Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

– Вы спрашиваете… Как, что особенного? Вы спасли меня!

Тут Елизар Саввич несколько опешил, хотя и постарался держаться невозмутимо: женщина явно ошиблась, и нужна была какая-то минута, чтобы она уяснила свою ошибку и успокоилась.

– Мне это занятно слышать, уважаемая, – сказал он, протягивая руку Лаврику, который выбежал за калитку и застыл в недоумении. – Ну, здорово, Лаврушка! Видишь, незнакомая тетя ошиблась, приняла твоего деда за героя…

Он уже хотел пройти в калитку, но лицо женщины, когда-то, наверное, прекрасное, было так взволнованно, что Елизар Саввич невольно помедлил: он подумал, возможно, с этой ошибкой в жизни незнакомки было связано нечто серьезное.

Потом он и сам поразился той редкостной встрече. Все же удивительны тайны памяти. Женщина запомнила его с того давнего часа, когда при обороне Керчи, в один из самых тяжелых дней битвы, командуя буксирным катером, Елизар Саввич переправлял на таманскую сторону солдат с затонувшей баржи. До десятка воинов подобрал он с товарищами из бурлящей соленой купели и, помнилось, вытащил на полубак, схватив за косу, молоденькую раненую санитарку. Она уже совсем обессилела, но оставалась при сознании и почему-то допытывалась:

– Как тебя зовут, моряк? Ну, пожалуйста, очень прошу тебя… скажи! Я не забуду, никогда не забуду… Мне это нужно, добрый товарищ, для памяти, – назови же свое имя!

Боцман назвал свою фамилию, имя и отчество, лишь бы раненая успокоилась. Он знал, что в минуты нервного срыва иному бойцу достаточно одного спокойного слова, чтобы он опять собрался. Видимо, так было и с молоденькой санитаркой. А положение на малом суденышке сложилось тогда критическое: две береговых артиллерийских батареи противника сосредоточили на нем огонь, и, оценивая обстановку, боцман почти не надеялся вырваться из той кутерьмы.

Позже он и сам удивлялся, как ему везло, снаряды, урча, зарывались то под кормой катера, то у самого борта, обдавая судно шквалами водяной пыли, хлопьями пены, шумной и хлесткой круговертью дождя. Они вырвались из-под обстрела невредимыми, передали раненых на берег и снова ушли на задание. И многие из тех счастливо спасенных постепенно забылись, а другие умерли от ран, но санитарка выжила и, оказывается, помнила его. Больше того, надеялась встретить. И встретила, и узнала.

– Благодарствую за добрую память, – от души сказал ей Елизар Саввич. – Много воды утекло, и то, что пережито, – не забыто. Все же, замечу откровенно, я первый вас не узнал бы.

Она невесело улыбнулась:

– Мне было восемнадцать, а теперь сорок семь…

Они помолчали. Потом он сказал:

– Я и сам в другой раз на свою прежнюю карточку гляну и вроде бы не узнаю. Что ж, время – оно и камни шлифует… А вы, любопытствую, по каким у нас делам?

Женщина сделала шаг к Лаврику и легким движением руки пригладила его жесткую челку:

– Внучек у вас, вижу, паренек бойкий и собранный. Вон как насторожился. Ох, и любит же деда! А дела у меня, конечно, добрые, мы с вами и под Керчью за добрые дела сражались и теперь свою линию продолжаем. Значит, такие мы и есть. Я строю жилые дома, вокзалы, магазины, клубы… Вот и здесь осматриваю площадку.

– Серьезная амплитуда! – с почтительностью отметил боцман. – Видимо, не просто по высоким сферам шагать? Что ж, очень рад пригласить в мои хоромы… Правда, хорома у меня с Лавриком одна, но изба красна не углами – пирогами.

Пирогов у Елизара Саввича в «каюте», конечно, не оказалось, однако он проявил хозяйственную расторопность, и уже через несколько минут на сковородке шипела аппетитная глазунья, поблескивал жиром отборный вяленый рыбец и празднично возвышался старинный семейный графин, долговечный свидетель торжественных оказий, полный темного берлинского вина.

Не пропустили события и соседи – заглянул один… другой… третий, потом кто-то из них быстренько доставил «подкрепление», и получился вполне достаточный, а главное – веселый ужин.

В ходе дружеского разговора, когда уже вспомнили о трудных, ставших давними, боевых делах под Керчью и коснулись дальнейших, тоже нелегких житейских дорог, Елизар Саввич обратился к Елене Михайловне (так звали гостью) с вопросом, который еще в минуту встречи заинтересовал его и даже немного обеспокоил.

– Дело ваше крупного калибра и большой мозговитости, – сказал он. – И, понятно, большая задача большого простора требует. А где тут, на Слободке, такой простор, если похожа она, как люди говорят, на муравейник? Между тем вы, помнится, сказали, будто площадку высматриваете?

– Верно, – беззаботно подтвердила гостья. – И здесь, прежде, чем строить, придется сносить.

Все за столом притихли, а Елизар Саввич спросил негромко:

– Стало быть, часть нашей Слободки… долой?

Женщина кивнула и улыбнулась.

– А что тут по частям размеривать? Все эти завалюшки, всю гниль – под метлу!

Некоторое время все молчали, и Лаврик приметил, что веселое лицо Елены Михайловны сделалось серьезным, даже строгим. Сложив на столе тяжелые, узловатые руки, Елизар Саввич хрустнул пальцами.

– Это просто сказать… «под метлу».

Голос Елены Михайловны стал словно бы глуше, а глаза темнее.

– Что, вам жаль этой разнесчастной Слободки?

– Я здесь родился, – сказал Елизар Саввич.

Она спокойно смотрела ему в лицо.

– Я родилась на Собачеевке, в землянке. Был в старой Горловке такой район землянок и лачуг. Когда ее убирали, я плакала… и многие плакали…

Боцман тихо вздохнул:

– То-то!

– От радости, – сказала Елена Михайловна.

Соседи беспокойно передвинулись у стола, а Елизар Саввич крякнул и заметил неопределенно:

– С одной стороны, оно, может, и верно, а все-таки разница имеется.

Она с готовностью согласилась:

– Безусловно, имеется. Горловка – в глубинке, а вы рядом с портом, у всего мира на виду. Шутка ли, ворота Донбасса! И к чему, скажите, у этих внушительных ворот куча глины да мусора?

– Позволено будет заметить, – откликнулся молчаливый Стратон Петрович, – здесь у нас не только глина и мусор. Здесь – люди.

– Ради них мы и уберем мусор, – спокойно сказала гостья.

Он почему-то развеселился:

– А нас куда же… в новые дома?

– И все это произойдет быстрее, чем вы ожидаете.

– Что на это скажешь? – усмехнулся Стратон Петрович, доливая стаканы. – Ничего на это не скажешь. Хорошие слова!

Соседи дружно рассмеялись, а гостья задумалась, притихла. Елизара Саввича это озаботило.

– Хватит нам про Слободку, – предложил он. – Сколько про нее говорено? Она между тем как стояла, так и стоит, а люди приходят и уходят. Мне, Елена Михайловна, и верится, и не верится, что та молоденькая санитарка – вы. Первая наша встреча была – на счастье, быть может, вторая – тоже?

Гостья вскинула голову, и взгляд ее серых глаз, ясных и строгих, стал теплее.

– Хорошо, если бы так! Мне, откровенно говоря, в это верится. И есть основания…

– Простите, какие основания? – снова насторожился Стратон Петрович и привстал из-за стола.

– Оставь ты… – шепнул ему боцман.

– Основания надеяться, – негромко, отчетливо произнесла она, – что скоро мы вместе отпразднуем и последний день Слободки, и первый день новоселья.

– За это спасибо вам, товарищ, до небес! – отозвался кто-то из соседей. – Подавайте бульдозеры, встретим с цветами. Только сначала, правда, не мешало бы построить дома.

Лаврику нравилось, что все в тот вечер были веселы. Он тоже, вместе с другими, провожал Елену Михайловну к автобусу. Оба дедушки дорогой шутили и смеялись, но когда автобус ушел, оба опечалились, и на обратном пути Стратон Петрович отстал. Широко шагая рядом с Елизаром Саввичем, крепко держась за его грубую, теплую, милую руку, Лаврик тихонько спросил:

– Дед, почему тебе стало скучно?

Елизар Саввич задумался и не ответил, но Лаврик был настойчив и повторил вопрос:

– Может, ты скажешь, дед, что тебе не скучно?

И дедушка остановился, посмотрел на море, виновато кивнул.

– Это, маленький, случается. Не часто, но бывает. Вон, видишь, звездочка полетела? Она уже совсем на излете… Да, уже и погасла. Я невольно, дружок, оглянулся на жизнь. Будто вчера ту девочку-санитарку из-за борта на катер перебросил, вижу, как мечется она, раненая, на палубе… А это, понимаешь ли, было годы… десятилетия назад! Мне, Лаврик, некогда замечать их, годы, все занят и занят, а звездочка, мальчик, на излете… Сколько ей осталось, звездочке?

Мальчик прижался щекой к его руке.

– Не надо, дед, скучать. Ну и что ж, если упала звездочка. Вон сколько их на небе, не сосчитаешь!

Примерно через неделю после этой памятной встречи Елена Михайловна снова навестила Слободку и «каюту» боцмана и была уже не одна – с мужем, седым полковником. Принесли они Лаврику большую книжку с картинками про Робинзона, да такую забавную, что и Елизар Саввич незаметно увлекся.

Потом они наведывались еще два или три раза, и была минута, когда, приласкав Лаврика, призадумавшись в тишине, полковник: вполголоса сказал кому-то из них, то ли своей жене, то ли мальчику, то ли Елизару Саввичу:

– Я не помню своего отца. И домика, где родился, не помню. Но вот, знаете, странное чувство, будто я долго, очень долго скитался, а теперь вернулся под отчий кров.

– Но такое чувство у тебя не от этого домика, – заметила Елена Михайловна. – Я думаю, оно по другой причине: от человека, с которым ты здесь встретился.

В один из тех погожих дней сентября капитан лихтера пригласил Елизара Саввича к себе в салон-каюту, поздоровался за руку, предложил присесть. Все это было, конечно, неспроста, и боцман держался настороже. Капитан справился о текущих судовых работах, потом о двух молодых матросах, недавно зачисленных в состав экипажа, доволен ли ими боцман, потом о самочувствии Елизара Саввича – не устает ли он?

Боцман отвечал односложно, недоумевая, к чему этот явно «подготовительный» разговор, а капитан, не меняя тона, спросил:

– Вы знаете, Елизар Саввич… Корявина?

– Кто же его не знает, начальника нашего пароходства? – удивился боцман. – Большой человек!

– И лично знакомы?

– Когда-то здоровались.

– А теперь?

– Я туда, на верхушку, не заглядываю. У меня и тут, на палубе, дела – только поспевай.

– В общем, кто-то из вас двоих загордился, – заключил капитан. – Похоже, загордились вы. Я потому к такому выводу пришел, что вы о нем никогда ни слова, а он и сегодня спрашивал: как там на лихтере здравствует геройский Елизар? Мы, говорит, однажды вместе ледяную ванну принимали.

Боцман оживился:

– Было такое. Вместе на сухогрузе плавали. Возле Командор японскую сеть на винт намотали. Пришлось нырять под корму, разматывать, а температура воды в океане была два градуса.

Капитан заинтересовался:

– Нырял и Корявин?

– Он-то и предложил, и первый к винту добрался. Ну, потом я и еще два матроса на подмогу пришли, размотали.

Капитан взял из горки писем на столе открытку, положил перед Елизаром Саввичем.

– Начальник пароходства просит вас, обратите внимание, не вызывает, не предлагает явиться, а просит… – навестить его по окончании очередного рейса. Вы можете сделать это, боцман, не откладывая.

Боцман принял открытку, спрятал в нагрудный карман куртки, надел фуражку и уже занес было руку, чтобы по привычке браво козырнуть, но капитан остановил его:

– И еще вам, Елизар Саввич, какое-то важное письмецо: обратите внимание, на конверте штамп горисполкома.

Возвратясь к себе в каюту и вскрыв конверт, боцман обнаружил вторую открытку и тоже приглашение: какой-то Нефедов надеялся, что Елизар Саввич окажет ему любезность и зайдет, при первой возможности, в… горсобес.

– Однако научились у нас, братец, вежливости! – сказал Елизар Саввич вахтенному у трапа. – Если кто спросит боцмана, говори, что, мол, отправился в город… делать любезности.

По маршруту автобуса горсобес находится ближе пароходства, и потому Елизар Саввич свой первый визит нанес незнакомому Нефедову. Рослый усач с выправкой военного, Нефедов и взаправду обрадовался приходу боцмана: вышел из-за стола, крепко пожал обе руки, усадил – в кресло и, тряхнув богатырскими плечами, присел напротив.

– А помнишь, друг боцман, – сразу же увлеченно начал он, – стычку с катерами противника у Варзовского приема?

Голос у Нефедова был командирский, звучный, повелительный: скрытая энергия так и подбрасывала его на стуле. Тут было чему подивиться Елизару Саввичу: этот человек из собеза помнил почти все боевые операции под Керчью, в которых участвовал боцман, и помнил по именам и фамилиям десятки живых и павших в те дни моряков, отлично знал и его, Елизара Саввича, и уже давно ждал этой встречи, которая теперь оказалась тем более кстати, что была связана с одним почтенным делом.

Что это за «почтенное дело», боцман из его слов не уяснил, увлеченный живыми воспоминаниями, захваченный бурной натурой собеседника, оглушенный его мощным голосом.

На улице, по пути в порт, Елизар Саввич вспомнил, что получил от собесовца небольшую коричневую книжицу, порылся в карманах, обнаружил ее, раскрыл, рассмотрел и поспешно спрятал.

В книжке была наклеена его фотокарточка, такая же, как и та, что постоянно хранилась в отделе кадров плавсостава, а рядом с карточкой кто-то крупно, будто напоказ, выписал обидное: «По старости».

В ту же минуту Елизар Саввич решил никому эту книжицу не показывать: пенсия – дело добровольное, не желаешь – можешь не получать, а в порту и на лихтере кому какое дело до его возраста?

Утешив себя этими размышлениями, боцман довольно бодро вошел в просторный вестибюль пароходства и стал подыматься по лестнице на ту служебно-житейскую вершину, где в строгом кабинете начальника сходятся пути капитанов десятков и десятков больших и малых кораблей.

В приемной было чисто и светло, и аккуратная, вежливая блондинка – секретарь, едва услышав фамилию боцмана, сама раскрыла перед ним двери.

Было похоже, что начальник именно его, Елизара Саввича, ждал: поспешно поднялся из-за стола, приветливо вскинул руку:

– Старым, заслуженным гвардейцам флота – наше почтение…

Боцман четко, молодо козырнул:

– Служу Советской Родине.

Они сошлись вплотную, и Корявин – сухощавый, седой, высоченный детина – легонько, словно бы бережно, обнял Елизара Саввича за плечи.

– А ведь нашей негромкой дружбе, Саввич, свыше тридцати лет!

– Это что ж, факт, – подтвердил боцман.

– И пригласил я тебя, друг Елизар, чтобы сказать по душам: спасибо…

Боцман и порадовался, и смутился; плечи сами по-молодецки расправились, голову вскинул повыше, сказал спокойно:

– Работал, как мог.

– Вот потому мы и проводим тебя на отдых, старина, с почетом: потрудился ты ради родного флота на совесть.

Елизар Саввич неловко поклонился.

– На том и стоим. Он же наш с тобой, флот, до самой последней медяшки и заклепки.

– В общем, друг Елизар, – заключил Корявин, – жди в ближайшие дни гостей! Знакомствами ты не обижен, и чем больше народу соберется, тем приятней.

– Добрые гости – хозяину отрада, – сказал боцман.

На том они и простились. И, направляясь к себе на Слободку, чтобы, как всегда после рейса, навестить Лаврика, Елизар Саввич припомнил и озабоченно дважды повторил эти слова начальника: «Чем больше народу, тем приятней».

«И верно, что приятней, – подумал боцман, – а только где их, гостей, разместить?»

В этой большой заботе и встретил он у Слободки Елену Михайловну и решил посоветоваться с нею. Как обычно, внимательная, чуточку строгая, она почему-то развеселилась:

– Значит, юбилей? Отлично!.. Молодчина Корявин, помнит ветеранов.

При виде Елизара Саввича и капитан заметно повеселел:

– А, без пяти минут именинник! Садись рассказывай…

Однако вникать в обстоятельства боцмана он не стал, прервал на полуслове:

– Быть именинам, Саввич, и пускай подушка у тебя под головой не вертится. Осмелюсь предсказать, достопочтенный, что все согласуется и устроится, как… в сказке.

Елизар Саввич вернулся на палубу и в сердцах тихонько чертыхнулся. Ничего себе, «как в сказке». Может, и похоже, только есть же и смешные сказки! Все же, подумал он, берег всегда преподносил ему если не одну, так другую заботу, и хорошо, что лихтер долго не задерживался у причала, а в море и суеты поменьше, и спокойнее на душе.

Итак, еще один рейс, и возвращение к давно знакомому причалу, а на причале, ближе, чем обычно, ярко освещенный автобус. Все свободные от вахты матросы, мотористы, механики, штурманы, с ними и капитан, чистенькие, приодетые, веселые, заняли свои места. Передняя скамья, что рядом с водителем, оказалась свободной, и на нее указали боцману.

Шофер и не спрашивал, куда везти, видимо, знал заранее: вымчал на Главную и вскоре тормознул у подъезда нового большого дома.

Неторопливо всходя по лестнице, боцман не мог не приметить, что матросы шли так уверенно, словно уже бывали здесь.

Перед свежеокрашенной дверью второго этажа боцман помедлил, взял за локоть судового плотника Кирюшу.

– Куда это мы?

Смешливый Кирюша знающе подмигнул.

– В квартиру.

– А чья она?

– Да разве вы не знаете?

– В том-то и дело.

– Как же, не знаючи, идете?

– Ну, куда, команда, туда и я…

– Интересно, – снова подмигнув, шепнул Кирюша. – У меня точно такое же положение.

Кто-то уже нажал кнопку звонка, дверь широко распахнулась, и, войдя в просторную прихожую, оглянувшись по сторонам, Елизар Саввич невольно и с облегчением вздохнул: гостей встречали празднично приодетая Елена Михайловна и затянутый в военный китель, а потому казавшийся еще более высоким, ее муж.

«Ясно, – подумал боцман. – Это и есть хозяева. Ну, что ж, они давно к себе приглашали». И не успел он раскланяться с хозяевами, как откуда-то сбоку объявился двоюродный брат Стратон Петрович, тихонько засмеялся, щуря веселые глаза, приблизился, молвил загадочно:

– Все это, знаешь, и приятно, и трогает, а тем не менее нашу Слободку мне жаль.

– При чем тут Слободка? – удивился Елизар Саввич. – Что ее жалеть?

– Я и сам себе не отвечу, – смущенно признался Стратон Петрович. – Действительно, что ее жалеть? Может, потому, что привычка?

Появился необычно чистенький Лаврик и повис у деда на руке:

– Пойдем, я тебе что-то покажу! Ух, дедушка, и красотища!..

Пришлось прервать неожиданный и непонятный разговор с двоюродным братом и проследовать за внуком в соседнюю малую комнатушку. Здесь стояла детская кроватка, невысокий яркого тона столик и под его цвет два маленьких стула. На столе лежала знакомая книжка про Робинзона, а на подоконнике белел уже порядочно исцарапанный, а все же красивый Лавриков теплоход «Северное сияние».

В беспокойной жизни Елизара Саввича было много неожиданностей, и он привык встречать их сдержанно. И на этот раз, стоя у праздничного стола, гляди в знакомые лица матросов, грузчиков, управленцев порта, штурманов, механиков, капитанов – людей, с которыми ему действительно доводилось делить пополам краюшку хлеба и горстку табака, он лишь немного побледнел, но, казалось, не был особенно взволнован.

От него ждали речи, а он запнулся и молчал, и только наблюдательная Елена Михайловна заметила, как по седому его виску, блеснув, сбежала капелька пота, и поняла, что ему это молчание было трудно.

Позже у него нашлись слова, много слов, и все хорошие, сильные, но уже говорили другие.

Внешне суровый, но сегодня по-домашнему простой, Корявин сказал негромко и задумчиво:

– Вечер-то какой особенный, друг Елизар Саввич!.. И, смотри, как неприметно идет швартовка. Значит, прибыл твой житейский лихтер к тихому, спокойному причалу. Что ж, грустить не приходится – таков порядок, у каждого есть время вахты и время отдыха.

Потом встал капитан лихтера – коренастый, неторопливый, с бурым от солнца и от ветра лицом.

– Я в эти минуты пытаюсь представить нашу «коробку» без Елизара Саввича, – не получается. Он прямо-таки сросся с лихтером, с командой, с портом, с флотом, не просто оторвать. Сорок пять лет на море – не шутка. Поэтому я и говорю вам, именинник: в любое время года, в любой час дня и ночи вы, боцман, у нас на лихтере – желанный гость.

Потом говорили и другие, и в их речах, то нескладных, то бойких, то веселых, то грустных, непременно мелькали словечки «тихая гавань», «спокойный причал», «отдать якорь» и прочее, а боцман терпеливо кланялся и улыбался, решив достоять и эту вахту до последней минуты, без каких-либо ЧП.

Были и песни, и медленный вальс под баян, сольное «яблочко», и «Ойра», и, дважды вызванный на «бис», Елизар Саввич отстукал «сербияночку», – вообще весь свой юбилей выстоял образцово. Только после полуночи, решив приспать Лаврика, прилег он рядом с внучком в малой комнатушке, да и сам немного вздремнул. Их, конечно, никто не потревожил.

В два часа ночи моряки с лихтера встали, по знаку своего капитана, из-за стола, откланялись другим гостям и отбыли в порт. Им бы еще повеселиться – такие задушевные торжества памятны на долгие годы, но лихтер не должен опаздывать ни на минуту: в рейс ему предстояло отправиться в пять утра.

В двадцать минут шестого из нового дома, с балкона квартиры Елизара Саввича, старый моряк Корявин первый заметил лихтер, выходивший за ворота порта. – Значит, пошли… – молвил он почему-то с грустью. – Впервые без деда Елизара пошли!

Елена Михайловна тоже некоторое время смотрела вслед кораблю, а потом возвратилась в квартиру, неслышно ступая, приблизилась к двери малой комнаты Лаврика и стала прислушиваться. В комнате было тихо, и она осторожно поплотнее прикрыла дверь.

Именно в те минуты, бодрствуя, как обычно в начале рейса на мостике, капитан лихтера поднял бинокль и легко отыскал на зеленом откосе у моря большой новый дом. Окна одной из квартир все еще были ярко освещены… Находясь под впечатлением доброго и дружного веселья, он заметил вахтенному помощнику:

– Боюсь, загрустит наш боцман на берегу.

Вахтенный штурман не присутствовал на именинах, оставался на судне, и, видимо, потому не понял капитана:

– А чего бы ему грустить?

– Привычка – великое дело, – сказал капитан. – Нет, это не просто раз-два – и сошел на берег. Боцману, я знаю, не легко было расстаться с лихтером.

Штурман удивленно поднял брови.

– Расстаться? Но боцман здравствует у себя в каюте. И не один, с мальчонкой.

Палуба мостика была идеально ровная, а капитан словно бы споткнулся.

– Что?.. Вы… шутите? Прошу повторить, что вы сказали?..

…Через пять-шесть минут Елизар Саввич стоял перед капитаном и, хмурясь, поглядывал в сторону, на море.

– Так получилось, капитан, извините. Умаялся. Чуток вздремнул. Слышу, внучек расталкивает; «Деда, а деда… время вахты! Как же там лихтер без тебя?» Вскочил, оглянулся: батюшки! Незнакомая квартира, и где-то близко баян поет… Помню, что снимаемся ровно в пять. Глянул на часы, тут меня потом и прошибло: половина пятого! А со мной еще и Лаврик, куда его? Правда, никто нас на лестнице не задерживал, спасибо, да еще, к счастью, попутная трехтонка встретилась.

Капитан нахмурился и дважды молча прошел туда и обратно вдоль мостика. Боцман растерянно ждал его решения. Вахтенный штурман еле сдерживался, чтобы не прыснуть от смеха: он заметил на рукаве своего кителя пятнышко и принялся его счищать.

Капитан уже в третий раз оказался на крыле мостика и кивнул оттуда штурману:

– Сообщите радиограммой в порт, Корявину, что на борту лихтера прежний боцман. Да, следует в составе экипажа. И что у нас один малолетний пассажир…

Лаврик сидел в дедушкиной каюте, в настоящей корабельной каюте, и, прильнув к стеклу иллюминатора, смотрел на море. Длинный щербатый мол уже отодвинулся в сторону, а впереди поблескивала, зыбилась, играла окрашенная утренней зорькой волна. Море было так близко – беспокойное, почти осязаемое, живое, и, чем ярче зорька, тем оно чудеснее… как в сказке.