Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)
Набросив бушлат, Варичев выбежал из дому. Внизу, на причале, тревожно ударил колокол. Несколько человек суетились у амбара, охваченного пламенем, высоким, крутящимся, похожим на смерч. Там, в амбаре, был заперт Петушок. В изумлении и ужасе Илья остановился на полдороге. Степка говорил, что будет казнить себя, – он сам, конечно, поджег амбар. Илья увидел, как у самого пламени пробежала Серафима и скрылась в огне. Кто-то вскрикнул сзади, Варичев обернулся – это был Николай. Он тоже увидел Серафиму, бросившуюся в огонь, и остановился на несколько мгновений, протянув руки, как слепой.
Отсюда до амбара было не более пятидесяти метров, и это расстояние Николай пролетел словно одним прыжком. Когда Варичев подбежал к амбару, Николай уже выносил Серафиму из огня на своих могучих руках.
Крепняк и Рудой вылили на них три ведра воды, но рубаха тлела на Николае, а он, казалось, не чувствовал боли. Он стоял в зареве, крепко прижав Серафиму к груди: тяжелые слезы катились по его щекам.
Из вышибленной двери амбара валил густой дым. Штормовой ветер рвал пламя, и оно то вставало, как паруса, то кипящей волной рушилось на землю.
Амбар стоял вдали от поселка; всем остальным зданиям не угрожал пожар. Петушок, несомненно, учел это. Он решил честно уйти. Варичев смотрел на Серафиму: да, она за каждого товарища своего готова была броситься в огонь. Теперь она лежала без сознания на руках Николая, и он молча плакал, большой, сильный человек.
– Отнеси домой, – сказал ему Крепняк, пробегая мимо с ломом в руках. И, как всегда послушный бригадиру, Николай побрел по тропинке вверх.
Заметив, что ветер сбивает от двери огонь, Варичев подошел ближе к порогу амбара. Какое-то мгновение он колебался, охваченный неудержимым порывом: соединением решимости и страха и сладкой надежды на счастливый исход. Рудой стоял рядом с ним, и Варичев понял, что может опоздать: кажется, Рудой готовился броситься в амбар. Это сразу толкнуло Илью вперед. Плечом оттолкнув Рудого, он медленно прошел несколько шагов, выжидая удобный момент, и, когда пламя, как штора, снова отодвинулось над дверью, Варичев перескочил через порог.
Раскаленный и горький воздух ударил ему в лицо. Он закрылся руками, чувствуя, как почти до разрыва напрягается кожа на руках. Он слышал крик, его имя за стенами амбара повторяли десятки голосов, полные отчаянной тревоги.
Бревна в одной стене уже прогорели, и пламя, багровое до черноты, скользило по доскам пола. В дымном свете его Варичев увидел Петушка. Он лежал в углу, раскинув руки, прижавшись лицом к доске. Илья поднял его, но сразу же опустил: густая тяжелая штора пламени закрыла дверь, и воздух плеснул раскаленной волной. Надо было немедленно уходить. Голос Асмолова звал его с улицы. Но сможет ли он выйти теперь из этой огненной ловушки? Бушлат уже загорелся на нем, и козырек фуражки жег, как раскаленное железо. Соленый, приторный привкус крови ощутил он во рту и услышал тяжелый, медленный бой сердца. «Как глупо… Как глупо я погибаю», – подумал он, но взгляд его случайно упал на Петушка. Это была последняя надежда – Петушок мог его спасти. Он снова подхватил Степку на руки и прижался лицом к его груди. Так, заслоняясь им от огня, он дошел до порога и перешагнул через него. Длинный упругий язык пламени опустился над ним, как плеть. Илья шагнул вперед и опустил Степку. Их одновременно подхватили и вынесли на поляну несколько рук.
Варичев слышал голос Асмолова над собой, такой необычно ласковый и радостный голос. Но он не мог ответить. Открыв глаза, он смотрел на небо, свежие, душистые капли дождя струились по его лицу. Молния широко освещала небо. Очертания туч были подобны тугим парусам. Земля качалась слегка, словно палуба корабля.
* * *
В море, вдали от промыслов, то приближаясь к берегу, то вновь удаляясь от него, бродила небольшая рыбачья шхуна. Невысокий, коренастый человек в круглых темных очках стоял рядом со штурвальным матросом. Он молча следил за картушкой компаса, за колебанием стрелки у курсовой черты.
Рядом с ним, на маленьком столике, лежала карта Охотского моря. В равные промежутки времени человек сверял по карте курс и пройденный путь.
Штурвальный хорошо знал шкипера и потому не удивлялся его молчанию. Больше двух недель они несли одну ночную вахту, и за все это время вряд ли сказали десяток слов, не касающихся хода корабля.
Палуба шхуны была пустынна, только изредка из носового кубрика появлялся человек в форме матроса. Неторопливо он шел на мостик и внимательно просматривал карту.
Шкипер и рулевой вытягивались при появлении матроса, и шкипер отдавал ему честь. Этот странный матрос, впрочем, не обращал на них внимания. Скуластое и темное лицо его оставалось неподвижным, маленькие, полузакрытые веками глаза смотрели равнодушно и сонно.
Линия курса на карте, лежавшей на столе, могла бы привести в изумление любого моряка. Она то развертывалась подобно, спирали, то ломалась под прямым углом. Однако ни шкипер, ни матрос, сверявшийся с картой, не удивлялись этим спутанным кругам и углам. Судно шло на юг, постепенно приближаясь к берегу; приглушенно и ровно постукивал его мотор, и никто не прикасался к сетям, разбросанным на палубе.
В этот пасмурный и холодный вечер матрос не сходил с мостика шхуны. Барометр предвещал шторм – на волнах уже закурчавилась пена. Северный гижигинский ветер резко свежел.
Облокотясь о подоконник рубки, матрос пристально вглядывался в темную даль.
Шкипер по-прежнему стоял за его спиной, вытянувшись, словно при команде «смирно». Свет от компаса мутным, неясным пятном лежал на его лице. За круглыми стеклами очков маленькими черненькими огоньками блестели зрачки… Не оборачиваясь, матрос, наконец, сказал:
– Нужно искать бухту. Пока не поздно.
– Есть, – тотчас откликнулся шкипер и бросился к столу. Он склонился над картой и потом обернулся к рулевому.
– Право руля.
Тот повторил команду и быстро завращал штурвал.
Судно теперь шло к берегу, лежавшему на расстоянии десяти миль. Человек в матросской форме некоторое время следил за разворотом шхуны, потом он сказал негромко:
– В бухте нас может застать патруль. Значит – обыск. Нужно спрятать оружие и… отпустить пленного рыбака.
Шкипер удивленно поднял брови.
– Отпустить?
– Да, – сказал матрос. Он снял карту со стола. – Сожгите эту карту. На ней отмечен наш путь.
– Слушаюсь, капитан, – сказал шкипер, наклонив голову. – Но пленный…
Человек в костюме матроса вздернул сухое скуластое лицо.
– Приведите его сюда…
– Я хочу сказать, капитан, – пробормотал шкипер, – что отпустить рыбака – это вдвойне опасно.
Капитан в одежде матроса коротко улыбнулся. У него были крупные никелевые зубы. Они блеснули холодно, как лед.
– Благодарю вас, шкипер, – сказал он. – Я сам решаю такие вопросы.
Снова отдав честь, шкипер вышел из рубки. Отсюда, сверху, было видно, как прошел он вдоль палубы и склонился над люком трюма. Через две-три минуты на палубе появился невысокий, плечистый человек. Покачиваясь, он поднялся вслед за шкипером на мостик. Это был мужчина лет пятидесяти, обветренный, крепкий, хотя совершенно седой. Одет он был в брезентовую рыбачью робу, в морской фуражке с длинным плоским козырьком, в высоких сапогах. Он пошатнулся на пороге, но удержался за косяк двери.
– Надеюсь, переговоры кончены? – медленно проговорил он, вглядываясь в капитана. – Теперь ты, надеюсь, отпустишь меня?
По-видимому, он не мог рассмотреть лицо капитана. Только никелевые зубы светились из полутемного угла рубки.
– Я обещал вам, Сергеев, что убью вас, – сказал капитан, не выходя из угла. Он хорошо говорил по-русски, лишь едва заметно подчеркивая букву «р». – Да, убью, если вы не расскажете, что строится в бухте Лесной.
Рыбак поднял кулаки.
– Я пригрел вас, бродяги. Я не знал, что вы просто бандиты.
– Его нельзя отпускать, – заметил шкипер. – Он принесет вам вред.
– Вы отпустите меня, сволочи, – сказал рыбак с неожиданным спокойствием. – Вы не имеете права. Это наше море, подлецы.
Капитан отбросил полу бушлата и вытащил из-за пояса кольт.
Рулевой заметил это и еще ниже склонился над компасом. Но рыбак засмеялся.
– Этой штукой ты не раз уже меня пугал.
– Вы многое теряете, Сергеев, – сказал капитан печально. – Вы могли бы уехать с нами на юг. У нас хорошо на островах. Вы получили бы работу. Нам нужны волевые люди. Вы – волевой человек.
Рыбак опять схватился за косяк двери.
– Так вот зачем вы украли меня?..
– Капитан честен, – сказал шкипер, отходя к окну. – Он отпускает вас на берег.
Они молчали с минуту. Ветер свистел над рубкой. Глухая волна била в борта.
– Все равно вы подлецы, – сказал Сергеев. – Все равно. – Но капитан поднял руку. Он спрятал кольт.
– Ваши вещи в кубрике. Пойдите соберите их. Берег уже недалеко.
Рыбак повернулся и вышел на трап. Этот узкий трап вел на палубу.
Он проходил у самого борта.
– Одну минутку! – крикнул капитан, едва рыбак сошел на несколько ступенек.
Он остановился в полоборота к двери. Здесь было светлее, чем в рубке. И капитану, перешагнувшему через порог, было отчетливо видно лицо Сергеева, открытый взгляд его серых глаз, седая прядь волос, выбившаяся из-под фуражки. Он не отшатнулся, не бросился бежать, когда увидел кольт в руке капитана. Четыре пули, выпущенные подряд и в упор, не свалили его. Он стоял покачиваясь на крепких ногах, видя ряд никелевых зубов перед собой, в улыбке блестевших, как лед.
– Подлец, – сказала он громко и яростно, – подлый бандит…
Пятая пуля попала ему в висок. Рыбак откинулся на низкие перила трапа и медленно сдвинулся на фальшборт. Капитан спрятал кольт и сбежал на палубу. Он едва поднял тяжелое, еще теплое тело и перевалил его через борт шхуны. Потом он вернулся в рубку и, коротко взглянув на компас, принял у рулевого штурвал.
– Карта и оружие, – сказал он. – Идите.
Ночь быстро спускалась над морем. Высокие валы вставали и рушились над носом шхуны. Ветер свистел в снастях; густая штормовая поволока закрыла небо.
Тяжело взбираясь на валы, шхуна шла к берегу, к небольшой бухте за кремнистой косой.
В полночь шкипер заметил на горизонте зарево. Узкой полоской оно тянулось на юго-западе, где был берег, и быстро увеличивалось в багровых отблесках огня.
Он доложил капитану. Тот немедленно поднялся наверх и, лишь поднес к глазам бинокль, весело улыбнулся.
– Пожар, – сказал он. – Хорошо. Этот пожар будет для нас маяком.
Через два часа, спасаясь от шторма, шхуна медленно вошла в устье реки и поднялась к поселку Рыбачьему, где на пригорке еще дымился наполовину сгоревший амбар.
* * *
Асмолов, пришедший проверить, хорошо ли пришвартован его баркас, первый заметил незнакомое судно вблизи поселка. Он бросился к лодке и, уже отчаливая от берега, крикнул рыбакам, тушившим у амбара огонь:
– Посудина какая-то пришла! Эй, ребята!..
Кажется, его не расслышали, потому что никто не отозвался. Асмолов торопился. Он сам вышел навстречу редким гостям. Шхуна остановилась, загремел якорный канат. И едва Асмолов причалил к борту ее, как проворный матрос, улыбаясь, блестя белыми металлическими зубами, подал ему шторм-трап.
– Откуда прибыли? – спросил Асмолов, поднимаясь на палубу шхуны.
– С концессионного участка, – сказал матрос. – С участка номер тринадцать.
Асмолов внимательно пригляделся к нему: так правильно по-русски говорил этот японец. Но матрос понял.
– Я работаю переводчиком. Капитан хочет объяснить вам, почему мы зашли сюда, и просить у вас разрешения переждать здесь шторм.
Вслед за матросом Асмолов прошел в маленькую каюту капитана. По пути он заметил сети, в беспорядке разбросанные на палубе, и с удивлением подумал, что они не очень-то бережливы – японские рыбаки.
Капитан, сухопарый, невысокий человек в круглых очках, с шумной радостью встретил Асмолова. Он тотчас достал сигары и бутылку коньяка, но Асмолов отказался от угощения.
Переводчик стоял в дверях, проворный и гибкий, он кланялся, произнося каждую фразу.
– Покажите мне судовые документы, – сухо сказал Асмолов. – Мы должны их знать.
Капитан достал из ящика стола судовой журнал и свидетельство о принадлежности шхуны.
Асмолов внимательно просмотрел оба документа.
– Хорошо, – сказал он, подумав. – Мы не хотим, чтобы вы рисковали. Море опасно нынче… Только на эти дни, что будете у нас, документы мы должны будем взять.
Капитан охотно согласился, и Асмолов вскоре ушел, провожаемый всей командой шхуны.
Когда он возвращался к причалу, несколько лодок шло к незнакомому судну, но бригадир вернул их обратно. На берегу он коротко рассказал рыбакам о неожиданных гостях и сразу же вместе с Крепняком пошел к Варичеву.
Николай не спал. Дом его стал похожим на лазарет. Не только Серафиму и Варичева, но и Петушка перенесли сюда. Серафима уже сидела в постели, хотя ее руки, забинтованные до локтей, были похожи на обрубки. Варичев лежал в тяжелой, неспокойной дремоте. Петушок до сих пор не приходил в себя.
Две рыбачки дежурили у постели больных, девушка и старуха, те самые, что познакомили Илью с кузнецом. Они были веселы и разговорчивы, но веселее всех была Серафима. Словно уверилась она в чем-то, и еще яснее стали ее глаза; казалось, она не ощущала боли, охваченная непонятной радостью, которая передавалась всем, кто сюда приходил.
Николай стоял у ее постели целыми часами. Он гладил ее плечи, прикасался к бинтам – руки его обрели такую нежную легкость, и весь он стал таким непохожим на себя, таким по-детски наивным в своем счастье, что соседи не раз с удивлением поглядывали на него.
Но Серафима почти не замечала Николая. Она о чем-то думала, сосредоточенно и неотрывно, и глаза ее отражали, как сладка для нее эта мечта.
Асмолов и Крепняк пришли к Николаю почти на рассвете. Осторожно ступая, они вошли в комнату Ильи. Варичев открыл глаза и обернулся. Сняв фуражку, Асмолов приблизился к нему.
– Живем, Борисыч?..
– Спасибо, – сказал Илья.
Придвинув стул, Крепняк присел около постели. Асмолов сел на скамью у стены.
– И все-таки неправильно это, – сказал он. – А что, если бы ты погиб? И Степка, и ты?..
– Нет, правильно, – твердо сказал Илья.
– Ты о себе-то думал? – спросил Асмолов.
Илья улыбнулся.
– Конечно, да. Но я знал, что это благородно…
Крепняк, молча слушавший их беседу, неожиданно сказал;
– А вот Серафима не думала, как это выглядит. Просто хотела спасти человека.
Варичева ударили эти слова. Старый рыбак ловил его на слове. Он промолчал, однако, словно не поняв. Одновременно он подумал, что Крепняк, видимо, очень умный, вернее, хитрый человек и что (об этом он подумал почти с негодованием) Крепняк, несмотря на пользу, которую он, Варичев, уже принес, несмотря на факты, все еще недоверчиво относился к нему.
Тяжело вздохнув, Асмолов закрыл лицо рукой.
– За одни сутки столько заботы. А теперь вот новое дело… Еще одно.
– Какое? – спросил Илья.
– Японцев к нам штормом забросило. Шхуна. Пять человек на борту…
– Надо бы сообщить на пост, – заметил Крепняк. – Далеко только, правда… Поскорее бы радио установить.
– Все равно, – сказал Илья, – нужно немедленно сообщить.
Асмолов тряхнул головой.
– В шторм они не уйдут. А на причале я поставил вахту. Утром соберем Совет и решим, как дальше будет.
Мельком он заметил бумагу на столе, взял ее, взглянул сначала безразлично, потом пристально посмотрел, и руки его задрожали. Он перевел на Варичева глаза:
– Маяк?..
Илья кивнул головой.
– Ты писал это?
– Как видите, – сказал Илья.
– А свет? – спросил Крепняк.
– Я все продумал, – сказал Варичев. – Соберем все зеркала. Я сам построю рефлектор. Конечно, временный… В городе закажем настоящий.
– Ну здорово! – засмеялся Асмолов. – Это, брат, до зарезу нам нужно. Сто раз говорили… – Он замолчал вдруг, нахмурив брови.
– Степка про это больше всех говорил. Почему – он? Никто другой, а он. Зачем ему, мазурику, маяк? А ведь он целыми ночами не спал, все чертил… чертил… камни всякие высматривал, для фундамента, дескать…
Варичев не знал об этом. Он был уверен, что замысел свой Петушок держит в секрете. Но и здесь, оказывается, обошел его Петушок. Сердце Ильи забилось… Он вынес из огня этого человека.
– Будем строить, – сказал Асмолов весело. – Теперь уже построим наверняка.
Но почему-то Илья не испытал теперь той радости, в которой еще недавно был так уверен, которую ждал. И никто иной – Степка вырвал эту радость.
Когда ушли Асмолов и Крепняк, он долго еще рассматривал чертеж и потом равнодушно бросил его в ящик стола. Он не знал, что утром о проекте этом будет знать весь поселок, что Андрюша сложит песню о маяке, что найдется человек, который скажет первый: вот кто должен быть главным у нас!
Но так произошло. Ранним утром в доме Николая собрались рыбаки. Степку, едва пришедшего в сознание, отнесли в дом Рудого. На этом настоял Илья: он не хотел встречаться с ним.
На лавках у стен разместились старые рыбаки. Молодежь просто уселась на пол, как на палубе баркаса. Бледный от бессонной ночи Асмолов встал перед рыбаками, опустил седую, косматую голову.
– Крепко я думал после вчерашних сборов. Крепко думал, всю ночь. И вот, вижу теперь, виноват. Я виноват. Нет у меня оправдания. Степку я просмотрел.
Он помолчал. Никто не ответил ни слова.
– Не должно мне оставаться в Совете, – сказал Асмолов. – Боевой мостик слепому нельзя доверить.
– Так, – сказал кто-то из рыбаков.
Казалось, Асмолов зарыдает сейчас, но он только посмотрел на всех долгим взглядом.
– Если позволите, делом я докажу, что чистая у меня душа.
– Мы и сейчас верим, – откликнулся кто-то. Но другой голос назвал имя Варичева. И Варичев слышал, как сначала тихо, но потом все громче и шумнее имя его зазвучало в горнице.
Молодой рыбак с кавасаки встал и спросил:
– Это правда, что он маяк задумал строить?
– Правда, – ответил Асмолов.
– Хороший человек, – просто сказал рыбак.
В горницу только что вошел Рудой. Он слышал эти слова.
– Петушок завещание наказал передать, – сказал он негромко, и сразу установилась тишина. – Ни в чем не виноват Асмолов, говорит… Добрый, говорит, и сердечный человек. А только Илью Борисыча выбрать надо.
– Зачем он это говорит? – строго спросил Крепняк.
– А затем, – ответил Рудой, – что Илья Борисыч всю беду, что Петушок сделал, выправит. Просил он меня сказать, вот и говорю.
– Он вину свою искупает, Степка! – крикнула Серафима. – Не тот он уже человек.
Крепняк хмуро и удивленно взглянул на нее.
– Да захочет ли еще Илья Борисыч?
Но Асмолов сказал:
– Доверие народа – самая высокая честь.
В новый Совет были избраны трое: Варичев, Рудой и Крепняк. Едва уговорил Асмолов рыбаков, чтобы не трогали они Илью Борисыча, такая радость охватила всех, как будто удача лова, и помидоры, алеющие, словно жар, в парниках, и большие, глубинные тралы, – все, о чем говорил в ответ на свое избрание Илья, уже было здесь, уже становилось явью. Ему улыбались и, обступив кровать, бережно жали руку или просто прикасались к плечу, и розовое утро, как свет маяка, все ярче разгоралось за окном. В эти минуты радости Варичев невольно вспомнил о своем капитане. Если бы увидел его сейчас капитан! Если бы тот, второй, молчаливый старик, может быть, из сожаления отпустивший его с корабля в ледяную стужу Берингова моря, тоже увидел! Что сказали бы они друг другу? Нет, он заставит их еще вспомнить о нем.
Рыбаки вскоре разошлись, оставив Совет обсудить все дела: судьбу Петушка, что делать с японской шхуной, как быть с бригадой Асмолова, утратившей невод.
В море по-прежнему гремел шторм, и по всему было видно, что эта погода затянется надолго. Японская шхуна стояла на середине реки. За долгие эти часы вахтенный рыбак не заметил на палубе ее ни одного человека. Спали они или ожидали решения Совета? Он ничего не мог донести Варичеву и Крепняку.
В накуренной горнице Николая, у столика, на котором лежал чертеж маяка, сидели Рудой и Крепняк. Варичев поднялся с постели. Опираясь на подушки, он тоже присел к столу.
– Что будем делать мы со Степаном? – спросил Рудой. – Как будем его судить?
Крепняк навалился локтями на стол. Темные зрачки его глаз сузились.
– Надо знать главное: враг он или не враг?
Илья молчал. Он думал о Серафиме. В соседней комнате все было слышно. И он помнил о том обещании, которое ей дал. С каким замиранием сердца прислушивалась она сейчас к их разговору. Он почти видел ее перед собой, взволнованную, с забинтованными руками…
– Я думаю так, что враг, – глухо сказал Рудой.
Спрашивающим взглядом он посмотрел на Илью.
Варичев не ответил. Эти забинтованные руки Серафимы спасали Петушка. Окончательно обвинить Степку, значит, сказать ей, что напрасно бросалась она в огонь. Но ведь сам-то он выручил его? Однако этого мало для оправдания Степки. Не только мало, но отчасти это самообвинение: все равно, что, спасая преступника-самоубийцу, набросить его петлю на себя. Могло же случиться, что он, Варичев, не вышел бы из горящего амбара?
– Мы слушаем тебя, Борисыч, – тихо сказал Крепняк.
Варичев спохватился.
– Я думаю, – неторопливо ответил он. – Это большой вопрос. Вы были у него, что он говорит?
Рудой повел плечами.
– Плачет.
– И только?
– Нет. Просит приговора… Не хочет жить…
Варичев услышал стон. Короткий и словно испуганный. Там, за дверью, все слышала Серафима. Он взглянул на Крепняка. Крепняк хмурил тяжелые брови. Илья почувствовал, что этот человек – за жизнь Петушка. Но ему захотелось продлить этот суровый разговор. Слишком просто решался вопрос: он и Крепняк – большинство.
– Хорошо, – сказал Варичев, прислушиваясь к беспокойному шелесту постели в соседней комнате. – Значит, Степан осознал свою вину и справедливо просит такого приговора?
Рудой наклонил голову.
– Так.
Но Крепняк с удивлением посмотрел на Илью.
– Мы имеем все основания, – сказал Варичев спокойно, – вынести этот приговор. Преступление доказано. Впереди – целая зима. Мы – одинокие люди, затерянные на этом далеком берегу. Сама жизнь требует от нас прямых решений… Не выпускать же на свободу человека, который завтра, может быть, подожжет поселок.
– Значит, ты не веришь, что он покаялся? – негромко спросил Крепняк, с силой запуская пальцы в свои густые, спутанные волосы.
– Не верю, – твердо сказал Илья в тишине. Он снова услышал стон, ему показалось – Серафима идет к двери.
Крепняк тяжело поднялся из-за стола, прошел из угла в угол.
– А я… верю, – прошептал он. – Не обманет меня сердце… Нет.
Варичев усмехнулся.
– Ты, кажется, забыл историю с Андрюшей? Верило твое сердце, что он виноват?
Крепняк остановился у окна. Недобрые, злые огоньки вспыхнули в его глазах.
– Нет, – сказал он. – Не верило. Я не знал ничего, не видел. Я ждал и слушал…
Варичев откинулся на подушку.
– Очень хорошо, – сказал он удовлетворенно. – Пусть оно не верит и сейчас. Мы будем держать Степана в заключении до прихода сюда корабля. Пусть его судит во Владивостоке краевой суд. Там все будет известно… Только нужно будет произвести обыск, не осталось ли спичек у него? А то – второй пожар.
И удивление снова отразилось на лице Крепняка.
– Согласен, – сказал он и с заметным усилием улыбнулся. – Медлишь ты, Борисыч… И прошлым, и этот раз…
Рудой тоже согласился. Ом только добавил:
– Пускай узнают об этом на всех промыслах. А насчет Асмолова – надо, чтобы остался он на баркасе. Бригадиром, как был. Все мы знаем его.
– Принято, – сказал Варичев.
Крепняк облегченно вздохнул. Он сразу повеселел, дрожащими пальцами скрутил огромную папиросу и, с наслаждением затягиваясь едким махорочным дымом, почти ласково посмотрел на Илью.
– Теперь остается про японцев решить. Вахту Асмолов поставил. Смотрят за ними. И незаметно ничего. Только дивно, что в такую даль загнало их штормом. Тринадцатый участок миль за сто от нас.
Варичеву хотелось возможно скорее остаться одному. Он чувствовал, что уже может подняться с постели. Его ждала Серафима, после пожара он еще не видел ее. Кроме того, его коробили постоянные навязчивые советы Крепняка. Он решил при первом же случае поступить наперекор этому недоверчивому старику.
– Пригласите ко мне капитана, – сказал он. – Сначала я побеседую с ним, все узнаю.
Дружески тепло простились с ним Рудой и Крепняк. Уже уходя, Крепняк задержался на пороге.
– Скорее поднимайся, Борисыч, – проговорил он, весело щуря глаза. – Камни начнем тесать, фундамент маячный закладывать… Ты за инженера у нас… Эх, и покачаю же я валуны!
Они ушли, и Варичев сразу поднялся с постели. Он осмотрел свои руки, они были не сильно обожжены. Когда же взглянул в зеркало, его взяла досада: от коротких усов, от ресниц и бровей ничего не осталось.
В открытую форточку окна врывался свежий, с привкусом соли ветер. Несколько минут Илья с наслаждением вдыхал его. Он чувствовал себя почти совершенно здоровым, только легкие тупо ныли от удушья.
Открыв дверь, он вошел в комнату Николая. Серафима была одна. Она лежала в постели. На чистой белой подушке ее лицо казалось красным, как огонь.
– Где же сиделки? – спросил Илья.
Она вздрогнула и слегка приподнялась.
– Я отослала их. Работы и так много.
– А Николай?
– На причале… готовит снасти…
Варичев подошел ближе, присел на край кровати. Серафима неотрывно смотрела на него. Глаза ее смеялись, добрые, спокойные и ясные глаза.
– Когда ты бросился в огонь, – сказала она тихо, – ты даже Рудого оттолкнул. Я уже знаю это. Ты за него боялся, правда?
Варичев почувствовал, как горячей волной кровь ударила ему в лицо. Он не нашелся, что ответить. Она засмеялась едва слышно.
– Как я люблю тебя, Илюша, как люблю! Я жизни ради тебя не пожалею, хотя и сладкая она теперь для меня.
– И я тоже, – сказал он. – Тоже люблю… – и поспешно поднялся: кто-то прошел мимо окна. Но дверь не открылась, и Варичев опять присел на край кровати.
– Я буду счастлива, совсем счастлива, – медленно и тихо говорила Серафима, и глаза ее светились. – Родное море мое, оно мне тебя дало… А знаешь, почему я бросилась за Степкой? – неожиданно спросила она.
Илья наклонился, поцеловал ее в губы, теплые, пахнущие степной травой.
– Из жалости. Я все понимаю.
– Нет, – сказала она по-прежнему ласково и тихо. – Из-за тебя.
Варичев выпрямился.
– Ты шутишь, Серафима.
Она опять засмеялась.
– Нет… Разве ты не понимаешь? Ты ведь сам говорил ему про подвиг. И мне ты это говорил. Степка-то, что он в жизни видел? Рос он, как бурьян. Только про деньги думал, и вот жизнь перед ним загорелась – подвиг! Глупый он. Ничего не понял. На подлость пошел, чтобы премию получить, чтоб уехать, ну, чтоб таким стать, как ты, как будто тут нельзя быть смелым человеком. Я знаю – не понял он тебя. А если не понял – зачем ему гибнуть, пускай поймет и… – голос ее изменился, он стал словно далеким, – может, прояснится в нем человек… Теперь-то должен проясниться!
Пораженный Илья долго молчал. Нет, Серафима не знала еще всего. Она не знала, пожалуй, о самом главном, о принципе сильного человека, о том принципе, который был правильно понят Петушком. Сможет ли рассказать и расскажет ли Степан кому-либо из рыбаков об этом? Но, впрочем, кто теперь поверит ему?
Она терпеливо ждала, и он ответил наконец совершенно безразличным тоном:
– Все это догадки. И ты не должна была рисковать… Потом, Серафима, для меня неприятно, что ты продумываешь каждый шаг человека, которого любишь. Так можно много лишнего надумать. Ты должна мне верить, просто верить – и все.
– Я верю тебе, – сказала она, улыбаясь. – Только потому и верю, что думаю, и каждый шаг твой – радость моя.
Он посидел еще немного и вернулся к себе. И Серафима не осмелилась удерживать Илью; с горечью она поняла, что, совсем не желая этого, обидела его.
* * *
В полдень к Варичеву явился капитан. Его сопровождал матрос-переводчик. Невысокий, сухощавый и подчеркнуто любезный человек, со скуластым лицом, с белыми металлическими зубами.
Они вошли в комнату и, одновременно сняв фуражки, низко поклонились Илье.
– Капитан и команда шхуны «Моджи-мару» приветствуют вас, сэр, – быстро и четко проговорил переводчик. – Они просят разрешения посильно отблагодарить вас, сэр, за оказанный нам приют.
Варичев пригласил их присесть. Капитан еще раз поклонился и, приглаживая короткие, напомаженные волосы, сел к столу. Матрос остался у двери, он только сказал негромко:
– Благодарю, сэр.
Ничего особенного Варичев не заметил с первого взгляда в этих людях.
Много раз ему приходилось встречать японских рыбаков и матросов – и они, эти двое, были похожи на сотни других.
– Каким образом очутились вы в наших краях? – спросил он. – Участок номер тринадцать очень далеко отсюда.
Матрос обернулся к своему капитану и почему-то долго переводил вопрос. Капитан поправил круглые темные очки и ответил двумя-тремя словами.
– Мы шли вдоль побережья, на южный Сахалин, – сказал матрос. – На таком маленьком судне, как наше, было бы рискованно обходить остров по океану с восточной стороны. Сейчас, как вам известно, штормовые погоды, сэр. Мы просим у вас приюта лишь на короткое время.
Кто-то постучал в дверь. Вошел молодой рыбак, Алеша, тот самый, который спрашивал у Асмолова о маяке. Белокурый, с ровным, правильным носом, с легким кучерявым пушком на бороде, с задумчивыми синеватыми глазами, он давно уже нравился Илье, но был до крайности застенчив, и поэтому Варичев немного удивился его приходу.
– За советом я, Илья Борисыч, – тихо сказал он. – На пятой лодке две уключины сломались… А этот, Андрюша, не хочет новую сделать… Неможется ему… говорит.
– Передайте ему, что я приказываю, – сказал Илья.
Алеша радостно улыбнулся.
– Вот спасибо! – И сразу же ушел.
Капитан и матрос переглянулись и оба коротко взглянули на Илью.
Варичев достал табакерку, предложил гостям закурить и закурил сам. Они придвинулись ближе, оба в молчаливом и покорном ожидании, как будто не вопрос о «приюте», а сама судьба их решалась теперь. Варичеву нравилась эта смущенная покорность гостей. Для него это было первым и сильным ощущением собственной власти.
– Что же, я не отказываю вам в приюте, – заключил Илья уже дружественным тоном, – и вознаграждения за это не беру.
Да, он считал себя великодушным человеком.
Переводчик поклонился несколько раз и быстро затараторил что-то капитану. Тот вскочил со стула и, тоже кланяясь, крепко пожал руку Варичеву своей маленькой цепкой рукой.
Илья спросил у них о ходе путины. Поминутно вздыхая И покачивая головой, переводчик долго рассказывал о неудачах промысла номер тринадцать. Он всячески журил своих рыбаков, не привыкших к суровому климату Севера, и под конец горько засмеялся:
– Даже рыба ушла от нашего участка. Обиделась, наверно, не умеют ловить…
За окном послышались шаги. Мокрый и усталый, в горницу вошел Рудой; капитан встал; оба гостя одновременно улыбнулись Рудому. Но, видимо, удивленный, Рудой ничего не ответил, отряхнул фуражку, отбросил чуб.
