Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)
В далекой дали Тюменщины, за несчетными реками, озерами, лесами и долами, катит свои желтоватые воды на север – в Тазовскую губу Карского моря мало обжитая, своенравная и раздольная река Пур.
Глянуть на карту – речка вроде бы как и многие другие, только уж очень много притоков, а меж ними – болот и озер.
Глянуть с подоблачной высоты в иллюминатор вертолета – весь край перечерчен большими и малыми, замысловато изогнутыми протоками; озера простираются, почти не прерываясь, так что суши в этих просторах, пожалуй, значительно меньше, чем воды.
Река необъятной равнины – Пур принимает на своем пути десятки поименованных и безымянных притоков, и там, в среднем течении, где недавно поднялись на «диком береге» светлые кварталы городка Уренгоя, могучая стремнина ее и широка, и величава.
Городок Уренгой разместился у самой реки. Берег в этих местах невысокий, ровный, с зелеными полянами в первозданной чащобе тайги. На одной из таких просторных полян и выстроились аккуратные тесовые домики, а меж ними пролегли дощатые тротуары. Невелик городок, но ухожен и мил, обласкан электрическим светом. За тридевять земель от промышленных центров это не мимолетная примета – электрический свет.
На улицах Уренгоя, пахнущих свежей стружкой, известью и краской, есть и еще немало приметного и привлекательного. Есть, конечно же, старательно оформленный клуб, есть магазин, столовая, радиоцентр, гостиница, школа, больница, детские садики, населенные звонкими уренгойцами – первым коренным поколением молодого городка.
Человек приезжий сразу же примечает, что в этой дремучей дали население не испытывает чувства оторванности, глухомани. Видимо, канули в прошлое времена «медвежьих углов», хотя рассказывали, что в зимнюю пору в Уренгой и наведывались мишки, – радио сократило расстояния, и здесь привычны и голос, и ритм Москвы.
Бородатый и обветренный бывалый нефтяник, которому выпало на долю прокладывать первые тропы в нехоженом краю, доставлять через топи болот тяжелое и сложное оборудование, собирать буровые вышки, стучаться в глубины недр в поисках нефти и газа, мерзнуть на злых ветрах, томиться ожиданием, огорчаться, надеяться, мучиться опасениями неудачи и, наконец-то, сбросив с плеч усталость, плясать у костра в ликовании славного открытия, рассказывал мне о своем возвращении в Уренгой после трехмесячного похода.
Мы сидели с ним в новенькой моторной лодке, собираясь переправиться на дальний песчаный остров на рыбалку; день был просторный и синий, и река несла на своей гладкой шири удивительно четкие облака.
– Верно, нас встречали здесь друзья, как победителей, – говорил он негромко, глядя на реку и хмурясь от солнечных бликов. – Были поздравления, добрые речи, играл баян…
– Еще бы!
Опустив загорелую, обнаженную до локтя руку за борт, он зачерпнул пригоршню воды и смотрел, как стекала она, поблескивая, с ладони.
– Но мы допустили ошибку. Да, в наших подсчетах. И не в сторону преувеличения открытия, нет, мы приуменьшили его. Это понятно: наша группа обследовала лишь часть района, и потребовались большие работы – целая серия экспедиций и проходка еще десятка глубоких скважин, чтобы наконец-то ответить на вопрос, что же это такое – Уренгой?
Осторожно ступив на корму, бородач включил мотор, прислушался к его негромкому равномерному стуку, и уже дрогнул и стал отдаляться берег.
– А городок, смотрите-ка, весь открылся! – сказал он, привставая со скамьи. – Я и отсюда вижу свой домик. У меня с ним, знаете ли, «особые отношения». Случается, ухожу на целые месяцы, и тогда – вот еще одна «неразгаданная загадка» – он снится мне обязательно и непременно.
– Значит, вы любите свой Уренгой?
Приподняв голову, он задумчиво смотрел на удалявшийся город.
– Домик мой, видите, белеет на берегу реки? Да, вы спрашиваете – люблю ли Уренгой? Странно, об этом я и не задумывался. Можно ли сказать, что я, мол, люблю этот воздух, которым дышу? Он – и необходимость, и условие существования, и наслаждение. Человеку свойственно привязываться к тем местам, где им приложен старательный труд и пережиты добрые треволнения.
Он болезненно поморщился.
– А сейчас вы, наверное, подумали: еще один философ! Приятели – спутники в дороге, парни веселые и дружные – частенько разыгрывали меня: «Что, братец, снова тихий домик снился и опять на философию повело? Это, братец, старость и, значит, плохи дела». Я, конечно, отшучивался, но, признаться, и тревожился: неужели действительно… старею?
Я невольно посочувствовал ему:
– Какая же это старость, если вам, наверное, чуть-чуть за сорок?
Он снова поморщился, но согласился:
– Верно. Только за сорок, это если с бородой.
– Ну, а если побриться?
Он махнул рукой.
– Если бы не Вася-охотник – есть такой «дяденька» в Уренгое, – я был бы старейшиной нашего города. Этот Вася обогнал меня на целые два года; ему сегодня тридцать три!
– Неужели население города так молодо?
Он повел широкими плечами:
– Сами удивляемся, но факт.
– В таком случае, – заметил я, – имеется предложение.
Бородач кивнул:
– Догадываюсь.
– Нужно побриться. Старейшину Васю вы все равно не догоните, а городу достаточно и одного патриарха.
Он согласился с готовностью:
– Согласен. Принимается. Но… комары?
– Значит, естественный накомарник?
– О, природа мудра!
– А ведь скоро начнутся заморозки и комарам – конец.
Он лихо тряхнул головой:
– Тогда мы обязательно помолодеем.
Круто развернувшись, лодка вышла на тихую ширь плеса. Мне было интересно слушать его, и я спросил:
– А к зиме вы, наверное, возьмете отпуск?
– Да, – подтвердил он мечтательно. – Неплохо бы. Жаль, это невозможно. Впрочем, и не жаль. Некогда.
– Разве опять… в дорогу?
– Непременно.
– И как далеко?
Бородач не отрывался взглядом от дальней синей каемки тайги.
– Мой домик, – я уже сказал об этом, – стоит на берегу реки. Здесь еще многое не исследовано, не найдено, не распознано. И потому странно это слово – отпуск; может ли быть отдых от любимого дела и от… мечты?
Лодка тихо скользила прозрачной гладью плеса, и полные отражения легких и чистых облаков плыли нам навстречу, будто белые лебеди.
БусинкаДевушка работала в раскопе. В руке она держала металлическую лопаточку, наподобие мастерка, и осторожно снимала тонкими слоями землю. Из пласта жирного и влажного чернозема, местами прохваченного прослойками золы, кое-где обнажились толстенные, обструганные, черные от времени бревна, полусгнившие доски, внушительных размеров остатки строений.
Вокруг, по всему приречному выступу берега, росла густая, высокая – в рост человека – жесткая трава. В ней то белели, то синели робкие цветы севера. Их, конечно, никто не сеял, но они были здесь кстати, на руинах некогда деятельного и шумного города, канувшего в небытие.
Да, здесь возвышался город, и с башен его кремля, шире, чем сегодня с кромки этой высокой кручи, открывалась плавная излучина полноводной реки Таз, стальные проблески озер на бескрайней заречной равнине, синие перелески, очень далекий горизонт… Все же славные предки наши – первопроходцы Сибири – знали толк в красоте и место для города выискали что надо!
Я осматривал раскопки вместе с пилотом вертолета, Данилой Петровичем, внешне грубоватым, компанейским рязанцем, веселым и любознательным, влюбленным в Север.
Здесь работали ленинградские студенты, крепыши, и девушки им под стать, и Данила Петрович сразу же перезнакомился с молодежью, забрался в палатку и потащил меня за собой, доказывая, что нужно в конкретности представить образ жизни «интеллигентных бродяг» нашего времени – археологов.
Он упросил ребят показать нам мангазейские находки, и мы бережно перебирали забавные монетки времен Ивана Калиты, нательные крестики, подковки для каблуков, обломки посуды, поплавки для сетей, сережки безвестной красавицы, пуговицы и многое другое, что Север хранил для молодых искателей около четырех столетий.
– Я тут чего-то недопонимаю, – сказал мне Данила Петрович, когда мы остались вдвоем. – Все же на эти поиски тратятся огромные усилия и большое время.
– Это и вознаграждается находками.
– Трудные они, находки, и высокая им цена! Нет, я не о деньгах: есть понятия и поважнее. Согласитесь, что археолог, если он действительно предан своему делу, – он всем своим существом уходит в ту эпоху, которую исследует.
Тут Данила Петрович и заметил девушку, которая работала в раскопе.
– Минутку… – шепнул он значительно. – Зачем будем гадать, если можем спросить и послушать, что нам ответят.
Ловкий и сильный, он легонько спрыгнул в раскоп.
– Извините за вторжение, уважаемая, но, во-первых, здравствуйте, а во-вторых, позвольте поинтересоваться, что вы здесь так старательно разыскиваете?
Девушка едва взглянула на него из-под бровей, увлеченная своим кропотливым занятием.
– Если бы я заранее знала, что найду…
– А как давно вы в этой траншее трудитесь?
Девушка вздохнула:
– Четвертый день.
– Сочувствую, – сказал Данила Петрович и засмеялся.
Девушка отложила свой несложный инструмент, отвела со лба светлую прядь и прямо, спокойно посмотрела на летчика.
– Сочувствуете? Ну, это новость!
– Да ведь нелегко, – быстро заговорил Данила Петрович, всматриваясь в мощный и влажный массив чернозема. – И потом, что же оно, счастье? Можно, знаете ли, тонну земли по крошке перебрать и ничего не найти.
В карих глазах девушки теплился смех.
– И тем не менее, почему вы вдруг… сочувствуете?
Летчик махнул рукой и присел в раскопе на торфяной выступ.
– Что ж, я даже согласен извиниться, если… да, если вы тут что-то интересное нашли. Ой, девушка, не пустая ли работенка? И верно, покажите-ка нам свои трофеи!
Плечи ее дрогнули, она усмехнулась.
– Ладно. Извиняться не обязательно. Можете взглянуть.
Как-то неприметно в руках у нее оказался чистенький батистовый платочек, она осторожно развернула его, и мы увидели ее находку. Это была бусинка – свежая, пронзительно-голубая бусинка, размером с пшеничное зерно.
Летчик протянул руку, желая прикоснуться к зернышку, но девушка отстранилась и бережно свернула платочек.
Заметно разочарованный, он спросил:
– И это… за четыре дня работы?
– Я очень довольна, – серьезно сказала девушка.
Он покачал головой.
– Что касается меня… Нет, я не был бы доволен. Скажу вам откровенно: чего-то я в земляном вашем деле не уясняю. Вы радуетесь бусинке? Что она для вас? Крупица далекого времени? Верю, занятно. И вы, конечно, знаете, и когда этот город был заложен, и почему так назывался – Мангазея?
Девушка смахнула со щеки назойливого комара и внимательно взглянула на собеседника.
– А вы это хорошо сказали: крупица далекого времени. Так оно и есть: мы собираем крупицы далекого времени. Зачем? Чтобы лучше знать историю Родины. Вот и вам интересно: и когда здесь город был основан, и почему такое замысловатое название носил? Что ж, извольте, отвечу: Мангазея была основана в 1601 году, а ее имя – от названия ненецкого племени, которое здесь обитало, – Мангазес… – Она слегка поклонилась нам. – Нет, не стоит благодарности, тем более, что уже сегодня у вас возникнет множество новых вопросов: и почему решено было строить город в такой дали, и чем он славился, и при каких обстоятельствах исчез?
Впрочем, и это будет лишь начало: вопросов у вас появится значительно больше, а для того, чтобы на них ответить, и чтобы ответить правильно, – мы терпеливо роемся в этой земле.
– Если точнее, – заметил Данила Петрович, – вы как бы уходите в прошлое?
– Да, за ответом…
– И это, наверное, интересно… пребывать в XVII столетии? Знать по именам воевод? Восстанавливать по ниточке их наряды, обстановку, быт?
Она охотно подтвердила:
– И еще как интересно!
– Ну, так оно и есть! – шумно вздохнул Данила Петрович. – Мои наблюдения подтверждаются. Сейчас вы, девушка, убедитесь, что я хитрый дядька и постепенно подхожу к своему главному вопросу. Мне, славная, очень хотелось бы знать, а видны ли оттуда, из XVII века, дела, которые здесь вот, на Тазе, на Пуре, на Оби, происходят? Может, вы, милая, напомните мне, где и когда впервые на земле сибирской нефть из скважины ударила и кто был героем того замечательного денька?
Девушка прямо смотрела на летчика, и в карих ее глазах коротко отразилось удивление, потом меж бровей обозначилась строгая черточка, а губы еле приметно дрогнули.
– Если вы забыли, – мягко сказала она, стараясь сдержать улыбку, – или, быть может, не знали, что ж, постарайтесь запомнить. Есть такой славный товарищ – Семен Урусов. Это он со своей бригадой прошел вблизи поселка Шаим скважину номер шесть. Из нее-то и вырвалась на поверхность первая сибирская нефть. А было это, уважаемый пилот, в июне 1960 года. В общем, у вас, наверное, найдется карта, и я покажу вам в Кондинском районе поселок Шаим…
Данила Петрович опешил – такого ответа от этой девчушки он, конечно, не ожидал.
Поспешно закуривая и стараясь скрыть смущение, он спросил:
– Значит, вы полагаете, что находка в Шаиме заслуга одного человека? Я, например, на этот счет несколько иного мнения.
От девушки не укрылось его смущение, но она улыбнулась ему, и в тоне ее голоса неожиданно прозвучала уверенная нотка старшей:
– Да, в этом вы, конечно, правы. Я могла бы назвать вам много имен… Юрий Георгиевич Эрвье, Алексей Сергеевич Барсуков, Юрий Петрович Баталин, Дмитрий Иванович Коротчаев… Андрей Алексеевич Трофимук…
Данила Петрович потешно вскинул руки и прислонился плечом к стене раскопа.
– Сдаюсь… Но, сделайте милость, славная… как вы заучили столько имен?
И опять в ее голосе отчетливо слышалась интонация старшей:
– Если это имя первооткрывателя, его и не нужно заучивать – оно «запишется» в памяти и само. Разве вы удивитесь, если я назову Прончищева, Челюскина, Беринга, братьев Лаптевых? Или физиков нашего времени – Курчатова, Королева?..
– А… ваша бусинка? – вдруг весело и громко вспомнил Данила Петрович. – Да, понимаю!
Движением мягким и настойчивым он отобрал у девушки платок, осторожно развернул его и положил голубое зернышко на ладонь.
– Крупица далекого времени. Быть может, свидетельница дел отважных? А сколько в ней небесной голубизны!..
И внешне грубоватый крепыш пилот осторожно и медленно приподнял бусинку на ладони, и она сверкнула в луче солнца пронзительно-голубым огоньком.
У семи лиственницОбь у Салехарда – великанище. Ее не с чем сравнить – она вне сравнений. Даже громадина моря не оставляет такого ощущения целенаправленной силы, как эта, прохваченная водоворотами, кипящими бурунами, крутыми завихрениями течений, поистине великая река.
Когда сильный скоростной катер, оставив за кормой дощатые причалы Салехарда, мчит, минуя низкие острова, через пропаханную ветром, звонкую, разноголосую стремнину к дальнему новому городу на взгорках левого берега – Лабытнанги, эта сила движения взмыленного серого потока, которому как будто и правда нет ни конца ни края, неизъяснимо и властно тревожит душу, и захватывает, и восхищает.
– Ой, река!.. – произносит чуточку нараспев молодая рослая сибирячка, подставляя ветру смуглое лицо.
– Обь – кормилица, раскрасавица, – говорит пожилой, кряжистый, седой рыбак, – нынче, смотри, совсем спокойная. А бывает, однако, и сердитая… Ух, какая она бывает!
Кто-то весело цитирует строчку песенки:
– Хороши вечера на Оби…
Я смотрю на часы – так долго здесь тянется легкое, светлое предвечерье! Стрелка, впрочем, замерла на цифре 2, и, озадаченный, я сверяю время у капитана и никак не могу поверить, что уже, как оказывается, два часа ночи.
Молодой капитан – и не суровый, не угрюмый, в общем, не традиционный, а веселый и общительный – шутя напоминает, что наше судно следует прямо по «обручику», то есть по линии Полярного круга, а в летнюю пору в этих местах утро не отличить от вечера, а день от ночи.
Удивителен и властно красив этот край неиссякаемого дня и неисчерпаемого полноводья! Пустынны травянистые острова; затишливы под кручами бездонные омуты, непуганы птицы над раздольем плесов и проток; ярки облака и кристально чист воздух.
Зеленый массив берега встает из пучины, как открытие… вероятно, такой же нетронутый и дикий, каким его видели первые землепроходцы Сибири где-то на рубеже XI века. Но… что это? Молния всплескивает над кручами и синевато отсвечивает на ряби волн.
Вахтенный матрос усмехается моему вопросу.
– Молния? Да, пожалуй, похоже. Это работает автоген.
Мы пристально всматриваемся в очертания берега, постепенно различая вышки подъемных кранов, застывших у воды, стенку причала, жилые вагончики, каменную насыпь вдоль светлого плеса и на ней маленький, торопливо бегущий куда-то, словно бы совсем игрушечный паровоз.
– Порт Лабытнанги, – объясняет вахтенный и сам с интересом всматривается в берег. – Вон, смотрите-ка, куда он размахнулся, наш порт, до дальнего мыса! Он еще, конечно, строится, а работенка здесь, скажу вам, только на крутой характер. Если ты, работяга, духом слаб, сюда и не сунься, не выдержишь.
Рослый парень в брезентовой куртке, из-под которой виднеется полосатая морская тельняшка, встряхивает длинным русым чубом.
– Ты, палубный, нас, новеньких, не пугай. Тут, во-первых, вон какой простор! А мы, матросик, Васюган видели. Слышал про Васюган?
Матрос затягивается табачным дымом и швыряет за борт окурок.
– Почему не слышать, если у нас, на Оби, как на почтовой линии, все новости тут как тут. Твой Васюган – это болото немеряное, а у нас в Лабытнангах – вечная мерзлота.
– Да не просто болото, – прерывает его чубатый, – а термальное! Это горячая трясина, зловонный гнилой парник. В самую лютую стужу бездонная гниль не промерзает, под любыми сугробами держит тепло… И что же? А то, что нефтепровод Александровское – Анжеро-Судженск по расписанию был в строю: восемьсот километров, да трубы диаметром в метр двести двадцать миллиметров, – это, братец, не шутка.
Он кладёт руку на плечо матросу.
– В общем, друг палубный, запомни: кто побывал на Васюгане – тому и чортово логово нипочем!
Все же матрос остается при своем убеждении:
– Ладно. Еще увидимся. В клятой этой мерзлоте стальные шпунты ломаются, а характер… что ж, иному характеру такое и подавай!
Тот мимолетный разговор на катере я вспомнил немного позже, когда сошел на утрамбованный гравий первого причала в Лабытнангах. Пожилой инженер ленинградского Метростроя Павел Сергеевич Макаренко, человек по виду кабинетный, а по сути многолетний кочевник тундры и тайги, показывал мне огромные стальные «иглы» для пропарки вечной мерзлоты. Он с этого начал потому, что необычным «иглам» здесь, на строительстве порта, поручалась самая ответственная часть работы.
Под метровым напластованием болотной грязи, под кочками тундры, под кустами стланика здесь на сотни и сотни километров вокруг и на сотни метров в глубину земную проковала чудовищным морозом глины, пески, осадочные породы тысячи лет нерушимая, вечная мерзлота.
Она противостоит крепчайшей стали. О нее ломаются буры. Но, чтобы воздвигнуть стенку причала, нужно забить в этот мерзлый монолит многие сотни металлических свай-шпунтов, и забить на глубину в 14 метров: ученые рассчитали, что при таком глубинном строе шпунтов причал будет надежен и долговечен.
Но… как же преодолеть сопротивление этого, затаенного в глубинах, вековечного холода? Конечно же, – решили строители, – с помощью тепла. Так появилась стальная «иголка» длиною в 18 метров с разогретым электричеством острием. Она вонзается в мерзлый грунт и медленно, очень медленно прокладывает себе дорогу. Потом, по ее следу, входит мощный шпунт.
Мировая строительная практика еще не знала таких капитальных работ на вечной мерзлоте. Однако первые результаты больших и сложных усилий могли бы обескуражить и самого радужного оптимиста. Отличная, старательная бригада строителей за долгий и трудный месяц забила… 7 шпунтов.
Инженер Макаренко не скрывал охватившей его тревоги. Он оставил квартиру в Лабытнангах и переселился на стройку: спал здесь же, в игрушечном вагончике, нередко сам командовал бригадой. Некоторые считали его оригиналом: нередко в горячую минуту он доставал неразлучный блокнот и погружался в какие-то вычисления. Над ним серым звенящим облаком вились комары. Он стряхивал их с лица, со страницы блокнота и продолжал вычисления. Так он «нащупал» пропуски времени в бригаде и вскоре сумел их устранить.
Неприметные, быстротечные минуты! Постепенно они сложились в напряженные трудовые часы. А главное, что каждый мастеровой (тоже постепенно) проникся чувством ответственности за свое конкретное, повседневное дело, за место в небольшом, но сплоченном коллективе. И как-то произошло само собой и никого из товарищей Павла Сергеевича не удивило, что бригада, которая забивала за месяц семь шпунтов, стала забивать такие же семь шпунтов… за смену!
К большому костру, у которого, закончив беспокойную вахту, отдыхала бригада, однажды из тундры пришли двое кочевников-хантов Иван Тайберн и Николай Ного.
– Однако, начальник, – потоптавшись на месте и глядя куда-то в сторону, робко заговорил Ного, – мы пришли к тебе становиться на работу. Мы знаем, что ты строишь большую стенку, чтобы здесь могли причаливать корабли, и ты это хорошо придумал, начальник.
Макаренко поближе подвел их к огню, указал место на колоде, налил по кружке душистого чая – наилучшего угощения в тундре.
– Вы тоже, товарищи, умно решили – прийти на строительство и попросить работу, – сказал он, присаживаясь рядом с гостями. – Конечно, придется немного поучиться, но мы вам поможем, и все будет хорошо.
– Ты напиши, однако, об этом в Москву, начальник, – деловито заметил Тайберн. – Мы привезем сюда свои семьи и тоже будем жить в деревянном доме. Ты и об этом напиши в Москву…
…В песенке верно сказано: хороши они, вечера на Оби. Удивительны эти вечера, бесконечные, ясные, полные тихого света. И сказочна живая громадина река, расплеснутая до горизонта, и осязаема ее беспокойная сила, вертящая водовороты, упрямо роющая берега.
Потеряв счет времени – утро ли, ночь ли? – я медленно шел отлогой отмелью вдоль Оби, улавливая в свежем, наичистейшем воздухе привкус смолистого дымка и одновременно различая словно бы отзвуки голосов.
На отмели громоздились черные, разлапистые, косматые от водорослей коряги, занесенные сюда в паводок нивесть из каких таежных дебрей. Была среди них коряга, ну в точности купающийся лось, – огромные, прекрасные рога над гордой головой, приподнятой над волнами. Другая была похожа на медведя: встал бурый Мишка на задние лапы, да так и застыл у омута. С третьей, похожей на древнюю ладью, полузатонувшую в реке, я долго наблюдал за глубинными струями течения, как они выгрызали на дне песчинки, перекатывали их и кружили.
Время от времени там, в беспокойной глубине, гневно поблескивал и перемещался какой-то таинственный камешек, и я не сразу догадался, что это, возможно, рыбий глаз, холодный и любопытный, а ведь здесь-то они и простирались, раздольные владения нельмы и муксуна, шокура и сырка, осетра, сига и стерляди, язя и окуня.
Сквозь шорох, и плеск, и клекот реки мне время от времени снова чудились голоса, и, напрягая слух, я уловил мотив песни. Песня! Она приближалась. Будто сама речная ширь порождала ее и несла над собой, и тонкие ветки стланика, склоненные над водой, замерли, прислушиваясь, и слабое дыхание ветра затаилось.
Я помнил ее, эту песню моей далекой Украины, знакомую еще с босоногого детства: она и в ту давнюю пору, на зорьке жизни, властно брала за сердце и захлестывала его до краев смутной тревогой, безотчетным томлением желаний, первым пробуждением мечты… Слаженные, созвучные, сильные голоса приближались, и я уже отчетливо различал слова:
…Чому я не сокiл,
чому не лiтаю…
В ту минуту мне ясно увиделся на ближнем взгорке, над притихшим и сизым простором реки, рослый, плечистый юноша, с обнаженными до локтей натруженными руками, с прямым и задумчивым взглядом зорких глаз… Он стоял неподвижно, упрямый, уверенный, прокаленный солнцем бесконечных дорог, и смотрел на Север, в тот извечно манящий край, куда великая Обь-река уносила свою неиссякаемую громадину.
Я узнал его тотчас, современного землепроходца, неустанного искателя, труженика и романтика: это он «со товарищи» еще совсем недавно протянул сюда, на первозданный берег, через трясины, тундру, тайгу, через заснеженные высоты полярного Урала мощную железнодорожную магистраль.
Это он «со товарищи» прослушал, простучал немерянные просторы земли тюменской.
Здесь, на пониженном выступе берега, где только малая группа деревьев – семь лиственниц, или, по-хантски, лабытнанги, – была для кочевников единственной приметой в пути, он построил большой современный город и развернул строительство мощного порта, к причалам которого будут швартоваться не одни лишь речные, но и океанские суда.
Семь лиственниц – Лабытнанги – сегодня это железная дорога от низовьев Оби в центр. Семь лиственниц – Лабытнанги – это и дорога к океану.
Что ж из того, что славный юноша – сибирский землепроходец – лишь привиделся мне, как образ песни? В добром краю сибирском я встречал очень много таких, как он, и уверен, что будет день, когда здесь, на берегу великой реки, этот юный искатель и строитель встанет в граните и бронзе.
Река и песня… Что в них сочеталось так неразделимо – ощущением силы и душевной шири? То ли река была поэтична, как песня, то ли песня так раздольна, как река?
Увлеченный, я не сразу заметил, как «снизу», следуя против течения на юг, из-за ближнего мыса выдвинулся на стрежень светлый силуэт теплохода. Он шел откуда-то с Обской губы, а быть может, и с океана, и окна его верхнего яруса, и круги иллюминаторов светились легкими, веселыми огнями, а с открытой палубы доносилась песня.
Кто ее пел – геологи, жители палаточных селений, строители нефтепроводов, дорог, мостов или сплавщики леса, охотники или рыбаки? Как залетела она в эту даль с теплой земли Украины?
Стройный белый корабль уверенно направлялся прямо к причалу нового порта Лабытнанги, и был он ярок и словно бы невесом над сизым речным простором.
…Земля тюменская! Кто побывал на ее первозданных просторах, никогда не забудет этих могучих рек, безбрежных озер, зеленой тишины тайги, серебряных далей тундры.
Землю тюменскую невозможно «окинуть мигом» – слишком велики её масштабы, и, чтобы представить их наглядно, следует мысленно соединить территории Англии, Франции, Италии, ФРГ, Австрии, Дании, Голландии, Люксембурга, – но и этого еще мало: у Тюменщины останется «излишек» в 11 тысяч квадратных километров!
Есть у Севера тайная властная сила, и это многие подтверждают: он причаровывает и не отпускает, а тех, кто все же не подчинился, уехал, – зачастую заставляет возвратиться.
Север любит сильных, деятельных людей, способных на большие замыслы и свершения: он суров, и крепит характер, и закаляет волю, и щедро вознаграждает упорный, отважный труд.
Видимо, таких упорных и отважных в любой из наших республик достаточно. На тысячи и десятки тысяч молодых добровольцев ежегодно возрастает население земли тюменской. Их соединенными усилиями возникают новые города, шоссейные и железные дороги, нефтетрубопроводы и газопроводы, пристани, аэродромы, электростанции, лесохимические комплексы.
Когда-то Алексей Максимович Горький говорил сибирякам:
«Шире, братики, берите, глубже заглядывайте, ведь Сибирь – страна с большими горизонтами!»
И нефтяники Тюменщины сегодня заглянули в недра своей землицы на 3300 метров и приступают к штурму 5000 метров глубин, уверенные, что их непременно ждут новые замечательные открытия. Но и то, что уже открыто, по-хозяйски измерено и подсчитано.
…В чем же оно, тайное могущество богатырского края, властно берущее за сердце? В удивительных белых ночах или в еще более удивительных полярных сполохах, в величавой бесконечности просторов или в самом процессе их пробуждения от вековечного сна?
Тот, кому довелось побывать на земле тюменской, обязательно увезет с собой облик ее, дыхание, дальние горизонты, настоянный на хвое воздух, огни кораблей, костров и молодых селений, ощущение открытия и подвига. И где бы он потом ни находился, пусть даже на другой стороне планеты, – не пропустит газетной строки, радиослова, телекадра о той далекой и родной земле.
Мне накрепко запомнилось одно из событий года 1964-го: первенец нефтяной Тюменщины Шаим отгрузил в речные танкеры, которые и доставили к железнодорожной магистрали для слива в цистерны, казалось бы, огромную массу нефти – 200 тысяч тонн.
…Есть чему удивляться в том славном краю: и гиблым бездонным болотам, и рекам, разлившимся до горизонта, и юности, не знающей ни уныния, ни преград; и черному океану, дремлющему в глубинах, под наикрепчайшими щитами вечной мерзлоты, и голубой бусинке из Мангазеи; и песне, донесенной с Украины…
Отзывчива, щедра, воистину благословенна суровая тюменская земля!
