Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)
– Спасен, – прошептал он. – Выручим тебя, Степа…
И бережно неся Петушка, спустился по трапу.
На баркасе он положил его на брезент и снял фуражку, и все рыбаки тоже сняли фуражки, но они не плакали, только смотрели на Степана, как смотрят на спасенного друга.
С баркаса подали буксирный трос и шхуна двинулась к берегу. Но только тогда, когда они подошли к причалу и остановились, Асмолов узнал, что в моторном отделении заперт пятый японец.
Рыбаки открыли люки, он вышел на палубу и протянул Асмолову маузер, держа его дулом к себе.
* * *
Рыбачий Совет собрался через пять дней. К этому времени уж поднялся с постели Рудой. Он был ранен в ногу и теперь ходил опираясь на палку.
По ночам Крепняк еще метался в бреду, звал Асмолова, Николая, Серафиму. Он ни разу не назвал имени Ильи. Бред сменялся покоем и крепким сном. Проснувшись, он открывал прояснившиеся глаза и узнавал товарищей, стоящих у постели.
То, что рассказали ему о Степке, словно дало новые силы Крепняку.
– Человек, – говорил он гордо и ласково. – Что значит – наш человек!
Он яростно боролся за жизнь, и было видно – уже начинал побеждать. Несколько раз на день он спрашивал о Серафиме и хотел во что бы то ни стало видеть ее, но успокаивался, когда приходил Николай. По глазам Николая, гордым и радостным, Крепняк угадывал, что с нею все обстоит благополучно.
Серафима лежала в постели у себя дома. В забытьи, в бреду, она то звала Илью, то вдруг проклинала его, мечась на кровати, скрипя зубами от боли.
Целыми часами стоял у постели Николай. Чем мог он помочь ей? Ведь самая страшная рана была нанесена Серафиме в сердце, и нанес ее Илья. Казалось, все это время, сосредоточенно и неотрывно, именно за сердцем ее следил Николай, и когда она приходила в себя, и глаза ее, мутные в бреду, снова становились ясными и спокойными, он бережно брал ее руку, а по небритым, обветренным его щекам катились слезы, которых он не замечал.
Он видел – Серафима возвращалась. Она возвращалась к жизни и к нему. И что-то новое теперь было в ней, какая-то молчаливая уверенность в нерушимости своего счастья.
Варичев был ранен в бок, пуля прошла навылет, раздробив ребро. Он мог бы уже ходить, но оставался в постели. Два японца, лежавшие рядом, разговаривали мало и неохотно, однако от него они не скрывали секретов. Тот, которого задержал Андрюша, ругал своего капитана.
– Надо было уехать, – говорил он Илье, как своему. – Ночью надо было уходить… – И горько усмехался. – От этих берегов, однако, трудно уйти… Жаль. Ни за что пропадает пять офицеров.
Сторожевой катер подошел к Рыбачьему на шестой день. Посланный Асмоловым в этот день вестовой, наверное, только прибыл на пост.
Еще с мостика командир спросил рыбаков, столпившихся на причале:
– Откуда взялась эта шхуна? Где ее команда?
– Есть! – откликнулось несколько голосов.
– Отдыхает… – пошутил Асмолов.
Командир сошел на причал, и рыбаки стали в шеренгу. Асмолов передал рапорт.
Двенадцать краснофлотцев сошли на причал вслед за командиром. И когда командир обнял и поцеловал Асмолова, рыбаки, мужчины и женщины, бросились к матросам, матросы бросились к рыбакам, и доски причала гнулись и качались под их ногами, как волны, – никогда не знало Рыбачье таких радостных и гордых встреч!
– Мы ищем этих шпиков две недели, – сказал Асмолову командир. – На промысле Оленьем они увезли рыбака. Сергеев… Это был хороший бригадир. Его нашли в море… Команда теплохода «Днепр» нашла.
Он стиснул кулаки и обернулся к матросам.
– Перевести пленных на катер!..
Тогда Асмолов сказал:
– Этих открытых врагов заберите. Но того, штурмана, мы будем судить. Так хочет народ. Мы должны разгадать его душу. Этот урок недешево обходится нам.
– Хорошо, – подумав, сказал командир. – Мы привезем его в порт, зная волю народа.
Вечером в доме Асмолова собралось все население поселка. Крепняк потребовал, чтобы и его перенесли туда. Теперь он лежал на кровати, придвинутой вплотную к столу, а Асмолов сидел рядом с ним.
Варичева привел Рудой. Ни на кого не глядя, Илья прошел через комнату, опустился на табурет.
Он держал себя спокойно, он все продумал наперед – выработал план речи, учел возможность неожиданных вопросов. Его очень обрадовало, что на Совете присутствуют не только рыбаки, но и приезжие, новые люди, моряки, им, конечно, уже известно, что он штурман, и, наверное, известна история с «Дельфином». Надежда становилась уверенностью, и он смелее смотрел вперед.
– Поднимите меня, – сказал Крепняк. – Я хочу его видеть.
Рудой приподнял его и выше подложил подушки. Потом он выпрямился у стола.
– Какая воля ваша, товарищи? Судить этого человека или нет?..
Варичев поднял голову, мельком взглянул на собравшихся.
– Судить, – коротко отозвались они.
– Так, – сказал Рудой. – Кто хочет говорить?
Крепняк приподнялся еще выше.
– Я спросить хочу… Я любил этого человека.
Рудой наклонил голову.
– Бригадир, товарищ Крепняк, говори.
Крепняк спросил тихо:
– Скажи, обвиняемый, ты трус?
– Нет, – сказал Варичев. – При вас я бросился в огонь. – Губы Крепняка передернулись, но он спросил спокойно:
– Почему же ты не сказал нам, что карту украли японцы? Что подсунули тебе золотые часы?
– Я одного только боялся… потерять доверие… – сказал Илья.
– Значит, по-твоему, лучше соврать народу? – изумленно воскликнул Крепняк.
– Я не знал, что произойдет такая трагедия, – сказал Варичев печально. – Я думал, что они уедут… уедут, и все это будет забыто… Неизвестно… И я оправдаю доверие…
Крепняк почти упал на подушки, но не отвел глаз от Ильи.
– Вон что!.. Значит, ты считаешь, что немного можно соврать?
Варичев промолчал. Он просто не нашел ответа и заранее не подумал о возможности такого простого вопроса. Но Рудой сказал:
– Отвечай.
– Я не учел этого, – ответил Илья.
Крепняк согласился:
– Хорошо. А если ты хотел отпустить врагов, разведчиков отпустить, малая эта ложь или большая?
И Варичев опять промолчал.
В горнице было тихо, сдержанный гул прибоя доносился из-за окна, стекла слегка дрожали от ветра.
– Ты Пятницами нас считал, – сказал Крепняк. – Дикарями… Как же не подумал ты, «умный человек», что тот, кто соврет народу, хоть капельку соврет, уже подлец и преступник? Тут цепь начинается, звено за звеном, и каждое все больше, все тяжелее… Только ты понимаешь это, хорошо понимаешь, а мы душу твою должны узнать, с чего повелось, где корни? Скажи нам правду: ты трус?
– Я остался на тонущем «Дельфине», – сказал Илья.
С первой скамьи поднялся командир катера. Невысокого роста, крепкий в плечах, загорелый, с коротко подстриженными русыми усами, с прямым и внимательным взглядом серых глаз, он спросил, видимо, просто из любопытства:
– Мне рассказывали о вас. Вы были в Беринговом море, на корабле во льдах. Капитана Седых помните?
Варичев оживился; с этой точки начинался подъем.
– Как же, прекрасно помню, – сказал он. – Вы тоже знаете его?
– Знаю, – сказал командир. – Строгий капитан. Он отпустил вас тогда на берег? Почему?
– Нужно было проводить людей, пассажиров.
– А кто-нибудь из этих людей раньше бывал на том берегу? Геологи, скажем…
– Да.
– А вы бывали?
– Нет, – сказал Илья. – И все же я решился сопровождать…
Но командир не дал ему договорить.
– Почему же вы не вернулись на корабль? Пурга?.. А на другой, на третий день? Ведь вас могли проводить наши охотники, звероловы.
– Видите ли, я заболел… – пробормотал Илья.
Командир прищурил глаза.
– Это правда?
– Неправда, – сказал Асмолов, тоже поднимаясь. – Он объяснял, что его отговорили.
– Понятно, – сказал командир.
Асмолов обернулся к Илье.
– После аварии… сколько еще держался «Дельфин» на воде?
– Минут двадцать… – Надежда снова вернулась к Варичеву.
– А шлюпки? – спросил Асмолов.
– Их унесло штормом.
– Они могли погибнуть?
– Конечно, – сказал Илья и спохватился, – но все-таки…
– Неважно, – сказал Асмолов, и брови его сдвинулись. Теперь он смотрел прямо в глаза Илье.
– Тебя выручил спасательный пояс? Он до сих пор у нас. Ты ждал, значит, пока судно держалось на воде, а на шлюпки не надеялся. И еще, ты хотел доказать капитану: «Ты так думал про меня, а я вон каков».
И Варичев опустил голову. Все планы, тщательно продуманные за эти пять дней, рушил Асмолов.
– Я не знаю человека, который не испытывал бы страха, – сказал Илья. – В тяжелые минуты я решил себя проверить. Мой подвиг мог воодушевить команду.
– Наоборот, – откликнулся командир. – Скорее внушить безнадежность.
– Но я так думал… И вы так думали…
– Мы не знали тебя, а капитан, команда – знали, – сказал Крепняк.
– Я и сейчас верю, что способен на подвиг…
Асмолов скомкал бороду и тяжело опустил руку.
– Нет, – сказал он. – Не способен… Подвиг! Мы-то хорошо знаем это слово. Что сделал ты с Петушком? Ведь он поверил тебе… Сначала преступление, обман, хитрость, лишь бы оттолкнуться, лишь бы выше других взлететь, а потом удача? А у нас каждый способен на подвиг: Марья, Рудой, Крепняк, Серафима, и Петушок – герой, весь народ, если это нужно, способен на подвиг, потому что честные мы, и счастье народа – закон для нас, большевистский закон! Ты ведь о себе только думал… Славы искал… Да чужой дорогой. Что для тебя народ? Главное – твоя слава. А все остальное Пятницы, «матерьял»… Вот почему ты предал. Вот почему вахтенный Алеша в земле спит и ранены товарищи наши… Это уж такое звено, что жизнью ты его не поднимешь… А если так, что же ты для народа?
Стекла задрожали от гула голосов, все до одного рыбаки вскочили с мест, но Варичев поднял руку.
– Я признаю… правильный суд. На этой суровой северной земле я все понял. «Познай самого себя…» – я познал. Я прошу об одном: дайте мне еще одни сутки провести на этой земле, до отхода катера. Я проведу эту ночь в том самом амбаре, где сидел Степан… Амбар уже отстроен… Я подведу итог.
– Ты хочешь уйти? – сказал Рудой.
Варичев вскинул голову.
– Я даю слово… Нет.
Отход катера был назначен на утро, и никто не возражал против просьбы Варичева.
В доме Асмолова долго еще горел свет. Гости рассказывали о последнем походе и, казалось, уже забыли тяжелые дни, так нежданно нагрянувшие на Рыбачье. Но с вечера еще Рудой поставил вахту на причале и дежурство распределил на две недели вперед.
Рыбаки проводили краснофлотцев до самого причала. Командир навестил еще Петушка и подарил ему свои часы. Смущенный и счастливый Степка пожал его крепкую руку.
На причале матросы пели украинскую песню; высокие вербы, могучие тополя и ветер степной звучали в этой песне.
Только поздней ночью утих поселок.
Суда были готовы к выходу в море, и время не ждало, тяжелый лосось уже шел к берегам.
Вахтенным в эту ночь был Николай. Он ходил от причала к поселку, пристально вглядываясь вдаль, останавливался около штабелей досок, сложенных на берегу, поглаживал их рукой. Ему не терпелось – скорей бы отстроить дом. Потом он шел к шхуне, снова и снова осматривал ее и, радостно волнуясь, вспоминал слова Петушка: «Шхуну мы назовем – „Серафима“…»
Проходя по берегу, Николай решил отдохнуть на стрельной лодке. Она всегда была привязана на отмели, под обрывом. Он спустился на отмель. Здесь было совсем темно, однако Николай знал каждый камень на берегу. Он нащупал столбик и кольцо. Лодки не оказалось. Может быть, кто-нибудь из рыбаков перевел ее выше?.. Он вскоре забыл об этом.
Но, проходя мимо амбара, Николай заметил, что узкое окошко, прорубленное высоко над крышей, открыто. На нем была железная решетка, сделанная Андрюшей, когда в амбаре пришлось держать Петушка.
Николай присмотрелся и уже встревоженный поднялся по выступам сруба, – решетка была снята. Он нащупал коробку спичек в кармане бушлата, поднялся на руках и, опираясь локтями о брусок подоконника, зажег спичку. Амбар был пуст.
Николай спрыгнул на землю и взял винтовку. Он вспомнил о лодке, но не вернулся на отмель, а побежал к мысу, к устью реки. Он умел ходить по тундре, и охотники недаром шутили, что если собаки не догонят волка – догонит Николай.
Он выбежал на мыс и глянул вниз, по реке. Лодка плыла у берега, несколько впереди, почти у входа в море.
Николай крикнул, но Варичев не отозвался.
Николай подождал и снова крикнул. В слабом свете звезд было заметно, как под веслами вспыхивают зеленоватые отблески пены.
– Остановись! – крикнул Николай. – Ты дал слово!..
Лодка уже скрылась во тьме.
Николай вздохнул и вытер вспотевшее лицо.
Потом поднял винтовку и, следя за едва уловимыми всплесками воды, нажал спусковой крючок. Он был метким стрелком. Он слышал шумный плеск от падения человека в воду и бросился к реке, к тому месту, где только что плыла лодка, разделся и поплыл, но лодка, которую он догнал, была пуста.
Сколько ни нырял, ни шарил по дну Николай, он ничего не нашел. Здесь было быстрое течение на последнем перекате, а дальше начиналось море.
…В маленьком городке Рыбачьем, выросшем из поселка, эта история уже почти забыта. По крайней мере, можно подумать так. И если изредка кто-нибудь из рыбаков вспоминает о тех внезапно нагрянувших трудных днях, он никогда не назовет ни фамилии, ни имени Варичева – человека, обманувшего доверие народа. Камень, омываемый волной, лежит на могиле вахтенного Алеши, на мысе, рядом с высоким новым зданием маяка. И так уж заведено здесь, что капитаны траулеров, посещающих маленький порт, всегда отдают честь памятнику, проходя мимо мыса.
Свет маяка льется над морем, и кажется – тучи прочь бегут от него, и, как эхо привета с дальних морских просторов, в Рыбачье доносятся спокойные гудки наших кораблей.
ПОРУЧЕНИЕ
Утром крейсер бросил якорь на рейде Туапсе. Шаповалов не спал. Он слышал, как смолкли турбины, как загремели в клюзах цепи, и в неожиданной, непривычной тишине корабельные склянки пропели пять часов.
Игнат знал, что крейсер задержится здесь недолго; только сдаст раненых береговым госпитальным врачам, примет свежее пополнение – девятнадцать человек, добавит в цистерны пресной воды и опять – в путь.
Это была обычная, короткая стоянка, и ею мало кто интересовался, так как ничего не меняла она в жизни боевого корабля, строго рассчитанной и всегда напряженной. Только два человека в экипаже с волнением ожидали этих минут: матросы Шаповалов и Гаевой – им предстояло сойти на берег. С вечера еще, едва сменившись с вахты, брились они, стриглись и мылись, и с десяток матросов, свободных в эти часы, с увлечением занимались их туалетом: один окроплял их одеколоном, другой снимал последние пылинки с новеньких бушлатов, третий размахивал бархаткой, расхваливая свою исключительную ваксу, то ли «Сияние», то ли «Огонь».
Можно было подумать, что надолго прощаются они с друзьями, так шумны были проводы, начатые еще в открытом море, хотя прощались они только на четыре дня.
Ровно через четверо суток, в два часа пополудни, здесь же, на рейде, крейсер возьмет их на борт. Так сказал командир. Этот краткий отпуск был особой наградой. После ранений, полученных под Севастополем, и Шаповалов, и Гаевой пожелали остаться на корабле. Давно, очень давно были они на берегу. Неведомо, как это дошло до командира, что именно в Туапсе им обоим очень хотелось бы погостить. Он спросил у Гаевого:
– Кто у вас на берегу?
Гаевой ответил:
– Жена, дочь…
– А у вас, Шаповалов?
Вопрос для Игната был слишком неожиданным. Кто у него был на этом берегу? Никого… Почти никого. Но в неспокойной, дальней дороге не раз думал он об этом городке, о тихом переулке, серебряном от листвы тополей. Он не мог назвать ни жену, ни невесту. Была здесь девушка, которую хотел он видеть или только узнать о ней: жива ли? Он ничего не сказал, и командир не повторил вопроса.
– Разрешаю четверо суток отпуска. Двенадцатого – ровно в два – быть здесь. На рейде…
Позже Гаевой говорил:
– Глянул я на тебя, Игнат, и жалко стало. Чего так теряться? Ну, сказал бы, жена…
– Понимаешь, Григорий, врать не люблю. А еще Чаусову врать. Нет…
Гаевой засмеялся; густые, цвета проса веснушки задрожали на его вздернутом задорном носу.
– А ведь он понял… Все равно понял: кто-то есть у тебя! Ждет какая-то заноза…
Игнат посмотрел на него в раздумье.
– Не знаю. Нет, она не ждет.
В последние минуты, когда шлюпка уже покачивалась у борта и громыхнул, разворачиваясь над синей волной шторм-трап, Шаповалова позвали к командиру. Он удивился: что же случилось? Может быть, отпуск отменен? Собираясь на берег, он вместе с товарищами шутил и смеялся, не догадываясь, какая сила влечет его туда, в тополевый переулок. Лишь сейчас он понял, как важно для него навестить знакомый беленький домик в густом саду, и почти испугался: а что если отпуск действительно отменен? У двери командирской каюты он невольно замедлил шаги, остановился. Откуда-то снизу донеслись веселые голоса. Игнат оглянулся – легкая, шарового цвета шлюпка двигалась вдоль борта корабля; в шлюпке, раскачиваясь на длинных ногах, размахивая бескозыркой, сидел Гаевой. «Уходят, – подумал Игнат. – Почему же они уходят без меня?» Дверь каюты открылась, и командир шагнул через порог, еще не замечая Игната, на ходу просматривая адрес на конверте.
– Вот, кстати, Шаповалов! – сказал он, подавая конверт. – Маленькое поручение… Думаю, оно не особенно вас отвлечет… Вы знаете капитана порта?
– Волкова? – спросил Игнат. – Сергея Петровича? Конечно, знаю…
– Передайте ему это письмо.
Шаповалов принял пакет. Почему-то ему показалось: командир улыбался, едва приметно, только глазами.
– Я сам разрешил вам четырехдневный отпуск, – сказал Чаусов. – И мне неудобно загружать вас поручениями… Но это дело на пять минут: будете идти мимо Управления порта и отдадите письмо…
– Есть, передать письмо, – повторил Шаповалов, и ему снова почудилась в глазах командира сдержанная улыбка.
Через минуту-другую Игнат уже сидел в шлюпке, глядя на отдаляющуюся серую громадину крейсера, густым, маслянистым контуром отраженную на воде. Он думал о Чаусове, о своем командире – человеке строгом и прямом, и о его загадочной улыбке… Может быть, Чаусову и в самом деле было кое-что известно об отношениях Игната с Волковым? Он повторил это слово: «отношения», – и усмехнулся. Хороши «отношения», когда старый, просоленный морями всего мира, кривоногий, хмурый капитан перед всей командой и пассажирами теплохода «обрабатывает» матроса отборными словами и грозится выбросить его на берег в ближайшем порту! Именно эти «отношения» между ними сохранились. Если бы тогда, в апреле сорок первого года, Волков не был назначен капитаном порта – Шаповалову пришлось бы спешно покинуть теплоход… Позже они встречались три или четыре раза, но хороши были и эти встречи! – капитан выпроводил Игната со двора. Он сказал на прощанье не очень-то приветливую фразу:
– Постарайтесь забыть этот адрес, молодой человек… Иначе советую запастись костылями…
Но, как нередко случается в жизни, именно этот адрес был дорог Игнату: здесь жила она.
Он думал о ней в дороге. Каждый раз, возвратись из рейса, искал повода для встречи. Однажды он принес ей в подарок пеструю турецкую шаль, самую яркую из всех, какие видел на стамбульском базаре.
Нина с удивлением рассматривала диковинных шелковых петухов и крокодилов, а потом спросила:
– Зачем это?
– Это для вас, – сказал Игнат.
Она засмеялась и шаль, конечно, не взяла. Впервые приметил он что-то новое в ее взгляде: стал он задумчивее, удивленней, а потом, неожиданно и непонятно, сделался строгим, почти злым.
Через несколько минут они расстались, и Шаповалов долго бродил по берегу, комкая мягкую, нежную ткань, не зная, как избавиться от этой злополучной шали.
С дороги он написал ей четыре письма, но ответа не получил.
…Впервые они встретились на теплоходе, звездным весенним вечером, на подходе к берегу Сухуми, усеянному огнями… Хороши они были, эти вечера на Черноморье, – лунный, светящийся изнутри простор, черные глыбы гор, похожие на тучи, очерченные золотой каймой; воздух, настоянный на кипарисе; и тихий говор, и песни баяна, доносящиеся с палубы, грусть о неизведанной ласке, смутное волнение и тревога.
В девятнадцать лет, когда всем существом ощущаешь радость жизни, когда зовут и тревожат дальние дороги, – многое в эти годы кажется легко достижимым и простым. И не думал Игнат, что в полной жизни его, молодой и веселой, вдруг будет недоставать чего-то… Этих рук… губ… глаз.
Случай был самый обыкновенный, как миллионы подобных случаев, но человек живет один раз, и ничего не повторяется в жизни.
Он стоял на вахте у штурвала «Абхазии», так же, как вчера, как месяц назад, и смотрел на берег, мерцающий и льющийся огнями. Дверь рубки была открыта: с палубы доносился приглушенный напев баяна. Кто-то из пассажиров остановился у двери, и вахтенный даже не оглянулся – любопытных пассажиров всегда хватало на корабле.
Девичий голос, как будто давно знакомый, спросил:
– Вы стоите английскую вахту? Два часа?..
– Нет, – сказал Игнат. – Мы стоим русскую вахту.
Девушка засмеялась.
– А какая разница?
– А очень простая, – сказал Игнат. – Английские вахты у англичан.
Она, по-видимому, не ожидала такого ответа, а ему было приятно так вот, вежливо, обрезать эту много знающую пассажирку. И опять он не взглянул на нее. Помолчав, она сказала:
– Я с детства увлекаюсь морем… – Он усмехнулся: «Уж эти туристы!»– Так интересно в дороге… все время в дороге, на корабле… Ведь правда?
– Ужасно интересно, – насмешливо ответил Игнат.
– Я изучаю морское дело… Как вижу, вы бывалый моряк. Давно уже плаваете?
– Порядком.
– А сколько?
– С четырнадцати лет…
– Значит, шесть лет? Не меньше?
Она не ошиблась.
– Ну, за такое время университет кончают…
– На море еще быстрее, – заметил Игнат.
– Скажите мне, что это значит: кроткая вода?
– Какая? – переспросил Шаповалов. – Кроткая?
– Ладно. Не знаете. Тогда объясните, это уж вам известно, что это за выражение, в лоциях оно встречается: возраст прилива?
И снова Шаповалов не смог ответить.
– А стоячие волны? Сейшами их еще называют?
Он расслышал в ее голосе улыбку.
– Тоже не помните? Удивительно! Такие звучные названия: кроткая вода… возраст прилива… Или, скажем, «морской медведь»… Это также волна. Может быть, приходилось вам видеть на Балтике? Море спокойное, тихое, и вдруг – поднимется вал метра в два высотой и с гулом идет на берег…
– Не слышал, – сказал Игнат, забыв свою степенность бывалого моряка. – А отчего же это бывает?
– Дело простое: от возмущений атмосферы. Смерч… Гроза. Но есть и сказки об этом. Для маленьких. Хотите, расскажу?
Теперь он обернулся. Девушка стояла у двери рубки и смотрела на него веселыми, насмешливыми глазами. Казалось, она с большим усилием сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Он растерялся и не нашел, что сказать. Ясные, веселые глаза всю ночь не давали ему покоя. В Сухуми теплоход задержался до утра. Брали какой-то срочный груз для Одессы. Очевидно, она осталась в этом городе, где от пакгаузов порта, от черных шаланд тянет густым лимонным настоем.
Целый день Шаповалов бродил по теплоходу, украдкой или как будто по ошибке заглядывал в каюты, обыскал все палубы, первый, второй и третий классы, но нигде ее не нашел. А утром, едва заступив на вахту, он сразу отыскал ее, увидел впереди, на самом носу теплохода. Рядом с нею стоял третий штурман Васильков, франтоватый, маленький, непомерно болтливый пожилой холостяк, прозванный матросами «пижоном».
И странно, Игнату стало обидно почему-то, что она знакома с этим пустым, обычно нагловатым с женщинами человеком и вот сейчас, по-видимому, увлечена какими-то его россказнями, которыми он сыплет бесконечно, прикидываясь скромницей и очень тонко, умело выдавая себя за укрывшегося в тени «героя Арктики». Там, где-то на Севере, пробыл он случайно три месяца, а рассказывал об этом уже три года. Игнату не раз мимолетно приходилось слышать его воркованье по вечерам: зимовка… сполохи… торосы. В команде открыто шутили над «полярником», чем, впрочем, он нисколько не смущался. Предупредить бы ее, сказать: не слушайте, он врет… А если она спросит: «Вам-то не все ли равно?» Да, все равно, конечно. Только неприятно, что она с ним говорит.
Он видел, как прошли они вдоль палубы, постояли у перил и медленно поднялись на спардек. Васильков смеялся, как-то по-особенному шаркая ножкой, вытягивая руки по швам и слегка наклоняя набок голову. Он называл это «хорошими манерами». По-видимому, сейчас, – это было его выражение, – он пускал в ход весь свой «арсенал». Шаповалов вскоре услышал его голос:
– Бог мой! Мне страшно, чудовищно надоел этот курортный трамвай… Но, согласитесь сами, – испытано нечто большее… неизмеримо большее…
«Сейчас он скажет, – подумал Игнат, – Север…» – Он почти не ошибся. Васильков произнес с наигранной грустью:
– Еще неизведаны широты, где все тебя волнует и зовет.
– Что именно? – спросила она.
Он сказал не задумываясь:
– Тайна…
Они остановились неподалеку от рубки. Игнат отчетливо слышал их разговор. Почему-то ему подумалось: очень важно, что она сейчас ответит? Она сказала:
– Вы, Георгий Павлович, интересный собеседник. Редко таких встретишь… да. Вот вы вспоминаете Нансена… Амундсена и как будто завидуете им. А завидовать не следует. На Севере не все еще открыто.
Васильков воскликнул мечтательно.
– О, да!..
– Но, понимаете, я думаю, что наука – это открытия. Что пользы, если вы побываете на новом острове? Ну, скажут; здесь побывал товарищ Васильков. И только?
– Нет, почему же…
– Я хочу сказать, Георгий Павлович, что и о Черном-то море не все мы еще знаем. Расскажите нам то, что неизвестно о нём.
Игнат тихонько засмеялся. Умница… Что он теперь ответит? Но у Василькова ответы были разложены по полочкам.
– Согласен. Я думаю, об этом куске железа мы тоже не все знаем. Но есть призвание. Одному полярные вахты… другому – печь пироги.
Она неожиданно громко засмеялась, и Шаповалов почти увидел ее веселые глаза.
– Это называется…
– Призванием…
– Нет… дешевой философией. Попробуйте без хлеба ваши полярные вахты стоять! Но вот что меня удивляет: вы как будто декламируете все время… будто по заученному… Извините – правда!
Игнат готов был заплясать от восторга… Умница! Какая умница, девушка! Ах, молодец! Что ответил ей штурман? Неважно. Они о чем-то еще негромко говорили. Голос его теперь звучал приглушенно, равнодушно – Васильков «менял курс». Она подошла к двери.
– Здравствуйте, строгий дяденька… Добрый вечер!
Игнат улыбнулся ей с открытой радостью: наконец-то она здесь! Хорошо, если бы она поняла, что он ее ждал. И ему показалось: она поняла. Он запомнил взгляд Василькова: быстрый, настороженно удивленный, оценивающий и выражение досады на его лице, сменившееся насмешливой улыбкой.
– Я утром еще хотела вас проведать, но не решилась.
– Почему же?
– Строгий вы. Сердитый… Да это и правильно. Это – вахта.
– Я не отвлекаюсь. Я слушаю вас. Вы… приходите.
– Матрос Шаповалов, где вахтенный штурман? – Васильков спрашивал резко и сухо. Игнат ответил таким же тоном:
– Вахтенного штурмана вызвал капитан. Две минуты назад…
На лице Василькова уже отчетливее повторилось то, первое, выражение удивления.
– Он доверяет вам слишком много. Я сказал бы…
– Вы можете доложить об этом капитану.
Штурман вошел в рубку и взглянул на картушку компаса.
– Пока я буду докладывать, вы врежетесь в берег…
Отклонение от курса было совсем незначительное. Если бы сам Васильков не отвлек Игната – и этого отклонения не было бы. Но штурман, наверное, услышал голос капитана. Он сразу на что-то решился и положил руку на штурвал.
– Предлагаю передать мне штурвал…
– Только вахтенному штурману, – сказал Игнат. – Уберите руку… Градусы отклонения стремительно набегали. За кормой теплохода уже искривился вспененный след. Он все более закруглялся.
– Немедленно передайте мне штурвал…
Игнат уже не сдерживал ярости.
– Уходите из рубки… болтун… хвастунишка!.. Уходите, говорю… В эту минуту в рубку вошел капитан. Он споткнулся, откинулся назад, стремительно бросился к штурвалу и оттолкнул Игната.
– Как вы смеете?! – Он задохнулся. – Десять градусов… К чертовой матери отсюда. Немедленно. Приказываю покинуть рубку!
Игнат медленно вышел на палубу. Вслед ему неслись такие отборные слова, что внизу в изумлении остановились только что сменившиеся с вахты мотористы. Капитан сорвал свою фуражку и неистово топтал ее ногами.
К штурвалу, до прихода сменного матроса, стал Васильков.
Видела ли она всю эту сцену? Наверное, нет. Игнат не заметил ее на палубе.
Случай нелепый и небывалый. Но попробуй-ка оправдаться! Уже через десять минут вся команда теплохода знала, что Шаповалов то ли напился перед вахтой, то ли сошел с ума.
Капитан не пожелал с ним говорить. Председатель судового комитета моторист Скоринько хмурил лохматые брови и угрюмо качал головой. Игнат рассказал ему все, как было. Одного он не сделал. Он не сказал о девушке. Да и зачем же говорить о ней? Она не имела ни малейшего отношения к этому инциденту. Он даже не был с ней знаком, и действовал он правильно, не уступая штурвала. Но ведь отклонение от курса, пусть незначительное, было. Он сам это признавал. Он говорит – три градуса, а Васильков утверждает – двенадцать. Какой же смысл штурману врать? Между ними до сих пор не замечалось неприязни. Значит, ошибся матрос. Это случается – задумался, засмотрелся… Правда, не такой уж отличный моряк Васильков. Но штурман, конечно, лучше матроса дело знает.
– Спишет тебя капитан, – сказал Скоринько. – Человек он строгий. Служака. Вряд ли простит. А жаль… Парень ты славный, деловой… – И он в десятый раз спрашивал: – Как же все это могло случиться?
В заключение Скоринько сказал, что будет просить капитана ограничиться выговором, взысканием, но не списывать Игната с корабля. Шаповалов понимал его затруднение: хозяином теплохода всегда остается капитан.
Может, значительно проще было бы поговорить с самим Васильковым? Этого Игнат не хотел. Он не мог доказать, но отныне ни в чем не верил «пижону», и не только не верил – презирал его за подлость и ложь. Неужели он должен унижаться перед лгуном? Нет, он стерпит обиду, лучше на берег уйти, чем добиваться такого разговора.
Капитан не привел в исполнение своей угрозы. Возможно, просто не успел. В Туапсе трем матросам из команды теплохода, в том числе Шаповалову, вручили повестки военкома. Они собрали вещи и сошли на берег. Через три дня крейсер ожидали в порту. Это было время, когда на карте Европы ширилось, зловеще растекалось коричневое пятно, когда дымились пожарами Балканы, а здесь, над Черноморьем, первые апрельские зарницы были словно отблесками грозы.
В те дни моряка торгового флота могли призвать на военную службу в любом порту, не только в порту приписки. Шаповалову не понадобилось предварительного пребывания во флотском экипаже, на берегу, для приобретения специальности: он плавал не один год, имея аттестат матроса первого класса и рекомендации отличного рулевого. Само время диктовало эту необходимость: иногда в течение дня или часа торговые моряки становились военными моряками. Позже случалось, что мирные грузовые корабли, такие, как «Курск», «Серов», «Калинин», приняв на палубы пушки, становились военными кораблями и выполняли важнейшие боевые задания командования.
