Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)
Откуда ни возьмись, будто притаился за выступом скалы и не шагнул – прыгнул навстречу все тот же заводила Иван Иванов:
– Значит, отсылаем музыку?
Бригадир не понял:
– То есть?
– Мои ребята, чудаки, недовольны. Я им прямо сказал: тут не до баянов. Нам, братцы, на делянку Дальнюю перебираться, а там только и знай – вытаскивай рыбку, выколачивай план!
– Ну, и назойлив ты, Иван: опять насчет музыканта?
– Потому что с уважением к бригадиру и с ним согласен. Обойдемся и без музыки. Калиныч, тот дяденька исполнительный: сказано выставить гостя – свяжет, а выставит. Правда, мои ребята, чудаки, малость недовольны: никак, понимаешь, в толк не возьмут, что без музыки им даже лучше.
– До чего же ты ядовит, Иван, кто говорил, что лучше?
– Калиныч всем объясняет: бригадир, мол, не отсылал бы музыканта, будь от него польза.
Братан вздохнул и призадумался.
– А Калиныч уже и отослал? Но, погоди, в Южно-Курильск ни вчера, ни сегодня и целую неделю машины не было.
– Значит, пешком отправил, безжалостный!
Легкий на помине, из-за угла времянки появился степенный и важный Калиныч. При всей своей внушительной внешности, – что мощный разворот плеч, что могучая шея, что руки гиревика, – бригадный кормилец Калиныч был человеком тихим и застенчивым, а перед Братаном немного робел. Вид у него на этот раз был смущенный, он еще издали стал жаловаться:
– Да мало ли у меня, Кирилыч, своих забот, чтобы к тому же за «кочевником» гоняться? Куда его ветром сдуло? Не иначе, тронутый, пешой нарезал в Южно-Курильск! Но ведь это же не Крым и не Кавказ! Тут косолапые у самого стана топчутся… Эх, парень, и что его повело? Я ему, конечно, пояснил, что следует машину подождать: может, еще денек, может, еще и два… Так он и тарелку – в сторону. «А, прогоняете? Ну, ладно». Вот оно какое «ладно», человека-то нету!
– Хватит, – оборвал его Братан. – Рыбака мы не потеряли. Видели руки его, девичьи? Какой из него рыбак? А насчет баяниста – жаль, да только есть еще и такой сухарь бухгалтер, уж он спросил бы за музыку! Ну, касательно медведей, Калиныч, почаще Ивана Иванова слушай: тот с косолапыми на «ты», и, видишь, ни одной царапины.
История с гостем на том и закончилась бы, если бы не хитрец Иванов с его «зигзагами». А у бригадира в путину на нелегком Охотском берегу достаточно ежедневных больших забот, чтобы расследовать любые проходящие случаи. Из-за бесконечной клятой непогоды – слякоти, дождей, туманов, штормов, из-за пробоин, поломок, починок, потерь и поисков сетей и еще по причинам, которые не перечесть, – бригадиру порой не удавалось и самое, казалось бы, простое, непременное – побывать в размеченные сроки в каждом своем звене.
В дружном звене Ивана Иванова на делянке Дальней дела шли отлично, если не считать двух разбитых в щепы кунгасов, полуметровой пробоины в железном корпусе мотобота и выброшенного на скалы катера. Такие мелочи, впрочем, здесь почти не в счет: эти каменные берега знают опустошительные накаты цунами, бешеные тайфуны со скоростью ветра свыше пятидесяти метров в секунду, затяжные ливни, подобные водопадам, грязевые потоки в ущельях, горные обвалы, нагоны морской воды, глухие, глубинные удары землетрясений.
И что они, все каверзы стихии, в сравнении с тем светлым часом, когда суда неспешно, торжественно возвращаются с моря, переполненные трепетным живым серебром, или когда у берега, вдоль крыла ставника и в его «котле», мечутся, бунтуют, выхлестывают над волной сильные, нагулянные рыбины!
Тут рыбаку все пережитое трын-трава, и море чудесно, и берег приветлив, и доброе солнышко ласково, и дорого поставленное меж скалами скромное дощатое жилье.
На ивановскую делянку Дальнюю Панас Кириллович добрался с трудом: едва мотобот «Утенок» обогнул мыс Черный, резко засвежел ветер и пошла крутая, сильная волна. Еще хорошо, что у делянки Дальней был приметен высоченный кекур – он возвышался над низкой пеленой мглы, сразу поглотившей очертания берега, – Братан держался этого ориентира; удачно проскочил меж камнями и вовремя укрылся в бухточке.
– Что это за примета, Иван? – говорил он шутя, допивая в столовке звена шестой стакан огненного чая. – Как только к тебе в гости выберусь, тут уж непременно шторм, дождь или туман!
Иван отвечал, как обычно, без промедления:
– Видимо, природа за меня стоит: от начальственного ока оберегает.
– Колюч ты, Иванов…
– Уж каков есть и, опять-таки, от природы.
– А меж тем ты и сам вожак, Иван, и, значит, «начальственное око». Кстати, жилье у тебя в чистоте, в порядке.
Довольный похвалой, Иванов скромно заметил:
– Похулить грешно, а похвалить вроде бы не за что. Правда, народ у меня культурный: карты судом судили и сожгли, а спиртом только в выходной балуемся, и то по строгой норме.
Братан даже крякнул от удовольствия:
– Молодцы!
– Давно ли было, что, ежели случится свободный вечерок, ребятам и помыться недосуг, – в очко, в подкидного режутся. А нынче – и кто бы подумал – музыку в стане завели: все в музыкальный кружок записались.
– И ты, Иван, тоже?
– И, конечно, первый.
– А на чем играть собираешься? Наверное, как старший, на басу?
Иванов беззлобно улыбнулся.
– Шутка за пазуху не лезет: одним по нотам играть, другим в ладоши хлопать. В общем, приготовься, бригадир. Хлопать придется обязательно.
Панас Кириллович неторопливо налил седьмой стакан чая.
– Хороший ты рыбак, Иван. Умеешь рыбу брать, уют устраивать, с людьми ладить. Верно, есть у тебя в характере избыток соли и перцу, но это терпимо. А насчет вашего кружка, извини, враки. Что за учение – без учителя? А где его взять?
Тут Иванов почему-то засмеялся. Глянул на бригадира и засмеялся еще громче. Панас Кириллович насторожился, спросил:
– Ты, может, голубь, малость «причастился»?
Иван тяжело перевел дыхание.
– Ладно. Перемелется… Интересно, товарищ начальник. Очень интересно!..
Ночью случилось ЧП: южный ветер резко сменился на западный, и в бухту с моря ворвалась высокая гремучая волна. Мотобот бригадира «Утенок» сорвало с якоря и закачало, закружило на зыби, унося на скалы. Береговой вахтенный ударил в обрубок рельса, подвешенный на столбе, и по знакомому голосу сигнала население малого стана поднялось на ноги в течение считанных минут.
Первыми у лодок, вытащенных на крутой откос, подальше от полосы прибоя, оказались Братан и его молоденький моторист Мишутка. И пока Иван Иванов, необычно строгий и собранный, отдавал распоряжения своей дружине, Панас Кириллович и Мишутка сдвинули на воду одну из лодок и пошли на веслах к мотоботу.
Лишь через несколько минут, уже отдаляясь от берега, Панас Кириллович понял, что второпях, да еще спросонья, неверно оценил силу ветра, высоту и разгон волны: их малую лодчонку, которая сначала шла довольно бойко, ударил, поставил торчком и тут же захлестнул огромный вал. Барахтаясь в ледяной воде, Панас Кириллович попытался сбросить сапоги и тяжелую фуфайку. Это ему не удалось, и он решил плыть к «Утенку» в одежде. Расстояние до судна было невелико, какие-то сорок метров, но вскоре Братан заметил, что мотобот нисколько не приближался, – уходил все дальше, дальше… И последнее, что запомнилось бригадиру в те злые, безнадежные минуты, – какая-то белая стенка и на ней распластанный парень с черным, кричащим ртом… и глаза парня… необычайные глаза, к тому же удивительно знакомые. Так и не припомнилось Братану, где и когда он видел эти глаза.
В тишине и странном покое он долго и напряженно прислушивался, раздумывая над одним-единственным вопросом: неужели так и умирает человек? Знает, что уже умер, и продолжает слышать чьи-то голоса и далекую негромкую мелодию. Если бы он мог сказать на прощанье своим ребятам хотя бы два-три слова! Свое последнее желание! Нет, не услышат. А Мишутка? Умер и он? Ну, косматое, беспощадное Охотское, каким же значится бригадир Братан у тебя на счету? В какие глубины ты его упрячешь? Можешь не бесноваться, не радоваться: он – настоящий курильский рыбак, и думал не о смерти в серой твоей пучине, и в самую последнюю минуту не устрашился тебя… Нет, не устрашился. Нет и нет!..
Голос Ивана Иванова – не насмешливый, как обычно, а словно бы просящий и сдавленно взволнованный, – послышался где-то совсем близко, но Братан не тотчас разобрался в смысле слов:
– Губы дрогнули… Братцы, родные, ну, ей-богу, дрогнули! О, ты, дьявол, счастливый, Петр Петров!..
Панас Кириллович прислушивался и раздумывал: значит, в звене обретается еще один «двузначный»? Может, и он хлебнул студеной морской водицы и, счастливый, остался жить? Да, в таком случае, действительно, счастливый…
Братан пошевелил руками, убедился, что целы и послушны, крякнул, поднатужился, приподнялся, сел; в тесной комнатушке то ли в тумане, то ли в табачном дыму перед ним замелькали, потом постепенно четко обозначились напряженные, неподвижные лица.
Тут, пожалуй, некстати ему подумалось, что это похоже на кино, когда обрывается лента и на экране все замирает: люди, колеса, ветки деревьев, птицы на лету… Лента приходит в движение, и вот уже ожил, наполнился смыслом привычный мир… Так было и сейчас: будто над самым ухом Панаса Кирилловича неугомонный Иванов оглушительно рявкнул:
– Значит, нету еще, братцы, на морях таких штормов, чтобы нашего бригадира окорнали!
И все пришло в движение – лица людей, их руки, плечи, комнатушка наполнилась неразберихой голосов, а с берега, сквозь кем-то открытую дверь, тяжело ввалился каменный грохот моря.
– Что мой Мишутка? – спросил Братан и, обернувшись к окну, тотчас увидел своего молоденького моториста: щеки у него запали, губы присохли и почернели, правая рука висела на перевязи. Он подался вперед и заговорил поспешно, взволнованно:
– А нашего «Утенка» выручили!.. Сам Иван Иванов первый на корму взобрался. Ну, скажу вам, тут парни… Железное звено!..
Панас Кириллович вздохнул глубоко и свободно.
– Спасибо Ивану, заядлому. Малый он с перцем, но… рыбак!
Ему хотелось бы сказать значительно больше: после такого потрясения, когда пучина глухо, намертво сомкнулась над головой, когда уже не стало и страха – его сменило состояние темного покоя, и вдруг опять вернулась, грянула близким прибоем, засияла жизнь, – в такие минуты говорить бы с друзьями, не наговориться. Но Панас Кириллович запнулся на полуслове и промолчал… Тот самый парень, что стоял на белой стенке (видимо, на носу шлюпки) среди летящих волн, – именно он, бригадир был уверен, что не ошибся, – теперь сидел рядом с Мишуткой и спокойно, доверчиво смотрел на Братана.
– Я тебя запомнил и не забуду, – сказал ему Братан. – Знаю, что было тебе, друг, не легко с таким, с шестипудовым управиться… Где же я видел тебя раньше? Да, точно, видел и не чаял, что ты – судьба.
– Это Петя Петров, – сказал Мишутка. – Он еще считается новеньким.
– Ну, новенький! – громко вмешался Иванов. – Бывает и новенький, что старенький. И сеть пошьет, и тросы счалит, и с мотором управится, в общем, от рождения рыбак. Однако об этом, братцы, позже: бригадиру нужен покой.
Рыбаки попритихли и стали расходиться. Иванов налил из термоса чашку черного кофе, достал из клеенчатого кошеля хлеб, придвинул блюдце с маслом, открыл банку сгущенного молока. Все у него делалось само собой, бесшумно и ловко, он только пошевелил пальцами, а ужин был уже на столе.
Но Братан от еды отказался, отхлебнул кофе и задумался, прислушиваясь.
– Ручаюсь, Иван, что по шкале Бофорта ветер сейчас не менее тридцати метров. Да, в секунду… Это называется – жестокий шторм. Вон как оно, по всем правилам нарастало: с вечера был свежий ветер, потом стал сильным, крепким и очень крепким, и перешел в шторм, и в сильный шторм, а сейчас – последняя ступенька перед ураганом – жестокий шторм… Ну, сторонка! Десять раз клялся, что уеду, что хватит с меня Охотского – по горло им сыт. И не уехал… Но уж теперь!..
Иван сидел напротив бригадира у маленького стола и весь был настороженное внимание.
– И теперь не уехать вам, Кирилыч. Потому что оно, Охотское, характеру требует. Сошелся характером – не уедешь. Я вот какое уже время к своим рыбакам приглядываюсь; одни уходят, другие остаются. Легкую щепку волна смывает, а об железо и сама – в дым!
Братан все прислушивался к тяжкому, прерывистому гулу моря.
– Я, понимаешь ли, все о том парне думаю. Теперь он мне вроде бы родня. Глаза у него ясные и добрые, однако же смельчак!..
Тут Панас Кириллович, видимо, что-то припомнил, засуетился и привстал с постели.
– Послушай-ка, друг Иван… Он, этот Петров, не играет на баяне?
Иванов, казалось, не расслышал.
– А парнишка – нужно бы приглянуться к нему, он-то с изюминкой! Что ж, мне и раньше подобные встречались – славные трудяги, да и люди приветные.
– Про таких говорят – романтики.
– Вон куда ты забрался, Иван!..
Звеньевой усмехнулся.
– Ты послушал бы, как он говорит! О людях, о друзьях-товарищах нужно думать лучше, чем они есть, говорит он, и они станут лучше. А женщину, говорит, нужно по-хорошему, по-доброму выдумывать. Ему кто-то из наших ребят возьми и брякни: «Ты чудак!» Так он и на малость не обиделся: «Наверное, – говорит, – немного чудак, о чем не сожалею. Потому что с романтикой интересней жить». Вот каков парень, а? В общем, добрая кадра!
Прислонясь головой к стене, Братан засмотрелся на огонек лампы.
– Теперь все понятно, – сказал он. – И что у вас тут музыка, понятно. Я – черствый сухарь. Спасибо тебе, Иван, за урок. За «добрую кадру».
Заядлый Иванов оставался самим собой и даже на этот раз не обошелся без «укола»:
– А вчера перед вечером, в самое затишье, он новую песенку спел: «Кто-то теряет, кто-то находит…» Может, где слышали? Артист!
Братан промолчал. Он мог бы ответить Ивану, что в этой несложной истории ни у кого из них не было потерь. Но усталость окончательно сморила Панаса Кирилловича, и он не заметил, как уже во сне возвратился в тот памятный звездный вечер, когда, шагая берегом в рыбацкий стан, услышал негромкую мелодию баяна.
Теперь она звучала широко и мощно, и в рокоте ее басов угадывались отголоски шторма. Но море было раздольное и полное звезд и властно влекло в свои беспокойные дали, щедрое море, Охотское, трудное, но родное.
ПОВЕСТИ
ДОВЕРИЕ
Только две недели назад, в Петропавловске-на-Камчатке, когда матросы «Дельфина» выбирали швартовый канат и судно медленно отходило от причала, штурман Илья Варичев шутя сказал капитану;
– Может быть, не так уж скоро мы вернемся?
Капитан, спокойный и молчаливый человек с бурым обветренным лицом, с пристальным взглядом, удивленно посмотрел на Варичева из-под седых тяжелых бровей.
– Почему?
Уроженец Приморья, он хорошо знал этот край, ходил до Мурманска Великим Северным путем, зимовал у «Сердца-Камня», проверял глубины с лоцманских судов от Кихчика до Гижиги, до самых Шантар, громил пепеляевцев под Охотском.
– Штормовые погоды… – сказал Варичев усмехнувшись, – иногда самый срочный рейс оказывается бессрочным…
Капитан пожал плечами:
– Ровно через восемь дней мы отдадим якорь здесь, на рейде. – Он отвернулся и, помолчав, глухо добавил: – Впервые встречаю штурмана… гадалку.
Варичев промолчал. Как-то невольно вырвались у него эти слова. Капитан, пожалуй, мог подумать, что он, Варичев, трусит. Впереди, впрочем, было немало времени, чтобы показать и выдержку свою, и опыт, чтобы показать себя.
Мог ли тогда всерьез подумать Варичев, что его шутка оправдается, что она была трагической!
Три дня после аварии «Дельфина» бродил он по тундре, пока добрался до этого одинокого селения на пустынном берегу. Все события последней ночи, проведенной на борту разбитого, потерявшего управление корабля, Варичев помнил так ясно и четко, как будто бы до сих пор голос капитана гремел над его головой.
На правом крыле мостика, весь залитый водой, он стоял до последней минуты, следя за спуском шлюпок. На вантах фок-мачты качалась электрическая люстра. Белый, волокнистый от тумана свет временами достигал мостика, и, оглядываясь, Варичев видел капитана в неизменной позе с тяжело опущенными на перила руками, в черном сверкающем дождевике.
Еще тогда он успел подумать о том, что значило спокойствие этого седого человека, какое мужество крылось в немного наивной, словно детской, его улыбке. Странное чувство испытал он в те минуты, почти зависть, – он хотел бы стать рядом с капитаном, наверху, и сойти с корабля последним, спокойным перед изумленными моряками.
«Дельфин» стремительно накренился, и, скользя по мокрой палубе спардека, хватаясь за шлюп-балку, Варичев увидел прямо перед собою, близко, на расстоянии протянутой руки, седую кипящую пену. Что-то мелькнуло на крутом склоне гребня, – он успел понять – с блоков сорвало шлюпку. Два матроса, только что пытавшиеся ее спустить, куда-то исчезли. Он оглянулся – палуба была пуста. Его обдало дыханием волны, влажным, соленым, как рассол, и сейчас, как будто заново все поняв, он громко вскрикнул, он не мог удержаться от крика, палуба дрожала под его ногами – с минуты на минуту могли взорваться котлы, и тогда все это стройное, словно живое, соединение дерева и металла вместе с людьми взлетит на воздух!
Неужели люди до сих пор еще оставались в кочегарке? Четверть часа назад от страшного удара волны сдвинулись с фундаментов и осели котлы. Старший механик, обычно медлительный и равнодушный человек, теперь раненный в голову сорвавшимся тросом, задыхаясь, вбежал на мостик.
– Авария, капитан… Котлы!..
Кровь лилась по его щеке, он торопливо отирал ее ладонью и переносил руку на перила, оставляя на белой краске темные густые следы.
Капитан молчал. Он смотрел на механика и, казалось, думал о другом. Наконец, он спросил:
– Гасите топки?
– Да, выпускаем пар… Но…
Механик запнулся и проговорил с усилием, словно преодолевая боль:
– Вы сами знаете… Взрыв… может быть…
– Штурман Варичев, – сказал капитан строго, – приготовить шлюпки!.. Трех матросов пошлите на корму в рубку штур-троса, к штурвалам… Курс – вест… Радисту передайте, сами знаете что…
Прошло уже четверть часа, и матросы ушли от кормового штурвала; там, за кормой, в кипящей воде оказалось сломанным перо руля. Но в машинном отделении и в кочегарке еще оставались люди! Варичев с ужасом подумал об этом. Может быть, впервые в жизни, именно сейчас, когда серая пена взметнулась перед его глазами, он испытал чувство жути. Он вскрикнул, и капитан услышал этот крик. До Варичева донесся его голос:
– К штурману!
Почти тотчас чьи-то сильные руки схватили Варичева за плечи, сзади, и отшвырнули на середину спардека. Поднимаясь, Варичев увидел рядом с собою, около трубы, матроса Горюна. Ветер трепал его рыжие волосы, крупные капли воды текли по лицу.
– Спасибо, – сказал Варичев и, шатаясь, протянул ему руку, но, словно не замечая руки, Горюн закричал, показывая крупные белые зубы:
– Вторую шлюпку сорвало… Почему не берут матросы спасательных поясов?..
Только теперь спокойствие вернулось к штурману.
– Раздать пояса… – сказал он Горюну и бросился на левый борт, где боцман уже отдавал найтовы третьей шлюпки. – Нужно спасти судовые бумаги, – сказал он, обернувшись. – Времени у нас не так много…
Варичев шагнул к трапу – волна со звоном рухнула сзади, швырнула его на машинный люк. Он удержался на ногах. Оступаясь на скошенном трапе, он поднялся в штурманскую рубку и захлопнул дверь. Здесь было сравнительно тихо – гул моря казался далеким, словно уходящим. Варичев осмотрелся по сторонам. Чистый светлый порядок рубки был неизменен. В углу, на полке, тесным рядом стояли лоции морей. Карта Охотского моря, с курсовой чертой, проведенной от Камчатки к западному берегу, лежала на столе. Круглые стенные часы по-прежнему шли. Неторопливо двигалась минутная стрелка. Сначала Варичев не обратил на них внимания. Он открыл дверцу шкафа, взял судовой журнал – тяжелую книгу в черном кожаном переплете. Уже уходя, открывая дверь, он обернулся и взглянул на часы. Что-то живое было в этом бледном лике циферблата; излом стрелок, напряженный и словно мучительный, был похож на кривую усмешку; отверстия заводных винтов смотрели, как глаза.
Варичев распахнул дверь. Ветер плеснул ему в лицо. С палубы он оглянулся еще раз – тусклый лик провожал его насмешливым взглядом маленьких черных глаз.
Варичев поднялся на мостик, стараясь сохранить спокойствие. Крик, его собственный крик, еще звучал в ушах. Он вспомнил день отплытия и свою неуместную шутку. Да, он останется до последней минуты на корабле…
Капитан стоял посредине мостика. Левое крыло было разнесено в щепы. Там, где привычно белели перила, теперь висела раздробленная обшивка, ниже – бунтовала вода.
– Судовой журнал, – сказал Варичев, подавая книгу капитану. Тот медленно обернулся, сдвинул капюшон.
– Благодарю… Шлюпки готовы?
– Да, – сказал Варичев. – Только две…
Капитан вытер мокрые усы, глаза его смотрели устало.
– Садитесь в шлюпку… Возьмите механика… Он у себя в каюте…
Варичев шагнул к перилам, стал рядом с ним.
– Я остаюсь, капитан.
Теперь капитан резко повернулся к нему.
– Что?
– Я остаюсь, рядом с вами… на корабле.
В глазах капитана вспыхнули насмешливые огоньки. Он переждал грохот волны, обрушившейся на люки трюмов, и, пряча под полу плаща журнал, сказал с улыбкой:
– Вы мужественный человек, штурман. Я это знаю. Садитесь в шлюпку – и поскорей.
Почти со злостью и по-прежнему с чувством, похожим на зависть, Варичев посмотрел капитану в глаза.
– До последней секунды, пока волна захлестнет этот мостик, я не покину корабля.
Илья заметил, как напряглись и побагровели щеки капитана.
– Приказываю вам…
Он не успел договорить; внезапный рвущийся гул потряс все судно; мостик зашатался, как будто сразу разошлись все заклепки и швы; рея фок-мачты с треском сорвалась и повисла на саленге; уныло зазвенел колокол; стало слышно, как ломается киль, как гнутся и звенят шпангоуты, как в трюме бушует вода.
Варичев схватился за перила. Снизу, с палубы, кто-то пронзительно крикнул:
– Банка!
Варичев узнал голос боцмана. Тотчас он увидел, как шлюпка взлетела на волне.
Третий штурман сидел на корме, у руля. В шлюпке находилось не менее пятнадцати человек – половина команды «Дельфина».
Капитан шагнул и, пошатываясь, сошел по ступенькам трапа. И по тому, как медленно он шел, как еще остановился у трапа, Илья понял, что, уже ненавидя, капитан все же ждал его.
Варичев остался один. Опустив глаза, он увидел красное пятно на перилах и отдернул руку.
Судно качалось на каменной гряде, тяжелый грохот наполнил трюм, с треском рвалась железная обшивка, и Варичеву казалось, что «Дельфин» стремится сорваться с камней, – он бился на них бортами, килем, – и гул его трюмов был живым, был стоном корабля.
Грузовая стрелка фок-мачты сорвала скобу. Четыре раза она вставала и падала, разбивая фальшборт. Варичев следил за ее страшным полетом. Над пустой, безлюдной палубой носился, сокрушая лебедки, железный таран.
«Собственно, зачем я здесь стою?» – подумал Илья и оглянулся по сторонам. Вторая шлюпка уже отчалила от борта. На стремительном белом гребне она вдруг поднялась высоко над мостиком, и Варичев увидел – все смотрели на него, и капитан что-то кричал в рупор. Он скорее догадался, но не расслышал слов. Спасательный пояс…
Одно мгновение, долгое мгновение все смотрели на него. Он запомнил взгляд кочегара Семена, взгляд Горюна. Не гордость за него, что-то другое было в этих взглядах. Варичев медлил… Вот шлюпка скрылась за гребнем. Пенистым обвалом, покрывая всю палубу, обрушился гребень. Снова затрещал и закачался мостик, что-то тяжелое со свистом пронеслось над головой.
«Зачем же я стою здесь?» – снова подумал он и бросился к трапу, но уже на ступеньках замедлил шаг – с правого борта опять показалась шлюпка.
«Дельфин» разламывался на две части. Медленно погружалась его корма. Кратко, как выстрелы, рвались заклепки.
Варичев надел пояс, крепко завязал его под рукой. Вода показалась ему теплой. Со склона волны он увидел шлюпку, на которой был капитан. Он плыл свободно и легко, но шлюпку несло еще быстрее, хотя там заметили его и теперь гребли изо всех сил.
Он, конечно, доплыл бы, если бы не дождевой шквал, как ночь, опустившийся над морем. Крупные, тяжелые капли со звоном и треском посыпались на волну; потом пена стала сплошной и метельной. Ему трудно стало дышать – воздух сделался густым и липким, он старался лишь удержаться на волне, и все это время, с той минуты, когда в молчаливом гневе уходил капитан, до этих бесконечных часов борьбы со шквалом, все время Варичева не покидало чувство смутного, ничем не оправданного стыда, как будто сознание непоправимо нелепого поступка. Он знал, что сможет еще очень долго продержаться на волне, что будет дальше – он не думал об этом. Дальше был мрак, но впереди еще оставалось время, – как велико оно было?.. Возможно, «Дельфин» еще держался, еще не затонул? Он всматривался во мглу – ничего не было видно, кроме белых, кипящих гребней. Где остался корабль – позади или в стороне, – он не мог определить. Он думал о капитане, о взгляде Горюна, – все понятнее становился стремительный ход событий, происшедших за двадцать минут аварии, в ежесекундном ожидании взрыва, в суматохе аврала. Кажется, он, Варичев, действовал меньше всех. Да, он был спокоен… Только один раз, почти срываясь за борт, он потерял самообладание – и то лишь на мгновение. Он был спокоен, когда люди в панике метались по палубе, но они готовили шлюпки, они гасили котлы… Он ничего не делал, все распоряжения его – у штур-троса, на баке, даже в радиорубке – запаздывали немного. Люди делали свое дело быстро и четко, хотя, казалось, палуба жжет им подошвы, и все же, может быть, именно медлительность его была наибольшим действием? Не передавал ли он матросам спокойную уверенность свою? А это значило очень много! Но тот факт, что он остался на мостике, не подчинившись распоряжению капитана, как понят он командой? Самоубийство – не подвиг. Нет, Варичев презирал самоубийц. Все знали – они не могли это не знать, – почему он остался. Пусть же там, на шлюпках, его мужество будет примером. Только ради этого остался он на корабле. Возможно, здесь, на этой широте, будут замедлять ход суда и печальный сигнал сирены напомнит о Варичеве, и матросы «Дельфина» будут рассказывать о своем штурмане, и капитаны скажут: это был человек.
Странно, однако к такому поступку Варичев шел уже давно. Он понял, что теперь лишь выразил себя; длинная цепь событий вела его к этому. Он всегда хотел быть впереди. Нет, он не мог видеть себя рядовым. Вот он помнит зиму тридцатого года, корабль, замерзший во льдах, свет луны, густой и дымный над пустыней торосов. Три месяца дрейфовал по Берингову морю корабль. Матросы по утрам скалывали вдоль его бортов лед. Глубокой ночью, в немой тишине, Варичев нередко просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами: ему чудилось слышным движение льдов. Тихий звон несся откуда-то снизу, из трюмов. Каждая заклепка и доска переборок проникалась этим лихорадочным звоном…
Накинув теплый бушлат, Варичев выходил на палубу. У трапа, весь серебряный от инея, дежурил вахтенный матрос… Залитая лунным светом пустыня лежала вокруг, в мглистом, сияющем тумане тонули ее горизонты; это был лунный мир – мертвый, окаменелый, – холодным огнем горели кристаллы льда, смутные тени дрожали и таяли над равниной.
Теперь такой далекой и совсем нереальной казалась та большая жизнь городов, железных дорог, веселых селений, как будто действительно все зигзаги и петли дрейфа были самим Стиксом, как нередко шутил капитан.
Варичев много знал о зимовках, но то, что пришлось ему самому увидеть и пережить бесконечной ночью в тридцатом году, нисколько не было похоже на рассказы полярников – обыденней, проще и, главное, неизмеримо скуднее оказалась эта жизнь. Она упорно ставила его в ряд, по какому-то необъяснимому ранжиру, а он все время как бы сдерживал свой бунт.
В конце января, после четырех дней пурги, в ясное морозное утро, Варичев поднялся в каюту капитана. Это был старый полярник, потомственный моряк, он даже помнил времена парусного флота.
Наклонив седую голову, он молча выслушал штурмана, потом поднялся из-за стола, медленно прошелся по каюте. Варичеву показалось – для капитана не был неожиданным этот утренний визит. Кажется, он ждал его именно сегодня. Едва обернувшись, он сказал:
– Я понимаю вас…
И за все время, пока, немного сбиваясь, Илья излагал свой план, капитан не сказал ни слова, только перекладывал бумаги на столе.
На корабле было десять пассажиров. С этой группой опытных, бывалых, но береговых и утомленных рейсом людей Варичев решил добраться до материка, чтобы дальше, на оленях, они выехали в Анадырь и на фактории.
Капитан согласился. Он крепко пожал ему руку и внимательно заглянул в глаза. Вечером он вручил Варичеву письмо к начальнику фактории.
Уже на другой день рано утром Илья покидал корабль. Он уходил с корабля, не успев даже проститься со всеми, ему самому не было понятно, почему он так спешил.
Когда на третий день пути впереди показались белые, едва различимые взгорья Чукотки, несмотря на усталость, он смеялся и пел. Чего стоили эти три месяца, проведенные во льдах!
Отдохнув три дня на фактории в теплом просторном доме, где от печки пахло свежей сосной, где спокойная мебель стояла у стен уверенно и прочно, а за окном тонкая береза качала белыми ветвями, Варичев стал собираться в обратный путь. Долго и тщательно увязывал он свой мешок, затягивал пояс на полушубке, проверял компас.
В стекла окна стучался крупный снег. Он шел отвесно, и за время сборов, за эти два часа подготовки, Варичев заметил, что снегопад усилился, что на большом оттаявшем стекле вырос колючий узор.
В комнате находились все десять пассажиров, с которыми прошел он семьдесят миль. Это был крепкий полярный народ – геологи-разведчики, ихтиологи, звероловы. Здесь, на берегу, они чувствовали себя уверенно и спокойно. Сидя на лавках у стены, они молча смотрели на штурмана. Никто не отговаривал его. Еще в пути Варичев сказал: «Я вернусь на корабль».
Что ж, этого требовало дело. Уже завтра половина людей уйдет в тундру, к далеким селениям на золотые прииски Колымы, к Анадырю… Другие пойдут на север по пустынным берегам… Этого тоже требовало дело. Слово, сказанное штурманом, уже было началом дела. Он сам это хорошо знал. И он не ждал ни уговоров, ни длинных напутствий. У двери, в чехле, смазанное машинным маслом, проверенное, ожидало его ружье. Осталось проститься с начальником фактории. Начальник вышел на полчаса покормить собак.
В последний раз в этой теплой комнате Варичев закурил папиросу. Душистый и ощутимо теплый дым заволок перед его взором окно. Он закрыл глаза. В комнате по-прежнему стояла спокойная тишина. Да, это был Север. Варичев знал и Юг – звездные ночи над Черным морем, музыку, доносящуюся из садов, на высоком мостике, сверкающем чистотой, невозмутимо-спокойного штурмана в белом кителе. «Курортные моряки» – он сам это говорил иногда о черноморцах. Его тянуло сюда – к суровым далеким берегам, где человек проверяется каждый день, как проверяется кремень добыванием огня.