Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)
Хлебников внимательно осмотрел новое помещение, обошел дворик, взглянул на крепость, что высилась прямо против ворот, и молвил печально:
– Тюрьма эта оборудована не на месяц и не на два. Все предусмотрено на случай попытки к бегству. Значит, неспроста назвал нас губернатор «земляками»… Тут нам остаться суждено навечно.
Мур обернулся к нему, что-то хотел сказать, но встретил пристальный взгляд Шкаева, опустил голову, отошел в сторонку.
Позднее он улучил минуту, когда Хлебников сидел на крылечке один, тронул его за плечо, указал глазами на водосточную канаву.
– Что вы хотите? – негромко спросил штурман.
Мур оглянулся по сторонам, наклонился, зашептал торопливо:
– Канава проходит под забором… Немного углубить ее и можно бежать.
Удивленный Хлебников привстал с крылечка:
– И это вы говорите?.. Вы собираетесь бежать?
– Нет… Но вы собирались.
– Ах, вот что! Вы даете нам добрый совет? Спасибо, мичман. Только совет этот запоздалый. Никто из наших уже не помышляет о бегстве.
Мичман смотрел на Хлебникова испытующе. На нежном холеном лице его проступали багровые пятна.
– Вы ошибаетесь, если думаете, что я не разделяю общей участи. Но сам я надломлен, понимаете? Я не хочу быть обузой в пути. Я останусь и сделаю все, чтобы сбить японцев с вашей дороги. Это – жертва. Я готов пожертвовать собой.
Хлебников тихо засмеялся.
– Не нужно, мичман. Я, например, вашей жертвы не принимаю. – Он посмотрел на Мура насмешливо, в упор. – И сам не хочу стать жертвой ваших замыслов, мичман.
Мур вздрогнул.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я уже сказал: о бегстве никто из наших больше не помышляет. Вы подали, мичман, достойный пример благоразумия: мы будем ждать решения своей судьбы.
Их разговор прервал Теске. Он находился где-то неподалеку, наверное, за выступом коридора, и, возможно, слышал и предложение Мура и ответ Хлебникова. Теперь он остановился перед ними, широко расставив ноги, знающе, хитро улыбаясь.
– Я снова был в замке, господа. В последнее время я бываю в замке почти ежедневно. Интересная новость! Но только под полнейшим секретом…
«К чему он клонит? – подумал Хлебников. – Наверное, какая-то ловушка».
Теске казался удивленным:
– Однако, я вижу, вы не проявляете особого интереса. Что ж, я могу промолчать. Для меня даже лучше, если я промолчу.
Мур вскочил со ступеньки и припал на колено, низко опустив голову.
– Я прошу вас… Мы очень просим, наш добрый друг. Ведь вам известно, что мы умеем хранить секреты!
Таинственно улыбаясь, Теске присел на ступеньку. Мур остался на прежнем месте, с низко опущенной головой.
– И снова разговор у буниоса был о вас… Столица вторично распорядилась содержать вас под строгим надзором, а встреченные русские корабли и их команды беспощадно уничтожать.
«Нет, он не слышал, о чем говорил я с Муром, – подумал Хлебников облегченно. – Однако, быть может, это лишь вступление? Что скажет он еще?»
Помолчав, штурман спросил;
– Но ведь это же неизбежная война?
– Похоже на то, – равнодушно молвил Теске.
– И русские нисколько не будут виноваты в кровопролитии.
– Война не будет продолжаться вечно, – заметил японец. – Когда-нибудь она прекратится. Тогда, возможно, вас отпустят домой.
– Мы можем только благодарить наших японских друзей, – вмешался Мур. – Да, благодаря им мы не будем участниками кровопролития. Мы проведем время войны в прекрасной, культурной стране. По крайней мере, я все равно не поднял бы руку ни на одного из японских солдат или моряков…
Теске взглянул на него и отвернулся.
– Это не имело бы особого значения.
Молодой японец вскоре ушел, как всегда, довольный собой, сказав, что в замке его ждет буниос… ждет буниос! Он становился все более комичным в своей самоуверенности, этот незначительный губернаторский служка. Хлебников возвратился в помещение, решив не терять, по возможности, из вида Мура. Некоторое врем он наблюдал за ним сквозь прорезь окна, Заметив Алексея, который вышел во дворик подышать свежим воздухом, мичман поспешно встал, почти подбежал к нему и отвел в дальний угол, за лужу, что здесь именовалась озером, за чахлые стебли тростника, и долго о чем-то говорил, поминутно оглядываясь по сторонам. Хлебников понял: отщепенец и предатель убеждал Алексея стать на такой же путь.
Вечером штурман рассказал товарищам о своем разговоре с Теске и с Муром и о том, что Мур долго уговаривал в чем-то Алексея.
– А где же Алексей? – оглядываясь, спросил Головнин.
Шкаев кивнул на клетушку Мура:
– И сейчас шепчутся о чем-то…
– Ясно, – сказал капитан, хмурясь, – Но разберемся в наших делах спокойно и по порядку. Что главное в наших обстоятельствах сегодня? Главное – это японские угрозы. Хорошо, что Теске снова проболтался. Но откуда могла появиться у японских военачальников такая самоуверенность и наглость? Очевидно, они какими-то путями узнали, что с пособиями Охотского порта сделать что-либо серьезное против их флота невозможно. Для того чтобы японцы получили хороший урок, нужна сильная экспедиция из Балтийского моря. Однако наш флот связан действиями против Англии и о такой экспедиции сейчас не может быть и речи. А время между тем идет… К одним событиям привыкают, другие – забываются. Разве не могут забыть в Петербурге, каким бесчестным обманом были мы пленены? Да и стало ли известно в далекой столице все это происшествие со всеми его подробностями? Скажу откровенно: у меня больше надежд на Рикорда, на Рудакова, на славный экипаж «Дианы», да, в десять раз большая надежда, чем на петербургских вельмож. Наши товарищи не забыли о нас, конечно… Я верю, они придут, и уже скоро придут к японским берегам. И снова прежнее положение: что сможет сделать горстка храбрецов против многочисленной армии и флота Японии? Ведь это уже не Кунасири! Это – сама Япония. А с приходом русских кораблей наша стража удесятерится. Тогда невозможно будет даже помыслить о бегстве. Значит, нужно решиться только теперь…
Моряки молчали. Капитан смотрел на слабый огонек камелька: в гаснущих разломах жара ему рисовались далекие камчатские сопки. Из коридора доносились неторопливые и словно осторожные шаги караульного.
– А как же быть с Муром и Алексеем? – напомнил Хлебников.
Капитан безразлично повел рукой.
– Это подробность. Вывод прост и ясен: всячески опасаться Мура, всячески! Теперь придется опасаться и Алексея. Он все время колеблется, не знает, чью сторону следует принять. С такими людьми не идут на решительные дела. – Он внимательно всмотрелся в лица товарищей. – Вот что важно для меня узнать… Именно сейчас важно: кто согласен вместе со мной, не медля, бежать из плена?
Хлебников произнес негромко, уверенно:
– Я с вами, капитан…
Шкаев порывисто привстал со скамьи.
– Все мы…
– Готовимся и при первой возможности уходим, – сказал Головнин. Он улыбнулся.
С этого вечера шестеро моряков пристально наблюдали за Муром и Алексеем. Но наблюдали не только они. Казавшийся равнодушным к их долгим вечерним разговорам у камелька, назойливо искавший общества японцев, Мур тоже неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами… Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к их негромким отрывочным беседам, а когда, случалось, оставался в помещении один, торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Нет, он не поверил Хлебникову, будто вся группа больше не помышляла о бегстве. Он знал, не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы по-прежнему были верны своему капитану.
Что так притягивало их к Василию Головнину? Привычка и дисциплина? Но разве сам он, мичман Мур, успешно дослужившийся до этого обер-офицерского чина в русском флоте и уже готовившийся к производству в лейтенанты, разве не знал он, что такое дисциплина?
Возможно, матросы испытывали к своему капитану чувство сыновней привязанности и доверия, так как Головнин при любых обстоятельствах оставался приветливым, ласковым, добрым?
Нет, это нисколько не было похоже на Головнина. Видывал Мур его в гневе, видывал и знал, что больше всего на свете капитан не терпел проявления трусости, растерянности, равнодушия к службе.
В этих тоскливых раздумьях в одиночестве мичман все чаще останавливался на мысли, которая и раздражала и отпугивала его. Страшило само это слово: верность. Они были верны своему капитану потому, что везде и всегда он оставался верен родине.
И Мур вспоминал Россию: снега и снега и приземистые, бревенчатые – пензенские, рязанские, тамбовские – деревеньки, в которых живут бородатые мужики, живут неторопливо и как-то по-своему уверенно: строят, и пашут, и ругают барщину, исповедуют «не убий» и выходят на кулачные бои; читают псалмы и поют бунтарские песни. А потом – неожиданно, непонятно – вдруг выдвигают из темной среды своей такого, как Ломоносов, и вслед за ним такого – майн гот! – как Пугачев… Что за страна? Если признаться откровенно, наедине с собой он, Мур, всегда боялся ее, да, боялся этих угрюмых мужиков, которые почему-то без ошибки, чутьем узнавали в нем чужого. Впрочем, его никогда не заботили симпатии или неприязнь переодетых мужиков – матросни. Не интересовала и сама Россия, ее прошлое, настоящее, будущее. Он был поглощен своей карьерой: в конце концов, для него не имело значения, где, кому и во имя чего он служил. Однако одно он отлично знал: эти шестеро моряков не променяли бы свои тамбовские, пензенские, рязанские поля и темные деревеньки ни на красоты тропических островов, ни на прелестные виды Италии, ни на богатства восточных стран. Вот какая сила их соединяла – Россия, понятие родины, постоянная память о ней, и, значит, напрасны были все его уловки, все попытки разобщить их, поссорить, подчинить. А теперь положение окончательно стало ясным: он, Мур, остался один. Курилец все рассказал Хлебникову: как предлагал ему мичман выдать планы бегства, как обещал Алексею свою защиту.
Странно, что и штурман, и Головнин, и матросы только посмеялись. Хлебников сказал:
– Пускай себе тешится немчик, все равно останется в дураках.
Мур отчетливо расслышал эту фразу, подхваченную общим смехом, вскочил с койки и хотел уже выйти из клетушки, чтобы посчитаться со штурманом, но вовремя спохватился, вспомнил, что Хлебников и ловок и силен.
Со все возрастающим нетерпением в течение трех, семи, двенадцати суток ждал мичман своего часа; главное, раньше караульных поднять тревогу: держите беглецов! Хорошо, если бы Головнин и его приятели вздумали сопротивляться, а караульные открыли огонь… С огорчением Мур ловил себя на бесплодных мечтаниях, и его терпение сменялось досадой: не было ни единого признака, чтобы шестеро собирались в путь. Будто стремясь еще сильнее обозлить мичмана, беспокойный Хлебников и тот переменился: он выпросил у караульных две иглы и хозяйственно занялся починкой одежды. Эти иглы часто ломались, но Хлебников точил их о камень и снова прилежно штопал.
Не догадался Мур, провели его, как мальчишку, с этой починкой одежды. Меньше всего штурмана интересовали новые заплаты. Он делал компас. Трением о камень он сообщил иглам магнитность; отыскал в старой оббивке пазов кусочек меди и соединил иглы медной планочкой; склеил разваренным рисом несколько листков бумаги и сделал футляр. Скрытная и усердная, кропотливая работа Хлебникова, которой он занимался несколько дней непрерывно то у себя в клетушке, то на заднем дворе, закончилась вполне успешно: маленький хрупкий компас словно ожил, – он почти точно указывал полярные страны.
Не дремали в эти дни и товарищи Хлебникова: Шкаев нашел огниво и сделал трут. Потом незаметно он раздобыл у японцев пару кремней, Васильев припрятал забытое плотниками острое долото, оно могло превратиться в наконечник копья. Постепенно увеличивались и запасы провизии: эти сэкономленные горсти риса и соли пленные постоянно носили с собой, привязав небольшие мешочки под мышками, припрятав за поясами… Вечером, возвратись с прогулки и проходя мимо кухни, матросы прихватили два ножа. Японцы должны были, конечно, заметить пропажу, но шестеро твердо решили, что время действовать пришло.
Около полуночи Михайло Шкаев и Дмитрий Симонов быстро, бесшумно выползли на темный двор. На крылечке они притаились, прислушались. Караульные разговаривали у ворот. Матросы соскользнули по ступенькам и спрятались под крыльцом.
В полночь патруль обошел двор и возвратился в свою будку. Шкаев и Симонов подождали еще некоторое время, подползли к ограде и начали рыть ножами проход. Беззвездная, черная ночь лежала над Мацмаем, и апрельский ветер доносил солоноватую свежесть моря.
* * *
Пушки «Дианы» и «Зотика» были наведены на крепость. Рикорду стоило только взмахнуть рукой, и десятки ядер обрушились бы на этот пестрый балаган. Но Петр Рикорд медлил. Он помнил: подобная минута уже была, и теперь она словно возвратилась. Да, точно так же напряженно ждали его слова комендоры, и такая же яростная над шлюпом стояла тишина.
Он колебался: а вдруг комендант крепости солгал? Какие имеются у него, у Рикорда, доказательства, что Головнин и шестеро моряков убиты? Трудно ли коменданту, в случае расследования причин нападения русских на крепость, отказаться от своего слова и обвинить в обмане вот этого старого рыбака?
Он обернулся к японцу:
– Комендант сообщил о казни русских моряков письменно? Где это письмо?
Японец испуганно затряс головой:
– Нет… Он не дал мне письма.
– В таком случае, – окончательно решил Рикорд, – вы сейчас же возвратитесь на берег и привезете мне письменное сообщение коменданта. Скажите ему: я жду этот документ. И пусть не медлит. За последствия будет отвечать он.
Шлюпка доставила японца к отмели, он спрыгнул на галечник и бросился к воротам крепости бегом. Корабли находились в боевой готовности до самой ночи. Комендоры не отходили от пушек. Японец не возвратился. Это могло означать лишь одно: комендант не хотел присылать письменного подтверждения. Объяснить его молчаливый отказ было легко: он знал, что такой документ станет известен в Европе. Если последствия и не могли быть очень серьезными, то, по крайней мере, неприятными для него. Неспроста, конечно, он вел себя вызывающе. Возможно, он желал нападения русских, чтобы оправдать совершенное преступление? А если он лгал и Головнин с товарищами были живы, это нападение повлекло бы за собой самурайское возмездие: они могли казнить пленных.
Всю ночь Рикорд раздумывал над создавшимся положением: самое верное, пожалуй, действовать их же методами. Они захватили в плен семерых? Нужно захватить японцев в десять, в двадцать, в тридцать раз больше. Пусть самураи сами ищут возможности мирного соглашения. Если они вздумают драться на море – дать бой… За стенами – крепости они чувствуют себя уверенно. Будут ли они самоуверенны на своих фигурных байдарах в просторах океана?
Эта мысль приходила Рикорду и раньше, когда доставленные на Кунасири японцы один за другим исчезали в крепости и не возвращались. Но тогда он думал только об этих, спасенных и предназначенных для дружественного обмена рыбаках. Очевидно, соотечественники из простого народа нисколько не интересовали самураев. Что ж, моряки «Дианы» и «Зотика» добудут персон и поважней: Рикорд заставит самураев возвратить пленных или выдать письменное подтверждение казни.
Два корабля покинули залив Измены и, не отдаляясь от берега, двинулись к югу.
Океан был пустынен и хмур; маленькие черные курильские буревестники стремительно проносились у борта корабля, почти касаясь крылом волны. Кончики их крыльев были совсем белоснежны, и когда отважная птица, скользнув под самым гребнем, взмывала вверх, казалось, с крыла ее стекала белая пена… И русским, и японским морякам было известно; буревестники играли перед штормом. Быть может, потому, что близился шторм, дозорные не приметили в океане ни одного судна. Японцы не решались выходить из гаваней.
Уже под вечер, при высокой зыби, дозорный «Дианы» заметил неподалеку от берега большую байдару. Огибая прибрежные рифы, она быстро шла к заливу Измены.
С мостика «Дианы» послышалась команда капитана:
– Взять!..
Три шлюпки тотчас скользнули на волну и понеслись наперерез японскому судну.
Через полчаса группа японцев была доставлена к борту «Дианы». Они поднялись на палубу и словно по команде разом упали на колени, вопя и причитая на все лады. Грозный окрик капитана заставил их умолкнуть. Указывая в сторону крепости, Рикорд спросил:
– Вы уже бывали в этом заливе?
Взятый на судно в пути курилец-переводчик хотя и неважно говорил по-японски, но легко перевел этот вопрос.
Японцы почему-то встревожились еще сильнее. Старший из них осторожно оглянулся по сторонам и тихонько заплакал; вслед за ним громко заголосили и все остальные.
– Они не хотят отвечать? – спросил Рикорд.
– Да, они были в этом заливе, – сказал переводчик. – Вот старший плачет и повторяет: «Были… были…»
– Спроси: где пленные русские моряки?
Теперь поднялся такой крик, что капитан в сердцах только махнул рукой и отошел в сторону.
Сколько не бился переводчик, сколько не помогали ему офицеры и матросы – японцы повторяли одно и то же:
– Мы ничего не знаем… Мы хотим домой.
На том и закончился допрос крикливой компании, которой старший управлял получше, чем церковный регент: только вздох его – и уже все в слезы; только взгляд – и все в крик.
Рикорд приказал отправить крикунов в трюм, накормить, выдать постели. Уже темнело, и океан все выше вздымал беспокойную волну, а дозорные «Дианы» и «Зотика» по-прежнему пристально несли свою вахту. Ранним утром на подходе к заливу Измены с севера они заметили большой японский корабль. Если бы не темень ночи и не туман, они усмотрели бы его значительно раньше; судно шло на юг в сторону Хакодате или Мацмая и проскользнуло где-то близко от русских кораблей.
На этот раз Рикорд был доволен: он захватил в плен шестьдесят японцев, именно столько, сколько и намеревался захватить. Команда купеческого судна пыталась сопротивляться: у нее было и оружие, и боеприпасы. Но когда матросы «Дианы» ворвались со шлюпок на палубу «купца» и дело дошло до рукопашной, – схватка продолжалась недолго. Позже матросы называли этот бой «вежливым»: не отвечая огнем на стрельбу противника, они ворвались на палубу и действовали прикладами и кулаками.
Особенно доволен был Рикорд: среди шестидесяти японцев оказался богатый купчина, хозяин корабля, некий Такатай Кахи. Купец, как видно, собирался с визитом к начальнику японского гарнизона в заливе Измены и потому разоделся в самые дорогие шелка. Теперь, находясь в плену, он по-прежнему верил в могущество своего богатства. Он спросил капитана и, подойдя к Рикорду, произнес торжественно:
– Я – Такатай Кахи. В Японии отлично известна моя фамилия. Кроме этого моего корабля, на который вы напали, у меня имеется еще десять таких же больших кораблей. Кроме того, у меня имеются собственные рыбные промыслы. Наконец, у меня имеются собственные дома и замок. На меня работают сотни людей, потому что я, Такатай Кахи, очень богат.
– Хорошо! – воскликнул капитан, с интересом рассматривая дородного купчину. – Мне и был нужен именно такой господин…
Очевидно, из уважения к собственной особе купец стал говорить о себе в третьем лице:
– Такатай Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться?
Рикорд смотрел на японца с улыбкой.
– Поскольку жизнь и благополучие уважаемого Такатай Кахи бесценны, с моей стороны было бы неприлично называть какую-либо цену.
Купец поклонился; он принял эти слова всерьез; окружавшие его японцы удивленно зашептались и несколько отступили от своего предводителя, точно стремясь подчеркнуть уважение к нему. А Такатай Кахи очень понравился комплимент капитана и, наверное, особенно в той части, которая объясняла, что выкуп не потребуется.
– В таком случае, – произнес он громко и даже привставая от гордости на цыпочки, – Такатай Кахи надеется узнать, чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский офицер принял меня, наверное, за кого-то другого? Смею заверить доблестного русского офицера, что я, Такатай Кахи, чья фамилия известна по всей Японии, не злопамятен. Я соглашусь простить эту ошибку.
– Вишь ты, как пыжится! – весело воскликнул кто-то из матросов. – Умора!..
Капитан строго повел в сторону весельчака глазами и продолжал прежним почтительным тоном:
– Недоразумение вызвано, уважаемый Кахи, поведением японских военных на Кунасири. Мало того, что они ворвались на русскую землю и построили на этом острове крепость, – они обманным путем завлекли и захватили в плен капитана этого корабля и с ним шестерых русских моряков. Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил мне через посыльного, что эти семеро русских моряков убиты. Однако подтвердить сообщение в письменной форме он отказался.
Японец вздрогнул и побледнел; круглое лицо его перекосилось:
– Убиты?.. Но этого не может быть! Совсем недавно, да, десять дней назад, Такатай Кахи видел пленных русских моряков в городе Мацмае. Я даже помню фамилию капитана… Он очень любезен и оказывал мне почтение по японским обычаям. Вот, я вспомнил фамилию: капитан Мур!..
Рикорд удивленно переглянулся с офицерами: что же с Головниным? Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..
– Быть может, вы не точно назвали фамилию, уважаемый? Фамилия капитана – Головнин.
– Нет, нет, – уверенно повторил японец. – Фамилия капитана Мур… Он среднего роста, плечистый, бороду бреет, но оставляет длинные виски, на вид суров, но глаза добрые.
– Да это и есть Василий Михайлович! – восторженно закричал Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.
– Именно, – подтвердил купец. – Его так и называли: Василий Михайлович… Вы можете верить Такатай Кахи, у него десять таких же кораблей и собственные рыбные промыслы.
– Да погоди ты со своими промыслами! – отмахнулся от него капитан. – Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!
Дружное матросское «ура» пронеслось над «Дианой» и повторилось на «Зотике», словно эхо. На какую-то минуту Рикорд позабыл и про японского купца, и про его спутников. А купец испугался шумной радости моряков, не поняв, что происходит, утратив осанку и важность, юркнул в толпу пленных.
Два дюжих матроса с трудом отыскали его в тесной толпе, вывели и снова поставили перед капитаном.
– Вам не грозит опасность, уважаемый Кахи, – сказал капитан, с усмешкой оглядывая взъерошенного, помятого купца. – Вы сообщили нам радостную весть.
Купец моментально преобразился; оказывается, он очень быстро учитывал изменения обстановки. Оправляя свой измятый халат и снова принимая солидную мину, он молвил с важностью:!
– О, Такатай Кахи неведом страх! Это, знаете, от радости, наши меня… ну, обнимали… Я думаю, что теперь, после того как вы узнали о своих друзьях, вы не погубите мой корабль? На нем так много сушеной рыбы… Если вам нужны заложники – возьмите половину моих матросов. Корабль, однако, не должен погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?
– Как вижу, матросы для вас понятие второстепенное? – поинтересовался Рикорд. – Судно значительно дороже, верно?
Японец глубоко вздохнул и молвил смиренно:
– Человек – только дитя судьбы. Сегодня он жив, а завтра его нет. Но корабль может служить и завтра.
– О, да вы еще и философ? – мягко, насмешливо удивился Рикорд. – Нужно сказать, ваша философия коммерции не отличается особым человеколюбием. Можете успокоиться: я не покушаюсь на ваш корабль. Он может следовать в Японию или куда вам угодно. Все ваши люди будут освобождены. А вы, господин Такатай Кахи, отправитесь в небольшое путешествие на Камчатку. Вы будете жить в Петропавловске до того самого дня, пока ваши соотечественники не освободят наших соотечественников. Кстати, можете написать письмо своим родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем освобождении.
Купец отшатнулся и, наверное, сел бы на палубу, если бы другие японцы не поддержали его сзади.
– Я, Такатай Кахи, отдаю вам тридцать… Хотите – сорок… Хотите – пятьдесят человек!.. Зачем же я вам и старый, и нетрудоспособный?
Рикорд обернулся к своим офицерам:
– Сначала я думал взять в плен шестьдесят или семьдесят японцев. Теперь я вижу: достаточно и этого одного. Судьбе всех других начальство их не придало бы никакого значения. Как видите, он раздает своих подчиненных, будто это мешки с рисом или сушеная рыба.
– Я отдам всех шестьдесят! – плаксиво воскликнул Такатай Кахи. – Но у меня неотложные дела! Понимаете, я тороплюсь в Хакодате! В этом городе назначены крупные торги.
Глядя на него с мостика сверху вниз, Рикорд спросил строго:
– Вы – человек, Такатай Кахи?
Японец смотрел озадаченно.
– Да, конечно.
– А человек – дитя судьбы?
– Я это сказал… Верно.
– Так подчинитесь своей судьбе. Идите и пишите письма.
Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:
– Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатай Кахи, очень рад! Больше того, я счастлив… Мне доведется путешествовать в обществе столь образованных и просвещенных людей! Какая завидная судьба… Право, я очень счастлив, мой доблестный капитан!
Кто-то из матросов захохотал:
– Ну и лисица!
В тот день «Диана» и «Зотик», не предпринимая военных действий против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог бы пожалеть только об одном: что не знал, какие события произошли за это время в Мацмае, в глухой, отрезанной от мира губернаторской темнице и в самом отряде Василия Головнина.
* * *
Мур плакал от ярости и проклинал самого себя: как это могло случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду, наверняка он получил бы благодарность самого буниоса… Что могло произойти за оградой? Беглецы, конечно, оказали бы сопротивление? Это и важно! Быть может, теперь их осталось бы меньше. В случае жертв с японской стороны и остальным не сдобровать бы… И нужно же было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего доброго, японцы могли заподозрить и его в соучастии. Проклятие! Впервые за время плена сыграл он такого дурака. Погоня устремилась за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти далеко.
Новое страшное опасение проснулось у Мура с той самой минуты, когда стало известно о бегстве шестерых. А вдруг погоня окажется неудачной и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что, если им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем. Доннерветтер! Он не позволит им бежать! Но как он может не позволить? Японцы ему уже не верят, а этот дикарь курилец и не скрывает огорчения, что не ушел с Головниным, и злобно смеется Муру в глаза.
В отчаянии, в необычном смятении Мур падал на свою койку, грыз угол жесткого одеяла, пытаясь забыться. Временами ему чудились приближавшиеся голоса, он вскакивал, выбегал на тесный дворик в надежде, что погоня возвратилась с успехом, что солдаты скажут: «Беглые сражались до последнего». Однако он ошибался: над тюрьмой стояла прежняя настороженная тишина.
А курилец смеялся. Черные, глубоко запавшие глаза смотрели на Мура строго и вызывающе; будто два хищных зверя, выглядывали они из чащи бровей, и губы кривились в усмешке.
– Плохо, мичман. Да, очень плохо… У нас на острове такой порядок: если человек обманывает всех и любит одного себя – его убивают.
– Перестань ты, дикое отродье! – истерически кричал Мур, – Убью… Ты толкаешь меня на преступление.
– Ты уже сделал преступление, – спокойно и равнодушно отвечал Алексей. – Ты все равно что мертвый.
Затаившись на койке, Мур пытался представить себе картину бегства. Во-первых, они, конечно, готовились длительное время. И все это время они скрывались от него, маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное слово. Какое оскорбление!
Прятаться от товарища, с которым столько довелось пережить. Он имел право выдать их даже из чувства обиды. Это останется на их совести: они покинули товарища одного… Итак, ночью, после обхода патруля, они тихонько выбрались на дворик, сделали подкоп и бежали. Куда они бежали? В каком направлении?
Картину бегства Мур представлял приблизительно верно только до тюремной стены. Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов постигла первая неудача.
Когда, прижавшись к земле, Головнин проползал сквозь узкую нору, нога его скользнула по влажной почве и что-то острое вонзилось в колено. Он стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Неужели и здесь, в глубине почвы, охранники расставили ловушки? Изогнувшись, он нащупал острый колышек. Да, под стеной проходил незаметный подземный частокол. Через минуту боль как будто прошла. Несколько раз он ощупывал раненое колено; кажется, все обошлось счастливо, он мог свободно идти.
Узкой тропинкой шестеро вышли на дорогу, обогнули кладбище и, придерживаясь посадок, прячась в кустарниках, миновали последние разбросанные строения города, за которыми начинался подъем в горы.
План дальнейших действий был разработан в тюрьме. Гористыми, нехожеными дебрями они уйдут подальше от Мацмая, ночью спустятся на берег, захватят рыбачью байдару, силой возьмут в одной из деревень немного продовольствия и отправятся в море. Но уже на этом первом подъеме Головнин почувствовал такую боль в колене, что без помощи товарищей не смог идти.
Все же он шел, опираясь на руки товарищей и на палку, упрямо карабкался на выступы скал, пробирался через цепкие заросли терновника, полз по каменным осыпям, волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по заснеженным вершинам хребтов, переправы через ущелья и пропасти, ночные спуски в долины и к берегу и ночевки на скалах, под холодным апрельским ветром и дождем, – все представлялось ему тяжким горячечным бредом.
Запасы провизии вскоре кончились. Они ели траву и пили воду из горных ручьев. Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не решались – их неизбежно заметили бы крестьяне из многочисленных прибрежных селений. А ночные поиски лодки на берегу приносили все новые разочарования: одни байдары зорко охранялись, другие были неисправными или малыми.
Темной ненастной ночью на переходе через межгорье в пропасть сорвался Хлебников. Товарищи связали кушаки и пытались обследовать расселину, но матрос Васильев, спустившийся вниз по каменному откосу, не достиг дна.
