Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)
Варичев подождал, пока смолкнет разговор.
– Сколько вы должны приготовить рыбы к осени, когда придет пароход? – спросил он у Крепняка.
– Двести тонн… одной красной. Потом, значит, икры двадцать бочек… потом…
– Хорошо, – сказал Илья. – А если мы приготовим триста тонн?
– Ну, – радостно протянул Крепняк, – это, брат, премия!
– Все, – сказал Варичев. – Принимайте меня на шаланду.
Асмолов громко засмеялся, и все поспешно встали с досок.
– А что, Рудой? – смеясь, закричал он, хлопая Варичева по плечу. – Вот человек!
Стоя у прилавков, на которых разделывали рыбу, Серафима все время прислушивалась к разговору. Теперь она выпрямилась, держа маленькую рыбку у самой груди. Эта розовая рыба трепетала в ее руках, как пламя.
Крепняк и Рудой тоже поднялись.
– Ну, коли так, – сказал Рудой, крепко обнимая одной рукой Варичева за плечи, – счастливого лова тебе, Илья Борисыч!
Крепняк тоже подошел ближе, расправил плечи, снял черный клеенчатый картуз.
– Так что принимай «Катеньку» – шаланду нашу, товарищ капитан… – Крепняк оглянулся: – Эй, команда: Николай, Петушок, новый бригадир заступает! – Петушок подпрыгнул, ударил в доски каблуками.
– Есть! Капитану – честь!..
Николай улыбнулся, по-прежнему не поднимая глаз.
– Такое дело, – сказал Петушок, быстро наклоняясь к Асмолову, – смочить бы не мешало…
Асмолов переглянулся с Крепняком.
– И верно… Эй, Серафима, сходи в погребок.
Она засмеялась, отложила нож и, взглянув на Варичева, закинула за голову руки, поправила прическу.
Приплясывая, Петушок двинулся вслед за ней. Николай глянул на него в упор. Обернувшись, Серафима остановилась на тропинке, строго сдвинула брови.
– Отстань…
Петушок покосился на Николая, пожал плечами.
– И не надо… сама принесешь.
На тесной палубе баркаса и у прилавков на берегу, стоя рядом, женщины разделывали рыбу. Длинные, узкие ножи плавно скользили по розоватым, мягким брюшкам кеты. Груды сочной икры падали на прилавок, таяли под парной солнечной теплынью. Женщины работали, почти не следя за руками. Быстро мелькали ножи. Светлая чешуя сыпалась к ногам их, как снег.
Серафима пришла через несколько минут, и Асмолов сам налил полные стаканы, тряхнул седой головой.
– За тебя, Илья Борисыч… большую удачу тебе!
Только Николай не выпил вина. Он подержал стакан, осторожно, словно боясь, что заметят, поставил его на прилавок. Тотчас рядом с ним появился Петушок.
– Что, Коленька светик, не пьете?.. Я за вас.
Отступив на шаг, Николай с удивлением следил, как, запрокинув голову, закрыв глаза, медленно, с наслаждением пил вино Петушок. Откуда-то появился Андрюша, веселый, уже хмельной, он забавлял женщин, беседуя с самим собою: «Вы, Андрей Ильич? Я Андрей Ильич. Закурим, Андрей Ильич?..»
Рослая, краснощекая молодуха громко хохотала, глядя на кузнеца. «Скучное веселье, – подумал Варичев. – И вино-то здесь ни к чему». Он тоже выпил, крякнул, как Асмолов, тыльной стороной руки вытер губы.
– Умеет! – похвалил Петушок. – Как воду качает…
– Хватит! – объявил Асмолов. – День горит!
Серафима поспешно собрала посуду. Рыбаки вернулись на суда.
– Вам отдохнуть еще надо, – проходя мимо, тихо сказала Серафима. – Вставать-то на зорьке придется.
Некоторое время он еще побыл на берегу, осмотрел «Катеньку», крепкую, просмоленную шаланду, и в полдень вернулся домой, в маленький домик Николая.
Вечером Серафима пришла одна. Николай задержался на шаланде. Усталая, но веселая, она помыла руки, потом зажгла лампу.
– На Николая-то не обиделись? – спросила она, присаживаясь к столу напротив Ильи. От нее пахло морем, солоноватым и свежим запахом рыбы.
– За что же? – удивился Илья.
– За ваше здоровье пили, только он не пьет, никогда не пьет. Он ведь смешной, Николай. На ребенка похож. Золотое сердце у него.
Она помолчала, прибавила в лампе огня.
– Молчальником его прозвали. Петушок, этот смеется всегда: «Хорошо, – говорит, – мы помолчали сегодня с Николаем».
– Но с вами-то он говорит?
– Нет, – сказала она спокойно. – Слово одно разве услышишь.
В этом домике с первого дня что-то поразило Варичева. Что, он не мог понять. Но сегодня он понял – его поразила тишина. Несколько раз, просыпаясь, он подолгу лежал в постели, и, хотя хозяева были дома, Варичев не слышал ни голоса, ни шагов. Он подумал, что ей, молодой еще, жизнерадостной женщине, наверное, бывает просто страшно с Николаем, страшно самой тишины. Но как она скучала, если Николай задерживался в море! Сколько раз на день выходила она к реке. Как прислушивалась ко всякому шороху за окном.
– Давно вы так живете? – спросил Илья.
– Шесть лет… – Серафима придвинулась к свету. – Шесть годиков уже… другие удивляются, а мне с ним не скучно. Я все понимаю, только гляну в глаза ему, все пойму. Вот сегодня… Это редко бывает, чтобы так, как сегодня на Степку, смотрел он. Плохая была у него думка.
– Я поищу себе комнату. Может, к Андрюше перейду.
– Зачем? – удивилась Серафима.
– Неудобно…
Она презрительно усмехнулась.
– Эх вы, городской человек… И что это вы вздумали?! Я тут хозяйка. Живите, нам только веселей будет.
Она встала, прошла по комнате, легко притрагиваясь к вещам, остановилась у окна, отдернула занавеску.
– Вы все хотите знать. Вы все одинаковые, городские, – почти со злостью проговорила она. Косая тень от печки углом падала на ее лицо. Оно казалось перекошенным. – Душу человека узнать, что море до дна изведать. Другая душа – мышонок пугливый. Третья – черный угорь… А вот у Николая – настоящая… человеческая душа.
Варичев сдержал улыбку; в самом деле, это было смешно; зачем она говорила это? Чтобы оправдаться или чтобы себя же обмануть? Зачем строила эту стену между собой и им? Но если так, не сладко ей жилось. На причале никто не удивлялся грубым шуткам Петушка над Николаем. Он был просто тихим юродивым, Николай.
Варичев ждал, думая, что Серафима расскажет подробно об этой странной дружбе, он хотел это знать, но она больше ничего не сказала. Устало опустив руки, она вернулась к столу и принялась готовить ужин. Ее движения были бесшумны. Тихий стук маятника снова наполнил комнату. Илья молча наблюдал за ней. С первого дня жизни в этом поселке он обдумывал и проверял каждый свой шаг. Теперь он сказал уверенно:
– А знаете, Серафима, я могу остаться и навсегда. Здесь, в Рыбачьем, остаться.
Она покачала головой.
– Нет… не такой жизни вы человек.
– Я решил остаться, – сказал Варичев, пристально глядя ей в лицо, медленно подбирая слова. – Но об этом не надо говорить. Я только вам это доверяю. – Он знал, что уже может ей доверять, и знал, что их сблизит только это взаимное доверие.
Осторожно она положила на стол темную ковригу хлеба.
– Нет, я не шучу, Серафима, как-нибудь я подробно вам расскажу – почему.
Она опустилась на табурет, слегка отодвинула лампу.
– Каждый человек ищет счастья, – сказал Варичев. – Я верю в судьбу. То есть не слепо верю. Судьба у человека такая, каков он сам. Но при аварии «Дельфина» я испытал себя хорошо.
Серафима слушала удивленно.
– Понимаете? – спросил он.
– Что-то мудрено очень, – ответила она тихо.
– Ничего, будет время, поймете, – сказал Варичев. – Я многое мог бы вам рассказать. Но уже с завтрашнего дня я начну говорить делом. Через два года, осенью, когда придут корабли, никто не узнает этого глухого поселка. В далеких портах, на западе, на юге, капитаны, встречаясь, вспомнят не раз тихий городок на берегу этой северной реки…
– Городок? – удивленно переспросила Серафима.
– Город… со временем, – сказал Варичев.
– Кто же это сделает?..
Илья видел: она уже все понимала. Но она недоверчиво улыбнулась, когда Варичев положил руку себе на грудь:
– Я беру ответственность… Я буду строить…
– Один в поле не воин…
Варичев выпрямился, положил на грудь руки.
– Один… ведет воинов…
Теперь она смотрела на него как-то снизу вверх, наивная в своем изумлении, словно и вправду великан был перед ней…
Долго не мог уснуть Илья в эту ночь. Ветер – шумел над крышей, и доски ее глухо гудели, как паруса. Луна временами проглядывала сквозь тучи, и оконное стекло зыбилось, словно море.
Поздно ночью пришел Николай. Полуоткрыв глаза, Варичев видел, как он кивнул жене, сосредоточенный и мрачный уселся за столик.
– Устал? – спросила Серафима.
Он только пожал плечами. Пока он ел, медленно и спокойно, Серафима стояла напротив, следя за его каждым движением. Она казалась маленькой, почти девочкой, перед этим черным молчаливым человеком. Варичев подумал, что у нее, должно быть, сильный характер.
Его разбудили на заре. Он быстро оделся и вместе с Николаем спустился к реке. Крепняк и Петушок уже были на шаланде. От розового света с востока река была объята густым и плавно стелющимся дымом; синеватый туман лежал над берегами; тишина тундры была наполнена терпким запахом трав.
Сегодня «Катенька» первая вышла в море. На баркасе и на кавасаки еще не собрались рыбаки. Сидя на корме, Варичев молча слушал пустую болтовню Петушка. Легкая парная вода тихо летела вдоль борта. У невысоких крутых обрывов, на черной воде омутов шумно плескался лосось… В утреннем небе, светло-зеленом на западе, птицы летели к морю.
Поминутно наклоняясь к Варичеву, Петушок горячо дышал ему в щеку.
– А попал я сюда по случаю… ветром занесло. Три года выбраться не могу. Один раз все-таки добрался до Николаевска-на-Амуре. Ну, как водится, нашел двух ребят… все до копеечки спустил им в карты. Опять сюда завербовался – тут богатые места… Мало кто их знает…
– Родом откуда будешь? – спросил Илья.
– Не знаю, – сказал Петушок безразлично. – Без роду, без племени молодец. – Он придвинулся ближе. – Как думаешь, премию мы возьмем? Это – большие деньги!
– Возьмем, – сказал Варичев.
Петушок засмеялся.
– Пускай Асмолов попляшет тогда…
– Почему же Асмолов?
– Да ведь мы возьмем его куш!
Илья ничего не сказал. Теперь он хорошо понимал Петушка. Но молчание Варичева Степка, видимо, понял как одобрение.
– Ну, делишки наши, хо-хо! – крикнул он весело, показывая прямые, чистые зубы. – Держись, Николай!
Николай сидел у мачты, рядом с Крепняком. Он оглянулся и, быстро встав, высоко поднял руку. Варичев оглянулся тоже. Над краем обрыва, над рекой, окутанной розовым дымом, стояла Серафима. Он сразу ее узнал. Она махала платком, вся залитая светом, легкий дым плыл у ее ног, казалось, она летит вслед за шаландой.
– Опять провожает, – с досадой сказал Петушок. – И что за привычка бабья! Ты бы отучил ее, Николай, – дурная это примета.
Не слушая Петушка, Николай смотрел вверх по реке, где маленькая фигурка женщины белела над обрывом. Обычно неподвижное, темное лицо его оживилось, оно словно стало светлей.
Вскоре они вышли за мыс – и море, тоже охваченное медленным и дымным пламенем, глубоко взрыхленное ветром, загудело, запенилось вокруг шаланды.
Они ушли до самого горизонта, к последней гряде мелей; здесь, в белесой, словно смешанной с молоком, воде, над илистым, покрытым водорослями дном, шли к берегам косяки рыбы. Позже, в нерест, рыба шла валом, чутко ловя струи пресной воды, поднимаясь по ручьям и рекам, но сейчас она лишь приближалась к берегам, сильная, отгулявшаяся на травянистых просторах.
Три часа подряд они расставляли невода, иногда приостанавливались, чинили прорывы на ходу, потом поставили длинный, из тонкого стального троса перемет. Несколько раз Варичев замечал, что Крепняк с удивлением поглядывает на Петушка; Степка работал весело и бойко. Ветер трепал курчавые его волосы. Склонившись над бортом, ловко подхватывая крючья, он одним движением руки насаживал живца, и когда жадная рыба рвала трос из его рук, он шутливо подмигивал Варичеву:
– Экая нетерпеливая! Подождешь.
Даже Крепняк похвалил Петушка:
– И что с тобой сталось?.. Ни разу не отдыхал!
Он тряхнул курчавой головой.
– Верная работа – на премию!
Ветер постепенно стихал. Волна слабела. Шаланда тихо покачивалась на зыби, зеленоватой, наполненной мутным светом.
– Хорошая погода идет, – сказал Крепняк, весело щурясь от солнца. – Ну, Илья Борисыч, верное счастье у тебя.
Быстро подняв голову от снастей, Петушок внимательно посмотрел на Илью. Он хотел что-то сказать, но, видимо, передумал, только глянул на Николая. Варичев поднялся и перешел дальше, на самый край кормы. Он не ошибся – через минуту Степка присел рядом и, внимательно перебирая сеть, сказал тихо:
– Счастье-то пока не круглое, а?..
Коротко он опять оглянулся на Николая.
– Этот колдун слово черное знает. Как он удерживает ее?
– Кого? – тоже тихо спросил Илья.
Петушок снова деловито склонился над сетью.
– Сам знаешь. Ты на меня положись… Я – сердечный к тебе. Как только увидал тебя – сразу удачу почуял.
– Какую удачу?..
– Э, брат, осенью погуляем в порту. Народ наш силен. Хватка, – он крепко сжал кулак, – во! Такой, как ты, все время был нужен, – чтоб азарт загорелся, чтоб всю силу в один узел свести. Там, на баркасе, теперь горячка идет. На кавасаки – тоже. – Он притворно усмехнулся, чистые зубы его сверкнули. – Только я все знаю. Мы будем впереди…
– Как сказать, – нерешительно ответил Илья.
Петушок поспешно поднял руку.
– Ничего не надо говорить. Сами понимаем. Мы оба – перелетные птицы. Такие птицы – сильные!..
Он что-то задумал и еще не решался сказать, хотя, кажется, заранее был уверен в согласии Варичева. Словно ожидая прямого вопроса, он возвратился к началу разговора, и заинтересованный Варичев промолчал.
– А дело все так было, – продолжал Петушок, не отрываясь от сети. – Шесть годов тому, по весне, муж ее не вернулся с моря. Крепкий, говорят, парень был и неспокойный. Все про дальние моря какие-то думал. Ну, по весне ушел он на лодке в море. Лодчонка – пустяк, душегубка. На рейде в то время корабль стоял, совторгфлотский. И не вернулся Федор. Ни лодки, ни его. Тут Серафима и подумала – конец. Как выла она, как по берегу металась. Верный человек говорил, что Федора видели во Владивостоке. А зачем ей это знать? Никто ей ни слова. Ушел – и ушел. Бабе легче думать, что погиб, чем бросил.
Он широко раскинул по юту сеть, приглядываясь, нет ли прорванных очков.
– Тяжелая, говорят, была та весна. Мор нанесло ветром – сыпняк. Она как «душевная» ходила, не береглась. Вот и свалилась… А этот, – он кивнул на Николая, – плакал, на руках ее носил и тоже свалился!
Довольный своим рассказом, Петушок тихо засмеялся.
– Чудной!.. Говорят, отходная ему приходит, а он все голубем ее кличет: голубок мой, одно бормочет, голубок. Вот чем удержал он ее, колдун. От смерти удержал… Прямо в сердце вцепился.
Теперь Илья по-другому взглянул на Петушка. Зачем он говорил ему все это? Нет, Степка был совсем не глупым человеком. Он словно искал что-то беспокойно и скрытно, словно испытывал Варичева, словно протягивал первые нити дружбы, не договаривая всего. О себе он еще ничего не сказал. «Ветром занесло»… Илья решил расспросить об этом у Крепняка и Серафимы.
К вечеру северный ветер опять посвежел. Солнце медленно гасло во мглистой пучине. С открытых просторов докатилась первая кипучая волна.
Затемно они возвращались домой. Почти до бортов шаланда была наполнена рыбой, холодновато, как лед, блестевшей сквозь переплетенные сети. Невысокий косой парус низко накренил гибкую мачту. Волна поминутно подхлестывала корму, и «Катенька» со свистом проносилась по гребням. Вглядываясь в сизую туманную пелену, за которой скрывался берег, Варичев посматривал на Крепняка: как смело и уверенно вел он над мелями шаланду, чутьем угадывая устье реки, крутой поворот мыса, прибрежные камни, густо разбросанные перед белыми валами баров.
Первыми они ушли в море и первыми возвращались. Женщины уже ждали на пригорке.
Спокойно и уверенно шла жизнь в поселке Рыбачьем. Этот первый день, проведенный Варичевым в море на шаланде, был так похож на все последующие дни, что уже через неделю Илье казалось, как будто половина жизни прожита здесь, у черной реки, на пустынном берегу. Он хорошо узнал людей поселка – хмурых мужчин, за суровостью которых таилась нежность, и женщин, счастливых потому, что каждый день море испытывало прочность их счастья.
Во второй половине июля, после долгих непрерывных штормов, море снова утихло. Широкие, светлые полосы течений опять прилегли к горизонту. Нерпы заиграли на тихой сиреневой воде. Сонные и ленивые киты, следуя за рыбой, приплыли к берегам.
* * *
Невольно Варичев завидовал Крепняку, его уверенности, его неисчерпаемому веселью. Но еще больше завидовал он Асмолову. Бригада Асмолова уже успела выполнить план. Как ни работал Варичев, как ни стремился догнать старика – ничего не получалось. Слишком хорошо знал Асмолов этот студеный край. Безошибочно он находил самые могучие косяки ивасей, чутьем угадывал изменчивые пути чавычи, невод его рвался неоднократно под неудержимым напором рыбы.
Опять Варичев оставался позади. Но именно ближайшие недели решали возможность победы. Нужно было что-то предпринять… Не только премия, но самое главное – выполнение собственного обещания, так торжественно данного рыбакам, авторитет, – вот что решали ближайшие недели.
И неспроста Илья внимательно присматривался к Петушку. Он разделял его тревогу. Совсем неспокойным стал за последние дни Степан.
…Ночами, тихими и лунными, море, пятнистое от облаков, горело млечным огнем. Сладковатый и терпкий запах ворвани плыл над поселком. У причала, на берегу, до утра курились костры. Едкий дым тлеющего мха гнал мошкару. Тонко и волнисто звенела она над водой, над сонными травами тундры.
– Слишком уж хороша погода, – сказал Крепняк. – Это всегда к грозам.
Они сидели у костра на берегу – шесть человек, только что закончивших работу.
Асмолов взглянул на небо, хмуря седые брови.
– И море, как мертвое, лежит.
Синяя безветренная ночь в смутных проблесках звезд плыла над притихшей тундрой; мягко шелестела у пологого берега река.
Помолчав, Асмолов обернулся к Варичеву.
– Ты знаешь, какие тут грозы бывают? Такие грозы, что земля, словно колокол, гудит.
У самого огня на белом обтесанном бревне сидел Андрюша. Невысокое пламя играло у его ног.
– Ух, весело ж бывает, – сказал он восторженно, и маленькие, слегка раскосые глазки его заблестели. – Небо-то, словно горнило, пышет.
Крепняк почти со злостью посмотрел на Андрюшу.
– Весело… тебе-то всегда весело.
Андрюша смущенно отвернулся.
– Видишь какой! – засмеялся Петушок и, приподнявшись на локте, толкнул Андрюшу носком сапога в бок. – Может, на лодке стрельной опять в море выйдешь?
– И выйду, – насупился Андрюша.
Петушок громко захохотал, откинувшись, показывая залитые красным светом зубы.
– Слышал, Илья Борисыч? Опять собирается. Прошлым летом едва мы вытащили его. На стрельной лодке в море ушел – и как не захлестнуло?!
Он ближе придвинулся к Андрюше и, быстро подняв руку, надвинул ему шапку на глаза. Андрюша, съежился, вобрал голову в плечи.
– Не балуй! – строго сказал Асмолов, – Экий ты шальной.
Коротко, словно ища одобрения, Степка взглянул на Варичева и опять, уже совсем беспричинно, засмеялся.
Все эти дни Варичев внимательно наблюдал за Петушком. Это был очень своеобразный человек. Он был упрям и решителен. Однако все время словно скрывал себя и часто, беседуя с Ильей, словно выпытывал его о чем-то.
В поселке Степка почти не отставал от Ильи, всячески подчеркивая свое внимание и дружбу, но за всеми расспросами его о капитанах, о летчиках, о подводниках-моряках Варичев угадывал одну упорную, еще невысказанную до конца мысль. Он все более уверялся, что именно себя в чем-то боялся раскрыть Петушок.
Вечером они остались на шаланде вдвоем. Петушок складывал на корме просушенные сети. Подняв голову, он неожиданно спросил:
– А что самое главное в жизни, Илья Борисыч?
– Что же… сама жизнь, – сказал Илья.
– Ну, а в ней самое главное? – настойчиво повторил Петушок. – Жизнь-то я имею. В жизни что?
Варичев хотел ответить шуткой, как нередко отвечал Петушку, но внезапно вспомнил: сколько раз этот самый вопрос, пусть в более сложной форме, однако этот самый, стоял перед ним.
– Счастье, – сказал Варичев коротко.
И по тому, как протянул Степка руку, как шире раскрылись его глаза, Илья понял, что сегодня они наконец-то поговорят вполне откровенно.
– Какое оно? – спросил Степан. Он присел рядом с Ильей. Варичев чалил трос. Теперь он отложил его на борт шаланды.
– Оно не одинаково у людей, Степан. Для одного это – семья и… ну, словом, теплая квартира… Для другого… выигрыш какой-нибудь.
– Ну, а для тебя? – нетерпеливо спросил Петушок.
Варичев посмотрел вокруг. Суровая мглистая равнина дымилась в зареве заката.
– Подвиг, – сказал он тихо, словно отвечая самому себе.
И он рассказал Петушку о том, о чем уже отрывочно и неполно говорил Серафиме. О том, что великое начинается с малого… Да, с горсткой людей здесь, в глухом, но богатейшем краю он начнет великое дело. Люди приедут… десятки… сотни… Так вырастет порт и город… Его город! И знает ли Петушок, как глубоко, как сладко это чувство великого начала… Сможет ли он понять, что означает само слово подвиг?
Степка наклонил голову. Черные глаза его затуманились слегка.
– Разве то, что ты живешь у нас, что забросило сюда штормом, – слава?
Варичев усмехнулся.
– Ты тоже здесь живешь.
– Понимаю, – сказал Степка. – Я живу здесь, и жил, и не думал о том, что ты придумал. Понимаешь, все это как сон, только бродило во мне. А я хочу таким стать, как ты… Через большую жизнь пройти. Я сильный, знаю. Но как мне новую жизнь начать?
– Очень просто, – ответил Илья. – Ты должен сам себя победить. Ты избалованный человек, Петушок… Деньги? Ну, что ж, ты проиграешь их в карты или пропьешь. А лучше уехал бы на учебу. Большая настоящая радость не дается без жертв. И человек, настоящий человек, – должен пойти на жертву. Он себе должен поверить – до конца.
– А я завербованный. На четыре года, – тихо проговорил Петушок. – Это же ведь закон.
Варичев засмеялся.
– Ну, вот… Настоящий, сильный человек не сказал бы этого.
Петушок встрепенулся.
– Значит, и слово свое можно нарушить?
Варичеву почудилось: капитанский мостик «Дельфина» снова дрожит под его ногами, и голос капитана еще звучит в его ушах: «Я приказываю вам…»
– В таком случае, – сказал Илья, глядя вдаль, на мглистую тундру, – человек, способный на подвиг, должен верить только себе. Главное, тому – что поступок его необходим.
– Кому необходим? – тихо, словно о секрете, спросил Петушок.
Илья задумался на несколько секунд. Стоило ли объяснять все это Петушку? Что поймет он? Впрочем, сейчас Варичев просто рассуждал вслух.
– Ладно, – сказал он задумчиво. – Вот, видишь, сколько кругом травы?
– Да, – едва слышно произнес Петушок.
– И каждая травинка сходна с другой. А вон дальше – береза. Она крепче, она сильнее травы…
Петушок слушал жадно, словно боясь, что Илья замолчит.
– И что ей трава? – продолжал Илья. – Береза сильней… Так и люди, есть сильные, их мало, а остальные, как трава…
– Я сильный, – сказал Петушок.
Варичев улыбнулся.
– Не знаю… Однако бригада Асмолова впереди идет?..
– Не веришь?.. А как мне силу эту доказать… как начать?
Илья с удивлением глянул на него.
– Как раз об этом сильный не спросит…
Степка прикусил губу.
– Верно. А я даже о законе спросил..
Он запнулся.
– Только береза ведь глушит траву…
– Это неважно, – сказал Илья и спохватился. Слишком далеко зашел неожиданный разговор. Но ведь Варичеву нужно было раскрыть этого упрямого и скрытного человека. Нужно было заставить вмешаться в работу Асмолова, замедлить ее.
– Да, неважно. Травы очень много, – повторил он спокойно, – Лишь бы, конечно, была большая цель… Все остальное – пустяки.
Они молчали некоторое время, и, вдруг переменив тон, словно благодаря Илью, Степка сказал:
– А хорошее дело пора уже сделать. – Глаза его блеснули от огонька папиросы. – Ну вот, скажем, к осени плохая погода пойдет… Маяк нужен. Сами мы не построим. Знающий человек должен взяться за дело. Ты только слово скажи. – И крепко сжал локоть Илье. – Кулака-то не разжимай, парень!
Илья обернулся к Петушку, но тот быстро поднялся, спрыгнул на берег и почти побежал вверх по тропинке. Уже с пригорка он крикнул:
– До свиданья, Илья Борисыч!
Дома, за ужином, Варичев спросил у Серафимы о Петушке.
– А, ну этот, – сказала она неохотно. – Бродяжил он. Воровал, что ли… Только теперь-то он другой, в работе, если захочет, ловок. – Вздохнув и глядя в темное окошко, она добавила тихо: – Говорить ему про это нет нужды. Что старое горе тревожить?
– Нет, – сказал Варичев, – я ради интереса.
Думая о Петушке, он долго не мог уснуть в эту ночь. Почему сразу так уверенно заговорил Степка? Понял ли он, что нужно делать? Варичеву мешал Асмолов со своей неизбежной удачей.
Гроза, видимо, приближалась. Ночь была душной и пряной от запаха трав…
* * *
Через три дня Варичев почти забыл о разговоре с Петушком.
Поздно возвратясь с моря, усталый, не раздеваясь, он лег в постель. Серафима слышала, когда он пришел.
В темноте долгое время она лежала с открытыми глазами. Рядом спал Николай. Как всегда, он уснул сразу; теперь она слышала ровное дыхание его, спокойное и глубокое дыхание сильного человека. Луна взошла поздно, желтая, подтаявшая с краю, и комната наполнилась жидким туманом, в этом неверном свете стала еще ощутимей тишина – огромная тишина, лежавшая над сонным миром.
Серафима знала, почему не может уснуть. В соседней горнице, за тонкой дверью, этот задумчивый, непонятный человек тоже не спал. Он не был похож на всех других, кого она знала с детства. Что видела она и что видел он в жизни? Он многое знал – далекие города, большие скитания, север и юг. И он тоже был сильным человеком, совсем не таким, как Николай, – слепое, каменное упорство было в Николае, но в этом какая-то другая сила, какой-то своей, крепко замкнутой думой жил этот человек. Вот уже месяц живет он в Рыбачьем: смотрит, слушает, выходит на лов, но и сейчас Серафима знает его не больше, чем в тот, первый, вечер. Она ни о чем не спрашивала его. Она тоже слушала и смотрела. Вот и теперь она видит перед собой его глаза, холодноватые и равнодушные как будто. Почему она видит их и тогда, когда он уходит на шаланде далеко в море? Он мало говорит. Что сделать, чтобы он говорил больше? Словно на гору высокую всходит Серафима, и светлей становится вокруг, когда он рассказывает о море. Она всегда боялась выдать себя, показать, как хочет слушать его разговор, его рассказы о далекой Украине, о садах ее и песнях, о зеленых берегах Черноморья. Где-то там, в этой южной веселой стране, осталась мать Серафимы. В поселке ее знал только Асмолов. Иногда он вспоминал о ней, и, не помня даже лица матери, Серафима видела ее, одинокую, на далеком морском берегу.
Дверь соседней комнаты бесшумно открылась, и Варичев тихо вошел в горницу, в широкую полосу лунного света. Он остановился у стола, поддерживая наброшенный на плечи пиджак, постоял с минуту, словно в раздумье, и потом осторожно вышел из дома.
Поселок спал, погруженный в тишину, словно в морскую пучину. Светлая равнина тундры блестела под луной. Стебли белого ягеля над зыбунами были сплошь покрыты густым и мохнатым инеем. Редкие чернины, где пробивались ручейки, пятнами лежали на траве.
Варичев поднялся на пригорок, присел на камень. Эта часть тундры, идущая к морю, была похожа на лесное пожарище; словно обгорелые пни, чернели вокруг веретеи, высокие травянистые кочки, кустики вероницы и морошки тоже светились мелкой влажной листвой. Река отсюда была почти незаметна, черная, как провал, и только на извороте, там, где, возвращаясь с моря, Асмолов обычно сбрасывал парус, на быстрине, золотым мостом перекинулось отражение луны. В этой узкой, золотистой полоске зыби Варичев увидел лодку. Стремительно она понеслась вниз. Он сразу узнал ее, это была та самая стрельная лодка, почти челнок, на которой Андрюша выходил в штормовое море.
Кто мог быть на стрельной сейчас? Неужели опять Андрюша? Почти бегом Варичев бросился вдоль берега, к мысу, но когда он взбежал на пригорок, лодка уже успела обогнуть мыс. Впрочем, она была недалеко; стремительно и уверенно взлетали весла, и человек, сидевший в лодке, был не кто иной, как Петушок. Только он один среди местных рыбаков иногда носил большую соломенную шляпу, подаренную ему каким-то моряком.
Некоторое время Варичев следил за лодкой, озадаченный этим ночным выходом Петушка в море. Что это означало – он не мог понять. Он решил, что утром все станет известно.
Уже возвращаясь, поворачивая за угол дома, он вдруг увидел прямо перед собой Серафиму. Она стояла, слегка облокотившись на стену, и ее лицо в тени казалось особенно бледным. Он остановился, не зная что сказать, и они молчали долгую минуту. Потом она тихо засмеялась, выходя из тени в лунный свет, внимательно вглядываясь ему в лицо.
– Что это вы бродите по ночам?
– Ну, просто, размышляю, – сказал Варичев.
– О чем?..
Он услышал сдержанную тревогу в ее голосе.
– Мало ли о чем можно думать… О жизни… о себе.
Она покачала головой.
– Нехорошо это… Нет. Спали бы вы лучше, Илья Борисыч, Что ночью-то размышлять…
Она почти просила его, и это удивило Варичева. Почему она следила за ним? Вот она стояла совсем близко, вся залитая луной, свет легкой рябью струился по белой ее кофте, золотой пушок блестел на ее щеках, и глаза смотрели спрашивающе и тревожно. Нет, он никогда еще не видел ее такой, он протянул к ней руки. Серафима не отступила и не удивилась. По-прежнему спокойно она смотрела ему в глаза, И Варичев взял ее руку.
– Скажите правду, Серафима… Я должен знать правду… Почему вы следите за мной? Я начинаю понимать…
Он хотел обнять ее, но опустил руку – в окне за кружевной занавеской загорелся свет.
– Николай разве не спит? – спросил Варичев тихо.
– Нет, – сказала она, – Николай ждет нас.
Варичев вздрогнул. На какое-то мгновение ему почудилось: не тень от дома – огромный провал чернеет перед ним. Он только не мог еще понять, что означали слова Серафимы, почему так рассчитанно и спокойно она издевается над ним.
– Мы просто боимся, – сказала Серафима, словно угадывая его мысли: – Скучаете вы… А если у нас тут, в глуши, затоскует человек, все может статься… – и Варичеву показалось, или это так и было, слезы блестели в ее глазах.
– Мы любим вас, Илюша… Все вас любят в нашем поселке… Но как не бояться… Что сделать, чтобы помочь вам?
– Ничего, – сказал Варичев смеясь. – Какие пустяки!
Он повернулся и первый вошел в комнату. Серафима вошла вслед за ним. Николай сидел у стола. Он улыбнулся Илье и кивнул головой. Но Илья словно не заметил его улыбки. Почти всю ночь не смыкал он глаз, взволнованный происшедшим. Ни чувства обиды, ни досады, даже смущения не было у него, – здесь жили люди, о которых он мечтал, – спаянные мужеством и дружбой, – да, ему везло в жизни – сама судьба, кажется, забросила его сюда. Долго еще бледное лицо Серафимы светилось перед ним во тьме, и ему сладко было думать о ней, о ее глазах, то улыбающихся, то тревожных; о том, что это опасно, но волей своей он сильнее Николая, и она уже любит его.
