Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)
В Адене нас попросили взять пассажира до Сокотры. Мы шли в Коломбо. Дикий, пустынный остров Сокотра, расположенный на востоке от мыса Гвардафуй, лежал на нашем пути. Пассажир оказался сторожем маяка, и только поэтому, из чувства морской солидарности, капитан принял его на борт нашего грузового корабля.
Вечером пожилой, небритый, сопровождаемый пятью носильщиками человек подъехал на катере к трапу «Большевика». Ему отвели каюту, и он до поздней ночи укладывал свои чемоданы, покрикивая на арабов, угрюмо пыхтя длинной трубкой, Потом он поднялся на спардек, неся в правой руке бутылку виски, в левой – большую пачку табаку. Его, видимо, очень озадачило, что матросы отказались пить. Тогда он выпил сам и сразу же начал рассказывать о себе.
– Моя фамилия – О’Коннер, – сказал он. – Я родился в Дублине. Мой прадед, дед и отец – все родились в Дублине. Там у нас целая династия О’Коннеров. Но вот уже семь лет я скитаюсь в этих пустынях, как пророк. Даже акридами питался.
Он оглянулся на город, слабо озаренный светом, на пристань, увешанную тусклыми фонарями.
– Курортным городишко этот Аден, а? Будь я трижды проклят, если вернусь когда-нибудь сюда. О’Коннерам всегда везло. Мой дед спас горевшую нефтянку. Отец получил медаль за войну с бурами. А я вот получил маяк – это целое государство, не шутите…
– Сколько же там народу, в этом царстве? – спросил кто-то смеясь.
Ирландец тоже усмехнулся.
– Не знаю. Этого никто не знает. Два года подряд там жил Джонсон. Мы вместе голодали, но сейчас у его семьи на счету двадцать тысяч долларов. Ом был ловкий парень, этот Джонсон.
– Значит, он просто обирал негров? – спросил боцман.
Ирландец внимательно посмотрел на него. В его взгляде было безразличие и усталость.
– Не знаю, – сказал он спокойно. – Если даже так, об этом не стоит вспоминать, – мертвые сраму не имут.
– Смотря какие мертвые…
– Он недавно умер, Джонсон… Все говорят: умер, но все прекрасно знают, что его просто… съели дикари. Вы… кажется, смеетесь?.
– Да, – сказал боцман.
– Вам не жаль… белого?
– Ни капельки не жаль. Я только вот думаю… а вам не боязно?
О’Коннер снова оглянулся на город. Веки его часто мигали. В тусклом свете электрической люстры, поднятой над спардеком, его неподвижное длинное лицо казалось смертельно бледным.
– У меня три маузера в чемодане и две тысячи патронов, – сказал он. – Кроме того… у меня десять бомб. Всего этого, у меня, пожалуй, больше, чем населения на острове.
– Культурный багаж…
– О, да! – весело воскликнул ирландец и снова налил себе виски. Руки его дрожали. Зеленоватая жидкость в стакане вспыхивала беспокойным огнем. – Но я не понимаю, почему у вас такие молчаливые люди? Матросы обычно любят поговорить.
Боцман Савельич молча и очень усердно крутил ус.
– Не время… – сказал кто-то из матросов.
На баке топко пропел колокол. Где-то далеко, на рейде, отозвался неизвестный пароход. С мостика крикнули;
– Приготовиться! – и О’Коннер остался один.
Поздней ночью мы покинули Аден и вышли в океан. Был час предрассветной тишины, когда звезды, все южное небо, повторенное водой, проходит у самого борта, и корабль, как большая планета, беззвучно стремится сквозь синеву.
Уже растаял берег и угасли последние огни, но на палубе никто не спал. Влажная, соленая, густая прохлада океана так радовала после желтой пустыни. Шесть дней мы стояли в этом пекле, имя которому Аден, в этом странном городе, объятом пыльной зарей, в городе, полном нищих калек, где из каждой мазанки слышится песня, похожая на рыдание.
И вот он, наконец, соленый простор. И звездное крошево над нами, на покатой волне, на мокрой палубе. И опять чей-то тихий разговор, – знакомые имена: Новороссийск, Одесса – разговор, конечно, о родине, – не скоро мы вернемся.
Наверху, под люстрой, снова слышен хриплый голос О’Коннера. Он говорит, досадливо морщась, словно превозмогая зубную боль. Бледное, невыразительное лицо полусонно и такие же полусонные слова.
– Матросы поют о родине, – это всегда. Только у себя дома они не поют о родине. Я много наблюдал моряков, дома они не поют об этом.
Савельич внимательно слушает пассажира. Он словно старается его разгадать.
– Нет, почему же, мы и дома о родине поем.
Ирландец устало качает головой, он пьян, ленив и почему-то старается говорить с Савельичем ласково, как с ребенком.
– Разве у тебя есть родина, старина? У меня ее нет… Но ровно через год она у меня будет. Что у вас есть в Одессе? Дом?..
– Нет, – говорит боцман.
– Шхуна?
– Нет.
– Деньги в банке?
– Тоже нет.
– Ну, вот, а вы поете о родине.
– Мне не нужно ни шхуны, ни денег…
– О… Н-нет, я буду это иметь. Я куплю родину, черт возьми!
– Она у вас продается?
– Все продается, черт возьми. Я тоже продался… еще на год.
Савельич нетерпеливо крутит ус. Он хотел бы несколько иначе побеседовать с этим пассажиром, но только закуривает трубку и уходит к себе на бак.
Слабым зеленоватым просветом на востоке встает заря. Океан сереет, он становится палевым, светло-дымчатым, неощутимым. Мы словно плывем в самом небе, в бескрайнем пространстве, и только клочья дыма оседают за кормой.
Справа, где-то у сомалийских нагорий, в воздухе, полном мельчайших частичек пыли, первые отсветы утра вспыхивают, как большие костры. Но вместе с рассветом вдалеке все выше подымается зыбь. Можно сразу определить по разгону волны, по краткому и глухому удару приближение шторма.
Впрочем, вахтенный штурман говорит спокойно:
– Ничего, только крылом заденет… Хотя…
Он все чаще поглядывает на небо, вдаль, на восток, где длинными багровыми столбами подымается заря. Она становится похожей на город, огромный и далекий, с громадными башнями и мостами, покрытыми розовой дымкой утра. Кажется, призрачный берег близок, рядом, за последней резкой чертой волны.
…Шторм налетел неожиданно, едва мы вышли за Сомали. Он как бы вырвался наконец из-за этого длинного песчаного угла Африки. Воздух стал редким и странно пустым, хотя на гребнях волн теперь громко шипел ветер. Мы шли полным ходом, стремясь укрыться за островом или прорваться дальше, на восток, но предстояла еще нелегкая задача: высадить пассажира.
Поздней ночью, далеко справа, в грохочущей тьме мелькнул слабый багровый огонек.
– Видите? Они жгут костры, – сказал О’Коннер. Он стоял на мостике у трапа. – Все-таки их кое-чему научили.
Он засмеялся.
– О, Джонсон был неплохим педагогом.
Штурман, усталый и злой, резко обернулся к нему.
– Знаете, мистер… Вам пора собираться. Гуд бай.
Нам, однако, пришлось простоять на якоре до ранней зари. Ветер здесь был тише, но зыбь грохотала в борта, срывалась на палубу охапками зеленой светящейся пены. Боцман не уходил с бака. Он все прислушивался к надрывному звону якорных канатов и успокоился лишь после команды:
– Вира якоря!..
Поминутно набрасывая лот, мы медленно приближались к берегу. Заря стала густой, багровой. Мы находились в самой гуще ее, в большом кипящем пламени моря. Берег тоже пылал. Высокие обожженные скалы, иссеченные и пустые, горели неподвижным огнем. В отдалении, на взгорье, виднелось белое, словно игрушечное, здание маяка. Оно было как бы случайно обронено здесь, на безжизненных скалах, меж двух пустынь – неба и океана. И уже в одном этом коренилась тоска.
В полумиле от берега мы спустили шлюпку. Зыбь здесь была слабее, но ветер заметно менял направление, и уже далеко сзади, по всему полукружию горизонта поднималась густая черная кайма.
В шлюпке нас было семеро: четыре матроса, штурман, боцман и пассажир. Едва отошли мы на несколько саженей от корабля, как огромный крутой накат поднял нас и стремительно бросил на гребень. О’Коннер испуганно схватился за свои чемоданы.
– Плохое начало, – пробормотал он, оглядываясь по сторонам на всполошенные багровые гребни.
Савельич усмехнулся. Он словно что-то нашел наконец.
– Не бойтесь, мистер… Ничего…
Штурман – Ваня Шатилов – сидел у руля. Он тоже улыбался, глядя вдаль, и пассажир даже обернулся, словно желая проверить причину этого общего веселья.
Берег был безлюден и мрачен. Уже темнела заря, черная кайма все росла на горизонте.
– Сумасшедшие, – громко сказал он по-ирландски.
Но боцман, побывавший во всех морях, понял.
– Совсем нет, – ответил он.
– Что же здесь веселого, не пойму?
Савельич сказал, улыбаясь!
– Не деньги, конечно, сэр.
Однако только издали берег казался безлюдным. На дальней скале мы увидели первого человека. Он бегал у обрыва, махал руками, по-видимому, он кого-то звал. Слева, по склону, маленькие черные люди бежали вниз. Протяжный крик донесся и смолк.
– Встречают, – сказал О’Коннер мрачно. – Э, да здесь целый город у них…
Между двумя невысокими стертыми отрогами чернели маленькие хижины, издали похожие на камни. Там тоже бегали, суетились люди, и уже теперь можно было понять: что-то очень тревожное происходило на берегу.
У самой отмели большая штормовая волна ударила в шлюпку. На ближних рифах заревели водовороты.
– Табань! Левая табань! – закричал Шатилов и сам вцепился в ближайшее весло.
– О, чертова страна! – промычал О’Коннер. Он едва не вылетел за борт.
Охваченные гулкой пеной прибоя, как метелью, мы выбросились на отмель. Совершенно мокрые, осыпанные крупным и желтым, как пшеница, песком, мы выбрались на этот багровый берег. Черные голые люди стояли поодаль, немного в стороне. Их было человек двадцать, одни мужчины, трое из них держали по большому кокосовому ореху в протянутых руках. Они отделились от остальных и медленно двинулись к нам, Лица их, иссиня-черные, выжженные солнцем пустыни, как эти гранитные булыжники, разбросанные вокруг, – были скованы и неподвижны. Они остановились в пяти шагах от нас и, одновременно наклонясь, положили кокосовые орехи на песок. В толпе негров произошло короткое движение; кажется, они тесней прижались друг к другу. Они чего-то ждали от нас, и было непонятно – скрытый страх это или такая же скрытая угроза.
Шатилов первым нагнулся и поднял орех. Тесной молчаливой толпой негры подошли еще ближе. Все они улыбались теперь, но какая-то невидимая преграда еще разделяла нас.
Гул шторма непрерывно нарастал. Черная кайма на северо-востоке выросла, превратилась в сплошную стену. Белые надстройки парохода, мачты, иллюминаторы, маленькие люди на палубе – все стало необыкновенно четким на этом фоне.
– Скорей выгружайте шлюпку, – крикнул Шатилов. – Можем опоздать… шторм.
Но едва мы выбросили чемоданы на песок, негры окружили нас, наперебой что-то крича, показывая на море. Мы оглянулись – и не увидели корабля. Густая мгла шквала неслась к берегу, и стая чаек, перемешанная с клочьями пены, казалось, никак не могла уйти от нее.
Звук сирены, глухой и прерывистый, словно иссеченный на куски, донесся в эту минуту. Тоскливо пропел колокол. И тотчас камни берега грянули в ответ. Мы были оглушены этим первым ударом шквала. Как бы вращаясь, все выше поднимался гул перекатывающихся камней, похожий на звуковой смерч. Мы были в самом центре его. Мы кричали и не слышали своих голосов.
Негры схватили шлюпку, легко подняли ее над головами и быстро вынесли на дальний косогор. Как они знали море! Еще секунда – и только щепки взлетели бы на волне. Лохматый вал встал над рифами, и сумрачный берег вздрогнул от удара. Мы выбежали на пригорок, но и здесь ноги наши погрузились в желтую, гремучую пену. Сразу стало темно; черный шквал обрушился на скалы, словно весь океан поднялся из своих глубин. Кто-то схватил меня за руку и потащил вверх по крутой горе. Я бежал задыхаясь, ничего не видя перед собой. Терпкая, перемешанная с песком вода хлестала со всех сторон. Гул остановился, наконец. Теперь, на этом пределе, он шел слабой волной, он словно опускался над нами, и вдруг стало непонятно: тишина это или оглушительный гром?..
Нет, мы бежали к тишине, она была уже близко, и совсем неожиданно синее небо блеснуло впереди. Я огляделся вокруг. Внизу, в серой мгле, бушевал океан. Шквал уносился на запад, густой, как туча. Веселый черный гигант крепко держал мою руку. Он был почти вдвое выше меня. Мутная вода ручьями лилась по его кованому телу. Он смеялся, показывая багровые от бетеля зубы, тряся курчавой головой.
Оказалось, мы прибежали в деревню раньше всех. У подножья горы вверх по каменистой тропе карабкался боцман. Два негра поддерживали его. Где-то близко хрипло ругался О’Коннер.
– Свиньи! Подумаешь – богачи. Они чуть не забыли чемоданов!..
Впрочем, все чемоданы были целы. У первой хижины негры сложили их в кучу и снова остановились плотной молчаливой толпой.
– Они просто боятся нас… трусы, – сказал О’Коннер. – Предатели всегда трусливы…
Он снял кепи и, вытряхивая воду, длинно выругался, проклиная шторм и негров, словно эти люди были виноваты в том, что он так измок. Но было похоже – негры поняли. Молча и внимательно смотрели ему в лицо. Они смотрели так, словно уже знали этого коренастого недовольного человека, словно старались понять, что же изменилось в нем?
– Нужно развести огонь, – сказал О’Коннер. Он показал неграм на свою мокрую одежду. – Огонь! Понимаете, черти, огонь!
Небольшой черный человек со страшно изуродованным шрамами лицом повторил тихо:
– Огонь?..
И сразу все они заговорили наперебой, на никто не двинулся с места. Они повторяли это слово и странно смеялись, и глухие гортанные их голоса были похожи на клекот прибоя.
Дети и женщины выглядывали из хижин, но никто не приближался к нам.
– Что это значит? – растерянно сказал О’Коннер. – Они ведь понимают.
– Огонь, – сказал маленький негр и в ужасе закрыл руками свое изуродованное лицо. Но все остальные смеялись тем же странным клокочущим смехом. В нем были ожидание и страх. Мы с изумлением слышали, как это слово вместе с гулом шторма неслось по селению, как захлопывались ветхие двери лачуг, как смех больших, сильных людей становился все более похожим на рыдание.
Курчавый оливковый гигант, выведший меня из шквала, подошел к боцману, взял его за руку и что-то сказал, заглядывая в глаза. Он не смеялся уже. Маленькие скупые слезинки текли по его мокрому лицу.
Савельич отступил на шаг.
– Я ничего не понимаю, товарищ. Здесь что-то случилось? – И обернулся к О’Коннеру, – Неужели никто из них не знает по-английски?
– Кептайн! – сказал негр, опуская руки. Тело его обмякло, подогнулись колени, почти навзничь он упал на песок.
– Он принимает вас за капитана, – засмеялся О’Коннер. – Это знакомые штучки. Сейчас он будет просить у вас виски или табаку.
Он подошел к чемодану, открыл один из них, достал дешевую пачку «Добельмана».
– Смотрите, этих ловкачей легко раскусить.
Негры внимательно следили за ним, но никто не двинулся с места, когда пачка упала на песок. Как слепые, они смотрели перед собой. Штормовой ветер трепал их густые черные волосы. Чего они ждали от нас? Почему прятались дети? Мы стояли, не зная, что делать. Нет, здесь ничего не случилось в этот день. Люди боялись нас. Что же должно было случиться? Они знали, конечно, не только океан, не только берег, – все дебри острова, всю его дикую пустыню, – может быть, оттуда, с юга, шла эта непонятная угроза и страх? Он передавался и нам – страх нищей толпы, этот ужас воющего смеха и слепого молчания за ним. О’Коннер сказал изумленно:
– Чертовщина какая-то… Смотрите, они не берут табак…
Негр медленно поднялся с земли. Лицо его стало серым от песка. Не вытираясь, он приблизился к товарищам, прижался к ним спиной. И опять в толпе кто-то тихо сказал:
– Огонь?..
– Надо найти старшего, – сказал Савельич, – Хотя бы шторм переждать.
Мы пошли вдоль улицы мимо черных круглых лачуг, мимо наглухо закрытых дверей, – никогда, ни в каком краю мы не чувствовали себя такими чужими. Негры молча шли сзади, но казалось, что мы их вели. Они шли за нами покорно, как арестанты.
В деревне была лишь одна улица, скорее площадь, окруженная ветхими, построенными из камня и плавника, шалашами, и на дальней окраине, под горой, несколько высоких тонких и гибких, пальм раскачивались под ветром.
Близко, над скалистой вершиной горы, висела тяжелая рыхлая туча. Сизые лохматые края медленно сползали по склонам. Она появилась перед нами внезапно, как взрыв. Первые густые клубы уже спускались над деревней. Они катились низко над верхушками пальм, над острыми крышами хижин, они были похожи на рвущуюся шрапнель, слышался свист и грохот. Эхо прибоя возвращалось от гор.
Из большой полуразрушенной хижины вышел высокий человек. Он шел навстречу нам, глядя спокойно, без улыбки. Он был молод и страшно худ. Под крепком, туго натянутой кожей плечей ясно обозначалось каждое движение мускулов.
Он остановился, сложив на груди руки, и что-то тихо сказал. Крупные, ровные зубы его блестели почти прозрачной белизной. Савельича, седого и крепкого, он тоже, видимо, принимал за старшего. Он взял его за руку, повел к хижине и широко открыл перед ним дверь. Мы двинулись вслед за ними. В хижине было почти темно. Жесткая листва хрустела под ногами. Чувствовался сладкий табачный дым. Что-то большое шевелилось у стенки, словно пытаясь подняться, и неожиданно слабый гортанный голос сказал по-английски:
– Привет вам, друзья.
– Вот! Наконец-таки нашли человека, – облегченно сказал О’Коннер. – Как можно спать в такую погоду?
– Я болен… Я нужен вам?
– Конечно. Вы здесь… вождь?
– Меня зовут Тасса.
– Слышал. Я новый хозяин маяка.
– А эти люди?
– Эти люди с корабля. Они не могут вернуться из-за погоды.
– Да, – сказал человек у стены и почему-то вздохнул. Он помолчал некоторое время. – Сейчас вас проводят на маяк.
– Я думаю, мы скоро вернемся к себе, – сказал штурман. – Если можно, мы побудем здесь.
– О, вы добры ко мне, сэр.
– Не понимаю, – пробурчал О’Коннер.
Все же, прощаясь, он постарался сказать несколько ласковых слов. Ему немного грустно, мы последняя нить, мы уйдем и останется только пустыня. Он так приятно провел с нами время. Но мир велик, и люди встречаются часто, и кто знает, может быть через год мы встретимся где-нибудь в Дублине еще раз.
Мы видели, как поднимался он по холму. Небольшой вереницей шли впереди негры с чемоданами в руках. Он шел за ними. Дул ветер, и тяжелый песок засыпал след его широких каблуков.
В хижине зажгли огонь. Это была старинная корабельная лампа из мореного дуба, окованного бронзой. Стекла на ней не было. Метнулось длинное, острое пламя. Жидкий розовый свет упал на черные стены, и мы увидели жилище «вождя». Большие голыши торчали из стен, полусгнившая жердь свешивалась с потолка. Темная, закопченная икона висела на ней и рядом несколько длинных курительных трубок.
Хозяин лежал на куче вялой листвы, наполовину укрытый брезентом. Он едва поднял голову, когда зажгли свет. Большой, высоколобый, он пристально смотрел на нас из-под бровей. Губы его были устало сжаты; четкая кривая морщина дергалась на щеке; руки нетерпеливо шевелились на брезенте. У него были удивительные руки – огромные, в тугих узлах мышц, оплетенные толстыми шнурами вен – руки первобытного вождя. Он даже приподнял их слегка, словно стремясь показать нам эту свою единственную гордость.
Гул прибоя, тяжелый и прерывистый, катился над нашими головами, над ветхой крышей. Ветер прорывался в щели, свет лампы встревоженно метался по стенам, где-то очень близко переговаривались тихие голоса. Я оглянулся на дверь – за широким просветом стоял маленький уродливый человек, тот самый, который первым подошел к нам у деревни. Они чего-то ждали от нас. Там, за дверьми, он, конечно, был не один.
– Сейчас разведут огонь, – сказал Тасса. Он хотел приподняться, но могучие руки упали. Он сказал тише: – Подождите, сейчас…
Мы сели у стенки на куче мятой травы. Тяжелый дождь застучал по крыше. Длинное пламя лампы шипело и металось, от чего ветер, казалось, стал зримым.
Чтобы нарушить молчание, Савельич сказал устало:
– Тяжелая погода… шторм.
– Да, – ответил Тасса, – это правда.
И мы вдруг почувствовали, что нам не о чем говорить, что нам ничего не скажут, что негры ждут нашего ухода и чему-то не верят уже. На этом клочке пустыни, на этом черством песке мы были, может быть, первыми людьми нашей родины, первыми вестниками ее. Но не ветхие шалаши – глухая стена стояла вокруг с первого нашего шага на берегу.
Тасса поднял голову; большие глаза его открылись шире.
– Я знаю, вы смелые люди, – сказал он. – Но разве такого сильного ветра не бывает на вашей земле?
– Нет, мы привыкли, – ответил боцман. – У нас на Черноморье даже покрепче бывает.
– Это очень далеко?
– Да. На северо-западе. Советский Союз.
Он поднялся еще выше. Глаза его вспыхнули.
– Россия?
– Да.
– Большевик?.. О, я знаю. Мне говорил Люсьен. Здесь был матрос Люсьен…
Он обернулся к двери и что-то сказал на своем гортанном языке. Звонкий голос откликнулся с улицы. Тихо открылась дверь. Под густым дождем тесной толпой стояли негры. Они молчали. Вода текла по их лицам, по голым плечам. Что-то большое и сильное было в этих сплетенных руках, в сдвинутых плечах, в этом одном многоголовом существе.
Уже через несколько минут посреди хижины на плоских камнях весело потрескивал костер. Груда кокосовых орехов и бананов лежала рядом, на земле, но дверь поминутно открывалась, и люди, захлестнутые светом и дождем, все несли нам подарки. Мы сидели вокруг костра. Пар валил с наших одежд. Казалось, вся хижина – один огромный костер. Для нас было неожиданно это веселье после встречи на берегу, – сладок и радостен сок плодов после соленого ветра. Негры умолкали и не двигались, едва заметив, что кто-то из нас хочет говорить.
– Что знают ваши люди о нашей стране? – спросил Шатилов.
Хозяин задумался на минуту.
– Очень много, – сказал он, с трудом подбирая английские слова. – Это очень далеко. Если бы ваши люди взялись за руки – им было бы тесно вокруг океана. Но они потеснились бы, чтобы дать место негру.
– Правильно! – воскликнул Савельич. – Молодец, богатырь!
– Не понимаю, – сказал матрос Ткачук, – Таких людей называют дикарями. Они ведь знают, что есть на свете большевики. Но все-таки, почему они испугались, когда этот ирландец сказал про огонь?
Савельич переспросил по-английски.
Вождь улыбнулся, покачал головой. Он спросил что-то у своих. Ему ответили наперебой. Хижина сразу наполнилась криком, взволнованным и тревожным. Он подождал, пока замолчат все, и прислушался еще: ветер свистел с прежней силой.
– Кто-то из вас крикнул: огонь? – спросил он, и лицо его вытянулось, глаза опять насторожились.
– Нам ведь нужно было обсушиться, – сказал Шатилов.
Вождь засмеялся. Он что-то сказал своим и снова засмеялся, громко, по-детски, и все, кто были в хижине, засмеялись вместе с ним, и мы вдруг почувствовали, что больше нет между нами этой глухой стены и нет непонятного ожидания в глазах людей.
– Вы скоро уедете, – сказал Тасса. – Туда… на Большую землю. Когда вы приедете домой, расскажите своим сыновьям про нас. Мы любим нашу землю, и мы хотим, чтобы нам тоже было хорошо жить.
Дождь прекратился. Ветер шуршал песком. Молча, затаив дыхание, негры стояли у стены, слушая и словно понимая.
Тасса поднял голову. Лицо его стало печальным, я оглянулся на людей – никто не улыбался уже.
– Я расскажу вам про огонь, – сказал он. – Если бы ночью кто-нибудь крикнул здесь это слово – люди убежали бы в горы. Мы ждали не таких гостей все эти дни. На маяке за два года умерло трое белых. Они почему-то болеют у нас. Или здесь для них очень много солнца? Они делаются глупыми, как дети. Им становится скучно, и они умирают.
Он взял длинную бамбуковую трубку и закурил. Уже догорало пламя костра. Легкие искры поднимались и гасли в синеватом дыму.
– Первым здесь умер Роб. Он утонул. Но нам не поверили, когда мы это сказали. Роб ничего не сделал нам плохого. Целые дни он спал. Он колол свое тело длинной иглой и сразу засыпал. Я думаю, его погубила игла. Но когда те приехали сюда, они не поверили нам. «Вы съели Роба, – сказали они. – Если нет, покажите, где его тело?» Тогда наши люди впервые услышали это слово. Здесь, возле этой хижины, они стреляли в наших людей, и маленький старичок все время кричал: «Огонь!» Потом приехал Джи…
У дверей кто-то громко повторил:
– Джи?.. – и опять хижина наполнилась гулом.
– Этот Джи был сильный человек. Он брал руками скалу и сталкивал ее в море. Очень долго он бродил по горам и что-то искал. Я ходил вместе с ним. Он научил меня говорить по-английски… Но я не знал, что мы ищем. Я думал, он не верит нам и ищет кости Роба. А он искал простой камень. Когда он принес этот камень сюда, мы поняли, – Джи тоже болен. Было жалко такого сильного человека… Он положил камень на землю и сказал: «Огонь».
Четыре месяца наши люди работали на горе, где он нашел этот камень. Камня было много. Мы вырывали его из земли, оббивали кусками железа и бросали в огонь. Дым становился горьким, и люди теряли свет. Четверо умерло. Девять стали слепыми. Но на берегу мы сложили большую кучу камней, и все продолжали работать. Мы знали, что это нужно Джи… А он пришел на берег, посмотрел и сказал: «Нет, этот камень не годится… Выбросьте его в море».
Мы плакали все, плакали наши слепые, а он говорил: «Нет», – и тоже плакал, зубы его стучали, как железо; он трясся от лихорадки и от слез, и говорил, что никогда не увидит своей страны, и вскоре умер там, на маяке…
Потом опять приехали солдаты. Они отрыли его тело, и главный сказал: «Как мог умереть такой сильный человек? Это вы виноваты».
Мы это знали уже, мы всегда были виноваты. Но он сказал: «Огонь!» И наша деревня загорелась. Нам не позволили тушить пожар. Они ходили по деревне и поджигали хижины, а мы стояли на берегу. Разве можно куда-нибудь уйти отсюда? Мы бы ушли в горы, но там нет рыбы. Мы стояли на берегу – мужчины, женщины и дети – и смотрели, как горит деревня.
Он замолчал. Желтое пламя лампы уменьшилось. Оно стало похожим на птенца, маленькие крылья трепетали.
– Что могли ожидать наши люди от вас? Недавно умер третий сторож. Вы пришли и сказали: «Огонь». Расскажите об этом у себя. Пусть ваши матери вспоминают о наших детях.
У потухшего небольшого костра мы сидели молча, слушая свист ветра. Блики света проносились по черным невысохшим лицам, по широко открытым глазам. Клекот прибоя переместился, он стал ближе теперь.
Громадный, словно кованный из железа негр, тот, который лежал на песке, шагнул от двери к свету. Пламя плескалось в его глазах. Он поднял руку и с силой опустил ее вниз, словно бросая невидимый камень. Он что-то сказал, хотя, пожалуй, никто не понял. Глубоко, в самом горле его бился крик.
Вождь приподнялся еще выше, и руки его обрели вдруг легкость и упругость. Он поднимался все выше и выше, пока говорил молодой. Потом он опустил голову, руки опять упали.
Хижина снова стала похожей на костер. Горячее дыхание шумело, как ветер. Пламя трепетало на мокрых телах, и в этом желтом трепете огня все руки были судорожно сведены, все лица окаменели.
– Почему же виноват огонь? – спросил Савельич. – Огонь всегда боится кузнеца.
Вождь не поднял головы.
– Мы очень мало знаем, – сказал он. – Мы видим только этот берег и горы, мы стоим и смотрим перед собой. Мы смотрим на север… Братья Москвы протягивают нам руку.
– Мы верим в завтрашний день ваш, брат, – сказал Савельич.
…Только к вечеру немного утих океан. Близко, за мысом, прогудела сирена.
– Пора, – сказал штурман. – Ждут.
По крутым каменистым тропинкам, окруженные тихой толпой, мы спускались к океану. Большие синие звезды стояли в небе, медленно скользили по склонам воли. Кудрявая пена светилась на рифах. Глухо и неутомимо гремел прибой.
На берегу, на белой отмели, мы остановились на минуту. Нет, нам не хотелось уходить. Было слышно дыхание этой земли – легкая, телесная теплынь. Апельсины в наших руках были горячи еще от рук друзей. Но мы не все сказали. Мы просто не могли все сказать. Мы стояли на берегу, перед бескрайним простором, почти не заметив, что плечи наши сомкнуты и руки сплетены. И мы не слышали океана в тишине этой великой минуты.
Женщина с ребенком на руках стояла у шлюпки, впереди. Ветер трепал ее волосы. Пена прибоя омывала ноги. Казалось, она летит над пеной, над синевой.
Так, забыв слова, мы покидали эту печальную страну. Издали берег стал серым, как пепел. Я оглядывался много раз: отсветы луны полыхали над скалами, виднелись столбы дыма, – это люди на берегу уже разжигали для нас костры.
