Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)
– Вы будете еще… убивать?
Никто не ответил.
– Что вы будете еще тут делать? – громче повторил Степка.
Переводчик улыбнулся.
– Понимаю. Ты можешь не беспокоиться. Скоро будет светать, утром мы уйдем. Что есть у вас на складе? О, мы уйдем богатыми людьми. Ты тоже не будешь обижен.
– Так, – сказал Степка, приподнимаясь на локтях. – Понимаю…
В черных глазах его вспыхнул и погас стремительный огонек.
– Так. Я пойду с вами… И выбирать-то мне долго нечего: свобода или тюрьма.
Он встал, взял костыль.
– Пошли!..
Но переводчик спросил:
– Ты хорошо знаешь берег?
Степка громко засмеялся.
– На пятьсот верст кругом!
– Отправьте его на шхуну, – сказал переводчик и кивнул одному из матросов.
Петушок решительно двинулся к двери, остановился на пороге, глубоко вдохнул свежий предутренний воздух и оглянулся по сторонам.
На востоке над морем уже брезжили первые проблески зари. Звезды словно стали дальше, бледнее, но серебряные россыпи ярко горели на траве.
Тяжело опираясь на костыль, Петушок шел впереди матроса. Они повернули за угол дома и начали спускаться к реке. Уже на берегу, садясь в лодку, они услышали выстрелы и чей-то протяжный приглушенный крик.
Вверху, на причале, тревожно зазвонил колокол, но звон оборвался и выстрелы загремели снова.
Лодка стояла у отмели. Наклонясь, матрос нащупал цепь и снял ее с кочки.
Петушок прошел на корму. Взлетели весла, и черная вода зашипела, запенилась у бортов.
На палубу шхуны матрос взошел после Петушка. Почти поминутно поглядывая на Степку, он ощупывал рукоятку маузера, торчащего за поясом. За все время пути он не сказал ни слова, но теперь, на палубе, оглянувшись на поселок, тихонько засмеялся.
Невысокое пламя клубилось над крышей дома, в котором жил Николай. Некоторое время Степка следил за тем, как разрастается огонь. Он чувствовал – японец внимательно наблюдает за каждым его движением.
– Хорошо горит! – сказал Степка и тоже засмеялся.
Может быть, японец не понял. Он вытащил маузер и указал им на люк трюма.
– Хорошо, – равнодушно сказал Степка и открыл люк.
В последний раз он оглянулся на берег. Синеватый рассвет плыл по пригоркам. Пернатое пламя клубилось и росло.
* * *
Неспокойно спал в эту ночь Крепняк. С самого начала, когда только вошла неизвестная шхуна в реку и он увидел ее матросов, словно старая колотая рана открылась у него в груди. Но в первые дни, пока еще гремел шторм, все было понятно. Люди искали приюта. Почему же медлили они теперь? Варичев разрешил. Немного времени прошло, а Варичев уже считал себя полным хозяином в поселке. За все существование Рыбачьего не было того, что происходило сейчас. Неторопливо, но упорно он делал какое-то свое дело, и, хотя оно казалось общим, Крепняк, всегда приглядывающийся к людям, не мог избавиться от засевшей в мозгу мысли: что-то свое, личное, было во всех поступках Ильи. Теперь он распоряжался здесь всем, даже организацией лова, и совсем почему-то не спешил, несмотря на то, что все рыбаки с нетерпением ждали выхода в море. Не народ и не Совет, если вдуматься, судил Петушка, а Варичев. Он словно забавлялся судьбой этого человека и что-то непонятное было в его отношении к Петушку: то ненависть, то участие, то словно боязнь.
И не только это удивляло Крепняка. Почему разрешил Варичев японцам остаться? Почему так много обещал и не торопился что-либо начать? С каждым днем как будто менялся Илья – он только приказывал, а сам ни разу не спросил ни у кого совета.
Но Крепняк останавливал себя. Что могли подумать товарищи? Возгордился человек и не может простить, что пришел другой руководитель? Совсем не это, однако, тревожило его. Он знал большую и светлую радость в суровой своей работе, и маленькой флотилией Рыбачьего гордился, и мечтал о настоящем траулере, и верил – он скоро будет.
Когда забивали сваи причала, он не спал несколько ночей. Сердце его восторженно билось, когда океанский корабль останавливался на рейде вблизи устья реки. И однажды, увидев новую карту в каюте капитана большого корабля, он заметил на линии берега надпись: Рыбачье. Сколько раз вспоминал и снова рассказывал об этом Крепняк! С каждым годом и месяцем оживал еще недавно пустынный берег. На севере, в Ногаево, гудели экскаваторы и автомобили мчались по шоссе. Быстрые и легкие китобои-разведчики бороздили море. Огромные лесовозы трубили на рейдах. Отряды старателей, – больше! – целые полки устанавливали драги на реках, у золотых россыпей и гнезд. И разве не знали Крепняк и Асмолов или Николай все это? Кто здесь жил, работал, рос, разве не знали они своих мест в этих дальних областях Родины?
Зоревыми восходами, в море, когда трепещущая тяжесть наполняет невода и один за другим, как живые самородки золота, падают на днище шаланды лососи, – разве только о своей удаче думает Крепняк? Нет, он думает о бригаде своей, о ее богатстве и радости, это чувство всегда жило в нем.
Но оно-то и тревожило теперь. Чутьем он угадывал эту скрытую отобщенность Ильи, которая к добру никогда не приводит.
Собираясь перед выходом в море еще раз осмотреть шаланду и сети, Крепняк поднялся еще затемно и вышел на улицу. Он удивился, увидев в полосе света, падающей из окна, Петушка с костылем в руке и рядом какого-то маленького человека. Они постояли с минуту около дома Рудого и потом неторопливо двинулись вниз.
Крепняк бросился им наперерез, но сразу остановился: из дома вышли еще несколько человек.
Теперь они шли прямо к нему. Нельзя сказать, чтобы он сразу все понял. Скорее боевой инстинкт проснулся в нем. Он отбежал в сторону и лег в траву. Четыре человека – он успел сосчитать их – приближались. Они проходили мимо Крепняка на расстоянии пятнадцати – двадцати шагов и каждый нес что-то в тяжело опущенной руке. Как не заметили они Крепняка? Здесь, на траве, кое-где лежали бревна, оставшиеся после постройки дома, наверное, это выручило бригадира. Прижимаясь к земле, он лежал неподвижно, вцепившись руками в траву, рядом с толстым сосновым кругляком.
Было еще темно, хотя первые проблески утра брезжили над тундрой. Крепняк прислушивался, затаив дыхание, но четыре человека шли молча, словно крадучись, и вот они скрылись за домом.
Дверь в доме Рудого осталась открытой… Крепняк поднялся с земли и тихо, бесшумно ступая, подошел к окну.
Койка Петушка была пуста. На табуретке еще дымилась недокуренная сигарета. Ниже, на полу, валялось ружье. Где же был вахтенный Алексей? Крепняк взошел на крылечко и заглянул в дверь. Вахтенный лежал около стола, бессильно раскинув крепкие руки. Крепняк подбежал к нему и, опустившись на колени, встряхнул его за плечи, но тотчас выпустил – Алеша был мертв.
«Степка! – первое, о чем подумал Крепняк. – Петушок бежал к японцам!» Он подхватил с пола ружье, внимательно осмотрел его – оба заряда были целы.
Ударить в колокол, поднять народ, задержать шхуну! И главное – скорей! Он шагнул к порогу, но на крыльце с маузером в руке стоял капитан «Моджи-мару». Значит, они все же заметили Крепняка. Темные стекла очков капитана тускло блестели, словно черный огонь плескался в пустых орбитах черепа. Одной рукой Крепняк вскинул ружье и выстрелил, не целясь. Капитан отшатнулся, но не упал. Он спрыгнул с крыльца и подбежал к окошку. Были слышны его торопливые шаги.
Прикладом ружья Крепняк сбил со столика лампу и прижался к стене рядом с окном. Стекла окна со звоном посыпались на пол, и четыре пули одна за другой со свистом вошли в стену. Капитан стрелял наугад. Крепняк не отвечал ему, в его ружье остался только один патрон.
Опустившись на пол, он дополз до стола и нащупал тело вахтенного. В кармане его бушлата он нашел еще три патрона и быстро перезарядил ружье.
Внизу на причале зазвонил колокол.
– Хорошо, – сказал Крепняк вслух. – Теперь мы их проучим.
Пуля ударила в стол, и от доски с треском отлетела щепка. Острый конец ее оцарапал щеку Крепняка. Он встал на колени и положил на стол ружье.
На зубьях разбитого стекла, на раме дрожала роса. Близко, около самого окна, выдвинулось плечо капитана, и Крепняк одновременно нажал оба курка. Он услышал негромкий сдавленный крик и снова шаги – капитан, видимо, возвращался к открытой двери. У Крепняка не было времени перезарядить ружье. Он подбежал к двери и стал у косяка, вскинув на плечо приклад.
С улицы донеслось несколько выстрелов, потом чей-то крик. В ярости Крепняк стиснул зубы и, не отрываясь глазами от крыльца, вытащил из кармана последние патроны. Вложить их он не успел по низким ступенькам осторожно поднимался очкастый капитан. Крепняк замахнулся разомкнутым ружьем, как цепом, но приклад зацепился за верхнюю перекладину дверной рамы и вдребезги разлетелся. Капитан отпрыгнул сначала, но сразу понял, что случилось.
Теперь уже смело он входил в комнату, держа маузер в протянутой руке.
Крепняк ждал, прижимаясь к стене. «Сейчас, – думал он, – сейчас, или будет поздно».
Капитан шагнул через порог и обернулся. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом японец выстрелил, и Крепняк упал к его ногам. Отступить капитан не успел. Словно огромный капкан захлопнулся и сковал его ноги. Он хотел выстрелить еще раз, но страшная сила швырнула его до потолка, пронесла над столом, ударила о стену. Падая, он извернулся, как кошка, и стал на четвереньки. Маузера он не упустил. В бешеной ярости Крепняк, впрочем, как будто забыл об оружии. Он увидел очки на полу и раздавил их, как саранчу. Японец оскалил зубы, присел и медленно повернулся, упираясь локтями в стену. Крепняк схватил его за рукав бушлата и за ногу и раскачнул над полом. Револьверное дуло коснулось его груди, но в ту же секунду он разжал руки, и японец опять пролетел через комнату к самой двери. Он хотел подняться и не успел: комната закружилась и потолок очутился внизу. Он закричал пронзительно и визгливо, но Крепняк вскинул его еще раз и опустил на пол.
Маузер лежал около порога. Не оглядываясь, Крепняк поднял его и вышел на улицу. Дом Николая уже горел. От причала бежали Варичев, Асмолов и вахтенные рыбаки.
Японцы засели в доме Николая – они стреляли редко, видимо, стараясь экономить патроны. Раненый Рудой полз через улицу. Он то поднимался на руках, то падал, зарываясь лицом в траву.
Рассвет был сырой и мглистый, тяжелые облака застыли над землей, огненный отблеск восхода пылал и дымился на них.
Издали еще Варичев заметил Крепняка. Подбегая, он увидел маузер в его руке и густое пятно крови на прсдплечьи – Крепняк был ранен.
– Дайте мне маузер, – сказал Илья и протянул руку.
Старый бригадир покачал головой:
– Нет…
Но Асмолов сказал радостно:
– Ружья несут!..
Нехотя, словно жалея об этом, Крепняк передал Илье револьвер.
Поселок уже проснулся, однако улица оставалась пустынной – все сразу поняли, что произошло.
Девушка, та самая, что была сиделкой у Серафимы, пробежала от лома к дому с винтовкой наперевес. Она остановилась у калитки, на совершенно открытом месте, и, прицелившись, выстрелила в человека, мелькнувшего за окном, в доме Николая. Несколько выстрелов раздалось в ответ. Девушка выше подняла голову.
– Спрячься! – крикнул ей Асмолов.
Она оглянулась и медленно вошла во двор.
Лишь сейчас Варичев пришел в себя. Он был изумлен сначала и даже не поверил вахтенному, но теперь все понял. Он понял, что виноват во всем происшедшем, что должен будет отвечать. Эти последние сутки решали его судьбу. Вчера было еще не поздно, он мог бы все рассказать рыбакам и ему поверили бы наверное, но сейчас кровью залиты его следы. С ужасом Илья думал о себе, о непоправимой своей ошибке, о том, что если хотя бы один японец будет взят в плен, – откроется сам Варичев. Кто будет спрашивать, чего он хотел, «вождь рыбачьего племени»! Кто поймет и поверит, что хотел он дать пример жизни и победы над суровой северной стихией.
И ему до боли стало жаль себя, но одновременно он подумал, что эта схватка – продолжение испытания и что не все еще потеряно, далеко не все! Ведь японских бандитов можно всех перебить, не взять раненых, не оставить «языка». Или пусть они спасутся бегством и это будет еще лучше, потому что карта у них.
– Ты опять медлишь, Борисыч, – негромко сказал Крепняк. Варичев оглянулся. Шесть человек стояло рядом с мим.
– Где Николай? – спросил Илья, вдруг вспомнив о Серафиме.
– В тундре, – сказал Асмолов. – С вечера еще ушел…
– А Серафима? – спросил он.
Брови Асмолова сдвинулись. Он ничего не ответил, но поднял винтовку и внимательно осмотрел затвор.
Крепняк сошел со ступеньки, вскинув ружье.
– Взять их живыми! – и первый бросился к дому Николая. Варичев побежал за ним. Не ярость, охватившая рыбаков, но страх вел его, – ни один бандит не должен остаться в живых, иначе… иначе погибнет сам Илья.
Он бежал рядом с Крепняком, слыша дружный топот ног сзади. Эти сорок метров расстояния, отделявшие их от дома, казались Варичеву бесконечными. Пуля прозвенела над его головой, и он остановился. Его обогнало несколько человек. Но теперь остановился и Крепняк. Пошатываясь, сжимая винтовку в одной руке, он шагнул вперед и тяжело опустился на землю.
– Отступить! – крикнул Илья. – Нас перебьют до одного…
Асмолов подхватил Крепняка на руки и вынес его за угол сарая.
Молодой рыбак Семен остался лежать на траве. Илья оглянулся: с ним теперь было пять человек.
Дверь в доме Николая открылась, и Варичев увидел Серафиму. Она была оплетена веревкой, руки заломлены за спину. Два японца, прячась за ее спиной, вышли одновременно с ней. Пламя скользило над самой дверью, и они закрыли руками лица.
– Стреляйте! – крикнула Серафима. – Илюша, стреляй!
Асмолов медленно поднял винтовку, по Варичев остановил его.
– Пусть уходят, пусть… мы возьмем их на шхуне…
Из дома выбежал третий японец. Это был переводчик; он стал позади всех матросов и громко крикнул:
– Мы уйдем!.. Дайте нам возможность уйти!..
Крепняк, лежавший на крыльце, заскрипел зубами.
– Нет… падлюки… нет!
– Слушать меня! – приказал Варичев. – Пусть идут.
Серафима рвалась из рук, словно пытаясь разорвать веревки. Они едва удерживали ее. В свете огня растрепанные волосы ее были похожи на пламя. Даже отсюда, издали, Варичев видел гневные ее глаза.
– Что же вы меня жалеете?.. Стреляйте этих собак.
– Мы хотим говорить с вашим начальником! – прокричал переводчик. – Мы не тронем его. – И вышел вперед, положив на землю парабеллум.
– Не ходи, – сказал Асмолов. – Не ходи, Илья…
Из-за угла горевшего дома выбежала старуха Марья с булыжником в руках. Японец успел отклониться, камень пронесся над его головой.
Варичев колебался лишь несколько секунд. Что бы ни случилось, но жизнь давала ему возможность реванша. И не только возможность исправить свои ошибки, но еще раз утвердить себя. Он спрятал за пояс маузер и запахнул полы бушлата. Асмолов со страхом смотрел на него. Илья неторопливо сошел с крылечка, направляясь к тесной группе японцев, прятавшихся за Серафимой.
– Илюша… Вернись! – в ужасе закричал Асмолов, но Варичев не оглянулся.
Переводчик снова вышел вперед. Илья остановился на расстоянии десяти шагов от него. Некоторое время японец молча и удивленно рассматривал Варичева. Он, очевидно, не верил, что Илья решится на такой риск. Но глаза Серафимы гордо сияли, она верила, она знала, что Илья не боится врага. Скрученная веревками, она стояла, подняв голову, вся залитая багровым огнём. Словно на высоком костре стояла в эти минуты Серафима.
– Не будем задавать друг другу вопросов, – сказал наконец японец. – Все ясно и так…
Но Варичев прервал его:
– Значит, за гостеприимство вы ответили убийством и пожаром?
Переводчик только покривил губы.
– Лучшее средство самозащиты нападать первым… И пусть будет вам известно – в пожаре мы не виноваты. – Он кивнул на Серафиму. – Это она… Она хотела зажарить нас живьем.
– Жалею, что не удалось, – подтвердила Серафима. – Пусть они сдадут оружие, Илья.
Переводчик показал крупные металлические зубы.
– Надеюсь, вы не мечтаете об этом, начальник? Мы уйдем на шхуну. Вы пропустите нас…
– Сначала вы сдадите оружие, – сказал Илья.
– Мы очень жалеем, – помолчав, ответил японец, – но мы не сделаем этого. Мы не хотели крови… Нам нужен бензин, мы возьмем его и уйдем. И вы пропустите нас, потому что вы помните о карте…
Серафима снова рванулась изо всех сил; ей удалось высвободить до локтя руку.
– Зачем ты говоришь с этой собакой, Илья?
– Отпустите ее, – сказал Варичев. – Я… обмениваю одну ее жизнь на три ваших.
– Не смей! – задыхаясь, крикнула Серафима. – Никто им не позволит уйти…
Улыбаясь, переводчик обернулся и коротко сказал что-то по-японски. Матросы подняли маузеры, целясь в Илью.
– Гарантия, – сказал переводчик. – Вы проводите нас до реки… И отдайте ваше оружие, иначе… Мы не будем шутить.
Он поднял руку и еще раз оглянулся на матросов. Илья взглянул на Серафиму. Подавшись вперед, стиснув кулаки, она старалась заглянуть ему в глаза. «Зачем я вышел?.. Какая ошибка», – в отчаянии подумал он.
– Вы… обещали… – сказал он заикаясь.
Японец резко оборвал его:
– Я опущу руку – и вас не станет… Понимаете, вас не станет совсем. А сегодня такое хорошее утро и сколько их еще впереди! Вам не о чем жалеть… Вы и так уже предатель. Но разве лучше умереть предателем и не попытать у нас свою судьбу?
Рука его дрогнула.
«Правильно, – подумал Варичев. – Я умираю как предатель». – Он оглянулся вокруг. Пустынная, суровая земля дымилась в свете восхода. «Какую глушь, какой медвежий угол нашел я, чтобы умереть».
– Я опускаю руку, – сказал японец. – Я считаю до трех… Раз… два…
– Я хочу жить, – сказал Илья тихо и протянул переводчику маузер.
– Держите его дулом к себе! – крикнул переводчик. Илья повиновался. Японец выхватил маузер из его руки.
– Теперь вперед! – скомандовал он.
– Илья, – прошептала Серафима. – Что ты сделал, Илья!..
Она рванулась опять и успела пробежать несколько шагов, но переводчик выстрелил, не глядя, лишь подняв руку, и Серафима упала вниз лицом.
Варичев отшатнулся, закрыл руками глаза.
– Нет, я не могу… Я не хочу жить…
– Ты врешь, – спокойно сказал переводчик. – Пошли!
Он толкнул Илью дулом маузера в спину, и Варичев пошел. Он пошел сначала медленно, потом быстрее, быстрей и, не оглядываясь по сторонам, смотрел под ноги – он шел так, как будто не земля, а раскаленное железо было под его ногами.
Изумленный Асмолов молча следил за ним. Он видел, как приподнялась Серафима, как дотянулась она до забытого японцами парабеллума, как прицелилась и выстрелила в Илью. Он побежал, но вдруг остановился и медленно сел. Японцы круто повернули и бросились в переулок, к сараю, но Асмолов выбежал навстречу и наотмашь, прикладом, сбил первого из них. Обронив маузер, переводчик прыгнул через забор и бросился к реке напрямик. Огромный камень ударил его в плечо. Он упал, но сразу же поднялся и побежал еще быстрее.
Откуда-то появился Андрюша с молотом в руках. Второго матроса он догнал около амбара. Три стремительных круга описал молот, и японец свалился на кочки. Андрюша сбил его на лету, когда тот прыгнул через канаву.
Старая Марья, заранее прибежавшая на причал, караулила врага у лодок. Заметив переводчика, она спряталась в шаланде, и, когда по настилу застучали его шаги, она встала и крикнула:
– Стой!
Он хотел оттолкнуть лодку, но Марья спрыгнула на причал и схватила его за руки. Японец ударил ее головой. Марья откинулась, как будто падая, и вдруг стремительно бросилась вперед, вцепилась зубами в шею японца. Он завыл от боли и почти свалился в лодку, волоча Марью за собой. Лодка накренилась и Марья упала в воду. Она выпустила его. Японец взмахнул веслами, и лодка вылетела на середину реки.
– Снаряжай баркас! – крикнул Асмолов, выбегая на причал. – Они не уйдут, пираты!
Он осмотрел винтовку и с яростью отшвырнул ее, – все патроны уже вышли.
Лодка подошла к шхуне, и переводчик вскочил на палубу, держась за шею рукой.
На причале отдавали швартовы баркаса, когда шхуна развернулась и тихо поплыла вниз по реке.
Весь народ, оставшийся на поселке, теперь бросился к дому Николая. Пожар был потушен за полчаса. Обгорели двери и пол. Разбив бутыль, Серафима облила их бензином. Обгорела часть крыши у входа. Раненых собрали в доме Асмолова. Варичева и двух японцев, оставшихся в живых, положили отдельно. Только теперь вспомнили о Степке. Он исчез. Его искали по всем домам, в сараях, на берегу. И когда кто-то сказал: «К тем подался», Серафима почти закричала:
– Нет… никогда не поверю… никогда!
* * *
…Степка сидел в маленьком тесном трюме шхуны. Он слышал, как за бортом звонко плеснула морская волна. Значит, его увозили. Значит, им удалось уйти.
Ему хотелось броситься к люку, бить его и грызть зубами, он не мог больше терпеть. Каких мучений стоило ему это ожидание! И как он попался в ловушку, ведь он хотел задержать этих подлых шпиков, а не покинуть Рыбачье.
– Терпи, Петушок, терпи, – говорил он вслух и бился головой о шпангоут, словно стараясь заглушить самую мысль.
За бортом тихо плескалась вода, иногда доносился крик чайки, и он тоже казался Степану призывом.
Он затрясся весь и до звона в ушах сжал зубы, услышав приближающиеся шаги.
Железный люк отодвинулся, и знакомый голос сказал:
– Выходи..
Петушок поднялся на палубу и зажмурил от света глаза. Легкий душистый ветер дул с берега. Море горело сплошным розоватым костром.
– Ну вот, – сказал тот же голос по-прежнему негромко. – Мы спасли тебя.
Петушок открыл глаза. Переводчик стоял рядом с ним, шея его была забинтована, но он улыбался, блестя зубами.
– Спасибо, – сказал Петушок.
Японец потрепал его по плечу.
– Ничего. Ты знаешь, чего нам стоило это?
– Нет, – сказал Петушок.
– Мы потеряли трех человек… Шкипера нашего тоже.
– А они? – спросил Петушок.
Японец взглянул на него из-под бровей.
– Тоже немало… Теперь они организовали погоню… Вон, видишь?
Склонясь над бортом, Петушок оглянулся на берег.
Берег удалялся: синеватый, близкий, родной. На расстоянии полукилометра от шхуны, расправив паруса, несся баркас Асмолова.
– Мы уйдем, – сказал японец уверенно. – У нас очень хороший мотор. Иди к штурвалу. Держать все время на восток.
– Есть, – сказал Петушок и, тяжело хромая, поднялся по трапу в штурманскую рубку.
У штурвала стоял тот самый матрос, который привел Степана на шхуну. Он сразу же передал штурвал Петушку и бросился вниз, к мотору.
– Курс восток, – сказал он по-русски. – Только восток…
Ручки штурвала, окованные медью, показались Степану холодными и липкими, как на открытом мостике в мороз. Он внимательно оглядел рубку, – она была совершенно пуста. Взгляд его остановился на дверной ручке, тяжелой, видимо, литой из чугуна. Оставив штурвал, он подошел к двери и попробовал открутить ручку, но она не подалась.
Шхуна быстро уходила в море. Уже сейчас было заметно, что баркас отстает. Петушок напряженно думал и не знал, с чего начать. Сердце его громко стучало, бинт на лице пропитался потом, розовая даль туманилась перед глазами.
Сначала Степка решил сломать штурвал. Он даже попробовал его прочность, но пожалел: такая хорошая шхуна пригодится, каждая ее заклепка дорога. Время, однако, шло, и баркас отставал, а Петушок все метался у штурвала в горечи и тревоге.
Больше всего он боялся обморока. Это часто с ним случалось за последние дни, после пожара. Если случится это теперь, все погибло – и жизнь не нужна ему.
Он оставил штурвал и вышел на трап. Море плеснулось близко, словно у самых глаз, прозрачное, залитое светом.
Он оглянулся на заднюю палубу. Ляда над отделением мотора была открыта. Оттуда доносились голоса.
Петушок спустился на палубу, поднял и спрятал на груди круглую тяжелую скобу. Он заметил ее еще раньше, когда шел в рубку. Потом он вернулся наверх и отодвинул окно напротив штурвала.
– Капитан! – крикнул он, высунувшись из рубки. – Кто капитан?..
Перед ним была передняя палуба, но он расслышал сзади торопливые шаги.
– Вы звали меня? – издали еще спросил переводчик. Он вошел в рубку, по остановился у двери.
– Звал, – сказал Петушок. – Подводная лодка идет за нами… Здесь база недалеко…
Японец вздрогнул и внимательно посмотрел на Степку.
– Где?.. Где лодка?..
– По левому борту, – сказал Петушок. – Саженей пять от нас, не больше.
Переводчик поспешно обернулся и выскочил на трап. Петушок вытащил из-под бушлата скобу и опустил руку.
– Видите? – спросил он и шагнул к порогу. Отпущенный штурвал с шумом вращался. Японец обернулся, прищурил глаза.
– Ты врешь?..
– Да, – сказал Петушок, – тебе – вру…
Он взметнул руку и опустил скобу прямо в лицо этого маленького, сухопарого человека, прямо в горящие ненавистью его глаза. Переводчик вскрикнул и начал шарить по карманам бушлата, пытаясь что-то достать. Петушок схватил его за горло. Они повисли над бортом, над розовой, дымящейся водой.
На носу баркаса с биноклем в руках стоял Асмолов. Он видел, как шхуна стала разворачиваться, словно меняя курс, и когда она повернулась бортом к носу баркаса, Асмолов увидел двух человек, борющихся на трапе.
Вот они свесились над перилами, и оба перевалились за борт.
Единственное, о чем думал Петушок в эти минуты, – о том, чтобы не позволить японцу крикнуть, позвать на помощь. Руки его онемели, но он не разжимал пальцев, скользкий кадык перекатывался под его ладонью. Так они крутились на одном месте, на тесной площадке, у низких поручней трапа, и Степка чувствовал, что слабеет все больше. Плотная повязка на шее выручала японца, хотя щеки его и губы набрякли кровью до синевы. Ему удалось увернуться от поручней и прижать к ним Петушка.
Верхний кругляк поручней оказался чуть выше колен Степки. Тут Петушок вспомнил о своей работе на турнике. Это был простой прием и назывался он «скобой». Сразу ослабив мускулы, Степка откинулся назад, и когда японец ринулся на него, как бы стараясь сломить его над поручнями, – Петушок стремительно упал за борт, подогнув ноги, зацепившись ими за кругляк, и переводчик перелетел через него в воду.
Молочно-зеленая волна скользнула у самой головы Степана. Не поднимаясь, он оглянулся. Высоко вскидывая руки, японец пытался уцепиться за борт шхуны. Но гладкий и скользкий мореного дуба корпус стремительно проносился перед ним сквозь живые вспененные волны.
Очутившись у кормы, японец закричал протяжно и пронзительно и, словно отброшенный шхуной, сразу оказался очень далеко, а шхуна все шла вперед, вперед…
Петушок выпрямился на поручнях и оглянулся. Ляда над моторным отделением была открыта и задняя палуба пуста.
Степка спустился вниз и медленно двинулся вдоль низкого фальшборта на корму. Он не отрывал глаз от ляды и не вернулся, вспомнив, что забыл на площадке у штурманской рубки скобу.
Короткий кусок стального троса лежал около мачты; Степка подхватил его на ходу, зажал в опущенной руке.
Равномерный рокот мотора и шум воды за кормой заглушал шаги Петушка. Он прошел мимо ляды на расстоянии трех шагов и остановился напротив трапа. Отсюда, сверху, ему была видна половина моторного отделения. Матрос сидел около мотора с масленкой в поднятой руке. Рядом с ним, на полке, горел фонарь. Желтый слабый свет дрожал на переборке.
Петушок присел, глядя на матроса, и слегка приподнял тяжелую половину люка, которым закрывалось моторное отделение. Петли скрипнули, и матрос оглянулся на трап, но не поднял вверх головы.
Степка удивлялся еще раньше, едва приехав на шхуну, что для моторов не построена специальная рубка. Сейчас он опять подумал об этом. Судно, наверное, больше ходило под парусами – не так-то богаты самураи на бензин.
Он осторожно положил на палубу обрубок троса, крепко взялся за дверцу и захлопнул ее. Вторая дверца осталась открытой. Петушок подхватил трос и, не глядя почти, опустил его над трапом. Он точно рассчитал. Моторист отшатнулся и спрыгнул со ступенек вниз. Степка схватился за вторую половину люка, но не мог ее поднять – люк был прикреплен к палубе.
Рядом лежала сеть. Петушок встряхнул ее и набросил на ляду.
– Капитан! – захлебываясь крикнул японец. – Капитан!..
Волоча ногу, Петушок обошел вокруг ляды и присел у трапа.
Японец выстрелил два раза и, протянув руку, бросился вверх, но Петушок встал и еще раз опустил трос. Потом он наклонился, открепил люк и захлопнул его. Сеть оказалась между двух створок, вытащить ее Степка не мог. Он вскочил на люки, стараясь сдвинуть их вплотную. Дубовая доска раскололась под его ногой, и словно раскаленный жгут вошел в ступню Петушка. Падая, Степка вцепился в ручки люков. Он продел в них трос и скрепил его концы обрывком бинта. Потом он сполз на палубу.
Моторист, видимо, прислушивавшийся с минуту, выстрелил еще четыре раза. Но теперь Петушок был спокоен.
Мотор продолжал работать, и шхуна, описав большой полукруг, медленно поворачивала на север.
Баркас задержался. С него спустили шлюпку, она уже подходила к тонущему «капитану».
Страшная усталость охватила Степку. Бинт на его голове, набухший кровью, стал горячим и липким. Петушок сорвал его, но развязать на шее не смог.
Опираясь руками о палубу, он пополз к трапу, и длинная кровавая лента тянулась за ним.
С баркаса Асмолов видел, как по трапу шхуны медленно полз человек, как упал он на площадке, приподнявшись, открыл дверь рубки.
Асмолов держал наготове винтовку, ожидая, что человек поднимется, но тот не поднялся, так и прополз в рубку.
Цепляясь за спицы штурвала, Петушок поднялся и повис на руках.
Шхуна шла на север и уже опять отклонилась к востоку. Степка начал поворачивать штурвал. Теплый береговой ветер ворвался в открытое окошко. Но шхуна замедлила ход. Петушок прислушался. Мотор перестал работать.
Некоторое время судно шло по инерции, прямо на баркас. На палубу баркаса уже подняли «капитана». Асмолов даже не оглянулся, когда мокрый и растрепанный маленький человек прошел через палубу впереди двух рыбаков, ежась и стуча зубами.
Стиснув винтовку, Асмолов смотрел на шхуну, и руки его медленно опускались – там, за открытым окном рубки у штурвала стоял Петушок. Вернее, он висел на штурвале, уронив голову, но это был он – Асмолов мог бы узнать его за километр. Что все это означало? Почему Степка вел шхуну к баркасу?.. Словно ракета сигнальная вдруг вспыхнула перед Асмоловым среди ночи, – он все увидел и понял.
Баркас причалил к борту шхуны, и Асмолов первый вошел в рубку.
Степка висел на штурвале; красный бинт протянулся от него до самых дверей.
– Степа, – сказал Асмолов тихо, и голос его дрогнул. – Степан…
Петушок не обернулся.
Асмолов подхватил его на руки и вынес на площадку. На трапе в изумлении остановились три рыбака. Они тоже узнали Степку, и они впервые видели, чтобы Асмолов плакал. Он плакал молча, кусая губы, и седая борода его тряслась. Он даже не скрывал своих слез. Но Степка дышал, Асмолов слышал биение его сердца!
