Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)
Казалось, этот срок испугал мичмана. Позднее, оставшись в клетке вдвоем с Хлебниковым, Мур спрашивал растерянно:
– К чему же такая спешка? Я думаю, только для того, чтобы подготовить, убедить Алексея, нужно не менее двух недель. Истинно говорит пословица: семь раз отмерь, один отрежь.
Хлебников хмурился, отвечал неохотно:
– Японцы-то отмерили уже не семь раз, больше… Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и… отрезать! Я говорю о вашей голове, мичман.
Мур еще пытался бодриться:
– Не смейте меня запугивать! Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.
Головнин не подготавливал Алексея, как это советовал мичман, со всеми предосторожностями. Он прямо сказал курильцу:
– Мы собираемся бежать, Алексей… Готовься.
Курилец вздрогнул, сгорбился, поднял руки, будто собираясь защищаться.
– Это неправда… Не может быть, капитан!
– Мы доверяем тебе тайну, как другу.
Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.
– Как другу… Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович. Да, это погибель. – Он глубоко вздохнул и резко выпрямился, расправив плечи. – Вы доверяете… Ого? Доверяете?.. Да я за это доверие десять раз умереть готов. Я с вами, капитан, и клянусь – это честно.
План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, ведущей в уборную, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось перебраться через ограду. Легкий и прочный трап можно было сплести из матросской парусиновой койки. Шесты, на которых сушилось белье, могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:
– Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!
Головнин с радостью заметил, как дружно все согласились со Шкаевым.
Теперь только и оставалось – дождаться восточного ветра. С восточным ветром на море ляжет туман – надежное укрытие для беглецов. Быть может, через день, через сутки после того, как будет захвачен рыбацкий баркас, исчезнет и опасность погони, и лишь одним воспоминанием, похожим на тяжелый сон, останется в памяти моряков далекая страна – Япония.
…Желанный восточный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз первый сизый косяк тумана.
Лица моряков были по-прежнему суровы, но стали как будто светлее, – капитан понимал их сдержанную решимость и радость. В тот вечер он должен был окончательно условиться с ними о часе бегства. Что ж долго раздумывать? Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко.
– Счастье нам улыбается, мичман, – сказал Головнин, идя навстречу Муру и протягивая ему руку. – Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько часов!
– Это… серьезно? – будто о чем-то незначительном спросил Мур, не глядя на капитана. Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.
– Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час…
Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой:
– И даже назначаете час освобождения? О волшебник! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?
Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:
– Тише!..
Мур нарочно повысил голос:
– Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания быть пойманным и болтаться с петлей на шее даже в такой надежной компании, как ваша.
Из темного угла, от своей деревянной переборки, к ним неслышно шагнул Хлебников.
– Мичман… Но это же предательство!.. Вы способны предать?
Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки: простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. «Мужик! Он смеет указывать дворянину!» Этих слов мичман, однако, не произнес; хотелось уколоть штурмана еще больнее. Он тихо засмеялся:
– Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились… Значит, верно? Подслушивать секреты – это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном – жалкая, плебейская выходка. Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..
Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.
– Я повторяю вопрос штурмана: вы способны и на предательство, Мур?
Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть.
– Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня… Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.
– Все ясно, – очень тихо прошептал капитан. – Теперь мне все ясно, немецкий дворянчик!..
Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:
– Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан.
* * *
Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы сурового края – рыбаки, охотники, оленеводы – говорили, что не помнят таких нескончаемых непогод.
Когда, следуя за «Дианой», маленький бриг «Зотик» вышел на дальний рейд, люди, оставшиеся на берегу, ужаснулись: крутая обрывистая волна с разлету подняла и погребла под собой беспомощное жалкое суденышко… Лишь через долгую минуту малый кораблик с надломленной мачтой кое-как вскарабкался на следующую волну.
Казалось бы, «Зотик» немедленно должен был возвратиться. Но, отряхиваясь, как живой, на гребнях волн, отчаянно сопротивляясь их неудержимой силе, «Зотик» упрямо гнался за «Дианой», будто боялся от нее отстать.
В серой полосе тумана за высокими всплесками гребней, словно навек, утонули два корабля.
Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа: медленно продвигаясь на юг, отстаиваясь в туманы на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.
Семеро японских рыбаков, что разместились в каютах «Дианы», не раз удивлялись действиям русского капитана. Нужно было прямо держать на юг и они говорили ему об этом, но капитан был недоверчив; почему-то все время он менял курс.
– Разве я могу положиться на ваше слово? – будто оправдываясь, иногда спрашивал он японцев, – Нас, русских моряков, уже обманули на Кунасири: пригласили в гости и захватили в плен… Но, может быть, вы хотите, чтобы корабль разбился на скалах? Утонуть – это просто, сложнее – уцелеть.
Японцы молча соглашались: что ж делать, капитан имел основания не доверять им. Но Рикорд обманывал своих пассажиров, он хранил тайну производимой описи: завершение этого большого дела было как бы заветом Головнина.
Только в августе, долгожданной ясной погодой «Диана» и «Зотик» вошли в залив Измены, и с первого взгляда Рикорд понял, что японцы не теряли времени напрасно: малую крепость они расширили, на берегу был воздвигнут хорошо укрепленный форт. Расположенные в два яруса четырнадцать тяжелых орудий смотрели с этого форта на залив; над крепостью, прикрывая уже не рисованные – настоящие амбразуры, развевались полосы пестрой ткани.
Моряки «Дианы» и «Зотика» были уверены, что сражение начнется если не точас по приходу в залив, то после первого недружелюбного действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, но Рикорд оставался по-прежнему осторожным; даже письмо, приготовленное на имя коменданта крепости, он не решился передавать кем-либо из офицеров или матросов, поручив это одному из находившихся на шлюпе японцев.
Сколько раз вместе с лейтенантом Рудаковым перечитывал он и заново составлял это письмо! Вызывающие, гневные слова так и просились на бумагу, однако он сдерживал и себя, и лейтенанта, зная, что следует оставаться до последней возможности осмотрительным и хладнокровным.
В окончательно принятом тексте соединялись вежливость, твердость и грозный на будущее намек.
«Несмотря на неожиданный и неприязненный поступок ваш, – писал Рикорд, – мы возвращаем всех японцев, претерпевших кораблекрушение у берегов Камчатки, в их отечество. Мы уверены, что взятые на острове Кунасири в плен капитан-лейтенант Головнин с прочими также будут возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие. Но ежели, сверх нашего ожидания, пленные наши теперь же возвращены не будут, то для требования оных людей в будущем лете придут вновь корабли наши к японским берегам…»
Четверо бравых гребцов быстро доставили посыльного японца к берегу, и шлюпка сразу же повернула обратно. Встреченный толпой солдат, посыльный вошел в ворота крепости. Судя по времени, он не успел передать письмо, как загремели японские пушки. Ядра взрывали воду очень далеко от кораблей, но матросам на шлюпке пришлось поднажать на весла – шлюпка пронеслась прямо сквозь всплески разрывов.
– Они поторопились, – сказал Рикорд. – Это, наверное, опять от страха. Но сейчас они ознакомятся с письмом.
Посланный японец не возвратился. Его ждали на шлюпе несколько часов. Ворота крепости не открывались. Не могло быть, чтобы комендант так долго обдумывал ответ или пытался выиграть время. По-видимому, он не желал отвечать.
Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:
– Такова благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину, – сначала обстрел из пушек, а теперь молчание. Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но я не хочу напрасных жертв и дальнейших опасных недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.
На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльный не возвратился.
– Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, – нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. – Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..
Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:
– Пошлите третьего… И пусть этот японец спросит у своих: ждать нашим ответа или возвращаться на корабль?
Вскоре со шлюпки доложили:
– Нам было сказано: возвращайтесь. Солдаты не знают, даст ли комендант ответ.
– Мне начинает нравиться эта игра на нервах, – тихо и зло проговорил Рикорд, – Хорошо, пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.
Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльный – Рикорд узнал его еще издали, сгорбленного, седого рыбака, открыто опасавшегося возвращаться на родину.
Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь, слегка вытянув руки, будто слепой, и колени его подгибались. Какая-то невидимая преграда встала перед ним, он отшатнулся и упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, он оставался неподвижным долгое время, и только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата словно от рыданий…
Рикорд кивнул матросам:
– Поднимите его.
Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно – серые, впалые, заплаканные глаза смотрели с отчаянием и мольбой:
– Печальная весть, капитан… Страшное преступление! Но ты пощади меня, старика, не я их толкал на это черное дело. Они убили Головнина. И убили всех товарищей его… Но пощади меня, капитан!
Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло; он изо всей силы рванул борт мундира так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и не узнал собственного голоса и смог выкрикнуть только одно слово:
– Месть!..
Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.
* * *
Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.
С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.
В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?
Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой – жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.
Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» – сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники – походным аппаратом.
Первое, чем он занялся, покончив с приветствиями, – установил на очаге свой аппарат. Гирлянду сковородок он почему-то с плеча не снял, и они сопровождали его движения лязгом и звоном.
Когда походное «предприятие» было установлено и пущено в ход, гость возвратился к морякам, сидевшим в углу коридора на скамье. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, бережно придерживая сковородки, гость кивнул Теске и попросил перевести такое:
– Я, Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.
– Но если вы астроном и землемер, – ответил ему Головнин, – чему же мы сможем научить вас, ученого человека?
– О да, – согласился он не без важности. – Я действительно астроном и землемер и, как ученый, знаю очень, очень многое. Кстати, вот и доказательство, что я не бросаю слов на ветер… Обратите внимание на эти инструменты.
Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстан, чертежные инструменты. Любуясь своим богатством и словно украдкой поглядывая из-под бровей на моряков, Мамия-Ринзо спросил:
– Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?
– Мы верили вам на слово, – заметил Головнин. – Эти несложные инструменты нам известны.
Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:
– Как?! Несложные инструменты?.. Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: «Несложные!» Я и сам не знаю этим инструментам цены.
– У нас в России цена им не очень-то велика, – сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым ученым. – А что касается умения обращаться с астролябией и секстаном – мы готовы поучиться вашим приемам.
Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.
– К сожалению, уважаемый, у меня вам учиться не придется. Очевидно, вы меня не поняли: вы должны меня учить.
– Да ведь вы же астроном и землемер!
– Ну и что ж? – ответил японец невозмутимо. – Я действительно и астроном, и землемер, и знаменитый путешественник, и воин… Однако с этими металлическими штучками обращаться не умею. Иначе зачем бы я к вам пришел?
Моряки засмеялись. Мамия-Ринзо тоже засмеялся.
– Случай, неправда ли, удивительный! – воскликнул он, поправляя свои сковородки. – Со мной и не такое еще случалось! Я – астроном, и все это отлично знают. Но я не умею обращаться с инструментами, хотя их названия мне известны, и даже известно, к чему они предназначены.
– Теперь и мы отлично знаем, какой вы астроном и землемер, – произнес Головнин серьезно, с усилием сдерживая улыбку. – Хотелось бы еще знать, какой вы путешественник и воин.
Мамия-Ринзо оживился:
– Я только что хотел об этом рассказать! Многие мои соотечественники изумляются, как я рисковал отправиться в такую даль. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Маньчжурии, и на многих Курильских островах. Обратите внимание на эти сковородки: они вещественное доказательство моих отважных путешествий. На этих самых сковородках я готовил себе обеды и на Курилах, и на Сахалине, и в далекой маньчжурской земле. Правда, в самой Маньчжурии я не был, однако побывал вблизи ее и для памяти храню вот эту маленькую сковородку.
– Что же привезли вы из путешествий, кроме сковородок? – спросил Головнин.
Мамия-Ринзо задумался.
– Разве этого недостаточно? Каждая сковородка напоминает мне, что я кушал на семнадцатом, например, курильском острове, или в бухте Анива, на Сахалине. Я могу теперь смотреть на сковородку и читать по ней, будто по книге!.. Для меня особую ценность представляет большая сковородка. Знаете, где я на ней готовил? О, эти места вам известны! Я жарил на ней иваси, чавычу и кету на острове Итурупе! С этой самой сковородкой я был в бою, и отличился, и получил чин и пожизненную пенсию. Да, жаркое было дело, и о нем будут написаны песни, а потомки сложат легенды. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались. Как мы дрались! Русские пули вились вокруг нас, как шмели. Но мы продолжали драться, словно тигры, и потом убежали в горы… Русские думали нас легко догнать. Смешные попытки! Если бы и сам лейтенант, Николай Сандреевич Хвостов, превратился в пулю, он не смог бы нас догнать, потому что это великое искусство – ходить в горах. Я был ранен. В самый разгар битвы пуля угодила мне, извините, вот в это место… – Мамия-Ринзо ощупал ягодицу. – Да, вот в это место, пониже спины. И все же меня не догнали. Не смогли схватить. Я унесся от ваших стрелков, как птица! Я смеялся над их стрельбой. – Он с нежностью погладил сковородку. – Она выручила меня в те дни. Скитаясь в горах, я жарил на ней корни и земляных жуков. А потом, когда все затихло и матросы Хвостова ушли, я жарил на ней камбалу. Признаться, лучшей камбалы я никогда не ел. Это, вероятно, после горного воздуха она показалась мне такой вкусной.
– Вы получили награду, пенсию и повышение в чине? – переспросил Головнин.
Мамия-Ринзо улыбнулся:
– Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, да, до сих пор жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления – десять или двадцать кораблей, – мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск…
Капитан не выдержал, захохотал.
– Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно наверняка не вернулся бы.
Мамия-Ринзо насторожился:
– Это почему же?..
– По той самой причине, по которой вы были ранены пониже спины и унеслись в горы, как птица.
Круглое, маслянистое лицо японца набрякло и потемнело:
– Вы хотите сказать мне, воину…
– Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.
Мамия-Ринзо тонко присвистнул и, еще сильнее темнея лицом, затряс пухлыми кулаками.
– Вы еще смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. О, это совершенно нетерпимо… Пусть об этом сегодня же узнает буниос… Он был к вам слишком ласков все это время. Могу вам сказать, что милости его кончились. Не верите? Извольте, я открою вам секрет. Буниос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил из столицы ответ, в котором сказано: «Содержать в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей, – разграбить их и сжечь и не щадить экипажей…» Теперь вы, наверное, измените тон, капитан? Не забывайте – это говорит воин.
Головнин заметил: лица матросов словно окаменели. В коридоре стало очень тихо, только слышалось учащенное хриплое дыхание Мамия-Ринзо. Он был доволен произведенным впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:
– Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение.
Капитан покачал головой:
– Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучали Теске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим – нет.
– Но вы погибнете все до одного!
– Это останется на совести японского правительства.
Караульный подхватил с грустью;
– Ошибка… Большая, капитан, ошибка!..
Мичман Мур сидел у самого камелька. Теске и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.
Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею: курилец знал японский язык и, значит, мог оказаться полезным. Но остальные? Остальные пусть сами думают о себе. Они решили бежать? Отлично! Это лишь поможет Муру доказать японцам, что он безраздельно вверил им свою судьбу. Главное: завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего порвать со своими. Его уже назвали предателем?.. Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто не узнает о его роли. А если и японцы назовут его предателем? Нет, не может быть. Во-первых, он – немец. Он скажет, что только случайно оказался на русской службе. И еще он заверит, что Россию никогда не любил и был вынужден волей обстоятельств тянуть эту ненавистную мичманскую лямку. Впрочем, возможно, до таких подробностей дело и не дойдет. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а там со временем, пусть через годы, сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей… И это будет путь славы, в Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии!..
Бесконечным, тягостным и унылым был для мичмана Мура этот день. Нужно было освоиться с новой ролью, не узнавать своих, выражать японскому начальству всяческую почтительность соответственно их обычаям. Он чувствовал, что и приседания, и поклоны, и ползанье по земле ему не совсем еще удаются. Немного смущало и окружение: изумленные возгласы и взгляды моряков; откровенные насмешки караульных. «Ничего, – сказал себе мичман. – Все они свыкнутся со временем, а там будет видно, кто более дальнозорок и предусмотрителен».
Назойливый бес тщеславия не позволил ночью Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии. Слава и деньги! Но самое трудное – первый шаг. Если бы Головнин решился бежать, решился бы и погиб из-за своего безрассудства! Как же помочь ему, да, именно помочь? Как ускорить бегство пленников, чтобы сразу же рассказать об этом японцам? А если выдать планы бегства уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симонов. Однако Симонов может сказать и, безусловно, скажет, что, кроме него, никто не знал об этом ноже. Тогда обвинения Мура окажутся недоказанными. И главное – тогда борьба между. Муром и остальными пленными станет открытой. Они, конечно, попытаются его убить. Вот где опасность! Он не должен спешить. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и японцы поверят каждому его слову.
Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:
– И нас обязательно схватят…
Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан:
– Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, – произнес Головнин с чувством сожаления. – Мы тешили себя смелыми планами бегства. Однако довольно мечтаний. Мы должны покориться судьбе.
Сомкнутые пальцы Мура хрустнули: он едва удержался, чтобы не крикнуть: «Нет, вы должны бежать!..» Однако он вовремя спохватился. Быть может, они знали, что он подслушивает, и капитан говорил это, чтобы его обмануть?
Головнин продолжал тем же печальным тоном:
– Нас переводят в новый дом, и я уверен: японцы предусмотрели возможную попытку к бегству…
– Когда переводят? – спросил Хлебников.
– Теске сказал – завтра.
– Но у нас остается еще целая ночь!..
– Не будьте легкомысленным, Хлебников, – уже негромко ответил капитан. – Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..
Мур сжался в комок, до боли стиснув ладонями голову. Если бы в этот момент он выглянул из своей клетушки!.. Он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали – он говорил улыбаясь.
Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:
– Подслушивает, шкода!.. Пускай. И что это? Кажется, он плачет?..
Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него не хватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?
Первого апреля, после обеда, караульные молча принялись собирать вещи пленных. Офицер раскрыл двери и сказал торжественно:
– К губернатору…
В замке оказалось много гостей, по богатой одежде и покрытому золотом оружию моряки различили важных чиновников и военных. Буниос сидел на отрезе алого сукна, как всегда, окруженный телохранителями, – эти неотступные стражи тоже были празднично одеты.
Головнин вошел первым, и в зале стало тихо: все обернулись к нему, рассматривая капитана с пристальным интересом.
Буниос улыбался, он поднял руку и указал капитану на стул. Головнин приблизился, а гости отступили на несколько шагов; в их взглядах на буниоса легко было заметить опасение.
– Пожалуй, он успел изобразить нас как чудовищ, – сказал Головнин подошедшему Хлебникову. – Вон как ведет себя, словно дрессировщик с тиграми!
Буниос обернулся к гостям.
– Эти люди не боятся смерти. Они обозлены до крайнего предела и потому равнодушны к своей судьбе. Представьте, они просили, чтобы я дал распоряжение всех их убить.
Щеголь офицерик, весь в золоте и серебре, с набором оперенных стрел под рукой, воскликнул почти испуганно:
– Не позволяйте им приблизиться. Они способны на все!
Буниос откинул голову, засмеялся: ему очень нравилось это опасение гостей и собственная отважная поза.
– О, я привык! Служба заставляет свыкаться даже с опасностями. Важно умение обращаться с этими приятелями Хвостова… Лихие головы! Но терпение, ласка и твердость делают чудеса. Обратите внимание: мы даже подружились. Иногда я беседую с ними целыми часами.
Он кивнул переводчику и заговорил увлеченно, поглядывая украдкой то на пленных, то на гостей.
Алексей просветлел лицом и слушал улыбаясь. Когда он стал переводить, гости и губернатор напряженно всматривались в лица моряков.
– Сегодня вы прощаетесь с тюрьмой, – сказал буниос. – Из всех прощаний это, пожалуй, наилучшее… Отныне вы будете жить в прекрасном доме, окруженном зеленым садом, где есть и аллеи для прогулок, и живописное озеро, а на том озере живописный остров. Из этого дома открывается прелестный вид на Сангарский пролив, и вам, поскольку вы моряки, будет интересно наблюдать за движением кораблей в проливе. Я обещал вам эту милость уже давно, как видите, слово мое свято. Теперь вы будете жить уже не как арестанты – как добрые земляки.
По улыбкам, по возгласам гостей Головнин понял: они одобряли решение губернатора. Подождав, пока смолкнет шум, Головнин спросил:
– Чем объяснить эту перемену? Очевидно, вы поняли, что поступили бесчестно? Вместо того чтобы оказать гостеприимство и помощь морякам великой соседней страны, вы подвергли их плену и страданиям. Мы вправе спросить вас: когда вы отпустите нас на родину и будут ли наказаны виновники наших злоключений?
Губернатор выслушал капитана с прежней ласковой улыбкой. Но вот заговорил переводчик. Лицо буниоса нахмурилось и застыло, очень похожее на желтую пергаментную маску. Он резко кивнул караульным:
– Уведите…
Головнин понял: этим вопросом он сорвал весь спектакль, в котором буниосу так хотелось блеснуть благородством и гуманностью. Уже на пороге Алексей расслышал одну фразу, раздраженно произнесенную губернатором:
– Кажется, я был слишком добр, но они достойны только вечной тюрьмы или кладбища.
Новый дом оказался такой же тюрьмой: прочная решетка отделяла пленных от караула. Офицер непременно дежурил у решетки, прислушиваясь к разговорам, наблюдая за каждым движением моряков. Неподалеку от караульни, в сторожке, тоже отделенной решеткой, сидели двое солдат, вооруженные, кроме сабель и кинжалов, ружьями и луками с набором стрел.
Двор был отгорожен стеной, и с десяток рогаток оберегали к ней подступы. Губернатор называл эту темницу «прекрасным домом»; лужу во дворе – озером; кучу грязи в луже – живописным островом; несколько чахлых стеблей тростника – роскошным садом. Единственное, что соответствовало его словам, – отсюда действительно был виден Сангарский пролив, но виден только сквозь узкие щели галереи.
Стража в новом доме оказалась значительно более строгой, чем раньше в тюрьме: каждые полчаса солдаты входили к пленным и ночью навещали их по нескольку раз.
