Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
– Так наш Степан Климко стал отцом. Я говорил тебе – он добрый. А это в жизни вершина – доброта. Что ему чужой мальчишка, отчего бы она, любовь? Я так полагаю, что в минуту, когда Степан отворил дверь, когда увидел, как тот хмельной барбосина руку на женщину поднял, а малый кинулся за мать вступиться, – у Климко это и началось. Да, да, не удивляйся, а спроси-ка лучше учительницу или врача – они это знают: малого, раненого, обиженного легко полюбить. И ничего загадочного, приятель: разве и сам ты не защитил бы малое дите? А потом, когда оно, ласковое и милое, улыбнется тебе сквозь слезы, просто ли оставить его, забыть?
Да, Ивасик называет Степана отцом. И правильно. Дети касательно сердца не ошибаются. И это понятно: какие у малыша расчеты или «прицелы»? Он душу угадывает, вот где его интерес! Такое и другому взрослому не лишне, и даже нужно бы, иной и совсем сухарь сухарем. Примеры – они рядом: вспомнить хотя бы Любочку раскудрявую, музыкантшу. Как она поначалу-то запела: скрипка чувствительная, и только! Узнала, что Степан остался без ноги, телеграмму ударила: «люблю и такого». В селе, сам понимаешь, подобного секрета не утаить. Многие молодки, глаза вытираючи, сияли: вот, мол, какие мы, женщины, – да и сам я, битый и мятый, стираный и глаженый, всем объявил, что молиться бы на такую славную!
А когда она приехала, я в море находился, встретить не довелось. Соседки потом все с подробностями пересказали: как выпрыгнула она из газика, вбежала в дом, где лежал Степан, припала к нему, обняла и, плача, целовала. О чем они там говорили, то ли час, то ли два, – их дело. Мальчик играл деревянными кубиками возле печки. Любочка увидела его и спросила;
– Чей это малыш?
– Мой, – сказал Степан.
Она отодвинулась от его койки, побледнела.
– У тебя есть сын?
– Смотри, – сказал Степан, – какой чудесный мальчонка! Ты будешь его любить, правда?
Ее как будто подменили. Она задумалась. Уже не прежняя. Уже чужая. Тогда он стал ей рассказывать про Ивасика, про его бедное детство, про непутевого отца. Он говорил долго и сильно волновался, но раскудрявая словно бы не слышала: сначала сидела неподвижно, потом поднялась и стала ходить по комнате. Он ждал, что она решит, а Любочка все ходила из угла в угол, то хмурясь, то вроде бы усмехаясь. Это она решала судьбу Ивасика, решала и решила:
– Ребенка мы отдадим в детский дом.
Степан подождал, пока она успокоилась, и спросил:
– Разве Ивасик нам помешает?
И тут она, рассказывали соседки, ух, как вспылила, дернулась, крутнулась на каблуке.
– Да, помешает! Слышишь, помешает. Меня засмеют подруги. А что родные скажут? Безногий, да еще с ребенком! Ну, не будем спорить, милый, мальчика мы отдадим в детдом.
И опять она долго ждала, что Степан ответит. Он молчал минуту, и пять минут, и десять: значит, тоже принимал решение. Принимал и принял.
– Я знаю, что ты не уступишь, – сказал Степан. – Поэтому можешь уезжать. Я тоже не уступлю. Мальчик останется со мной.
На том они и простились. Больше им не о чем было говорить. Правда, на почте мне как-то шепнули, что она писала Степану, а только он, видимо, не ответил. Я знаю, почему не ответил. Точно знаю. Потому, что Степан – добрый. А доброта, ежели она высокая, настойчивая, – не уступит, а может и скомандовать, как на «Данае», – огонь!
…Зеленый фонарь «Весны» уже светился на ближнем рейде, и от него, прямо к берегу, протянулась веселая, сверкающая дорожка. Силуэт катера виднелся легкой тенью, а вокруг нее, в небе и на море, было полно звезд. Где-то над нами, в глубинах вселенной, таинственных и влекущих, в сонмах ее многоцветных светил, сияла и та синяя звездочка, что особенно приглянулась Ивасику. Пусть же будет светло ему, маленькому, на тропе жизни, среди звезд, среди людей.
Ваня-механик и другиеЕдва я сошел по длинным и шатким сходням на берег и увидел среди встречавших коренастого, угловатого, чуточку застенчивого Тихона Мироновича, мне показалось, будто он чем-то смущен.
Этот пожилой человек не умел скрывать своих переживаний, да, видимо, и не старался их скрывать, и, поскольку был натурой отзывчивой, откровенной, легко и просто сходился с людьми.
Мы познакомились дна года назад в Бердянске, в театре, на премьере «Гамлета», поставленного приезжей труппой: мне сначала показался забавным, а потом понравился впечатлительный сосед, который то порывался вскочить с кресла, то напряженно вздыхал, то сжимал до хруста в суставах кулаки.
В антракте мы вместе вышли перекурить, разговорились, и я узнал, что зовут соседа Тихоном Мироновичем, что он – председатель рыбацкого колхоза, расположенного неподалеку от Бердянска, «на самом-самом бережке», что бывает в театре, когда позволяют обстоятельства, и приезжает не сам-один, обязательно привозит своих рыбаков и рыбачек.
Собеседником он был внимательным, вдумчивым, хотя немного и застенчивым, и – редкое качество – предпочитал больше слушать, чем говорить…
В общем, во втором антракте мы уже обменялись адресами, а когда спектакль закончился и нешумная, сосредоточенная, потрясенная публика неторопливо и осторожно покидала зал, я проводил Тихона Мироновича до автобуса.
Две-три минуты мы ждали, пока его односельчане, тоже задумчивые, притихшие, занимали в автобусе места, и, рассеянно глядя на быстро пустеющую, ночную улицу, он негромко, но твердо повторил слова Гамлета из пятого акта: «…Но зачем наружу так громко выставлять свою печаль?»
– Вам особенно запомнилась эта реплика?
Он смущенно улыбнулся.
– Будь я посмелее и живи немного пораньше, я задал бы этот самый вопрос… автору.
– Самому… Шекспиру?
– Был бы я посмелее!
Автобус тронулся, и Тихон Миронович, не очень-то расторопный, суетливо взобрался в салон, еще раз напомнив:
– Так обязательно ко мне… При первом же случае!
Долго дожидаться «случая» газетчику не приходится: летом и осенью того же года я дважды побывал в хозяйстве и дома у Тихона Мироновича и убедился, что человек он увлеченный, отлично знающий свое дело, к тому же на редкость гостеприимный. Мы выходили на сейнере на лов анчоуса, ночевали в шалаше бригады на самой оконечности косы – на этом тоненьком серпе совершенно серебряного песка, заброшенном в лунный разлив моря, много беседовали о жизни, о людях, о книгах.
Так между нами установились добрые отношения с постоянной, неназойливой перепиской: мне было приятно получать от него содержательные, отмеченные тонкой наблюдательностью письма, в которых тепло, занятно, иногда весело он рассказывал о беспокойном рыбацком житье-бытье.
Этим душным и мглистым июлем, когда от зноя устало никла листва городских тополей, а на тихий шорох морской волны с разгоряченных улиц спешили и стар и млад, мне посчастливилось снова уйти в море и навестить Тихона Мироновича в его большом хозяйстве.
Мою телеграмму он получил и, конечно же, к прибытию малого пассажирского суденышка был на берегу. Но меня несколько смутило выражение озабоченности, которое я сразу же приметил на его обычно добродушном лице.
Что-то случилось. Я это понял, но не стал расспрашивать, зная, что не все местные новости – для приезжих, а любопытство не всегда уместно. Мы отошли на три десятка шагов от пристани, и, справившись, в порядке вежливости, о здоровье, дороге и настроении, Тихон Миронович порывисто вздохнул.
– Мне тут в эти дни припомнилось, как мы вместе за принца датского переживали… Большое дело искусство: давняя история, но и нынче за сердце берет. Вот я и подумал: высокие драмы случались не только в замках и дворцах. И в наше деловитое время иной раз обстоятельства так сойдутся, что прояви ты внимание, развяжи узел, запомни, как он сплелся, – запиши, а потом ступай прямо в театр, к режиссеру.
– Не иначе, Тихон Миронович, – заметил я осторожно, – вы что-то хотите мне рассказать.
Он качнул головой, передернул плечами.
– Нет, пожалуй… То есть, если бы я стал рассказывать, получилась бы картина со стороны. Пускай сам Ваня-механик расскажет. Помните нашего Ваню-механика? В прошлый раз он «Победой» отвозил нас на рыбалку Дальнюю. Правда, целый год прошел, и могло забыться…
Нет, я помнил Ваню-механика, его здесь еще величали Умелец, и он оправдывал эту похвальную кличку – мог отремонтировать любой механизм, от судового двигателя до ручных часов. В дороге он, помнилось, рассказывал, как, роясь на свалке, упорно отыскивал детали и, в конце концов, собрал автомобиль, да еще какую машинерию (это его словечко) – скорость набирала она чуть ли ни с места и давала 150 километров в час! Правда, ГАИ запретила ею пользоваться, записав в протоколе, что определить марку этого механизма, по-видимому, нет возможности.
– Так что же с Ваней-механиком? – спросил я Тихона Мироновича. – Авария?
Тихон Миронович достал из кармана свой постоянный «Беломор» и начал закуривать; папироса была измята, и он тут же о ней забыл.
– Пройдемся к нему. Проведаем. Человек Иван компанейский, а там одному скучно.
В небольшом пригожем домике, в стороне от других домов, размещалась местная больница, которая в районе считалась образцовой, – я это знал, – и рыбаки ею гордились. Мы поднялись по чистым тесовым ступеням крылечка, и Тихон Миронович негромко постучал в дверь.
Открыли нам почти тотчас, как будто ждали: аккуратная старушка-няня спросила шепотом:
– К Ване-механику?
Впрочем, она и не сомневалась, что мы к нему, и принесла нам два отутюженных халата.
В одиночной, довольно просторной палате, на белой койке лежал большой человек с забинтованной головой и руками. Койка была стандартная, маленькая, и, наверное, потому он казался громоздким и сильным… Нас он встретил настороженным взглядом, но узнал меня и слабо улыбнулся сухими, пожухлыми губами.
– А, значит, гость?.. Спасибо. Да, спасибо, что пришли проведать. Жаль, что приходится гостя тут, в тихой комнате, встречать.
– Ну, да чего там, – негромко, смущенно заметил Тихон Миронович. – В жизни еще и не такое случается.
Ваня-механик тихо согласился:
– Верно. Случается…
И горько поморщился.
– Все же обидно. Моряк, а потерпел на берегу. И, главное, из-за чего потерпел? Из-за какой-то ерундовины: подумать – из-за автоприцепа! Самая простая вещь: пара колес, ось, деревянная подушка, а на ней ящик. А сколько из-за этого «агрегата» пережито!
Он умолк, покусывая шершавые губы, глядя сквозь прорезь в марле на потолок. Я заметил, что, если ему трудно говорить, мы можем перенести нашу беседу на следующий день, даже на следующую неделю.
– И верно, – согласился он. – Рассказывать об этом трудновато. Не потому, что я такой вот, упакованный: просто кое-что неприятно припоминать.
Поправляя на нем легенькое одеяло, Тихон Миронович сказал:
– Ошибки, Иван, делаются не намеренно.
Он слегка пошевелил рукой.
– Понимаю. Вы, Тихон Миронович, в третий раз меня проведываете, спасибо. Это, знаете, хорошо, если человек хочет выслушать тебя и понять. Словно бы свое плечо подставляет, чтобы тебе ношу облегчить.
Тихон Миронович продолжил свою мысль:
– Ошибки случаются из-за поспешности, а иной раз по недосмотру. Бывает, что резкое слово сорвется, а потом, конечно, пожалеешь. Однако поскольку человек уже обижен, что ему твои сожаления? Ты не подумай, Ваня, будто я оправдываю нашего милицейского деятеля, Коломийца. Он и не нуждается в оправданиях: по форме действовал правильно. Но, тем не менее, погорячился.
– Да, он назвал меня преступником. И еще… рецидивистом. И это при ней, при… Оксане. А я считал и считаю себя честным человеком, хотя и побывал в тюрьме. Ну, зачем он тогда позволил себе такое?
– А теперь он сам приносит тебе передачи.
Ваня-механик порывисто сдвинулся с места и притих.
– Так это же теперь!
– Ну, довольно злиться. Самое главное, что тебя по-прежнему уважают, ты и сам это видишь, Иван.
Больной притаился, задержал дыхание: голос его был еле слышен:
– Нет, я не злюсь. Я знаю: меня уважают, Вон сколько народу здесь побывало! Значит, уважают, только… не она.
Он был наивно-беспомощен и трогательно-доверчив в своих сердечных переживаниях, этот внушительный Ваня-механик, но мы не нашли для него слов утешения и вскоре расстались, пожелав ему скорого выздоровления.
В последующие дни я проведывал его несколько раз: он показывал мне альбом своих фотографий с друзьями детства, с армейскими товарищами, с веселой сельской детворой, черномазой от солнца, – она, по-видимому, любила играть с ним, сильным и ласковым.
Атлетически сложенный двадцатичетырехлетний красавец брюнет, по натуре сдержанный и немногословный, он вернулся из армии слесарем и автомехаником, накрепко привязанным к избранному делу. Его постоянно видели в механической мастерской колхоза то с раздвижным ключом, то с масленкой в руке. Он мог целыми днями заниматься каким-нибудь старым газиком, разбирать его узлы и снова собирать, что-то подтягивать, что-то смазывать, многозначительно вслушиваться в гул мотора. Покончив с одной машиной, он сразу же переключался на другую, занимался лодочными моторами, судовыми лебедками, кому-то чинил патефон, кому-то стенные часы или радиоприемник. Делал все это Ваня-механик словно бы играючи, врачевание механизмов доставляло ему удовольствие, чего он и не скрывал.
Вырос Иван и выучился без родных: ему было восемь лет, когда отца и мать оккупанты угнали в Германию. Ваня остался с бабушкой, старенькой и больной, она и сама нуждалась в присмотре, а тут еще двое детей. Вторым иждивенцем бабы Мотри стал соседний мальчонка – Сеня. Его родных фашисты расстреляли за связь с партизанами, и бабушка Мотря приютила уцелевшего двухлетнего мальчика.
Еще через пять лет не стало доброй, болезненной бабушки Мотри, но Ивану к тому времени исполнилось тринадцать, и, от природы не обиженный ни ростом, ни силёнкой, он уже причислял себя к взрослым.
Надо сказать, что здесь, в рыбацком колхозе, общее отношение к сиротам военного времени было действительно отеческое, и хотя двум малолетним побратимам довелось поочередно жить у разных людей, ни из одной семьи они не вынесли осадка горечи.
С годами пришел срок, Ивана призвали в армию, но, находясь очень далеко от родного берега, где-то в Уссурийском крае, он не забывал регулярно писать Семену, и все его открытки и письма непременно начинались словами: «Здравствуй, дорогой братик…»
Когда через три года Иван возвратился в свое село, он подивился и порадовался подросшему братику: Сеня находился в той поре, о которой принято говорить: еще не юноша, но уже и не мальчик.
Шел год 1957-й, а к этому времени в степях Приазовья уже почти были стерты следы войны: окопы распаханы, пожарища застроены, над разглаженными бомбовыми воронками и ходами сообщений колосились хлеба.
В одном из новых домиков и названым братьям правление рыбацкого колхоза выделило уютную квартирку, даже помогло ее обставить. Было отмечено и новоселье, с положенными в таких случаях поздравлениями и пожеланиями, и единственное, что на несколько минут омрачило настроение Ивана, – он заметил, как Сеня украдкой лишний раз потянулся к рюмке.
Иван даже растерялся: откуда у братика такое? Он стал внимательнее наблюдать за поведением Семена, а тот словно почуял неладное и в дальнейшем держался скромно, тихо.
Случай промелькнул и забылся: забот, интересов, неотложных дел у братьев оказалось более чем достаточно, – умелые руки Ивана были нужны и на моторных судах, и в гараже, и в мастерских, к тому же он отлично водил машину, и наиболее ответственные поездки в дальние районы правление обычно поручало ему.
Несколько раз Иван брал с собой в дальнюю дорогу, в Мелитополь, в Запорожье, а однажды в Киев, и младшего братишку, говоря, что тому следует повидать белый свет, и Семен хвастался этими «командировками» перед своими дружками. Он даже приврал дружкам, как передавали Ивану, будто сам вел машину от Киева и почти до Бердянска. Ему, конечно, не поверили, и Сеня, с его повышенным самолюбием, откровенно злился, обещая приятелям что-то «доказать».
Что именно, старший брат не знал, однако догадывался. Как-то Семен заявил мастеровым, что года через два обязательно и непременно станет автомехаником. Мастеровые гаража посмеялись, и не столько над хорошим обещанием подростка, сколько над его отчаянным видом: он как будто ждал возражений и готовился вступить в бой. Кто-то из слесарей одобрительно назвал его тогда «заядлым».
Эта «заядлость» Ивану тоже нравилась: замечая, что у братика проявляются старательность и крепкая рабочая хватка, он полагал, что при подобных качествах и самолюбие – не помеха, но лишь позже и, к сожалению, слишком поздно осознал свою оплошность: Сеня уже успел ускользнуть из-под его контроля.
До поры до времени, впрочем, все обстояло у братьев хорошо: вместе они мудрили над восстановлением очередного мотора, забирались под машины, постоянно занимались какими-то гайками, шайбами, ключами, выходили по вызовам рыбаков в море – чинить судовые механизмы, – всегда были деятельны, веселы и почти неразлучны.
«Почти» – это значило, что у Семена было и «свое» время, когда он встречался с приятелями, уезжал с ними в город на футбольный матч или на другие соревнования, а то и без причины: мало ли у ребят в пятнадцать, в шестнадцать лет интересных затей и предприятий!
Не желая быть жестким наставником, Иван все же задумывался об этих увеселительных поездках братика; однажды ему передали, что видели Сеню в окружении ненадежных молодчиков: пестрая и шумная гурьба облюбовала небольшой летний ресторанчик, где утоляла жажду не только фруктовыми водами и вела себя развязно.
Иван был уверен, что эти знакомства и развлечения брата – издержки неопытной молодости, что паренек еще возьмется за ум, тем более, что он с постоянной серьезностью относился к своему автообучению. Увы, в его возрасте юношей подстерегает множество соблазнов, и один из них, быть может, наиболее наивный, – желание выделиться в кругу друзей, показав свое молодечество, силу, отвагу.
Как-то под вечер, заглянув с приятелями в местную чайную (велико ли дело – кружка пива?), но немного задержавшись за интересным разговором, Сеня коснулся своей любимой темы – дальних авторейсов. И нужно же было кому-то из приятелей подложить «булавку», что, мол, никто из них и никогда еще не видел Семена за рулем автомобиля.
Сеня медленно поднялся из-за стола.
– Значит, хотели бы увидеть?
– Оч-чень интересно!..
– Ладно, – сказал он решительно. – Подождите минут пятнадцать. Покатаемся.
Вслед ему засмеялись, и это как будто подхлестнуло Семена; сейчас он утрет насмешникам носы!.. Он действительно был уверен, что уже постиг все премудрости автодела, а его маленькое самолюбие, пожалуй, впервые задели так грубо.
Он знал, где хранился ключ от гаража: открыл настежь двери, забрался в кабину Ивановой трехтонки, немного прогрел мотор, осторожно выехал со двора на улицу.
Ему предстояло миновать свой домик, белевший впереди у перекрестка улиц, а Иван в это время обычно занимался на веранде (готовился к экзаменам на заочное отделение автодорожного института), и встреча с ним теперь ничего доброго Семену не предвещала. Поэтому он постарался быстрее проскочить мимо домика и не заметил велосипедиста, который неторопливо ехал вдоль палисадников, а здесь решил пересечь улицу.
Притормозить Семен не успел – перед смотровым стеклом промелькнула склоненная фигура велосипедиста, она неловко вскинулась и исчезла, и послышался удивленно-испуганный возглас, и вот уже перекресток остался позади.
Лишь теперь Семен по-настоящему испугался. Все-таки он был еще мальчишкой, а мальчишка, набедокурив, обычно пытается сбежать… Почти не раздумывая о своих действиях, он дал полный газ, попытался свернуть в переулок и врезался в телеграфный столб.
Ваня-механик расслышал знакомый гул мотора (именно знакомый, он отлично знал свою машину) и выглянул на улицу. Потом он метнулся с крылечка и сорвал с петель калитку. Через три-четыре минуты он уже находился на месте происшествия и первое, что сделал – оказал помощь велосипедисту, отнес его на руках в медпункт. Притихший и грустный братик неотступно следовал за ним. Он ждал, что Иван обругает его, станет укорять, даже, возможно, ударит. Покорно, виновато ожидал, но ошибся: Иван умел держать себя в руках.
Позже Иван и сам удивлялся тому странному спокойствию, которое возникло на пределе нервного напряжения. Он думал о Семене: что станется с братом? Будто резко освещенный кинокадр, перед мысленным взглядом Ивана возникли перекрестия тюремной решетки. И там… за решеткой… в полутьме… худенькое, бледное лицо Сени… Нет, Иван не перенесет такого. Он должен что-то предпринять. Но что?..
Во-первых, сказал он себе, нужно все хладнокровно обдумать.
Итак, Семен пробрался в гараж и сел за руль машины, когда поблизости не было ни души. Велосипедист при столкновении вряд ли приметил водителя и опознать его, конечно же, не сможет. В селе все знали, что шофером этой трехтонки уже не первый месяц был Иван. Решать судьбу Семена, да и свою судьбу, нужно было без промедлений, потому что через какую-то одну минуту уже можно было опоздать. И Ваня-механик сказал братику:
– Ступай домой. Ты ничего не знаешь. Понял?
Семен попытался не согласиться – его поразила страшная догадка: всю ответственность за происшествие старший брат решил принять на себя, но спорить с Иваном, да еще в такую минуту, он не посмел и к тому же почувствовал, как, стесняя дыхание, к горлу подступили слезы.
– Ступай… – повторил Иван. И Сеня послушался. Он зачем-то сдернул с головы кепку, прижал к губам и, грызя ее, задыхаясь, побрел домой.
Вскоре у места аварии собрались люди. Иван к своей помятой трехтонке не спешил. Неподалеку за тремя домами мерцала вывеска чайной. Иван бывал здесь очень редко: иногда в жаркий день покупал в дорогу ситро, а теперь решительно подошел к стойке и заказал стакан «Столичной»… Буфетчик хорошо знал Ваню-механика и не помнил случая, чтобы этот сдержанный, всеми уважаемый человек пил водку, да еще такими дозами.
А примерно через час Ваня-механик был арестован. Инспектору милиции он сказал, что ему отныне все безразлично. В протоколе было записано, что виновный в наезде на велосипедиста и в аварии машины шофер находился в состоянии алкогольного опьянения, пытался спорить, вел себя вызывающе, а потом… плакал. Почему этот сильный и, видимо, волевой мужчина вдруг проявил такую слабость – молодой инспектор милиции не стал выяснять.
Чем резко осложнилось для Ивана это событие в личном, самом интимном плане: сбитый машиной велосипедист, как оказалось, был отец Оксаны, черноглазой певуньи, – первой серьезной и чистой любви Вани-механика.
Через месяц Ивана судили, и прокурор требовал сурового наказания, но за подсудимого, который отказался от защитника, дружно вступились односельчане – весь рыбацкий колхоз. Иван был приговорен к лишению свободы сроком на один год.
Он писал Оксане из лагеря, где отбывал заключение. Она не отвечала. Потом его бумажные треугольники стали возвращаться нераспечатанными. Оксана отказывалась их получать.
Ровно через год Иван вернулся домой. Он был уверен, что братик встретит его еще на перроне вокзала, в Бердянске. Но братик не встретил. Он оставил рыбацкий колхоз, и вообще – море, оставил и автодело и переехал на жительство в Донбасс, где работал в одной из шахт в бригаде проходчиков. Эту новость Иван узнал от односельчан. И еще он узнал, что старенькому отцу Оксаны, который после того печального случая стал инвалидом, Семен регулярно присылал деньги. Старик был горд и подал на почту заявление, чтобы эти деньги перечисляли районному детдому.
Ивана, конечно же, восстановили в рыбацком колхозе: его помнили и ждали, и никто не посягнул на ту квартиру в небольшом уютном домике, в которой он прожил с братиком недолгое счастливое время.
Бурные события в жизни Ивана-механика теперь, казалось бы, закончились. Он тоже так думал и… ошибся. Жизнь не устает испытывать нас на прочность, на выдержку, на верность.
На моторных ботах, на сейнерах, в механических мастерских и в гараже у него снова появилось множество дел, а соседи уже давно выглядывали, когда Ваня-механик откроет веранду, и теперь торопились загрузить ее неисправными часами, примусами, мясорубками и радиоприемниками.
Издавна ведется: где заказ, там и беседа, а поскольку Иван отсутствовал долго – ему и новости поведали за целый год. По крайней мере, он имел возможность убедиться, что односельчане, несмотря на его оплошность, относились к нему ровно и даже тепло. Не случайно же старый, бывалый рыбак многозначительно заметил:
– Глубокая вода не мутится… Споткнулся человек, значит, была какая-то неровность. Про нее, может, и не расскажешь, потому что она – в душе. Однако честный человек поднимется и прямо глянет тебе в очи.
Пожалуй, чаще, нежели о собственной судьбе, Иван задумывался о дальнейшей судьбе брата: почему Сеня покинул родной берег и почему, зная адрес Ивана, ни разу не написал?
Иногда ему думалось, что он понимал Семена: мучаясь жертвой, на которую пошел Иван, братик все же поступил, как мальчишка: постарался, пусть с опозданием, сбежать с места злополучного события. В одном из своих, тоже покинутых, учебников, зная, что старший брат имеет привычку просматривать любые книги, Сеня оставил странную записку:
«Мне тяжело видеть этот стол – ты за ним сидел… Дверь – ты ее открывал. Крыльцо – ты его перестраивал»…
Ивану запомнились эти слова – пристали, привязались, никак от них не отделаться. Несколько раз он порывался написать братику, адрес был известен сельским приятелям Семена, но каждый раз откладывал это намерение, почему-то веря, что будет лучше, если первым напишет брат.
Оксана намеренно и упорно избегала встреч с Ваней-механиком, а когда они все же встречались – не замечала его.
Однажды они встретились на узком дощатом тротуаре лицом к лицу, поблизости никого не было, и он сказал ей, не уступая дороги:
– Ты должна выслушать меня…
Зрачки ее глаз – чернее ночи – сузились и словно бы отдалились.
– Я… должна?
– А кто же другой?.. Главное, чтобы ты во всем разобралась.
Брови ее сомкнулись, а губы полиловели.
– У тебя было время приготовить речь!
Он не обиделся, не имел права обижаться. Да, он приготовил речь. Для этого у него было много времени, и он знал такие слова, на которые и камень отзовется. Важно, – вот что было важно, – чтобы она выслушала его! И произошло то, чего он не ожидал, на что при этой нечаянной встрече никак не надеялся: Оксана задержалась на секунду, на две… да, она готова была выслушать Ивана, и он сказал:
– Дверь – ты ее открывал… Крыльцо – ты его перестраивал. Мне тяжело видеть этот стол – ты за ним сидел!.. Но что я говорю! Я хочу сказать совсем другое!
– Не нужно так много пить, – негромко, обиженно молвила она и прошла мимо, ступив с тротуара на траву.
Он долго не мог прийти в себя, осмыслить, что с ним случилось. Разве те слова из письма Семена и были самые… трогательные? Странно, что раньше он повторял их словно бы механически, не слыша сдержанного стона… просьбы о прощении. Ах Сеня, Сеня! – как же ты подвел брата, зачем написал такие сильные и непонятные Оксане слова!
Ваня-механик, наверное, еще долго стоял бы на тротуаре, если бы его не окликнул Тихон Миронович.
– Вот и нашелся, философ, – воскликнул председатель, смеясь, несколько озадаченный необычной задумчивостью Ивана. – Садись-ка в свой тарантас да поезжай на рыбалку Дальнюю, новый ставной невод надобно отвезти.
Ваня-механик обрадовался:
– Спасибо… Я сейчас!
Тихон Миронович взглянул на него внимательнее:
– Это за что же, братец, спасибо?
– Знаете, надоело все время в мастерских, в гараже. На Дальнюю – по самому берегу дорожка… хорошо!
Он очень обрадовался этому поручению, так хотелось вырваться в степь, в шум хлебов или на отмели, в дымчатый и звонкий росплеск моря.
Противоречивые и сбивчивые чувства владели Ваней-механиком в те минуты: было и радостно (все же она согласилась выслушать его!), и стыдно (причем тут жалоба Семена?), и обидно (вот она, непрошеная слава – «не нужно так много пить!»), но главное, самое главное прояснилось: она согласилась выслушать его!
Поэтому в течение всей поездки у Ивана было повышенное настроение, которое нисколько не изменилось и в тот час, когда на обратном пути, откуда ни возьмись, по притихшей степи, по буйному разнотравью, по плюшево-пыльной дороге, будто с маху вбивая в землю длинные гвозди, ударил ливень.
Он был такой густой и хлесткий и так заступал дорогу, что Ивану пришлось, памятуя извилины над кручами, ехать с включенными фарами и, как говорится, почти на ощупь.
Километрах, примерно, в двадцати от своего села, когда сизый вал ливня свалился в море, а здесь, по откосам берега, стлался равномерный дождь, неподалеку от проселка, в крутом глинистом овражке, Иван заметил какой-то ящик и над ним запрокинутое колесо.
Он, конечно, встревожился: авария?.. Что ж, в такую непогодь беда висит над головой. Ваня-механик остановил машину, выбрался из кабины и, скользя по глинистому откосу, хватаясь за мокрые стебли бурьяна, спустился на дно овражка. Глина не поглощала воду, и здесь бурлил ручей, а обходной тропинки у русла овражка, конечно, не было, и пробираться к странному ящику Ивану пришлось по колени в этой взмыленной жижице ручья.
Еще не добравшись к ящику, Иван понял, что серьезной аварии не случилось: просто какой-то растяпа водитель уронил в овраг и покинул свой автоприцеп.
Ругнувшись, Иван вернулся к машине за тросом, взял прицеп на буксир и вытащил на дорогу. У створок ящика на скобах он заметил висячий замок, но подумал, что это его не касается. Промок он, что называется, до нитки, да еще по самые плечи вымазался в грязь, однако утешился мыслью, что сделано доброе дело: не пропадать же в овраге имуществу!
Прицеп он оставил на колхозном дворе, а сам зашел в подсобку сторожа обмыться и обсушиться. А пока Иван приводил себя в должный порядок, другие водители открыли ящик, в котором нашли набор слесарного инструмента и три пары новых сапог… Все эти вещи они принесли в контору, и Тихон Миронович сказал, что хозяин, безусловно, найдется, а разине шоферу достанется: шутка ли, бросить государственное имущество в овраге, под дождем!
Под вечер, покончив с делами, Иван обмыл машину и поставил в гараж, а сам, по-прежнему оставаясь в добром настроении, направился домой. Мог ли он думать, что случай с прицепом станет еще одним испытанием в его жизни?
Как это часто бывает в летнюю пору после дождя, утро выдалось ясное, и день обещал быть жарким. Раздольное море недвижно лежало в своем извечном ложе, и черные баркасы на дальнем рейде, казалось, висели в воздухе. Он был красив, этот край мягких тонов, дымчатых далей, золотистых отмелей, душистых трав и ласкового моря.
