечками репчатого лука. Из окна был виден дощатый причал, две слегка покачивающиеся лодки – одна с мотором, другая с веслами – и жаром пламенеющий костер, с двух сторон обставленный кирпичами. Не обращая на меня внимания, Коньков понес четыре шампура к огню, положил их на угли так, что концы легли на кирпич, и сразу же в окно потянуло дымом и горелым салом.

– Не ко времени, парень, прибыл, – сказал он, фартуком вытирая бритую, взмокшую голову. – Тех рыбаков, каковые тебе нужны, зараз нету, прибудут завтра. А зараз с минуты на минуту поджидаем гостя из „России“ – Василия Васильевича Харламова. Да ты что? Неужели не знаешь Василия Васильевича, председателя „России“? Его все знают, исключительно душевный мужчина! А какой хозяин – поискать!

– Шашлыки для него?

– А как же! Угощаем соседа и дорогого гостя.

Я уже собирался уходить, когда подкатили две „Волги“ с мутными, запудренными дорожной пылью стеклами. Из первой вышли незнакомые мне мужчины, из второй – Барсуков, а следом за ним Харламов, грузный, с низко стриженной седой головой и белой щеточкой усов. Барсуков увидел меня и, с улыбкой обращаясь к гостю, сказал:

– Василий Васильевич, познакомься: Степан Беглов, сын нашего знатного механизатора Василия Максимовича. Растет в станице будущий писатель, так сказать, свой, холмогорский!

Василий Васильевич пожал мне руку, в упор глядя на меня хитро сощуренными глазами.

– То, что в „Холмах“ растет писатель, прекрасно! – сказал он, двумя пальцами поглаживая колючие усики. – Писатели из Москвы и из Степновска тоже бывают в колхозах, правда, редко, но бывают. Но чтобы постоянно жил в станице свой летописец – хорошо, этому можно позавидовать! Михаил Тимофеевич, а вот твой хваленый курень, скажу честно, что-то мне не по душе, и перенять твой опыт не могу, хотя и согласился приехать.

– Значит, Казачий курень тебе не по душе? Так? – с обидой спросил Барсуков. – Но ведь ты еще ничего не видел! Прошу, Василий Васильевич, заходи, осмотри все хорошенько.

Гости направились в дом, а я тем временем незаметно ушел. И все эти дни, чем бы ни занимался, где бы ни был, я почему-то думал о Харламове и о Барсукове. Два председателя, а какие они разные! Мне захотелось побывать в „России“, поближе познакомиться с Харламовым, возможно, когда-либо мне доведется о нем написать, и тогда»…

Анна не дочитала. Распахнулась дверь, резко, с грохотом, так, что дрогнули тонкие турлучные стены и задребезжали стекла в окне. Это Степан, запыхавшись, влетел в комнату, увидел мать и, с трудом переводя дыхание, крикнул:

– Мама! Что случилось?!

– Ничего, сынок, не случилось… Вот приехала навестить.

– Как же так вдруг, нежданно-негаданно?

– Батько беспокоится, поезжай, говорит, погляди, как они там…

– Живем, трудимся.

– Привезла вам кое-что.

– Ни к чему, мама, честное слово! Мы с Тасей не беспомощные дети.

– Родителям, сыну, виднее, кто вы и что вам нужно. А где Тася?

– У нее смена с девяти утра до двенадцати ночи, – ответил Степан. – А вот завтра она свободна.

Степан кивнул на раскрытую папку:

– Читали?

– Не все. Что это?

– Всякие записи, может, когда-нибудь пригодятся.

– Про батька писать не надо.

– Почему?

– Живой же еще. Может обидеться.

– Чего же ему обижаться?

– Как вы тут, Степа? – спросила мать, не отвечая сыну. – Вижу, комнатушка для зимы не годится.

– Когда-то она будет, зима?

– Как у тебя на службе?

– Трудновато, – чистосердечно признался Степан. – Писать нужно быстро: есть, мама, такое слово «оперативность», а я еще не умею работать оперативно. А редактор у нас строгий, бывший военный. – Он смутился, покраснел. – Вот и сейчас надо бежать к районному архитектору… Я вас покину, мама.

– Иди, иди, сынок, раз надо. Скоро за мной Коля заедет.

– Я скажу Тасе. Она отпросится и придет.

Мать кивнула, с тоской глядя вслед уходившему сыну.

– Все спешат, все торопятся, – сказала она тихо, присаживаясь к столу. – Взглянул и убежал. Оставайся, мать, и жди Тасю. Может, и Тасе некогда… Видно, не следовало мне приезжать. Степану и Тасе ничего от нас не надо. Так и скажу Василию.

Оттого, что она снова осталась одна, ей стало тоскливо, сердце сдавила такая тупая, ноющая боль, что Анна уронила на стол голову и заплакала.

Тася влетела в комнату, увидела плачущую Анну и остановилась у порога.

– Мама! Что с вами?

– Что-то взгрустнулось. – Анна с трудом улыбалась, ладонью вытирая слезы. – Ну вот, уже и повеселела…

– Кто вас обидел? Неужели Степа?

– Да ты что, Тася!

– Значит, тетя Надя? Да?

– Милая Тася, никто меня не обижал.

– Почему слезы?

– Так, сами навернулись. – И снова Анна через силу улыбнулась. – Вот приехала… Ну как вы тут, Тася?

– Хорошо! – Тася повернулась перед зеркалом, как бы желая показать, как ей к лицу платье официантки с коротким, в кружевах, передничком. – Вот только Степе без привычки трудно. Редактор и то ему поручает, и это от него требует. И все срочно! Знаете, мама, Степа пишет и в редакции, и дома. От бумаги не отрывается… А это что? – Тася раскрыла мешок. – Картошка! Вот хорошо, что привезли. Сейчас я пожарю. Вы любите жареную картошку с салом и с луком? Степа очень любит! Сало у нас есть, то, что вы дали. И лук найдется.

– Подсобить?

– Управлюсь! Я быстро.

Тася сияла косынку, подтянула передничек. Стройная, красивая, с закрученной на затылке косой, она убрала со стола папку, бумаги, чернила и занялась приготовлением картошки.

– Плохо, что у нас один стол.

Анна смотрела на статную, с топкой талией невестку, на ее проворные руки, быстро и умело очищавшие клубни, и радовалась, что у ее сына такая славная жена. «Может, всю жизнь и проживут играючись и радуясь. А может, и не проживут? Кто знает! Пойдут дети, а с ними припожалуют всякие горести»…

– Наш «Подсолнух» днем работает как столовая, а вечером как ресторан, – рассказывала Тася, ставя на примус сковородку с мелко нарезанной картошкой. – Степа всегда приходит за мной. До полуночи, пока я кончу работу, сидит дома и пишет, а потом идет меня встречать.

– Что же он по ночам пишет? – спросила мать.

– Как матери, скажу вам по секрету: пишет повесть.

– О чем же та повесть?

– Про любовь.

– Ну и как? Получается?

– Не знаю… Еще мало написано.

Когда на столе уже стояла сковородка с подрумяненной картошкой и по комнате расходился запах жареного лука, Анна, принимаясь за еду, спросила:

– Тася, а у тебя как на работе?

Тася двинула плечами.

– У меня что главное? Старание. – Тася попробовала картошку, взяв ее вилкой. – Вкусная!.. И еще на моей работе нужно иметь особый подход к посетителям, а у меня мало опыта. Не научилась еще. По вечерам, особенно в субботу и в воскресенье, народу бывает много. Все столики заняты… А работа мне нравится. Отдежурю смену и сутки свободна, могу постирать, приготовить для Степы обед. Был у меня смешной случай, я вам расскажу. Посетители, особенно когда выпьют, дают официанткам «на чай». Смешно! Я сказала Степе. Как он рявкнет на меня: «Не смей! Если, кричит, возьмешь хоть десять копеек, я жить с тобой не стану». Сумасшедший!

– Мужа, Тася, надо слушаться, – посоветовала Анна.

– Да я и так слушаюсь. – Тася поставила на стол чашки, чайник. – Варенье к чаю у нас то, что вы дали… И еще сознаюсь вам: Степа не хочет, чтобы я оставалась в «Подсолнухе». «Осенью, говорит, поедешь учиться в Степновск». Там есть пищевой техникум. Сам он тоже собирается учиться – заочно.

– Учитесь, дети, пока молодые, – сказала Анна, наливая себе чаю. – А вот как с жильем? Наступят холода…

– Мы переберемся к тете Наде, – не задумываясь, как о чем-то давно решенном, сказала Тася. – У нее комната и большая, и теплая.

С улицы долетели частые сигналы автомобиля. В раскрытую дверь Анна увидела подкативший к воротам «Запорожец» рыжего цвета.

– Вот и Коля приехал за мной. – Анна встала. – Спасибо, дочка, за угощение. Ежели вам что потребуется, то дайте знать. Живете-то близко.

– Хорошо, мама.

Анна обняла Тасю, поцеловала в румяную щеку и не спеша направилась к машине.

19

Белокурая миловидная девушка раскладывала по полкам толстые папки и не обращала внимания на топтавшегося у порога Степана. Льняные ее волосы, спадавшие на плечи и на щеки, мешали ей, закрывали глаза, и она, подобрав их, с улыбкой взглянула на Степана и спросила:

– Вы из «Кубанской зари»?

– Да. Я вчера опоздал.

– Степан Беглов?

– Откуда вы меня знаете?

– Отец о вас говорил. Он же редактор «Кубанской зари».

– И что же он обо мне говорил?

– Хвалил… Ему все, кто служил в армии, нравятся. А почему же вы вчера опоздали?

Степан сказал, что его задержали непредвиденные обстоятельства, а что вот сегодня он нарочно пришел пораньше. В это время распахнулась дверь и вошел Елистратов, рослый, представительный мужчина с завьюженными сединой висками. Он поставил на стол тяжелый, набитый бумагами портфель, поздоровался за руку с девушкой и со Степаном и сказал:

– Вот хорошо, что сегодня вы не опоздали. – И к девушке: – Люся, позвони Трифонову, пусть приходит ровно через час. Товарищ корреспондент, часа времени нам, полагаю, хватит?

Степан утвердительно кивнул и по-солдатски оправил под поясом гимнастерку.

– Тогда прошу в кабинет, – сказал Елистратов. – Не станем терять времени. Люся, подберите материалы Холмогорского комплекса.

Трудно давался Степану очерк о новостройке в родной станице, и ему казалось, что после беседы с главным архитектором, который охотно и подробно говорил о проекте и хвалил Дмитрия Беглова как автора проекта, работа у него пойдет легко и быстро. Внимательно слушая Елистратова, Степан спешил записать все, что ему требовалось для очерка. Были записи совсем краткие, понятные ему одному, а были и такие, что хоть бери их из блокнота и переноси в очерк. «В Холмогорской мы строим межхозяйственный мясопромышленный комплекс при долевом участии восьми колхозов и шести совхозов, причем паевой взнос „Холмов“ составит более пятидесяти процентов, – записал Степан слова Елистратова. – На этом межхозяйственном комплексе труд людей полностью заменят машины и механизмы». Или: «Не станет ни холмов, ни степных маков, но зато четырнадцать хозяйств каждый год будут получать столько первосортной говядины и свинины, сколько обычным, не комплексным способом не смогли бы получить и за пять лет». И еще: «Не крестьяне, а производители продукции сельского хозяйства, и не станица, а агрогородок». Когда же Елистратов развернул глухо шуршавший ватман, прикрепляя его кнопками к шкафу, и когда на фоне синевших вдали Кавказских гор Степан увидел общую панораму будущей стройки, он и вовсе не сомневался, что теперь-то очерк напишет; он даже придумал, как ему показалось, красивое название: «Степные маки и комплекс».

Оказалось же, что и впечатляющий вид стройки, и более чем часовая беседа с архитектором не облегчили, а еще больше усложнили и без того трудную для Степана работу. В редакции он просидел до вечера и не написал ни строчки. Не знал, с чего начать. Перечитывал свои записи, мысленно продолжая разговор с Елистратовым, переносился в Холмогорскую, бродил по ее улицам, выходил за околицу, к холмам, видел и маки, и ковыль-траву. Запомнились слова архитектора: «Не крестьяне, а производители продукции сельского хозяйства, и не станица, а агрогородок». Ему хотелось начать свой очерк с рассказа о том, что же происходит в Холмогорской сегодня, может быть, уместно было бы вспомнить и вопрос отца: – «Куда идет станица?»

Домой он вернулся поздно, спать лег все с теми же мыслями об очерке. И как же он обрадовался, когда рано утром, проснувшись от резкого стука, увидел в дверях Дмитрия… Соскочил с кровати, подтягивая трусы и мигая сонными глазами, все еще не веря, что перед ним стоял брат. «Вот Митя мне и поможет», – мелькнула радостная мысль.

Братья обнялись, легкая синтетическая шляпа свалилась с уже начавшей лысеть головы Дмитрия. Степан поднял ее, смеясь и не зная, что сказать.

– Митя! Какими судьбами?

– Завтра на исполкоме утверждается мой проект Холмогорского комплекса. – Дмитрий снова обнял Степана за голые мускулистые плечи. – А где же молодая жена?

– На работу убежала ни свет ни заря. В «Подсолнухе» у нас завтракают рано.

– Какое поэтическое название – «Подсолнух»! – воскликнул Дмитрий. – Только подумать: могли ли появиться в Рогачевской и ресторан, и такое необычное название, допустим, этак лет тридцать назад? Степа, а не позавтракать ли и нам в «Подсолнухе»? Кстати, познакомишь с женой.

– Ты ее знаешь. Помнишь, у бабушки Никитичны, по соседству с нами, жила Тася? Я с нею в школу ходил.

– Шустрая такая девчушка?

– Вот-вот, она самая!

– Все одно познакомь. – Дмитрий прошелся и как-то уж очень пристально осмотрел комнату. – Да, жилье у тебя неказистое.

– Нам с Тасей нравится.

– Я тебе помогу. С председателем здешнего исполкома Иваном Петровичем Якушевым у меня добрые отношения. Сегодня же я поговорю с ним о тебе.

– Прошу этого не делать, – решительно заявил Степан.

– Нельзя же сыну Василия Беглова ютиться в этой, извини, хибаре. Позволь на правах брата…

– Не позволю! Ни в коем случае!

– Ты чего взбеленился? Аж позеленел… Ну ладно, одевайся, и пойдем завтракать в ресторан с поэтическим названием «Подсолнух».

Они молча шли по улице, направляясь в «Подсолнух». Посмотришь им вслед и ни за что не скажешь, что это братья. Все у них разное. И походка, и рост, и одежда. Степан был в армейских брюках и в сапогах, застиранная, от времени потемневшая на плечах гимнастерка была затянута армейским широким ремнем. Он шагал вразвалку, как шагают солдаты, получившие увольнительную на весь день. Рядом с ним Дмитрий выглядел этаким залетным франтом. Ростом был на голову выше брата, в светлом, отлично сшитом костюме, синтетическая, тоже светлая шляпа, на руке висел легкий плащ и шел Дмитрий, подняв голову и не глядя по сторонам.

В семье Бегловых Дмитрий родился третьим, после Дарьи, – за два месяца до войны, – и был он старше Степана на шесть лет. Уже после войны родились Степан, Эльвира и Гриша. Почему-то с детства Степан привязался не к Максиму и не к Дарье, а к Дмитрию. Вместо они ходили на Кубань купаться, удить рыбу. Дмитрий научил Степана плавать. Он покупал ему книжки с красочными рисунками, краски и карандаши для рисования, сам хорошо рисовал, приохотил к этому брата и еще до поступления в школу научил его читать и писать. Когда пришло время идти в первый класс, Степан взял новенький портфель, тоже купленный Дмитрием, и зашагал по улице вместе с братом-старшеклассником. Через четыре года Дмитрий уехал из Холмогорской в Москву и поступил там в Архитектурный институт. Степан заскучал без брата.

Братья Бегловы поднялись по лестнице и увидели перед собой не стену, а небо в кучевых, легко плывущих облаках и на фоне неба – яркий свет и море цветущих подсолнухов. Дмитрию и Степану показалось, что они вдруг очутились в степи и перед ними до самого горизонта желтели подсолнухи.

– Красиво! – остановившись, сказал Дмитрий. – Молодец художник! Могу поручиться, что эту подсолнечную панораму создал сын хлебороба! Посмотри, какой простор и простор, и эти залитые солнцем желтые цветы! Горожанин такое не увидит и не напишет!

Тася заметила их еще на лестнице и, на ходу поправляя косынку и краснея, вышла навстречу.

– Ну, Митя, узнаешь? – спросил Степан. – Это и есть Тася. Та самая…

– Здравствуй, Тася! – Дмитрий пожал Тасе руку. – Да, действительно, теперь тебя узнать трудно!

– Дмитрий Васильевич, а вот я вас сразу узнала. – Тася разрумянилась еще больше. – Вы все такой…

– Какой же?

– Представительный…

– Я же в командировке, – улыбаясь, сказал Дмитрий.

– Ну, Тася, чем нас попотчуешь? – спросил Степан.

– Садитесь к столику, вот меню. – Тася с нескрываемой радостью смотрела на братьев. – Хотите яичницу с ветчиной? Или кролика в сметане? Кролик в сметане – наше фирменное блюдо. Очень вкусно приготовляется. Даже с перчиком.

– Фирменное блюдо! – Дмитрий подмигнул Степану. – Ты слышишь, Степа? В Рогачевской свое фирменное блюдо!

– Для закуски возьмите салат из свежих помидоров, – советовала Тася, мило улыбаясь. – Между прочим, помидоры-то из холмогорских парников.

– Еще новость! Помидоры рано весной и из парников родной станицы! – все с тем же восторгом говорил Дмитрий. – Что может быть вкуснее холмогорских помидоров! Значит, Тася, так: фирменное блюдо – обязательно, салат – тоже, остальное сообрази на свой вкус и выбор.

– Дмитрий Васильевич, как насчет водочки?

– Степа, что скажешь? – спросил Дмитрий.

– Ты же знаешь, когда я с тобой, то всегда следую твоему примеру, – ответил Степан.

– Тогда вот что, Тася, принеси шампанского, только нашего, из кубанских погребов! – Дмитрий одной рукой обнял Степана, другой – Тасю. – Милые вы мои! Как я рад за вас! Сейчас мы выпьем шампанское за счастье молодоженов!

Бокалы были наполнены, казалось, не вином, а пенистым янтарем, и перед тем, как выпить, Дмитрий, поцеловав Степана и Тасю, сказал:

– За ваше семейное счастье, друзья! А теперь к столу.

– Дмитрий Васильевич, мне нельзя, я же на работе.

– Как, Степа? Отпустим?

Степан кивнул. Тася ушла, ладная, стройная, и братья невольно посмотрели ей вслед.

– Ну что, Митя, узнал шуструю девчушку?

– Как она изменилась! Красавица!

– Так уж и красавица, – краснея, сказал Степан. – Обыкновенная…

– Ну-ну, не скромничай!

– А как поживает твоя Галина? – спросил Степан.

– Работает все там же, в музее! Хочется ей, бедняжке, стать кандидатом искусствоведческих наук, да что-то не получается.

– Митя, надолго в Рогачевскую?

– Наверное, с недельку пробуду. – Дмитрий принял из рук Таси тарелку с кусочками зажаренного в сметане кролика. – Отличное блюдо!.. Степа, а как поживает наш своенравный батя?

– Да все так же. Надеюсь, навестишь родную хату?

– Не так давно я был в Холмогорской. Повидался с Максимом, с Дашей, с матерью, а отца так и не видал. Он все время в степи. Старик уже, пора бы бросить трактор.

Некоторое время братья ели молча.

– Посмотри на нашего батю отвлеченно, так сказать, философски, и ты без труда поймешь, что таким, каков он есть, Василий Максимович Беглов стал не сам по себе, таким его сделало время, то есть те условия жизни, в которых он пребывает вот уже много лет, – рассудительно говорил Дмитрий, вытирая салфеткой губы. – Если же смотреть на батю вблизи и просто, по-житейски, то перед нами обыкновенный станичник малограмотный казачишка, какие жили в Холмогорской до коллективизации, да к тому же еще и чудак!

– Ну и что? – спросил Степан. – К чему это ты?

– А ничего, констатирую, так сказать, факт. – Дмитрий некоторое время молчал. – Вот Максим пойдет дальше своего отца. У Максима есть своя цель, свое, я бы сказал, мировоззрение. И хотя в своей нравственности Максим явно забегает вперед, но это мне лично нравится. Ведь в нем, в этом Максимовом забегании вперед, есть то, к чему все мы рано или поздно придем – одни раньше, другие позже.

– Отец тоже живет честно, даже, я бы сказал, слишком честно, – вставил Степан. – У него тоже есть своя цель, и он служит примером для других, в том числе и для Максима.

– Согласен. Наш батя честнейший труженик, десятки лет пашет землю, сеет пшеницу, на зорьке трусит свои верши, половину пойманной рыбы раздает соседям. Весной, в пору цветения маков, выходит на холмы, сидит там и мечтает. О чем? Может быть, о нас, о своих детях? Ведь он убежден, что всех шестерых воспитал неправильно, и только потому неправильно, что никто из нас не сел за руль трактора… Вот и Гриша, последняя его надежда, скоро распрощается с Холмогорской.

– Если хорошенько подумать, то отец по-своему прав, – возразил Степан. – И мы, дети, понять его обязаны.

– Интересно, в чем же он прав? Узкий житейский практицизм!

– Хотя бы в том мы обязаны понять отца, что никто из нас не продолжил его дело.

– Нет, в этом он не прав, – стоял на своем Дмитрий. – Почему же отец не хочет понять своих детей – тебя, меня, Дашу, Эльвиру? Ведь у отца может быть одно призвание, к примеру, призвание механизатора, а у его сына или дочери – совсем другое. Да и как же может быть иначе? Где, как не в нашей стране, способности и таланты людей проявляются в полную меру! По убеждению же нашего бати выходит: дети крестьян должны быть крестьянами, дети рабочих – рабочими, а, допустим, дети музыкантов – музыкантами. Неправильно! А если у крестьянской девушки талант, скажем, как у Людмилы Зыкиной? Тогда что? Сажать ее на трактор? Вот ты тоже не стал пахать землю. А почему?

– Не смог, потянуло в газету. – Степан смущенно улыбнулся и наклонил голову. – И все же душой я на стороне отца. Я же вижу, как он завидует дяде Андрею, потому что у Андроновых свое тракторное звено.