Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 44 страниц)
– Завидую своим братьям… Скоро они получат назначение на корабли и отправятся в рейс. Жаль, что мне не судилась такая же судьба…
Он слышал, как громче и чаще ударило сердце.
– А вспомните, Дуня, спутницу русского морехода Григория Ивановича Шелихова – Наталью… Она не устрашилась дальней дороги: вместе с ним ушла за океан и жила на острове Кадьяке.
– То была Наталья Шелихова…
Он сказал очень тихо:
– Разве испугалась бы таких же испытаний… Евдокия Степановна Головнина?..
Глаза ее смотрели ласково и открыто.
– Нет, не испугалась бы, Василий Михайлович.
Вскоре в доме Лутковских стали готовиться к свадьбе. Уже был назначен день торжества, но неожиданно Головнина вызвал в морское министерство сам маркиз де Траверсе. Он сказал:
– Вы назначаетесь в плавание на военном шлюпе «Камчатка». Сборы должны быть краткими: еще в августе этого года «Камчатка» отправится в поход.
– Это в пределах Балтики? – спросил Головнин.
Траверсе смотрел на него знающе, хитровато.
– Пожалуй, вы хотели бы, чтобы это было в пределах Балтики?
– Нет, почему же, – возразил Головнин. – Я готов к любому походу…
– А ваши петербургские неотложные… ну, личные дела?
– Для меня важнейшие дела – флотские.
– Очень похвально! – с улыбочкой молвил Траверсе. – Шлюп «Камчатка» должен проследовать к берегам Северной Америки, где вы проведете ревизию Российско-Американской компании, затем сделаете гидрографическое описание Командорских островов и возвратитесь в Кронштадт.
Головнин козырнул:
– Есть!..
– Письменные инструкции получите завтра.
Они простились. Лишь на несколько минут Головнин зашел к Лутковским, сообщил о своем назначении и отправился на шлюп.
26 августа 1817 года тридцатидвухпушечная «Камчатка», с командой в сто тридцать человек, покинула Кронштадт.
Были среди офицеров шлюпа молодые, еще неизвестные моряки – Федор Петрович Литке, Фердинанд Петрович Врангель и коллежский асессор Федор Федорович Матюшкин – товарищ Пушкина по Царскосельскому лицею. Это ему поэт посвятил взволнованные строки:
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Моряки «Камчатки» изведали в этом двухлетнем кругосветном плавании и ярость океанских волн, и мертвые штили тропиков, ледяное дыхание Антарктики у мыса Горн, и снежные штормы у берегов Аляски… Когда, обогнув планету, «Камчатка» снова салютовала Кронштадту, Головнин знал, что, кроме доклада об успешном завершении порученных ему исследований, он мог бы рапортовать и о славном пополнении личного состава флота. Он был внимателен к людям и верил в будущее этих трех молодых моряков – Матюшкина, Литке, Врангеля… Время показало, что он не ошибся: на разных широтах земли все трое явили пример великого трудолюбия, настойчивости и воли, тех качеств, которые он воспитывал в них и закалял.
Еще на рейде Кронштадта, окруженный огромной свитой чиновников и шумным изысканным обществом дам, маркиз де Траверсе взошел на палубу шлюпа. Русский морской министр неважно изъяснялся по-русски и потому приветствовал Головнина на своем прованском наречии:
– Я поздравляю вас, господин капитан, со счастливым завершением вашего второго плавания вокруг света… О, наш русский флаг теперь увидели в самых отдаленных странах… Одновременно я поздравляю вас с производством в чин капитана 1-го ранга; мичманов – с производством в лейтенанты; гардемаринов – в мичманы… Я счастлив, капитан, от сознания, что мы, русские, уже не впервые совершаем подобные подвиги.
Головнин знал, что морской министр де Траверсе чувствовал себя на палубе корабля не лучше, чем гусь на льду. Не умом и не знаниями. – ловкостью, лестью и свирепой ненавистью к революции этот французик обрел свой высокий пост. Он умел балансировать при дворе и разгадывать настроения Александра. А касательно его деловых заслуг – многие офицеры открыто говорили, что Траверсе вредит флоту.
– Только вашими стараниями, господин министр, мы обязаны счастливым завершением плавания, – сказал Головнин нарочно громко. Он заметил: взгляд министра стал испытующе строгим, ледяным, словно какие-то секунды Траверсе изучал капитана, пытаясь разгадать и сдержанную улыбку, и эту упрямую складку меж бровей, Он, возможно, подумал, что, находясь столько лет в плаваниях, Головнин, не знал подлинной деятельности его, министра. Тем лучше… Этот моряк приобрел во флоте огромный авторитет, и будет нелишне приблизить его к себе, по крайней мере – внимательно присмотреться.
Расспрашивая о рейсе, о далеком Кадьяке, Петропавловске, Минилле, острове св. Елены, куда заходила «Камчатка» и где в то время был заключен Наполеон, министр заметил участливо:
– Пожалуй, вы очень устали, капитан… Ну, что ж, вы заслужили отдых.
– Нет, я не жалуюсь, – сказал Головнин. – Я больше томлюсь на берегу, а на корабле я – дома.
– Все же довольно вам странствовать. Пора обучать молодежь.
– Но лучшая школа для молодых моряков – дальнее плавание!..
Траверсе не терпел возражений, сделанных даже в самой вежливой форме.
– Я думал о вас, капитан, и принял решение. Свои решения, как правило, я не изменяю. Итак, вы остаетесь в Петербурге. Кстати, начальственный пост на корабле, занимаемый в течение ряда лет и все время вдали от родины, слишком приучает к независимости. А эта независимость приводит к утрате понятия об истинном счастье, которое заключается в беспрекословном подчинении старшим по чину…
Давненько не слышал Головнин подобных словечек, Вот оно, счастье по Аракчееву: беспрекословное подчинение придворным пройдохам и крепостникам!.. Он ничего не ответил маркизу де Траверсе.
Вскоре он простился с экипажем «Камчатки» и переехал в дом на Галерной улице, совсем не испытывая счастья, о котором вел речь маркиз.
– Нет, Евдокия Степановна, – с горечью сказал он Лутковской, – как видно, не суждено нам вместе штормовать где-нибудь в просторах Берингова моря… Перевели на сухопутное бытье, а за какие провинности – не понимаю. Теперь уж в департаментских зыбях прокладывать мне курс. Хитрое дело, скучное, незнакомое, однако, есть у меня утешение: ты и книга, которую должен я написать, – книга о плавании шлюпа «Камчатка»…
Он задумался.
– Ты знаешь, Дуня, предстоит суровая борьба. Я не могу смириться с печальным положением нашего флота. Равнодушие к флоту – равносильно предательству, а ведь эти, равнодушные, заняли в морском министерстве все высокие посты…
– Ты больше всех переживаешь, Василий.
– Нет, я не один такой. И это большая радость, что я не один буду бороться. Я уже знаю здесь, в Петербурге, людей, для которых будущее родины – дороже богатства, чинов, положения в свете, дороже жизни.
В 1824 году бывший заседатель уголовной палаты, человек, известный в Петербурге как неподкупный поборник справедливости, автор ряда статей, напечатанных в «Соревнователе просвещения», «Сыне отечества», «Невском зрителе», «Благонамеренном», Кондратий Рылеев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.
Рылеев являлся автором и неслыханно дерзкого стихотворения, нацеленного, как пистолет, в грозного Аракчеева. Стихи назывались «К временщику», они переписывались сотни раз – молодежь столицы знала их наизусть:
Тиран, вострепещи! Родиться может он —
Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!
Автор этих ярых стихов – Рылеев – отныне числился правителем канцелярии Российско-Американской компании, что помещалась в собственном доме у Синего моста. Адрес был известен многим писателям, флотским и армейским офицерам. Был он отлично известен и Василию Головнину…
Вечерами здесь собиралось обширное общество, и беседы велись не только о делах компании, о плаваниях к берегам Аляски, о промыслах на Алеутских островах – страстно и горячо обсуждались новости столицы, молодые люди читали новые стихи Пушкина, спорили о театральных постановках, о журнальных статьях; моряки рассказывали о своих странствиях, о порядках, которые доводилось им наблюдать в разных государствах. Образ правления в различных странах они нередко сравнивали с царским режимом в России…
Никому из присутствовавших не возбранялось выражать свои мнения прямо и резко, хотя бы речь шла о высших сановниках, о министрах и даже о самом царе. Часто бывали здесь Никита Муравьев, Пущин, Нарышкин, Трубецкой, Одоевский, Якубович, Каховский… Из дома у Синего моста нередко переезжали они уже за полночь на квартиру к Рылееву, где в кругу близких знакомых, спаянных взаимным доверием и дружбой, речи звучали еще свободней и решительней.
В доме Российско-Американской компании, на набережной Мойки, собирались члены Северного общества декабристов, страстной душой которого был Кондратий Рылеев.
На Аляске и Алеутских островах Головнин проводил ревизию Российско-Американской компании. Он выявил в деятельности ее агентов казнокрадство, притеснения коренных жителей, обсчеты русских промышленников. Казалось, великое и отважное дело, начатое Григорием Шелиховым – заселение и освоение дикой Аляски, – эти мелочные дельцы, любители легкой наживы, готовились погубить.
Не в морском министерстве, не у государственных сановников – здесь, в доме у Синего моста, Головнин встретил глубокое сочувствие своему возмущению и понимание всей важности для России ее заокеанских земель.
Особенно возмущали Василия Михайловича наглые вылазки американских пиратов, браконьеров, контрабандистов, которые пытались разорить и вытеснить русских промышленников с Аляски. Когда он читал декабристам свои дневники, Рылеев то взволнованно схватывался с места, то яростно стискивал кулаки.
– «Право обладания России сим краем, – читал Головнин в напряженной тишине, – основано на началах, принятых за истинные и справедливые всеми просвещенными народами, а именно: по праву первого открытия и по праву, еще того важнейшему, первого занятия. Вся Европа ведает и признает, что северо-западный берег Америки, от широты 51° к северу, открыт нашими мореплавателями Берингом и Чириковым. Русские первые из просвещенных народов подробно изведали здешний край и основали в нем свои промыслы…
Но к удивлению моему, как в нынешнем, так и в прежнем моем путешествии я видел совсем другое. Граждане соединенных областей Северной Америки ежегодно посылают туда по нескольку судов, число коих иногда простирается до двадцати, для торговли с жителями в пределах России…
Это еще не все. От сей, можно сказать, хищнической торговли происходит другое, гораздо важнейшее зло: суда снабжают жителей порохом, ружьями и даже начали доставлять им пушки явно с намерением употреблять сии орудия против россиян, из коих весьма многие пали от действия оных, и я смело могу утверждать, что самая большая часть русских промышленников, погибших от руки диких американцев, умерщвлены порохом и пулями, доставленными к ним просвещенными американцами. Я не понимаю, каким образом согласить такую явную вражду сих республиканцев с правами народными…»
– Послать бы несколько военных судов на Аляску, и эти американские торгаши быстро убрались бы из наших гаваней, – сказал Рылеев.
– Кто же пошлет-то? – с горечью отозвался Трубецкой. – Маркиз де Траверсе?.. Или царь? Да он скорей на крепостных крестьян направит пушки, нежели на иноземцев. Аляска – далеко, а он и Петербурга-то опасается.
– Да и какие корабли послать? – в раздумье спрашивал Головнин. – Все эти названые гости при дворе довели флот наш, до страшного состояния. Тут не просить государя – кричать, драться хочется: посмотрите, в каком положении сегодня флот российский – славное детище Петра! Разграбили его сановники-корыстолюбцы, до бедственного, позорного состояния довели…
Рылеев спросил неожиданно строго:
– Вы жалуетесь нам, Василий Михайлович?.. Мы-то отлично знаем, кто является виновником всех бед России. Во дворце сидит он, супостат, окруженный льстецами и ябедами. Громче говорить следует, Василий Михайлович, так, чтобы вся Россия услышала!
– Я знаю, – сказал Головнин, – что громче печатного слова никто не скажет… Потому и приготовил «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». Выдаю ее за сочинение некоего мичмана Мореходова. Вы понимаете, только дознаются об авторе – сразу в Сибирь. Но где напечатать мне эту «Записку»? Какой издатель согласится пойти на риск?
Он разгладил перед собой аккуратно сложенные листы бумаги; декабристы теснее сдвинулись вокруг… Голос Головнина звенел, и лицо было бледно от гнева:
– «Если бы хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится…»
– Браво! – закричал Рылеев. – Правильно!.. Это говорит патриот России и гражданин…
Головнин продолжал читать, затаив злую усмешку:
– «…Дерзновенно было бы с моей стороны в деле политическом возражать людям, политикой занимающимся по должности, людям, украшенным пудрою и шитыми кафтанами. Но, как известно нам, что не всяк тот герой, кто носит шпоры и мундир, не всяк тот тонкий дипломат, кто почтен званием посла, и не на всех тронах сидят Соломоны…»
– Да это же о деспоте сказание… о самом царе! – восторженно воскликнул Трубецкой, но голос его заглушили дружные, гневные и радостные крики.
Впервые в жизни такое глубокое волнение переживал Василий Головнин. Даже воздух в этой комнате показался ему разреженным, как перед боем. Он знал, что эти руки, тянувшиеся к нему, были чисты, что эта дружба – священна.
Словно выражая общее чувство, Кондратий Рылеев обнял Головнина.
– Значит, ты с нами?.. Окончательно с нами?
Головнин спросил очень тихо, с чуть приметной улыбкой:
– Это как же? Против самого батюшки царя?
– Да, за республику… За отмену крепостного права… И – смерть царю!..
В комнате стало так тихо, что казался слышным трепет пламени свечей… Головнин медлил. Если бы они знали отчего! С любовью и радостью смотрел он на Рылеева, на этого человека огромной притягательной силы, безмерной отваги и кристальной чистоты.
– Вот ты задумался? – негромко проговорил Рылеев.
Головнин порывисто вздохнул и выше вскинул голову.
– Я дважды был в плену: у англичан и у японцев… Впрочем, вам это известно. Я возвращался на родину со светлой мечтой – увидеть народ мой освобожденным, открывшим все пути к просвещению, к возвышению человека-труженика, ко всеобщему благу. Но на родине моей страдальной я увидел тюрьмы, плацы, казармы, страшные военные поселения, порки крепостных, торговлю людьми!.. Все это чудовищно, невыносимо… Я увидел народ мой в невежестве и тьме, попраный, обездоленный и забитый. Бешеные жандармы Аракчеева казнят и пытают за малейший справедливый протест… И тогда я с горечью подумал: вот он, третий плен, тюрьма для мысли и сердца. И еще я подумал: да неужели у великого, талантливейшего, отважного народа моего, народа, который победил Наполеона, не найдутся мужественные сыновья, готовые на жертву и на подвиг?
Он замолчал, поправил фитиль свечи, глядя через трепетный огонек на Рылеева.
– Вы заметили, Кондратий Федорович, что я задумался? Правду скажу: от радости умолк… Есть такие сыновья у России! Конечно же, я с вами. Окончательно и навсегда.
Поздней ночью, прощаясь с Головниным, Рылеев спросил:
– Кажется, Василий Михайлович, вы получили повышение?
– Да, я назначен генерал-интендантом флота. Теперь моя обязанность строить флот. Вы представляете, какие мне предстоят баталии с китами подрядчиками, с алчными сановниками, с казнокрадами, с высокопоставленными ворами?
– Дел у вас много появится, – сказал Рылеев. – И все это важные для родины дела… Желаю успеха!
Головнин не выпустил его руки.
– Ваша задача куда сложнее… Помните: я ваш верный помощник и славному делу слуга. Генеральские эполеты – не помеха… Но вот что, Кондратий Федорович… Почему-то вспомнилась мне сейчас одна беседа. В Японии это было, в плену… Гнали нас, группу пленных, в город Хакодате. Случайно разговорился я с матросами о социальных порядках в Японии и незаметно к России разговор обернулся… Сказал я матросу Васильеву, что следует, пора уже назрела хорошенько Русь-матушку встряхнуть, чтобы и дворцы и крепостные владения разлетелись. Знаете, что он ответил мне, матрос? Запомнился мне его ответ слово в слово… Что, говорит, если один вы такой, или десяток, или сотня? Замучают, и конец. И попы еще в церквах всяческой анафемой опачкают…
Они стояли на лестнице, у окна, за которым тускло блестел одинокий фонарь и черным узором вырисовывалась чугунная ограда Мойки. Некоторое время Рылеев в раздумье молчал; потом спросил негромко:
– Вы хотите сказать, что нас очень мало?
– Именно это, Кондратий Федорович…
– Однако нам предано несколько полков… Рассчитываем, что нас поддержат и моряки. Разве за вами не пойдут многие морские офицеры? Разве мало-мальски грамотному человеку не понятно, что деспот обманул народ? Вспомните первые годы царствования: освобождение крестьян, двухпалатный парламент… Вспомните Михаила Михайловича Сперанского: это он составлял обширные планы преобразований. А где Сперанский теперь? В Сибири!.. Где все обещанное царем? Зажато в кулаке Аракчеева! Забыты все либеральные фразы, их заменила плеть, дикое ханжество и мракобесие… Нет, не так-то уж страшен черт, как его малюют! Несколько верных, преданных полков – и мы свергнем это чудовище… Россия станет республикой.
– Когда я с вами, – сказал Головнин, – я верю вам, вашей внутренней силе, энтузиазму…
Рылеев тихо засмеялся:
– Но ведь вы сказали, что вы с нами!
14 декабря 1825 года на Сенатской площади в рядах восставших полков были и моряки – офицеры и матросы гвардейского экипажа. Сменивший Александра Николай I приказал стрелять по восставшим картечью. Он испугался до смерти: к войскам декабристов уже присоединялась городская беднота, уже летели в царя и его свиту дреколья и камни…
Залпы картечи очистили Сенатскую площадь; забрызганный кровью декабристов, Николай I взобрался на престол.
В то хмурое утро 14 декабря Головнина не видели в правительственных войсках. Не было его и в рядах восставших.
Но декабристы находились не только на Сенатской площади, не только в казармах лейб-гвардии московского полка, лейб-гренадерского полка и на Екатерингофском проспекте, в казармах гвардейского экипажа. Они были и в других районах Петербурга, и в Кронштадте…
Не случайно жандармы появились в доме Головнина. Они учинили обыск, рылись в бумагах мичмана Феопемта Лутковского – друга декабриста Дмитрия Завалишина. Они сорвали со стены портрет Завалишина и унесли с собой.
Головнин молча наблюдал эту картину полицейской доблести и усердия, и вспомнились ему в тот день простые слова матроса: «Двухэтажный дом… Только наверху – собаки, а внизу – люди».
Мичман Лутковский, брат Евдокии Степановны, жены Головнина, бывалый моряк, дважды участвовавший в плаваниях вокруг света, был выслан на Черное море. При Головнине он состоял «для особых поручений». С авторитетом генерал-интенданта, впрочем, не посчитались. Служба на Черном море в то время называлась «морской Сибирью»… Участники декабрьского восстания, моряки-гвардейцы, были казнены гражданской казнью на фрегате «Князь Владимир», многие прогнаны сквозь строй и сосланы в Сибирь…
Где же находился Василий Головнин 14 декабря 1825 года, какие задания декабристов он выполнял?
Ответ на этот вопрос, возможно, еще таится в горах архивных документов, и пытливый историк когда-нибудь раскроет сохраненный знаменитым моряком секрет. Не могло быть, чтобы Головнин остался в стороне от славного дела, в котором участвовал гвардейский морской экипаж. Декабрист Дмитрий Завалишин в своих записках сообщил, что Головнин был одним из «членов тайного общества, готовых на самые решительные меры».
Сочинение мичмана Мореходова, его «Записка о состоянии Российского флота в 1824 году», изданная морской типографией в Петербурге только в 1861 году, через много лет после смерти ее автора, показывает благородную прямоту и ненависть Головнина к свирепому реакционному режиму.
Генерал-интендант российского флота, а позже вице-адмирал, Головнин перестраивал старый и строил новый флот. Это была непрерывная, трудная борьба против бесчестных иноземных пролаз, придворных шаркунов, тупых сановников и казнокрадов.
За время, в течение которого он возглавлял интендантство флота, на Балтике и в Архангельске было построено 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 пароходов и 147 легких судов… Русский флот снова стал могучим и грозным. Он назывался императорским флотом…
Император не мог в то время прочитать «Записки декабриста» Д. И. Завалишина. Эти записки увидели свет лишь в 1906 году… Завалишин писал: «…По показаниям Лунина, это именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля».
Лунин был видным декабристом, и нет оснований не верить ему, как нет оснований не верить и Завалишину, другу Головнина. Их «…сблизило, – писал Завалишин, – общее негодование против вопиющих злоупотреблений. Мы сделались друзьями, насколько допускало огромное различие лет».
Не два – три плена пережил Василий Головнин и не покорился. Из Южной Африки, от, англичан, которые «не забывают друзей», ушел он под жерлами батарей; злобные самураи не удержали его в темнице, а здесь, в России, ценою жизни готовился он уничтожить главного тюремщика родины – царя.
Не для него – для родного народа строил Василий Головнин флот, уходил в кругосветные плавания, вел неутомимые исследования, совершал открытия, трудился над своими воспоминаниями и дневниками.
Уже стали знаменитыми три его питомца – Литке, Матюшкин и Врангель… В течение четырех лет Федор Литке исследовал берега Новой Земли и издал о своих путешествиях замечательную книгу. В Тихом океане он открыл неизвестные острова, названные им островами Сенявина. Далеко на северо-востоке, на побережье от устья Колымы до Берингова пролива закончили свои героические исследования Матюшкин и Врангель. В поисках таинственной земли, о которой рассказывали предания чукчей, они уходили от берега, по льдам, более чем на 260 верст.
В кругу молодых морских офицеров Головнин часто вспоминал о плавании «Камчатки», о дружбе и настойчивом учении этих трех моряков.
– А Федя Матюшкин-то каков? – удивленно и радостно говорил Головнин. – Перешагнул с лицейского порога на шлюп «Камчатку» и сделался настоящим морским волком! Помнится, ночью ли на вахте, в холод ли, в шторм – все время, при любом случае стихи Александра Сергеевича наизусть читал, очень уж любил поэта… Дневники для него специально вел, тщательно все события записывал… Наверное, передал их Александру Сергеевичу, большие они друзья. Но я не думал в то время, что этот лиричный юноша на такие отважные дела способен: в океане, во льдах неделями испытывать счастье… Признаться, очень сожалел, что не был там вместе с ними. А впрочем, еще успеется. Побываем еще разок и на Аляске, и за Берингов пролив попытаемся пройти.
Кто-то из офицеров заметил:
– Все-таки годы, Василий Михайлович…
Он удивился:
– Годы? Вы считаете, что это много – пятьдесят пять лет? Я, например, считаю, что это – золотое время жизни; есть опыт пережитого, и знания, и прежняя любовь к делу, и юношеская страсть к пути, к открытиям, к испытаниям воли…
Был июль – ясная, светлая пора северной столицы, когда над каменными ее вершинами, над парками, над золотыми куполами, неуловимо подкравшись, зыбится, полная смутных мерцаний, белая ночь; когда на могучем просторе Невы, как звезды, роятся бесчисленные огоньки лодок и кажется – весь огромный город, с колокольнями, арками, памятниками, повисшими в воздухе мостами, неслышно, чудесно уносится куда-то вместе с крутыми, гибкими струями величественной реки…
Но в этом году петербургский июль был печален и глух; карнавалы, гуляния запрещались; люди с опаской встречались друг с другом, и многие избегали знакомых квартир.
Возникшая где-то далеко на юге, прорвавшаяся через все кордоны и заставы на дорогах, в 1831 году она пришла и в Петербург, страшная гостья – холера.
Головнин строил планы новых путешествий, не зная, что уже болен. В комнате было прохладно, однако он задыхался и приказал настежь распахнуть окна.
– Мы пойдем на север, мои друзья… Справа останутся Командорские… Алеутские острова… Аляска… Мы дальше пойдем, туда, где еще никто не водил корабли…
Бледное лицо его корчилось от судорог, пот заливал глаза. Гости медленно, молча встали и, не пожав на этот раз адмиралу руку, вышли из квартиры.
Его хоронили на следующий день. За гробом на Митрофаньевское кладбище шли только два человека: жена адмирала и какой-то безвестный моряк. Он не назвал своей фамилии. Он сказал, что служил на «Диане».
* * *
А книга Василия Головнина осталась жить. Почти через два десятилетия после ее выхода из печати друг Пушкина, Грибоедова, Рылеева ссыльный декабрист, покушавшийся на брата царя, поэт и литератор В. К. Кюхельбекер записал в дневнике: «Записки В. Головнина – без сомнения, одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию…»
Эта книга осталась жить не только в России. В знаменитом своем памфлете «Людвиг Берне» Генрих Гейне писал: «На заглавном листе „Путешествия в Японию“ Головнина помещены эпиграфом прекрасные слова, которые русский путешественник слышал от одного знатного японца: „Нравы народов различны, но хорошие поступки всюду признаются таковыми…“».
На далеком знойном острове Тана и на суровых Алеутских островах, на Курильской гряде и на Гаваях, в индийских селениях Кадьяка и в камчадальских стойбищах на Камчатке именно за эти благородные поступки люди, чьи нравы и обычаи различны, помнили русского морехода Головнина.
Быть может, уже после смерти адмирала царские прислужники дознались о его связях с декабристами? Ничем не отметил сановный Петербург память отважного морехода.
Русские моряки не забыли своего испытанного капитана. Они воздвигли ему памятники на разных широтах земли, и эти памятники не уничтожит время. Его именем назван залив на американском берегу Берингова пролива и мыс на юго-западном берегу Аляски; гора на северном острове Новой Земли и пролив между островами Райкоке и Матуса в Курильской гряде; вулкан на острове Кунашир и мыс на полуострове Ямал…
Наши моряки бережно хранят память о славном мореходе, о его самоотверженном служении родине, ради которой жило и билось это доблестное сердце.
