Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)
Головнин с интересом слушал своего помощника.
– Пожалуй, ты проницателен, Петр Иваныч. И осторожен. Но излишняя наша недоверчивость может лишь усилить их подозрительность. Что же ты предлагаешь?
– Я предлагаю: капитану остаться на борту шлюпа. На берег поеду я.
– А капитан… испугался?
– Нет. Капитан нездоров.
– Они ждут именно капитана, – сказал Якушкин. – И они просили, чтобы с капитаном прибыло несколько офицеров.
Головнин подмигнул Рикорду:
– Как хочется мичману побывать в японской крепости!
Якушкин отступил на шаг, щеки его порозовели.
– Истинная правда! Они просили об этом.
Глядя на дальние, смутные огоньки крепости, Рикорд проговорил в раздумье:
– Если так, меня еще больше смущает это приглашение.
Головнин прикоснулся ладонью к его плечу:
– У тебя, как вижу, ночь мрачных предчувствий, Петр Иваныч. А вспомни-ка остров Тана! Пожалуй, на этом милом островке могли бы произойти некоторые неожиданности. Что, если бы мы не попытались расположить к себе туземцев? Ждала бы нас дальняя голодная дорога и неизбежные жертвы. Но ведь японцы – не дикари. Это страна древней, самобытной культуры. Не верю, нет, не могу поверить, чтобы после объяснений, приветствий, взаимных угощений, после того, как они убедились, что мы – мирные моряки и не замышляем против них ни нападения, ни обмана, – чтобы после всего этого они вдруг допустили какую-нибудь коварную выходку. Друг, Петр Иваныч, этого не может быть!..
Рикорд молчал, по-прежнему всматриваясь в дальние проблески огней.
– Принимаю решение, – сказал Головнин. – Завтра, одиннадцатого июля, я отправляюсь на берег. Мы не возьмем с собой оружия, чтобы окончательно доказать японцам наше доверие к ним. – Он усмехнулся: – Если там, в крепости, нас окружит целый гарнизон, оружие все равно не поможет… Все же когда-то нужно будет наладить отношения с этими людьми. Посол Резанов был слишком надменен. Хвостов и Давыдов – лихие вояки, от дипломатии были далеки. Мы будем говорить с ними доверчиво и просто, как с друзьями. Кто знает, возможно, это оставит добрый след в отношениях между двумя державами.
– Вы – командир корабля, и это ваша воля, – произнес Рикорд тоном, в котором уже не слышалось предостережения. – По крайней мере, высокая цель оправдывает риск.
У двери своей каюты Головнин еще издали заметил смутную тень. Человек, наверное, расслышал шаги капитана и быстро спрятался за надстройкой.
– Кто это здесь на всенощной? – громко спросил Головнин.
Мичман Мур отозвался не тотчас; голос его дрогнул то ли в смущении, то ли в испуге:
– Извините… Я не решался… Я очень прошу меня извинить…
Он вышел из-за надстройки; теперь, в слабом свете звезд, Головнин видел его бледное лицо, контур щуплых плечей и наклоненной головы.
– Не понимаю: за что извинить и на что вы не решались?
– Случайно я слышал ваш разговор… Мне так интересно было знать, успешно ли справился с делом Якушкин?.. Теперь я знаю: он, право, молодец! Но я не мог у него расспрашивать, почему-то он не разговаривает со мной, хотя – в чем же я перед ним провинился? Как я завидую Якушкину! Он выполнял ваше личное поручение! Когда же… когда вы доверите и мне что-нибудь важное, значительное? О, я знаю, и завтра ваш выбор опять падет на него… Но как я хотел бы находиться завтра вместе с вами!
Почему-то капитана тронул и облик Мура, и его робкий, просящий тон. Мичман понимал, конечно, что встреча с японцами в крепости может быть опасной. Значит, маленький Мур не из робкого десятка, он искал опасности? Впрочем, разве сам он, Головнин, будучи таким же мичманом, не мечтал о настоящем деле и не стремился отличиться? Когда-то подмеченные неприятные черты Мура теперь словно стерлись, растаяли в памяти Головнина. Он глубоко уважал своих отважных офицеров и матросов и гордился ими. Нелюбимый многими в экипаже, Федор Мур искал испытаний. Возможно, он стремился мужеством, примером завоевать любовь товарищей? Было бы неправильно, если бы капитан отказал ему в этом.
– Хорошо, – сказал Головнин. – Завтра вы отправитесь со мной в крепость.
Мичман порывисто схватил его руку, прижал к груди и тут же испуганно отпустил. Головнин не сделал ему замечания. Он прошел в свою каюту и прикрыл дверь. С минуту он сидел у стола, слушая доносившийся через открытый иллюминатор плеск зыби. Вспомнилось, как когда-то, в далеком Кронштадте, в тесной каюте боевого корабля «Не тронь меня» маленький кадет Головнин так же сидел у иллюминатора, взволнованный недавним сражением в Финском заливе, доблестью русских моряков, первой наградой «За храбрость», полученной из рук самого адмирала… Почти такая же ночь, только немного светлее, плыла над рейдом, и так же певуче-прозрачно позванивала зыбь. Да разве в те минуты кадет Головнин не готов был расцеловать всех матросов и офицеров, с кем участвовал в том памятном бою?.. По-детски искренний, взволнованный жест мичмана, порывистое движение, каким схватил он руку капитана, откликом, веянием юности тронули Головнина, пробуждая в памяти так много воспоминаний…
– Учить мужеству, – проговорил он вслух, – это значит всегда и везде помнить о родине и о доверенном ею деле. И еще это значит учить беззаветной дружбе.
Поздней ночью, уже засыпая, он снова подумал о маленьком мичмане: «Будь смелым… Ты заслужишь уважение товарищей».
Утро было безветренное, просторное, синее, какие лишь изредка выдаются в этих краях. Еще вчера тяжелая свинцовая вода теперь стала дымчатой и прозрачной. Густые собранные струи света, колеблясь, текли в глубину. Нос шлюпки легко и свободно, казалось, совсем без усилия раздвигал воду.
Дозорные в крепости заметили капитанскую шлюпку еще в те минуты, когда она отходила от борта «Дианы». Три важных чиновника, облаченных в парадные халаты, заранее вышли из крепостных ворот и спустились на берег встретить гостей.
Головнин решил высадиться у самой крепости и теперь впервые рассматривал японскую твердыню с такого близкого расстояния. Ночью японцы убрали размалеванные щиты, и крепостца выглядела маленькой, строенной наспех, нисколько не имея грозного облика, свойственного сооружениям этого рода.
Штурман Алексей Хлебников, сидевший у руля, – рыжеватый, мускулистый детина с внимательным взглядом и застенчивой улыбкой, – пошутил:
– То ли осиное гнездо, то ли муравейник! А расковырять такую хламиду и со шлюпа не мудрено…
– Не мудрено, штурман, сделать глупость, – строго сказал Головнин. – Доброе дело труднее дается.
– Вот именно! – запальчиво воскликнул маленький Мур. – И нужно забыть подобные разговоры!
Хлебников удивленно взглянул на него, пожал плечами и ничего не ответил. А Головнин подумал, что мичман стал излишне петушиться и нужно будет напомнить ему, чтобы не подавал голоса, когда об этом не просят.
После очень длинного приветствия, в котором торжественно рядом с фамилией капитана вспоминались и солнце, и звезды, и луна и которое Алексей полностью не смог перевести, японец сказал, что будет счастлив развлечь дорогого русского гостя разговором, пока в крепости закончатся последние приготовления к встрече.
Разговор, однако, не клеился: Головнин спросил чиновника о названии отчетливо видневшегося отсюда мыса, которым оканчивался на севере остров Мацмай, а чиновник, вздохнув, ответил, будто он никогда не интересовался подобными названиями. Не знал он и какова ширина пролива, глубок этот пролив или мелок, имеются ли течения и насколько они опасны для мореходов.
– Беседовать с тобой, голубчик, действительно «счастье»! – в сердцах сказал Головнин. – Спроси у него, Алексей, торгуют ли они с главным островом Нийоном и сколько времени идет туда парусное рыбачье судно?
Японец ответил уклончиво:
– Сроки дороги зависят от ветра: можно плыть медленно и быстро. А расстояние… Кто же его измерял? Уважаемый капитан, конечно, знает: и дорога, и торговля – дело счастливой судьбы.
В этой скучной беседе прошло больше часа. Наконец-то из крепости дали сигнал, и чиновник сказал, что теперь он окончательно счастлив – он может сопровождать милых его сердцу гостей.
Головнин приказал матросам вытащить шлюпку на берег. Поняв его распоряжение, японец с улыбкой поклонился. Алексей перевел его слова:
– Очень хорошо! Мы вполне доверяем друг другу…
У шлюпки Головнин оставил одного матроса. Кроме мичмана Мура, штурмана Хлебникова и переводчика Алексея, с ним были еще три моряка, матросы первой статьи Спиридон Макаров, Дмитрий Симонов, Григорий Васильев. Они несли подарки, приготовленные для начальника крепости, – дорогие отрезы шелка и сукна.
Не эта малая крепость с пестрым тряпьем на флагштоках, с изображениями драконов, солнца и луны поразила капитана и его спутников своим балаганным убранством. Их поразило количество солдат, разместившихся в тесном дворике. Не менее четырехсот человек, все вооруженные ружьями, саблями, копьями, кинжалами и луками с набором стрел, они сидели вокруг площади с видом ожидания какого-то известного им сигнала.
– Не может быть, – негромко сказал Хлебников, – чтобы столько военных постоянно находилось в такой малой крепостце… Наверное, их собрали со всего острова.
– Пожалуй, – согласился Головнин. – Посмотрим, к чему она собрана, эта ватага.
Посредине площади была раскинута просторная полосатая палатка. Ни на минуту не задерживая гостей на дворе, чиновник провел их в палатку.
Головнин осмотрелся, невольно вспомнив виденную когда-то в дешевом издании сказок лубочную картинку, изображавшую какого-то воинственного калифа. Начальник крепости с сонным маслянистым лицом важно восседал на высоком стуле, держа в руках металлический жезл, от которого через его плечо тянулся шелковый шнур. Одет вельможа был в дорогие шелка; на поясе его висели две золоченые сабли. Три свирепого вида оруженосца – один с копьем, другой с ружьем, третий с золоченым шлемом, на котором сверкала эмблема солнца, – сидели за его спиной, несколько изогнувшись, будто готовясь к прыжку.
Рядом, на стуле пониже, сидел его помощник, уже знакомый Головнину, тоже охраняемый тремя оруженосцами.
По сторонам палатки, облаченные в черные латы, каждый при двух саблях, расположились восемь чиновников. По-видимому, сонный вельможа внушал им и уважение и страх – они не сводили с него робких взглядов.
Головнин сделал обычный легкий поклон; оба начальника встали, подняв левые руки ко лбу, и как бы переламываясь в поясницах.
Головнину предложили невысокую скамейку, но матрос Шкаев поставил прихваченный с корабля стул, и, отодвинув скамейку, Головнин присел напротив старшего вельможи. Мичман, штурман, переводчик и матросы заняли скамьи несколько позади.
– Мне очень приятно, почтеннейший капитан, – неожиданно звонким, девичьим голосом произнес вельможа, пристально оглядывая Головнина, – да, так приятно видеть вас под этим кровом… Надеюсь, ваше здоровье вполне благополучно?
«Ах, эта японская вежливость!»; – подумал Головнин. Он ответил, что тоже рад видеть столь знатного начальника. Два-три десятка вопросов были ненужны и пусты, хотя вельможа и его свита всячески изображали радость, узнав, что Головнина зовут Василием Михайловичем, что шлюп называется «Дианой» и что это имя древнеиталийской богини Луны…
Слуги принесли чай, а потом табак и трубки. Отхлебывая из фарфоровой чашки несладкую заленоватую жидкость, вельможа как бы между прочим спросил:
– Сколько же людей у вас на корабле? Пожалуй, там тесно?
Головнин ответил, увеличив количество команды почти вдвое.
– Наверное, это самый большой русский корабль? – спросил японец.
– О нет! – сказал Головнин. – У нас имеются корабли и впятеро больше.
– Разве у России много кораблей?
Головнин улыбнулся:
– У берегов Камчатки, в Охотском море, в океане, у русской Америки плавают десятки наших кораблей.
– Э! – воскликнул японец и оглянулся на своего помощника. Тот встал и вышел из палатки.
Начальник с интересом рассматривал географическую карту, подаренную Головниным, вертел перед глазами зажигательные стекла, любовался ножами с отделкой из слоновой кости.
Помощник вернулся и что-то шепнул вельможе. Улыбаясь, начальник потряс головой.
– Как это хорошо, – сказал он, – что вы пришли ко мне в гости. – Если бы не это недоразумение с обстрелом шлюпки, мы давно уже стали бы друзьями! И в самом деле, к чему нам враждовать? Мы можем всегда оставаться друзьями. Слово рыцаря, ни один волос не упадет с вашей головы, потому что вы мои дорогие гости…
Он встал, собираясь выйти из палатки. Головнин тоже встал. Японец смотрел на него улыбаясь.
– Но к чему же спешить, капитан? Мы еще не договорились о самом главном.
– Если вы собираетесь уйти, с кем, кроме вас, мне договариваться?
– Нет, я еще побуду, – чему-то развеселившись, сказал вельможа. – Я угощу вас прекрасным обедом, какой только можно было приготовить в этих бесплодных местах. – И снова, обернувшись к помощнику, он произнес с оттенком нетерпения: – Э!..
Помощник опять поспешно вышел. Слуги принесли обед. На больших деревянных лакированных подносах едва помещались десятки блюд: рыба, соусы, зелень, какие-то раковины и корни, студни и приправы и особенно много хмельного саке.
– Рановато обеду быть, – осторожно заметил Хлебников. – Или, может, обедают у них с утра?
Мур ответил ему тоном старшего:
– Торжественный обед может быть дан в любое время… А после обеда, как видно, будет парад.
– Из чего вы это заключили? – спросил Головнин.
– О, я все примечаю. Помощник начальника дважды уже выходил, и когда у входа полог откидывали, я приметил, что они раздают солдатам обнаженные сабли… К чему это? Конечно, к параду!..
Андрей Хлебников молвил с сомнением:
– Как знать?..
Головнин подумал, что мичман не лишен воображения: увидел одну обнаженную саблю и тут же решил: парад! Но в честь случайных гостей парадов не устраивают, и, кроме того, японцы отлично знали, что саблями, копьями да луками они никого не могли удивить.
Помощник вельможи возвратился еще более радостный, чем прежде. С аппетитом закусывая и запивая, Алексей передал его вопрос:
– Нравится ли достопочтенному капитану угощение? Сам оягода, или по-русски исправник, присматривал за поварами. Эту честь оказывают только очень высоким гостям.
Мур осмелел и попросил Алексея перевести японцам его слова.
– Теперь мы видим, – сказал Мур, – что наши опасения были напрасны. Вы – благородные, честные люди, не способны на вероломство…
Придерживая сабли и не выпуская из руки свой железный жезл, старший начальник встал со стула и, кивнув Алексею, сказал, что испытывает потребность взглянуть на гавань.
– Я тоже испытываю такую потребность, – воскликнул Головнин. – Там, в гавани, мой корабль.
Маслянистое лицо японца нахмурилось. Оруженосцы переглянулись. Помощник внимательно рассматривал черенок подаренного ножа. Молчание длилось долгую минуту.
– Передай капитану, – сказал начальник, обращаясь к Алексею, – что снабдить его корабль я ничем не смогу. Я жду ответ на мое донесение губернатору острова Мацмай. Пока ответ не поступит, один из русских офицеров должен остаться в крепости заложником.
Головнин насмешливо взглянул на Мура.
– Вот, благородные люди, неспособные на вероломство… Но сколько же дней придется ждать ответа губернатора?
– Пятнадцать, – сказал японец, зачем-то поднимая свой жезл. – Однако возможно, что губернатор запросит правительство.
Головнин, казалось, не удивился. Оба начальника и все их оруженосцы теперь внимательно всматривались ему в лицо. Собрав всю волю, чтобы не выдать волнения, он ответил тоном спокойным и ровным, словно продолжая прежнюю приятную беседу:
– На такое длительное ожидание, без совета с офицерами, которые остались на корабле, я, конечно, не соглашаюсь. Оставить у вас офицера я не хочу. Не забывает ли начальник, что перед ним – сыновья могущественной родины – России? Не забывает ли он, что в России найдутся силы, которые вступятся за нас? Не берет ли на себя начальник слишком большую ответственность – попытку поссорить два государства? Наконец, известно ли ему такое слово – измена? Завлечь безоружных людей в крепость, и диктовать им свои условия, и угрожать – это и есть измена.
Моряки «Дианы» встали одновременно. Японец пронзительно вскрикнул и схватился за саблю. Но в глазах его был испуг. Вот почему он дважды пытался выйти из палатки! Он боялся, что в эти решающие, заранее рассчитанные минуты может оказаться в опасности его рыцарская жизнь! Оглянувшись на вооруженную охрану, он осмелел и начал говорить длинно, крикливо, запальчиво, часто упоминая имя посла Резанова и снова хватаясь за саблю.
– Чего он беснуется? – нетерпеливо спросил у Алексея Головнин. – Что он доказывает?
Лицо Алексея побледнело, губы и веки дрожали.
– Какое несчастье, капитан!.. Мы не уйдем отсюда… Они нас убьют…
– Но говори же спокойней…
Кое-как из всей длинной речи начальника Алексей перевел только одну фразу: если начальник выпустит хотя бы одного русского из крепости, ему самому вспорют брюхо.
– Ясно, – сказал Головнин. – Бежим!..
Отбросив приземистого копейщика, он выбежал из палатки. В крепости поднялись вой и визг. Могучим ударом Хлебников опрокинул двух японцев. Близко грянул выстрел. На Хлебникова сразу бросилось не менее десятка солдат, они повисли на нем, стараясь повалить на землю. Штурман крутнулся на каблуке, тряхнул плечом, и японцы разлетелись в стороны.
– Молодчина, Андрей Ильич! – крикнул Головнин. – За мной, к шлюпке…
Он выбежал за ворота. Вой и визг в крепости стали еще яростней и громче. Выстрелы защелкали теперь очень часто. Над головой капитана просвистела пуля. Он ошибся, считая, что путь к берегу свободен. Из неглубокого овражка поднялась многочисленная засада. Головнин увернулся от удара, выхватил из рук солдата копье, переломил его о колено и стал действовать обломком, как палицей. Рядом оказался Хлебников. Он прорвался к своему капитану сквозь толпу. Подхватывая камни, работая кулаками, сюда же пробивались матросы Васильев и Шкаев. Мичмана Мура, матроса Макарова и Алексея на откосе не было видно. Их схватили еще в крепости. Но четверым все же удалось вырваться, и берег теперь был совсем близко…
Что-то случилось в орущей, воющей толпе японцев. Преследование замедлилось. Головнин понял: японцы опасались, что в шлюпке хранится оружие. Какая досада! Оружия он не взял… Но что же произошло со шлюпкой? Теперь она находилась в добрых пяти саженях от воды. Головнин увидел покрытые водорослями, мокрые камни… Значит, начался отлив. И значит?.. Он остановился на мокром галечнике. Да, эту тяжелую шлюпку не сдвинуть пятерым. У них оставались одна-две минуты. Японцы уже поняли, что в шлюпке оружия нет, иначе почему бы русским не броситься к ружьям?
– Значит, все кончено! – вслух произнес капитан, глянув в разгоряченные лица матросов. Они стояли рядом с ним, часто, хрипло дыша, тяжело опустив натруженные руки, и смотрели на рейд, где четкий, стройный корпус «Дианы» словно летел под низкими, белыми облаками.
Волна блестела на солнце, как полированная сталь. Внезапно этот блеск стремительно переметнулся и ударил Головнину в глаза. Но это уже не был блеск волны. Кривая японская сабля ручьисто сверкнула прямо перед глазами капитана.
Дозорные «Дианы» доложили Рикорду, что в крепости происходит какая-то сумятица: японские солдаты поминутно выбегали за ворота и возвращались.
Рикорд, Рудаков и другие офицеры поспешили на мостик шлюпа. В подзорные трубы они видели, как выметнулась из ворот всполошенная толпа, как к шлюпке, оставленной отливом далеко на берегу, отчаянно, геройски пробивались четверо русских, а пятый бежал им навстречу, швыряя в японцев камнями.
Рикорд узнал и капитана, и штурмана Хлебникова, стоявших перед слабой полоской прибоя, перед холодным простором гавани в ожидании своей судьбы. Он видел, как окружила их толпа и в солнечном воздухе засверкали сабли.
До боли сжав кулаки, стиснув зубы, чтобы сдержать рыдание, он не мог сказать ни слова. За синеватым затуманенным кругом линзы толпа японцев медленно удалялась. Солнечный берег вскоре опустел. Над стенами крепости трепыхались пятнистые флаги.
– Срочно ко мне, на совет, всех офицеров, – приказал Рикорд. – Действовать нужно безотлагательно и решительно.
Через минуту все офицеры шлюпа собрались на палубе. Рикорд подумал, что за все годы его службы на море только в Капштадте, в памятный час бегства, когда на карту была поставлена судьба всего экипажа, такая же тишина сковала этот корабль. Но теперь она была еще тягостнее и грознее. Все же тогда они ожидали преследования и открытого боя. В дальнем ли, в ближнем, в абордажном ли бою – матрос против матроса – все они готовы были умереть за свою свободу. Теперь не солдаты, не воины находились перед ними – изменники, нарушившие слово чести, священный закон гостеприимства. И они совершили это преступление, захватчики, на русской земле. И, наверное, теперь торжествовали легкую победу… Какой же это позор для воина – праздновать собственное предательство! Глядя в застывшие лица офицеров, он сказал:
– Наш капитан в плену. Возможно, его и отбывших с ним моряков уже нет в живых. Возможно, что в эти минуты предатели готовят казнь… Я спрашиваю совета офицеров: бой, десант или мирные переговоры с любой отчаянной попыткой спасти капитана и других наших друзей?..
Некоторое время офицеры молчали; лейтенант Илья Рудаков выступил вперед:
– Мы все готовы идти в бой и драться до последнего человека. Один вопрос: облегчит ли это участь пленников? А если, в случае нашего выступления, изменники поторопятся их убить? Они наверняка поторопятся это сделать из трусости, злобы, опасения расплаты. Я предлагаю испробовать, еще раз испробовать мирные пути, и, если все усилия будут напрасны, – бой… самый жестокий бой, без пощады!..
Доводы Рудакова были вески: попытка спасти пленных, казалось, еще могла быть успешной. Японцы могли бы убить капитана и его спутников на берегу, но почему-то увели в крепость. Значит, пленники были нужны самураям? Это и давало надежду на спасение Головнина и его группы.
– Есть ли еще предложения? – спросил Рикорд.
– Назначить делегата для переговоров, – сказал кто-то из офицеров.
– Я предлагаю вызвать добровольцев, – продвигаясь вперед, воскликнул Якушкин; в тоне его голоса прозвучала надежда. – Если мне доверят хотя бы сопровождать делегата… Я готов.
– Здесь все на это готовы, – заметил Рикорд. – Придется бросить жребий. Итак, мы избираем терпение и мирный путь. Мы будем надеяться, что наш славный капитан…
Он не успел договорить – низко над головами офицеров со свистом пронеслось ядро и вспенило далеко за шлюпом воду.
– Сейчас они пристреляются, – спокойно проговорил штурманский помощник Новицкий. – На таком расстоянии не трудно…
– Однако ведь это и есть их ответ! – гневно прокричал Рикорд. – Они будут палить и по шлюпке нашего делегата. Слушать мою команду. К пушкам!..
Шлюп дрогнул от залпа и окутался синеватым дымом. С крепостной стены свалился продырявленный матерчатый щит. У ворот крепости заметались солдаты.
Глядя в подзорную трубу, кусая губы, Рикорд сказал Илье Рудакову с горечью:
– Как жаль! Наши ядра слишком малы, а глубина не позволяет подойти ближе. Этими ядрами мы можем только припугнуть их, но не больше… Ну-ка, еще раз – огонь!
В крепости взвился дымок – видимо, что-то загорелось; по откосу запрыгали камни, обрушенные с земляного вала.
– Булавочные уколы, – разочарованно сказал Рудаков. – Нужно немедленно выйти из-под обстрела.
Рикорд согласился. Через несколько минут, подняв якоря, «Диана» отошла на дальний рейд и остановилась напротив рыбачьего селения, видневшегося на длинной отлогой косе.
Готовясь к высадке десанта с целью завладеть крепостью, Рикорд высчитывал соотношение сил. По его наблюдению и по мнению офицеров, японский гарнизон на острове оказался многочисленным – не менее четырехсот человек. К этому количеству следовало еще прибавить все мужское население поселка, которое, конечно, заставят принять участие в обороне. Цифра становилась внушительной: в распоряжении японского начальника находилось свыше пятисот человек, укрепления крепости, батареи, арсенал.
На шлюпе оставалось пятьдесят человек, считая двух поваров и двух уборщиков – людей, не участвовавших в боях. При высадке на корабле должно остаться не менее десяти-двенадцати человек; у шлюпок, на берегу, тоже нужно было оставить хотя бы трех матросов… Что могли сделать тридцать моряков против крепости, за валами которой притаились сотни неприятельских солдат?
– Я никогда не верил в чудеса, – заметил Рикорд Рудакову, – но будет поистине чудом, если десант не погибнет. И не меньшим чудом будет, если оставленные на шлюпе десять-двенадцать человек смогут привести его через штормовые широты в Охотск. Вывод ясен: было бы безрассудством посылать людей на верную гибель и обрекать на гибель корабль. В таком случае в Охотске никто не узнает о причинах гибели шлюпа, а это и есть самый желательный для японцев вариант.
– Люди готовятся к десанту, – сказал Рудаков. – Некоторые пишут письма. Почти никто из них не надеется на возвращение, но ярости такой я еще не видывал…
Рикорд вздохнул, с сожалением оглянулся на берег.
– Хорошо, если ярость помножена на трезвый расчет. Я принял решение: «Диана» идет в Охотск. Снимаемся немедленно, чтобы увеличить силы и возвратиться. Мы не оставим товарищей в беде – нет, никогда не оставим, хотя бы это стоило и опасностей, и жертв. – Он достал из папки и развернул большую, подробную карту острова Кунасири, недавно писанную рукой Головнина. Тушь еще была свежа; семь высот, разбросанных за крепостью, и сама крепость, малый полуостров и длинная рыбачья коса, свыше семидесяти промеров глубин и большая подводная отмель, три скалы и подводная банка у входа в залив – все было обозначено на этой карте с предельной точностью, свойственной Головнину. Когда он составлял карты и производил опись, он знал, что поправки не будут нужны.
– Этот залив не имеет названия, – сказал Рикорд. – Теперь он получит имя… Залив Измены.
Здесь же, облокотясь на перила мостика, он крупно написал на карте эти два слова.
Шлюп медленно и словно нехотя одевался парусами. Чайки тоскливо кричали в вышине. Был вечер, и красные брызги заката текли по влажной палубе, по стеклам иллюминаторов, по слабо наполненным парусам…
* * *
Связать человека так, чтобы он не мог пошевелиться, чтобы малейшее движение вызывало мучительную боль и чтобы при попытке бежать петля, наброшенная на шею, немедленно захлестнулась, – у японцев считалось искусством.
Пленные стояли на коленях, и солдаты, стараясь блеснуть выучкой, ловко соединяли петли на груди и вокруг шеи, стягивали локти за спиной так, что они соприкасались, тонким шнуром оплетали кисти рук, и, прорезая кожу, этот шнур въедался в мясо мускулов.
Потом они стали вязать пленникам ноги. Петли ложились повыше ступней и повыше колен, петля на петлю, и каждая – точно из раскаленного троса. Для большей надежности к петле, что охватывала шею, они крепили длинную веревку, перебрасывали ее через поперечную балку под сводом палатки и, почти взвесив пленного на этой веревке, закрепляли ее конец у основания опор.
Работали солдаты молча, неторопливо, со вкусом, со знанием дела; от усердия темные лица их покрывал пот. Пленные тоже молчали, только мичман Мур негромко плакал и стонал.
Когда все пленные были связаны (седьмого, матроса первой статьи Спиридона Макарова, не было среди них), солдаты приступили к обыску. Они не упускали ни одной мелочи, даже иголка, мелкая монета и запасная пуговица в кармане матроса – все перекочевало в их карманы.
Заметно утомленные, по-прежнему молча они сели в кружок и закурили свои длинные бамбуковые трубки.
– Они решили повесить нас на берегу, – прохрипел Хлебников, багровея лицом, слизывая с губ кровавую пену. – Я не виню вас нисколько, Василий Михайлович, вы не подумайте плохого… Я знаю вас не первый месяц и год, вы были всегда человеком сердечным и справедливым…
– Но я доверился их слову! – тихо ответил Головнин. – Слову изменников… И вы теперь страдаете из-за меня и жизнью платитесь, друг мой… Я не боюсь смерти, нисколько не страшусь, по помнить, все время помнить о том, что я виноват и в страданиях ваших, и в гибели, – вот самая страшная пытка!
Михайло Шкаев, бывалый, удалой матрос, с трудом повернул к Головнину лицо, и голос его прозвучал дружеским упреком:
– Не те слова, капитан, совсем не те… Или мы не общее делали дело? Или мы для веселья прибыли в эту треклятую дыру? Если уж искать виноватых – вот они, перед нами, отступники от слова, с тем пухлым истуканом во главе…
Матрос Григорий Васильев сказал:
– Мы с вами до конца, капитан… И не о чем жалеть. Мы все равны и перед долгом, и перед смертью.
Солдаты встали, о чем-то пошептались в уголке и возвратились к морякам. Было непонятно, зачем они связывали пленным ноги. Теперь они принялись распутывать веревки, но только те, что были затянуты повыше ступней, и ослабили петли, наложенные повыше коленей.
Старший солдат кивнул Головнину на выход, и капитан первым вышел из палатки. Каждого пленного сопровождали двое японцев: один держал в руке конец веревки, другой, шагая рядом, держал наизготовку ружье… За воротами крепости старший солдат указал на узкую тропу, извилисто уходившую в горы. Крутой, кремнистой этой тропинкой пленные взошли на вершину холма. Головнин остановился и обернулся к гавани. Он вскрикнул… Далеко на рейде, одетая белыми парусами, медленно плыла «Диана».
Хлебников тоже остановился: словно помимо воли руки его рванулись, плечи поникли и затряслись.
– Василий Михайлович… Капитан… В последний раз мы видим родную «Диану»!..
Головнин покачнулся; слезы застилали ему глаза.
– Ты знаешь, что ты говоришь?! Это значит: в последний раз мы видим Россию. Мы не умерли, мы еще живы, но все отныне умерло для нас…
Он с силой рванул веревки; кровь брызнула из рассеченной кожи на кистях рук.
– Прощай, «Диана»!..
Васильев заплакал; Хлебников тяжело уронил голову; Шкаев скрипнул зубами.
– Эх, только бы товарищи рассчитались за нас!..
Капитан выпрямился, вскинул голову, тяжелые брови его сдвинулись и переломились.
– О чем ты говоришь, Михайло?! Чтобы товарищи высадились на берег?.. Вот чего я боюсь пуще смерти – безрассудной попытки выручить нас или мстить. Да ведь они погибнут до последнего человека! Их – малая горстка, а видел, сколько в крепости солдат? Высадка – это гибель, и не только десанта – корабля. Одна только надежда меня утешает: у Рикорда хватит расчета и хладнокровия, чтобы не сделать непоправимой ошибки.
Конвойный что-то выкрикнул и толкнул Головнина прикладом, другой натянул веревку, указывая на тропу. Трое японцев одновременно бросились к Хлебникову, но не сдвинули его с места. Едва передвигая ноги, Головнин сделал несколько шагов. Он снова хотел обернуться, но конвойный дернул веревку, и петли обожгли тело. Пошатываясь, Головнин отступил с тропы.
