Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)
С небольшого баркаса, что стоял на якоре в тридцати метрах от «Дианы», усиленный рупором голос прокричал то ли в изумлении, то ли в испуге:
– Они уходят! Эй, на «Резонабле»… Пленные пытаются бежать!
Головнин оглянулся на вице-адмиральское судно. Сквозь клочья тумана он отчетливо видел, как там, на корме, на шкафуте, на баке замелькали трепетные огни. Он понял; по сигналу тревоги английские матросы бросились к пушкам. С этой секунды он словно позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях… Пусть будет что будет! Стараясь скрыть волнение, штурвальный матрос негромко повторял слова команды… Порывистый ветер, казалось, стремился сорвать штормовые стаксели. «Диана» шла все быстрее, и смутные силуэты английских военных и купеческих кораблей возникали и таяли то с правого, то с левого борта…
Этот, самый опасный участок пути, где столкновение с каким-нибудь кораблем казалось неизбежным, Головнин неспроста изучал в течение многих дней. Сколько раз выходил он на шлюпке на дальний рейд и к мысу, за которым так явственно, звучно, могуче дышал великий, величайший океан… Выйти из бухты или провести в нее судно Головнин смог бы теперь в любую погоду, в самую темную ночь. Но корабли, приходившие в бухту, обычно сменяли места стоянок в зависимости от выгрузки, от погрузки, от распоряжений мастера-атенданта – знатока гавани и рейда, грунта, течений и ветров. Перед вечером, пристально осматривая знакомые очертания Саймонс-Бея в подзорную трубу, Головнин старался запомнить местоположение судов. Если бы сейчас ему пришлось нанести на карту бухты тридцать или сорок точек, где брошены якоря, он сделал бы это в течение минуты и без ошибки. Однако некоторые суда могли переместиться. В сумятице шквала, тумана и дождя, в ночной темноте, что в этих краях надвигается удивительно быстро, дозорным на полубаке и на марсе не увидеть стоящий на пути корабль.
Да, на какое-то время он позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях, Наверно, вице-адмиральский фрегат уже пустился в погоню? Почему молчат батареи? Но вот прямо по курсу, прямо перед бушпритом «Дианы» вырисовывается черная тень… Корабль! Остались минуты, и шлюп протаранит неизвестное судно. Головнин хватается за спицы штурвала.
– Лево на борт!..
У самого борта «Дианы» проносится черный силуэт… И снова звенящим шквалом наваливается ветер; кружится крутень распыленного дождя, белыми вспышками просвечивают сквозь мглу взлетающие выше борта гребни волн.
Какое это счастье – после бесконечного, мучительного плена опять услышать гул океана!
За все время своей службы на флоте Головнин не помнил другого примера, чтобы так молниеносно выполнялись его распоряжения: это была трудная, опасная работа – на мокрых и скользких реях, в непроглядной тьме ночи, под ветром, похожим на яростный водоворот. Слово команды – и уже закреплен фок; и поставлены грот-марсели; и выстрелены брам-стеньги; и подняты брам-реи, и поставлены брамсели… Только бы прекратился шквал и подул ровный ветер – шлюп уже был изготовлен встать под все паруса.
На какие-то секунды в просвете меж рваных туч открылись угрюмые высоты берега. Это был знакомый мыс Хингклип… Значит, грозная скала Уитл осталась далеко за кормой. За мысом волны уже не сталкивались, не кипели, – высокими покатыми грядами уносились они в ночь, в могучий простор океана.
До самого рассвета ни один человек на шлюпе не сомкнул глаз, никто не пожаловался на боль от ранений и ушибов.
В первых неровных проблесках рассвета Головнин увидел свою команду, заполнившую переднюю палубу корабля… Мокрые, в рваной одежде, в ссадинах и смоле, люди стояли неподвижно, словно окаменев, напряженно вглядываясь в безбрежную даль, и суровая радость освещала их лица.
Утро было ясное и синее, с безоблачным небом, с прозрачной, сияющей бирюзой волны. Стремительно проносясь вдоль борта, играла, и шипела, и радужно отсвечивала пена. Незримая тяжесть порывисто наполняла паруса. И был он острым и сладким, ветер свободы, которым так жадно дышали моряки.
…В кают-компании «Дианы» вот уже третий день было и весело, и шумно. Со всех кораблей – военных, купеческих, промысловых, что стояли в Петропавловской гавани на Камчатке, – к шлюпу спешили гости. Были среди них флотские офицеры, шкиперы промысловых судов, вечно странствующие, видавшие виды купцы, были и простые матросы… Не только все начальство этого дальнего бревенчатого городка, вставшего форпостом России на берегу Тихого океана, явилось на «Диану» с торжественным визитом. Шли сюда грузчики гавани, рыбаки, охотники, оленеводы – все, до кого дошла весть о возвращении корабля, который уже давно считался погибшим… И некоторым важным персонам не особенно нравилось, конечно, что здесь, на шлюпе, вахтенные с одинаковым радушием встречали и крупных чиновников, и простых людей, однако об этом распорядился командир, и никто из гостей не посмел бы ему указывать. Все же старый важный чиновник, щеголявший французским прононсом, не сдержался, заметил:
– На палубе шлюпа, Василий Михайлович, я видел простых мужиков… Они братаются с вашими матросами!
– Очень приятно, – сказал Головнин. – Это русские встречают русских.
Чиновник усмехнулся:
– На берегу я видел и камчадалов. Кажется, и они собираются на корабль.
– Разве? – с интересом спросил Головнин. – Почему же вахтенные не пригласили их? Я сам приму камчадалов, да, в этом салоне!
Чиновник заерзал в кресле и беспокойно оглянулся на дверь.
– Может быть, немного позже?
Головнин подумал насмешливо: из аристократов! О, сколько их, высокомерных черствых людишек, встречалось ему в Петербурге, в Лондоне, в Капштадте. Не скрывая иронии, он сказал:
– Не удивляйтесь, милостивый государь… Совсем недавно в кресле, в котором вы сидите, также непринужденно сидел «дикарь»… Это было у острова Тана, в группе Ново-Гебридских островов. Должен сказать вам, что он, вожак первобытного племени, вел себя безукоризненно.
Кто-то из гостей прыснул от смеха, а в чайном стакане, который чиновник держал в руке, серебряная ложечка тонко, певуче задребезжала. Головнин не расслышал, казалось, этого смеха и не заметил, что сухопарый аристократ мгновенно вспотел, лысина и лоб его покрылись испариной, губы и щеки побелели. Продолжая рассказ о дальнем походе «Дианы», Головнин сказал:
– Сколько буду жить на свете, никогда не забыть мне той встречи на острове Тана… Безвестные люди на маленьком островке, затерянном в просторах океана, подали нам, незнакомцам, в решающие для нас трагические часы руку помощи и дружбы. Они могли бы этого не сделать. Они имели все основания встретить нас, европейцев, беспощадной войной потому, что англичанин Кук, побывавший на этом островке до нас, начал с того, что обстрелял мирное туземное селение из пушек. Он, конечно, не думал о тех мореходах, которым придется прийти сюда после него. Древняя пословица говорит: кто сеет ветер – пожнет бурю… Кук посеял здесь ветер. Нам предстояло пожать бурю. Мы были здесь первыми белыми людьми после него и пришли на таком же корабле. Островитяне не знали разницы между англичанами и русскими. Они знали только одно, что в океане скитаются жестокие белокожие бродяги с таинственным оружием, извергающим огонь и дым, и что эти бродяги без разбора грабят и убивают… Не удивительно ли, что это уже обиженное европейцами племя не пошло на нас войной? От мыса Доброй Надежды нас отделяло 5910 миль, или 10 340 верст, и на дальнем пути были и страшные грозы, и штормы, и шквалы, и холод полярного Юга, и тропический зной, и, конечно, суровый, очень суровый труд. И все время каждый из состава экипажа получал только одну треть пайка… Понятно, что означало для нас прибытие к острову Тана – встреча с хозяевами этой малой земли… Нет, мы ни разу не зарядили здесь пушек. А когда отправлялись в дальнейший путь – наши чернокожие друзья плакали, прося нас не уходить, остаться… Без плохого намека, с гордостью могу сказать вам, милостивый государь, да, в этом кресле, в офицерском салоне «Дианы» сидел вожак племени с острова Тана – отважный и простосердечный Гунама, о котором у меня останется добрая память навсегда.
– Однако вы сами называете тех островитян дикарями? – язвительно спросил чиновник. – И разве в этом слове нет презрительного или хотя бы пренебрежительного оттенка? Я не поверю, чтобы вы считали дикарей людьми…
– Я их считаю людьми. Можете этому верить.
– Они не имеют понятия даже об азбуке!..
– А разве у нас, в России, все знают азбуку?
– Но любого русского мужика можно обучить грамоте. Сможете ли вы обучить дикаря?
– О, безусловно! – воскликнул Головнин. – Можно обучить не только азбуке, но и высшим наукам. Я уверен, что ребенок негра откуда-нибудь из Центральной Африки, или островитянина из Полинезии, или индийца, или малайца, – словом, любое человеческое дитя, если его с детства обеспечить хорошим воспитанием, также будет преуспевать в науках, как и ребенок русского, француза или англичанина.
Поджимая тонкие губы и выпятив узкую грудь, чиновник отрезал резко и сухо:
– Это опасные мысли, которые ведут к еще более опасным заключениям…
– Почему же? – спокойно спросил Головнин.
– Да потому, что высшая наука – это наука управлять государством, милостисдарь! Попробуйте обучить этой науке мужика и доверить ему управление государством…
Головнин внимательно смотрел на собеседника, мысленно спрашивая: кто же ты есть? Шпик? Персонаж самый обычный в аракчеевской России! Шпик является под личиной гостя, сначала говорит любезности, улыбается и лебезит, чтобы потом перейти к провокационным вопросам. Пожалуй, еще сегодня ты, голубчик, будешь строчить донос. И ладно! Строчи… А мне интересно видеть тебя в гневе.
Оставаясь по-прежнему сдержанным, даже приветливым, Головнин сказал:
– Так будет. Не знаю когда, но так будет.
– Что? Как вы изволили выразиться? – почти испуганно переспросил гость. – Мужики будут управлять государством?
– Мужики – это народ… Мы с вами без народа – просто нули. Народ – мощь и творческая сила государства. Сейчас он еще не организован. Однако со временем он организуется, конечно…
Чиновник резко поднялся с кресла.
– И это я слышу от дворянина! Я могу подумать, что слушаю революционера!
– Не пугайтесь этого слова, милостивый государь…
– Оно ужасно! – взвизгнул чиновник.
– Оно почетно, – негромко, отчетливо произнес Головнин.
Чиновник выбежал из салона. Василий Михайлович засмеялся вслед ему, но, обернувшись к гостям, увидел напряженно сосредоточенные лица: веселая компания будто померкла, и через две-три минуты гости заторопились на берег. Раскуривая трубку, у порога задержался только офицер с береговой батареи – стройный курчавый брюнет с застенчивой улыбкой и ясным, задумчивым взглядом. Осторожно беря Головнина за локоть, доверчиво глядя ему в лицо, он проговорил тихо:
– Я глубоко уважаю вас, капитан, и полностью разделяю ваши взгляды, хотя они и были высказаны отрывочно. Именно потому, что я уважаю вас искренне и сердечно, разрешите напомнить вам об осторожности.
– Кто этот лысый субъект? – спросил Головнин.
– Агент. Мелкая дрянь. Прибыл на поиски чинов и подвизается стряпней доносов. Впрочем, что нам в нем? Вот вам моя рука, Василий Михайлович, и если понадобится свидетель, я выступлю за вас.
Головнин понял: этот человек был из тех мужественных офицеров, которых и в русской армии, и на флоте он знавал немало. Они ненавидели полицейский произвол, установленный временщиком при Павле Первом и Александре Первом графом Аракчеевым – ярым крепостником и карателем, презираемым всеми передовыми людьми России. Значит, за время странствий «Дианы» здесь, на родине, ничто не изменилось. Аракчеев по-прежнему насаждал военные поселения, гнал в Сибирь на каторгу тысячи людей; выслеживал, пытал и казнил отважных патриотов. Как грустно все же, милая родина, снова узнать о муках твоих! Но одновременно он подумал, что в армии, как видно, не уменьшилось, лишь возросло число противников деспотического режима. В этом была для Головнина глубокая волнующая радость; он ненавидел царя, его министров и придворных – всю эту пудреную, золоченую знать, вечно интригующую, корыстолюбивую, равнодушную к интересам отечества… В волнении он стиснул руку офицера.
– Благодарю, друг… Для меня это очень многое значит, встретить на самом краю России такого человека!
В тот же день он рассказал Петру Рикорду о случайном обороте разговора с лысым чиновником. Рикорд невесело усмехнулся.
– Похоже, Василий Михайлович, на острове Тана мы могли чувствовать себя свободней… Я рад, что этот разговор произошел не в Петербурге. Быть может, мы скоро опять отправимся в путь, а в океане, к радости, нет полицейских участков.
Головнин тяжело положил на стол стиснутые кулаки.
– Нет, я нисколько не боюсь за себя. Однако было бы непростительно открывать свои мысли первому встреченному шпику. Отныне я буду очень осторожен, Петр… Возможно, еще настанет время действовать? Мужеству осторожность не помеха. Ты не упрекнешь меня никогда за отсутствие и первого и второго качества.
Возможно, что агент, приходивший на шлюп под видом любознательного гостя, не решился писать донос на Головнина. Слава командира «Дианы» становилась все громче. Здесь же, на Камчатке, он одновременно получил две награды: орден Владимира «за благополучное совершение многотрудного путешествия» и орден Георгия «за осьмнадцать морских кампаний». О бегстве «Дианы» из английского плена, о походе ее вокруг Австралии у ледяных барьеров Антарктиды, о пребывании команды шлюпа в гостях у островитян шла весть по бескрайним просторам Сибири, и с нею имя капитана «Дианы» становилось гордостью русских моряков.
Многие из новых знакомых Головнина в Петропавловске предсказывали ему, что он обязательно будет вызван для доклада к морскому министру в Петербург. Однако такого распоряжения не поступало. Словно забыли в Петербурге о шлюпе и его команде. Это молчание столицы Головнин объяснял прежде всего почтовой службой: даже самые срочные депеши путешестовали с Камчатки в Петербург долгие недели.
Уже миновала осень, и началась снежная камчатская зима, и прошел метельный январь, а позабытый высоким начальством шлюп, скованный льдом гавани, окруженный сугробами, безмолвный и заиндевевший, по-прежнему стоял на мертвом якоре; капитану его нередко казалось, будто не снежная поземка скользит вдоль промерзших бортов – пенятся и шипят волны дальнего южного моря…
В следующем, 1810, году Головнин получил распоряжение об очередном рейсе. Теперь ему предстояло повторить путь славных русских мореходов Чирикова и Беринга на Аляску, путь, правда, уже освоенный русскими моряками, но от этого не ставший менее суровым.
Особенно запомнилась в этом походе Головнину встреча с главным правителем русской Америки Барановым, начальником волевым и энергичным. Баранову было за шестьдесят лет, однако он по-прежнему оставался неутомимым исследователем Аляски, странствовал по горам Кадьяка, по тундре и лесам, собирал коллекции минералов, чучела птиц и зверей, дружил с окрестными племенами индейцев.
В доме его, на Кадьяке, Головнин залюбовался собранием редких картин, рисунками и чертежами кораблей, от древних каравелл до новейших фрегатов. Книги о путешествиях и открытиях были любимыми книгами Баранова: здесь, в далеком краю, он имел под рукой все русские и иностранные новинки, посвященные событиям на морях и океанах.
Вечерами, когда в уютной горнице был едва различим гул океанского прибоя, подолгу беседовали они об этой дальней, открытой и обжитой русскими стороне, о сказочных, еще не тронутых богатствах просторов и недр Аляски, о близком будущем ее, и теплое чувство трогало сердце капитана: вот он, отважный русский человек, открывающий для будущих поколений целый мир!
Обжитые, далекие ли, близкие ли места – человек всегда покидает с чувством печали. Для русских мореходов, промышленников, рыбаков этот суровый остров Кадьяк давно уже стал родным. Бревенчатые селения на его берегу, как и на берегах Аляски, носили знакомые русские имена, будто где-нибудь под Рязанью… Вечерами на улицах звучали русские песни. По-русски приветливо встречали поселенцы гостей. Русские дети впервые улыбались солнцу на этой земле. И были здесь русские могилы.
С чувством печали покидал Василий Головнин далекую заморскую родную сторону. Он отдал ей, сколько мог, бессонных ночей и тревожных вахт в пути, в туманы и штормы. Дорожа каждым днем и часом, остававшимися до отправления в обратный рейс, на Камчатку, он занимался описью берегов, и там, где никогда не плавал ни один корабль и где прошла «Диана», – четкие, ясные очертания берега были положены на карту уверенной рукой, такие подробные и точные, что и в последующие десятилетия никто не внес в них поправок…
Трудным был обратный переход с Аляски в Петропавловскую гавань… Шлюп медленно продвигался в тумане вдоль южной стороны Алеутской гряды, где изменчивые стремительные течения с гулом проносились в узких проливах, увлекая на скалы корабль, где нельзя было верить лоту потому, что у самого берега глубина достигала десятков саженей… Не раз вспоминал Головнин записи славного морехода Алексея Чирикова об этих краях – такие жестокие, непрерывные штормы на других широтах не случались.
Шлюп давно уже требовал ремонта – с 1807 года, со времени выхода из Кронштадта, его подводная часть не была осмотрена ни разу, и, судя по состоянию трюмов, обшивка и часть шпангоутов были ненадежны. Головнин торопился в Петропавловск и еще надеялся перейти в Охотск: там было все необходимое для ремонта.
С грустью осматривал Головнин свою команду: если бы сейчас его матросы сошли на гранитную набережную Петербурга, в празднично разодетую толпу! Пожалуй, в столице начался бы переполох! Этих скромных тружеников и героев там, пожалуй, приняли бы за беглых каторжан. Одетые в пеструю рвань, в изношенной обуви, а то и совсем босые, матросы «Дианы» походили на покинутых всем миром бродяг. А ведь в Петербурге знали о стойкости и доблестном труде этих людей. Как же могло случиться, что, приветствуя храбрецов, сановники из Адмиралтейств-коллегии и из Адмиралтейского департамента не позаботились о самом простом и необходимом – о смене одежды для экипажа «Дианы»?
«Что жаловаться, однако, и кому? – думал капитан. – Сановники жалобы не услышат. Когда-нибудь Россия оценит добрые дела своих моряков».
Из-за позднего времени переход из Петропавловской гавани в Охотск Головнину пришлось отложить. Шлюп вторично зазимовал на Камчатке. Команда пола ремонт своими силами, чинила снасти, заменяла прошившие доски. 14 начале апреля посыльный начальника Камчатки торжественно вручил Головнину пакет из Петербурга. Это было предписание морского министра. Оно именовалось повелением. Итак, морской министр повелевал капитану «Дианы» произвести точнейшее описание южных Курильских островов, Шантарских островов и Татарского берега до Охотска.
В министерской бумаге было указано, что Адмиралтейств-коллегия и Адмиралтейский департамент посылают Головнину подробные инструкции касательно возложенного на него задания… Эти строки предписания Головнин перечитывал несколько раз. Когда же может прийти на Камчатку инструкция? Пожалуй, только к осени… Если ожидать, значит, утратить самое дорогое для исследований время – целое лето. И, значит, снова бессмысленно зимовать на Камчатке. Не долго раздумывая над решением, он отдал приказание: готовиться в путь!
В конце апреля команда прорубила в гавани лед и вывела шлюп в Авачинскую губу. Четвертого мая «Диана» покинула Камчатку.
Только теперь, после четырех лет скитаний и плена, после всего, что было пережито в бушующем океане у мыса Горн, южнее Австралии, у Антарктиды, в тропиках, у Алеутской гряды, в туманах у острова Кадьяк, после двух зимовок на Камчатке, для Головнина наступал тот желанный период исследований и открытий, о котором он столько мечтал.
Уходя на Курилы, он знал, что это плавание не обещает быть безопасным. Еще совсем недавно русские морские офицеры Хвостов и Давыдов были вынуждены силой оружия отстаивать исконные русские права на Южный Сахалин и Курильские острова, где японские браконьеры не только уничтожали ценного пушного зверя, ловили рыбу, вырубывали леса, но и строили крепости и держали под ружьем целые гарнизоны.
Какие события произошли на южных Курильских островах после отважного похода Хвостова и Давыдова в мае 1807 года? Возможно, что непрошеные японские гости снова тайком возвратились?
Помнилось Василию Михайловичу и путешествие в Японию поручика Лаксмана со штурманом Ловцовым в 1792 году. Они доставили на Мацмай на транспорте «Екатерина» экипаж японского торгового судна, потерпевшего аварию на скалах Алеутской гряды… Тогда вместо благодарности японское правительство заявило, что оно нисколько не интересуется судьбой спасенных моряков и что если русские снова придут в Японию, их будут держать здесь в вечной неволе.
Знал Головнин, что японцы грабили, беспощадно и планомерно уничтожали курилов и айнов, и много наслышался о низком коварстве японских чиновников и военных, с каким те встречали иностранцев.
Рейс «Дианы» имел, однако, самый мирный характер. Головнин решил ни в коем случае не вступать в споры или ссоры с японцами, даже если те опять осмелились селиться и промышлять на русских Курильских островах. Поглощенный большим и важным заданием – описью грозной и величественной гряды, – он думал только об успехе дела. Много знаменитых мореходов уже пытали счастья положить на карту все «Курильское ожерелье». Из-за туманов, штормов и грозных проливных течений ни Лаперузу, ни Гору, ни Сарычеву, ни Броутону, ни Крузенштерну полностью осуществить это не удалось. Карты Курил по-прежнему были путаны и противоречивы. Моряки «Дианы» должны были дать окончательное, точное положение всей цепи островов.
Что касается самой Японии, о ней еще ходили досужие вымыслы иноземных торговцев и миссионеров. Для европейских кораблей был открыт только один порт – Нагасаки: иностранные корабли могли посещать его только с предварительного разрешения японских правительственных чиновников.
– Я хотел бы увидеть эту страну, – говорил Рикорд, пристально всматриваясь в южную сторону океана. – Не странно ли, право, что в течение стольких лет она сокрыта от взоров наших ученых и моряков? Возможно, что Нагасаки – только показной город, а в центре, в глубине страны, все выглядит по-иному, богаче или беднее, чем в Нагасаки, и, возможно, немало удивительных пришлось бы наблюдать обычаев и законов, ремесел, картинок быта, искусств…
– Все это соблазнительно, конечно, – соглашался Головнин, – однако у нас другое задание, Петр, и к тому же Япония еще далеко, и смотри-ка внимательнее, брат, – вон впереди опять клокочет течение.
Этот рейс нисколько не был похож на недавний поход в южных широтах. Тогда при первой возможности шлюп одевался всеми своими парусами, и радостно было считать пройденные мили, и приятно отмечать на карте оставленные за кормой, возможно, враждебные, грозившие погоней острова.
Теперь «Диана» медленно блуждала меж рифов и скал, в проливах, похожих на ущелья, боролась с могучими, изменчивыми течениями, с холодными шквалами, внезапно налетавшими с Охотского моря, или долгими часами осторожно кралась в тумане, где поминутно грозила опасность разбиться на камнях.
Один за другим в четких очертаниях острова ложились на карту: Расева, Ушисир, Кетой, Синсиру, два Чирпоя, Мекантор, западная сторона Урупа…
Какой-то неизвестный остров вырисовался из тумана юго-западнее Урупа, отделенный от другого, еще более южного, широким проливом. Головнин справился по карте Броутона, однако ответа не получил: Броутон не был уверен, пролив это или залив. «Диана» приближалась к берегу, и вскоре там, где два острова как будто разъединялись, капитан увидел на низкой перемычке какие-то строения… Значит, здесь не было пролива: перешеек соединял северную оконечность острова Итурупа. Строения и байдары у самого берега принадлежали, конечно, курильцам. Случай подобной встречи не следовало упускать: курильцы подробно расскажут об острове, и это облегчит опись… Уже вблизи берега Головнин приказал отдать якорь. Он кликнул штурманского помощника Новицкого, исполнительного, знающего дело моряка, и, указав на берег, приказал спустить шлюпку.
– Возьмите с собой четверых вооруженных матросов. Оружие – на всякий случай. При встрече избегайте малейшей грубости. Расспросите у курильцев об острове по возможности подробно.
Словно из-под руки у Головнина неслышно, неожиданно появился мичман Мур. После побега из Капштадта он всячески старался заслужить одобрение своего начальства, даже прислужничал и лебезил, и капитан уже собирался было списать его со шлюпа в Петропавловске, но Мур показался таким растерянным и жалким, так слезно стал упрашивать и умолять, что капитан переменил решение, сказав:
– Служить, но не прислужничать. Поняли? Я постараюсь проверить вас на серьезных заданиях.
Мур поговаривал иногда, будто он с нетерпением ждет этих серьезных заданий. Теперь он стоял перед Головниным заметно взволнованный, с дрожащими тонкими губами, с тем неуловимо переменчивым обликом лица, какой бывает у некоторых людей, когда они одновременно и отваживаются, и боятся, и стремятся скрыть это от постороннего взгляда.
– Посмею обратиться, господин флота капитан… и просить вашего разрешения отправиться вместе со штурманским помощником Новицким в разведку.
– А что же? Пожалуй… – согласился Головнин. – Особенно не опасайтесь: во-первых, курильцы – наши друзья. Во-вторых, в случае неожиданностей – мы наготове.
Шлюпка отвалила от борта «Дианы» и быстро понеслась к поселку. Там, на низком берегу, засуетились люди. Они сдвинули на воду большую байдару, в которой разместился целый отряд, и байдара пошла наперерез шлюпке.
– Что это, приветливая встреча, – в раздумье заметил Рикорд, – Или опасность?
Спустить еще одну шлюпку! – приказал Головнин, – Мичман Якушкин, вы отправляетесь со мной. С нами – четыре вооруженных гребца.
– Разрешите мне… – отозвался Рикорд.
– Нет. Вы замещаете на шлюпе командира.
Берег, казавшийся близким, по мере движения шлюпки как будто все время отдалялся. Оглянувшись на корабль, Головнин мысленно поблагодарил Рикорда – «Диана» выбрала якорь и осторожно следовала в глубь залива.
Но куда же делись Мур, Новицкий и четыре матроса? Их шлюпка лежала за полоской слабого прибоя, на каменной осыпи, а мичмана и его спутников на берегу не было. «Возможно, их пригласили в один из шалашей? – подумал Головнин. – Это означало бы радушие и гостеприимство».
Он направил шлюпку в узенькую бухточку и первым ступил на звонкий, осыпающийся гравий берега. Поднимаясь по зыбкой гальке на малый взгорок, он понял, почему издали не приметил своих посыльных: они спустились за вал гравия, нагроможденного прибоем.
В лощинке, за валом, он увидел всю посланную группу. Штурманский помощник Новицкий и четыре матроса стояли на плоском выступе каменной плиты, держа оружие под руками и, видимо, стараясь скрыть свою готовность к бою. Один из матросов курил, Новицкий беспечно улыбался, но, весь поглощенный происходящим, даже не расслышал, как скрипел и позванивал гравий под ногами Головнина.
На пологом откосе раскинулся лагерь матерчатых палаток. Неподалеку от лагеря, у самого вала, капитан увидел мичмана Мура. Каким-то особенно маленьким, взъерошенным и жалким выглядел в эти минуты Мур. Прямо перед ним, на расстоянии в три шага, стоял такой же маленький, бронзоволицый японец, в длинном халате с наплечниками, с двумя кривыми саблями по бокам. Два десятка японских солдат как будто бы ждали в эти секунды команды своего офицера. Защищенные латами, они держали ружья наизготовку, В воздухе блуждал острый запах серы… В руках японских солдат дымились зажженные фитили.
* * *
Летом 1810 года с тринадцатого курильского острова Расева к Итурупу вышла большая груженая байдара, на которой находились пятнадцать человек: семеро мужчин, шесть женщин и двое детей.
Груз на байдаре был невелик: несколько десятков шкур морской выдры, нерпичьи и тюленьи кожи, небольшой сверток лисьего меха и отдельно, бережно упакованные, орлиные крылья и хвосты.
Это была группа охотников-курильцев, русских подданных, и плыли они на юг в надежде встретить на каком-либо из островов лионских купцов, чтобы обменять свои товары на рис, халаты, табак, платки…
Японские купцы на гряде то появлялись, то исчезали; прочно и надолго они здесь не обосновывались, отлично зная, что самовольничали на чужой земле.
Особенно ценным товаром курильцев были орлиные хвосты и крылья: щеголи-самураи украшали этими перьями свои стрелы. С набором таких стрел, где-нибудь на улице японского городка, самурай и действительно чувствовал себя орлом среди мирной дичи.
Небольшое японское селение охотники заметили на острове Итуруп в заливе. Как это было принято и в прежние времена, они еще издали стали показывать свои товары. Потом, уже безбоязненно, высадились на берег.
На этот раз, однако, их встретили не торговцы – солдаты. Рассыпавшись цепью, с ружьями, с обнаженными саблями в руках, большой отряд японских солдат замкнул их полукольцом, отрезав путь к морю. Угрожая саблей, маленький японский офицер приказал курильцам – всем, включая женщин и детей, – стать на колени. Тут же он поздравил своих солдат с победой, а пленных (так почему-то называл он охотников) приказал отвести в тюрьму. Из длинной его речи охотники поняли только одно: коль скоро курильцы – русские подданные, офицер считает себя вправе казнить их или миловать, отпустить на волю или держать в тюрьме.
Молодой курилец Алексей решился задать офицеру только один вопрос, который едва не стоил ему жизни.
– Да, мы русские подданные, – сказал он. – Но разве мы не на русской земле?
Офицер пронзительно вскрикнул и замахнулся саблей. Алексей успел уклониться от удара. На него набросились солдаты, били прикладами, топтали ногами, таскали за волосы и бессознательного, полуживого бросили в тюремный барак.
Целый год охотники, вместе с женщинами и детьми, находились в этом темном сыром бараке, получая в пищу солдатские объедки. Зимой от холода, голода и цынги умерло трое мужчин и три женщины. Японский офицер говорил посмеиваясь:
– Поторопитесь и вы, остальные. Мне надоело с вами возиться… Рубить вам головы мне просто лень.
Примерно в неделю раз офицер вызывал кого-нибудь из пленников и задавал одни и те же вопросы:
– Вы русские разведчики? Вы пришли на остров, чтобы донести о нас русским? Вы взяли с собой женщин и детей, чтобы не вызывать у нас подозрений? А где находятся русские морские офицеры Давыдов и Хвостов? Что, и этого вы не знаете? Ну что ж, можете умирать медленной смертью, если не хотите отвечать.
