Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
Удивительным и чудесным могло показаться, что штурман Хлебников остался жив. Как видно, велика была сила и жажда жизни у этого человека. Разбитый, в полубеспамятстве он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:
– А все-таки… все-таки мы уйдем!
Солдаты уже гнались за пленниками по пятам. Перед отвесной стеной утеса, поднявшейся на стометровую высоту, Головнин сказал товарищам, роняя палку:
– Здесь и конец моей дороге… Дальше идите сами. Не нужно ни уговаривать меня, ни ободрять. Так уж случилось, что в самом начале пути я выбыл из строя. Но вы еще сможете захватить лодку и уйти в Россию.
Матрос Спиридон Макаров, хмурый силач, с бицепсами, как манильский канат, медленно, тяжело опустился на камень:
– Что и говорить, Василий Михайлович… На такую стену и я, пожалуй, не взберусь.
– Ты силен, Макаров. Ты взберешься. Времени зря не теряйте, вы еще успеете уйти.
Со стороны берега донесся свист; матрос прислушался, молвил равнодушно:
– Совсем близко и, видно, по следу идут. Прошлой ночью, когда мы на сушилках рыбу искали, приметил я, что старые наши следы палочками кто-то отметил. Третьи сутки у этих скал мы топчемся, и чудно получается, что до сих пор они не обнаружили нас.
– Боятся, – уверенно сказал Васильев. – Знают, что не сдадимся.
Головнин повторял настойчиво:
– Торопитесь… Если вам удастся добраться до Охотска, а главное, от японского берега в море уйти, передайте там, в Охотске, что я нисколько не сожалел об этом своем шаге… Лучше здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.
– Они постараются взять вас живым, – сказал Макаров. – А это значит – опять плен. Может быть, и хуже…
Капитан покачал головой:
– Живым я не сдамся. Буду камнями отбиваться, им обязательно придется стрелять.
– Как же это получается, не по-нашему, не по-матросски, Василий Михайлович, – вмешался Шкаев. – Мы на утесе будем сидеть и наблюдать, как наш капитан, раненый, один против сотни самураев сражается? Нет, не годится ваше решение: вместе мы служили, вместе страдали и надеялись, вместе и помирать.
– Спасибо за дружбу, Михайло, но только и верность, и дружба не должны привести нас к общей беде. Я не в отчаянии, нет, обдуманно все это говорю: вы сможете еще уйти, а мне на этот утес все равно не подняться.
– Тогда и я останусь, – вздохнув, решительно выговорил Шкаев. – Без вас, без капитана, я дальше не пойду.
– Ты хочешь возвратиться в плен?
– Я тоже буду драться до последнего вздоха. Пускай убьют, это лучше плена.
– А легко ли мне будет знать, что Михайлу Шкаева убили из-за меня?
– Нет, вы будете думать иначе: убили потому, что хотел на родину возвратиться.
Хмурый Макаров неожиданно улыбнулся:
– Все-таки мы попробуем, Василий Михайлович! Попробуем взобраться на утес… Вы за мой кушак держитесь, он крепкий, выдержит.
– Руки твои не выдержат, Спиридон.
Макаров неторопливо засучил рваные рукава.
– Подкову когда-то разгибал… Вершковый прут железный, будто веревку, наматывал. И куда только сила девалась?.. Э, да что там раздумывать – выдержу!
Облава уже вплотную подходила к утесу. Подчиняясь воле товарищей, Головнин поднялся с камня и, осторожно ступая на раненую ногу, подошел вместе с Макаровым к отвесной базальтовой стене.
Они взбирались по руслу малого извилистого ручья. Веками вода растачивала эту литую, серую глыбу, но только узкая прорезь образовалась в утесе: даже силе воды и времени базальт почти не уступил… Удивительно, как удерживался Макаров на этом вздыбленном камне и еще нес на прочном плетеном своем кушаке раненого капитана.
У верхней кромки утеса Головнину пришлось выпустить из рук кушак Макарова, иначе матрос не смог бы взобраться через выступ на вершину. Капитан вцепился в малое деревцо, выросшее в трещине под самой вершиной утеса, и поставил здоровую ногу на острую зазубрину камня. Последним огромным усилием Макаров перебросил свое тело через выступ… Он хотел подняться и подать капитану кушак, но оступился и упал на камень на самом краю обрыва. Головнин окликнул его, но матрос не отозвался – он потерял сознание.
Минуту и две капитан висел над обрывом, держась за малое деревцо. Камень под его ногой обломился и рухнул вниз, и только эта чахлая веточка ели теперь удерживала обессиленное тело капитана. Выпустить ветку из руки – и сразу конец мученической дороге. Он глянул вниз. Далеко, по крутому подножью утеса, медленно взбирались Васильев и Шкаев. Нет, выпустить ветку – значило бы погубить и товарищей. Их нужно предупредить, они успеют посторониться. Он крикнул, но матросы не услышали; распластавшись на камне, они продолжали ползти вверх.
– Я падаю… срываюсь! – повторил капитан, уже скользя руками по гибкому стволу деревца. Конечно же, Васильев и Шкаев не могли его услышать: это был не крик – хрипение. Но Макаров расслышал. Сквозь тяжкий сон, сквозь беспамятство к нему донесся хриплый шепот Головнина, и первое, что испытал матрос, было чувство жгучего страха: а что, если он не успеет прийти на помощь? Поднимаясь на четвереньки, будто неся на спине непосильную тяжесть, Макаров высунулся из-за кромки обрыва. Он понял: остались какие-то секунды: посиневшая рука Головнина еле удерживалась за наклоненное деревцо.
– Держитесь! – вскрикнул матрос. – Я иду…
Опустившись с обрыва, вися на локтях, он нащупал ногой маленький выступ камня у груди Головнина.
– Беритесь свободной рукой за кушак…
– Но камень шатается, он не удержит нас двоих…
– Беритесь покрепче – удержит!..
Теперь они оба повисли над обрывом, опираясь на малый выступ. Надолго, на всю жизнь, запомнились Головнину эти медлительные секунды: блеклая синь неба, низкое облако над утесом и терпкий, смолистый запах ели, которой коснулся он лицом… Силач Макаров выбрался на утес, тяжело упал на грудь и тут же стремительно обернулся, подхватил капитана под локоть. Долгое время они лежали рядом над краем обрыва. Очень далеко внизу, приближаясь к утесу, длинной разреженной цепью шли японские солдаты. Однако облава уже не была страшна: моряки знали, что взбираться на эту каменную стену солдаты не решатся.
На долгом и трудном пути по скалам, по вершинам заоблачных хребтов были минуты и даже часы, когда и капитан и матросы снова верили в свою удачу. Ночью, спустившись на берег, они нашли под навесом большую лодку, в которой оказалось все необходимое в дороге: снасти, сети и ведра для запаса пресной воды. Именно о таком судне мечтал Головнин, и в конце концов оно было найдено. Его не смутило и то, что провизия уже закончилась: есть сети, значит, будет рыба, и где-нибудь на острове, каких у берегов Японии немало, они добудут все необходимое для дальнейшего пути. Только бы развернуть эту лодку (она стояла бортом к морю), только бы сдвинуть ее с песка…
Почти до зари они бились у лодки, но спустить ее на воду не смогли. Тогда капитан понял, что его мечта о бегстве так и останется мечтой: матросы шатались от изнурения; израненный Хлебников несколько раз падал на песок.
Днем на склоне горы в частом кустарнике их окружили солдаты. Головнин видел, как вязали они руки Хлебникову, как отбивался Шкаев от целого взвода самураев. Симонов и Васильев почти не оказывали сопротивления – они были слишком слабы… Стиснув рогатину с ножом на конце, рядом с капитаном лежал Макаров.
– Мы будем драться, капитан?
– Да, мы будем драться.
– Их очень много – наверное, больше ста человек…
– Все же мы попытаемся отбиться. Потом мы возьмем в селе малую лодку и уйдем к берегу Сахалина.
– Где же мы добудем провизию, капитан?
– В любой рыбачьей хижине. Другого выхода у нас нет.
– Я слушаюсь, капитан. Хорошо, если нас не заметят… Только они обыскивают каждый куст. Смотрите, четверо идут прямо сюда.
Головнин поднял свою рогатину.
– Вот когда находка Шкаева, долото, пригодится…
Сквозь сплетенные ветви кустарника Макаров пристально всматривался в приближавшихся японцев.
– Сейчас мы этих четверых убьем, капитан.
– Да, первыми нужно снять тех, что с ружьями.
Матрос обернулся к Головнину: лицо его побледнело:
– А как же с нашими товарищами? Японцы будут мстить? Василий Михайлович! Они убьют наших…
Никогда еще не видел Головнин таким растерянным силача Макарова. Он понимал: Макаров не боялся за себя. Этот бывалый моряк не раз добровольно рисковал жизнью, чтобы спасти его, капитана, чтобы оказать помощь товарищам. А сейчас он правильно рассудил: японцы, конечно, отомстят за гибель своих солдат, они расправятся с Хлебниковым, Шкаевым, Симоновым, Васильевым… Решение у Головнина возникло тотчас: он воткнул рогатину долотом в землю и медленно встал.
– Я принимаю всю ответственность на себя. Я скажу, что приказал вам бежать вместе со мной и грозил наказанием в России в случае, если вы не согласились бы с моим повелением. Я не хочу, Макаров, быть причиной гибели четверых наших друзей.
Матрос тоже поднялся на ноги.
– Спасибо, капитан…
Три десятка японцев с криком окружили двух моряков. Головнин вышел на поляну и молча протянул офицеру сложенные руки. Тонко плетенный шнур врезался в кисти, петлей лег на шею, опутал ноги… Макаров стал рядом с капитаном и, глядя на офицера в упор глазами холодными и злыми, выговорил медленно и хрипло:
– Не смейте толкать капитана, он ранен. Василий Михайлович, я вас буду нести.
На дальней дороге в город Мацмай Головнин не раз вспоминал слова Шкаева, оброненные матросом еще по пути в Хакодате: очень, брат, напоминает мне эта страна японская двухэтажный дом… Только наверху – собаки, а внизу – люди. Внизу, в самой гуще народной, пленники встречали людей. Рыбаки прибрежных селений не оскорбили пленных ни единым словом. Огромные толпы встречали моряков на дороге вблизи деревень, и старики почтительно кланялись измученным путникам; женщины и дети несли им скромные подарки: горсть риса, жбан молока, и просили конвойных солдат развязать или ослабить веревки.
В городе Мацмае, в сумрачном деревянном замке, Головнин сказал буниосу:
– Я знаю теперь Японию – таинственную, запретную страну. Для меня она перестала быть таинственной.
Губернатор криво усмехнулся.
– Ради этого стоило рисковать?
– О да, конечно! – ответил Головнин. – Мореходы часто рискуют ради открытий.
– Как видно, вам понравились горные вершины? – настороженно спросил губернатор.
– Нет, другие вершины, – сказал Головнин. – Они – в душе народа, и вам их не заслонить.
– Ступайте в тюрьму и помолитесь своему богу, – яростно выкрикнул губернатор. – Тот иноземец, который видел в Японии слишком многое, может остаться без глаз.
Мур ликовал: беглецы схвачены! Об этом ему рассказал караульный солдат. Где-то в горах Мацмая теперь они брели, все шестеро, связанные, как прежде, по рукам и ногам, и, наверное, матросы проклинали Головнина. Но неужели все шестеро остались невредимыми? Не может быть. Здесь караульный, конечно, ошибся: Федор Мур отлично знал и капитана, и Андрея Хлебникова, и остальных. Не таковы эти люди, чтобы на полпути к свободе сдаться без боя.
Мур с нетерпением ждал прихода Теске: переводчик должен был знать побольше караульного.
А Теске пришел задумчивый и печальный; с тревогой сообщил он мичману, что капитан и штурман Хлебников ранены. Удивленный настроением и тоном Теске, Мур спросил:
– Вы, кажется, опечалены, что эти преступники понесли заслуженное наказание? Их наказала сама судьба!..
Молодой японец взглянул на него с недоумением:
– Вы называете своих товарищей… преступниками?
Мур отвечал раздраженно:
– Я давно уже порвал с этими людьми. Но скажите, что с ними? Капитан и Хлебников ранены в схватке? Они отбивались и кого-то убили? Возможно, они умрут еще в дороге?
– Вы этого хотели бы, мичман?
– Я никогда не сочувствовал преступникам.
– Нет, они будут живы. Они не оборонялись. Капитан поранился еще здесь, покидая этот двор, а Хлебников сорвался в расселину. Мне очень приятно сообщить вам, что они будут живы. Знаете, почему мне приятно вам это сообщить? Потому что у нас, в Японии, таких людей, как вы, называют двумя словами: черное сердце.
Мичман встал со скамьи и медленно поплелся в свою тесную клетку. Он хотел бы ответить японцу на оскорбление, но какими словами ответить? Теске мог обидеться и при случае сделать неприятность. Странно, что даже этого губернаторского служку Головнин сумел привлечь и покорить, хотя Мур не помнил, чтобы капитан заискивал перед кем-либо из японцев.
В тишине и тьме каморки мичман долго обдумывал создавшееся положение. Пожалуй, не следовало сожалеть о тех минутах, когда он не смог помешать бегству. Двое самых опасных противников ранены и, главное, потеряли всякое доверие японцев. Он, Мур, не пытался бежать и, следовательно, приобрел еще большее доверие. Теперь использовать бы это преимущество, обвинить беглецов, накликать на них гнев буниоса и японского правительства… Он скажет, да, скажет, что все они, шестеро, друзья и сподвижники Хвостова и Давыдова, что шли они в Японию для нападений, захвата пленных и грабежей, что это лишь начало военных действий России против японского государства… Помнится, где-то, когда-то читал он о Фернанде Кортесе, конквистадоре, завоевавшем Мексику… Кортес разрушил и сжег свои корабли, чтобы никто из его соратников не попытался возвратиться на родину до полной победы. Мур последует примеру Кортеса: больше, чем корабли, – он сожжет за собой родину. Он не вернется в Россию, но купит себе свободу еще здесь, в Японии. С этого и начнется его отважный и неповторимый путь. А если придется возвратиться? Не страшно – шестерых моряков все равно не будет в живых. Пословица говорит: мертвые сраму не имут, и если в России он назовет их, мертвых, трусами и предателями, кто сможет опровергнуть это?
Он повторял себе: решительность! Первые шаги, уже сделаны, и нужно закончить начатый путь победой.
Но какую неприятность сообщил караульный офицер! Оказывается, не только шестерых беглецов, но и его, и курильца буниос приказал перевести в тюрьму. За что же его, Мура, решили поселить вместе с арестантами? За смирение? Что за порядки в этой Японии! Он был послушен, вежлив, исполнителен, обучал русскому языку переводчиков, исписал бесчисленное количество вееров, кланялся и ползал перед мало-мальски знатными посетителями – и за все это его… в тюрьму?
Хорошо, он снова смирится. Нет, не долго пробудет он в тюрьме. Уже при первых допросах буниос поймет, что перед ним не заговорщик, не бунтарь, а человек добропорядочный и добронравный.
В судебном помещении, где Мур впервые после разлуки увидел возвращенных беглецов, он сразу отметил одну приятную перемену. Ему и Алексею было приказано стать несколько в сторонке от группы Головнина. Расстояние между ними было не особенно велико, но все же это было расстояние! В сторону беглецов Мур даже не посмотрел, неотрывно следя преданным взглядом за каждым движением буниоса. Некоторое время губернатор негромко совещался с чиновниками. Эта минута и показалась мичману подходящей. Он сделал шаг вперед и, сложив на груди руки, наклонив голову, всем видом изображая покорность судьбе, заговорил негромким, дрожащим голосом:
– Матросы… Я обращаюсь к вам… Я знаю – вы не виновны. Капитан и штурман заставили вас отчаяться на эту страшную, бессмысленную попытку к бегству. Прошу вас, говорите нашему доброму буниуосу только правду. Как перед богом, так и перед ним!
Губернатор поморщился и сделал знак рукой, приказывая Муру отойти в сторону. Обращаясь к Головнину, он спросил:
– Известно ли вам было, капитан, что если бы вам удалось уйти, я и еще многие чиновники лишились бы жизни?
– Мы знали, что караульные могли бы пострадать, – сказал Головнин. – В Европе в таких случаях ответственность несут караульные. Но мы не думали, что японские законы настолько суровы и жестоки, чтобы наказывать людей ни в чем не повинных.
Мур снова решительно выступил вперед.
– Неправда, мой дорогой буниос!.. Капитан сознательно говорит неправду. Я сам объяснял ему, штурману и матросам, что в Японии имеется на сей счет очень суровый закон.
Моряки удивились: губернатор, казалось, не обратил внимания на слова мичмана.
– Разве в Европе существует закон, – спросил губернатор строго, – по которому пленные могут спасаться бегством?
– Такого печатного закона нет, да и не может быть, но поскольку мы не давали честного слова, мы считали свой шаг позволительным.
Мур громко засмеялся; все чиновники и губернатор обернулись к нему, а мичман, делая вид, будто не в силах сдержаться, продолжал хихикать в рукав.
– Что с этим человеком? – спросил губернатор у Теске. – Он болен?..
Молодой японец ответил поспешно:
– Да… Имеются признаки… Он все чаще высказывает бессовестные мысли.
– Какие это мысли?
– Такие, что могут появиться только у предателя.
– Мне жаль этого человека, – медленно выговорил губернатор, внимательно оглядывая Мура. – Однако он хочет говорить? Пусть говорит.
– Вас опять обманывают, мой буниос! – воскликнул Мур огорченно, – Капитан открыто смеется над вами. В Европе бегство из плена карается не менее сурово, чем в вашей стране.
Немигающие глаза губернатора словно остекленели; впалые, старческие губы затаили усмешку.
– Вы начинаете делать успехи, мичман. Правда, успехи, нелестные для офицера. Вы забываете, что люди этой группы равны для меня, хотя вы лично и не успели бежать.
– Но я и не пытался бежать, мой буниос! – вскрикнул Мур испуганно. – Я давал только притворное согласие, чтобы потом обо всем рассказать вам!
Чиновники засмеялись, а губернатор проговорил негромко и равнодушно:
– Похоже, вы для того и числились в экипаже «Дианы», чтобы передавать японским властям секреты своего командира. – Он кивнул Головнину: – Когда Федор Мур давал согласие бежать вместе с вами, вы верили ему?
– Да, безусловно, – твердо сказал капитан.
– А теперь… кого же он обманывает, вас или меня?
– Поступки мичмана Мура остаются на его совести. Когда мы собирались бежать, мы были уверены, что он уйдет с нами. Потом он струсил. А позже, я думаю, у него появились собственные планы: предать товарищей и возвратиться в Россию одному. Он, вероятно, рассчитывал, что сможет оклеветать нас и тем заслужить вашу благосклонность.
Мур вздрогнул и отступил к стене; бледные губы его дрожали; пальцы нащупывали ворот и не могли отстегнуть. Почему-то Головнин вспомнил в эту минуту поведение мичмана в южноафриканской гавани, как прятался он за шлюпкой, с какой готовностью сопровождал на борту «Дианы» английского офицера, как оказался у двери капитанской каюты, когда Головнин сжег секретный документ. Кем же он был, статный красавчик Мур? Человеком без рода, без племени, всегда готовым перейти на сторону сильного? Его, капитана, вина, что вовремя не сорвал он маску с этой слащавой физиономии. Но теперь он знал: планы хитрого немчика разгаданы без ошибки и не отказаться Муру от своего согласия на побег – стеной оно встанет, это согласие, между ним и японскими властями.
Снова посовещавшись со своими помощниками, губернатор спросил;
– Правда ли, капитан, что посланник Резанов сам затеял нападение на японское селение в бухте Анива в октябре 1806 года и позже на Итурупе? Он дал такое приказание лейтенанту Хвостову, но позже от этого приказания отказался, а Хвостов все же выполнил его приказ?
Головнин посмотрел на Мура, тот уже пришел в себя и с жадностью слушал переводчика.
– О таком приказании Резанова никто из нас не слышал, – сказал капитан.
– Недавно нам рассказали об этом курильцы. Странно, что даже курильцам это известно, а вы, капитан, оставались в неведении.
– Мичман Мур называет себя немцем, а не курильцем, – заметил капитан. – Я уверен, что он один мог сочинить подобную версию.
– Это не сочинение, – резко откликнулся Мур, – вы же знаете, что это правда! Вы обещали говорить только правду и снова обманываете достойного буниоса! Вы даже утверждали, будто не были знакомы с Хвостовым? А ваша записная книжка? В ней черным по белому записаны фамилии Хвостова и Давыдова и даже их адреса… Почему вы не хотите признаться во всем до конца? Разве вы не скрывали от матросов секретные задания экспедиции? Я открываю этим благородным людям все с полной чистосердечностью: пусть они знают, что наша экспедиция была разведочной, что Россия готовится завоевать Японию…
– Если задания экспедиции были секретны, откуда же они стали известны вам? – с усмешкой спросил Головнин.
Японцы переглянулись и засмеялись. Шкаев решительно шагнул к Муру и, стиснув кулаки, прохрипел ему в лицо:
– Как вам не совестно? Разве вы не надеетесь вернуться в Россию?..
– Молчи! – приказал ему Хлебников.
Медленно, словно нехотя, матрос возвратился в шеренгу. Мур испугался: он видел, даже в присутствии стольких японцев Шкаев готов был ринуться на него.
Передав помощнику бумаги, прокурор встал; два телохранителя поддерживали его под руки.
– Итак, у меня последние вопросы, – проговорил он устало. – Вы бежали из плена с единственной целью, чтобы возвратиться в отечество?
– Так точно, – дружно отозвались пленные.
– А потом вы увидели, что бегство невозможно, и оставалось умереть в лесу или в море?
– И это правильно, – отозвался Хлебников.
Старик пожевал впалыми губами, горько поморщился, но неожиданно желтое, морщинистое лицо его расплылось в улыбке:
– Все это очень наивно! Разве вы не можете лишить себя жизни, не уходя из тюрьмы?
– Все же у нас была надежда, – сказал Головнин.
– Нет, не надежда – страх! – твердо, отчетливо проговорил Мур. – Вы боялись наказания за действия своего дружка – Хвостова – и за то, что являетесь русскими военными разведчиками. Теске, я прошу перевести буниосу мои слова.
– Вы бредите, мичман, – мягко ответил Теске. – Вы хотите погубить и себя и других…
Губернатор, резко вскинул голову, недовольно поджал губы.
– Этот помешанный становится слишком назойливым. Позже постарайтесь успокоить его, Теске… Передайте пленным, что их стремление возвратиться любой ценой на родину я не считаю преступным. Они не принесли Японии ни малейшего вреда, никого не обидели в дороге, даже не взяли самовольно горсти риса. Поэтому я по-прежнему буду заботиться о них.
– Бог мой, да что это происходит?! – в отчаянии прохрипел Мур. – Японцы мне уже не верят… Они не верят честным признаниям, идиоты! Тут все решили меня погубить!..
Теске приблизился к нему и проговорил по-прежнему мягко:
– Мой долг передать эти оскорбительные слова буниосу…
Мур схватил его руку и прижался к ней губами.
– О нет!.. Не нужно… Вы – мой спаситель… Вы – друг…
Моряки двух голландских кораблей, прибывших в Нагасаки из европейских портов, рассказывали японским правительственным чиновникам об огромных переменах в Европе. Только теперь в Японии стало известно о вступлении наполеоновских войск в Москву, о грозном пожаре, уничтожившем древнюю русскую столицу, и о полном разгроме русскими войсками «непобедимого» Бонапарта.
При японском дворе сразу же заговорили о дальнейших отношениях с Россией.
День ото дня эти тревожные голоса становились все громче. Великая и могучая соседняя держава, разбившая наголову победителя всех европейских армий, имела все основания оскорбиться за издевательства, которым японцы подвергли русских моряков.
Новый губернатор, прибывший в Мацмай, отлично понимал, какую огромную силу являла теперь собой Россия. Он счел необходимым немедленно мирно уладить неприятную историю с пленением русских моряков и написал в столицу письмо, предлагая связаться с пограничным русским начальством.
На этот раз японское правительство ответило без промедлений: оно не возражало против мирного урегулирования досадного случая, но считало необходимым, чтобы русские пограничные власти объяснили свое отношение к действиям Хвостова и доставили это объяснение в открытый для некоторых европейских держав порт Нагасаки.
Губернатор Аррас Тадзимано Ками не особенно считался с установленной исстари подобострастной формой правительственной переписки. Он был зятем генерал-губернатора столицы, человека наиболее приближенного к японскому императору, и знал, что резкость ему будет прощена. Он написал второе письмо, объясняя, что русские неизбежно заподозрят японские власти в коварстве потому, что дело могло быть улажено на Мацмае или даже в одной из курильских гаваней, и не имело никакого смысла ожидать прихода русских кораблей в далекий южный порт Нагасаки.
Это письмо вызвало в столице жаркие споры. Губернатор Мацмая предлагал, чтобы правительство само нарушило давно утвержденный закон. Нет, ни одной европейской державе не было еще разрешено посылать свои корабли в какой-либо японский порт, кроме Нагасаки.
Аррас Тадзимано Ками теперь окончательно обозлился. Он написал: «…Солнце, луна и звезды, творение рук божьих, в течении своем непостоянны и подвержены переменам, а японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны: такое желание есть желание смешное, безрассудное».
Через несколько дней Ками получил новое решение правительства: переговоры с русскими поручались мацмайскому губернатору и могли вестись в Хакодате. Сам Ками получил отставку с губернаторского поста. Как видно, он оказался слишком уж резким. Но, впрочем, сановный тесть не оставил своего зятя в обиде: Ками назначался на еще более важную должность – теперь он именовался главным начальником над казенными строениями по всему государству.
Теске смеялся:
– Вот что значит иметь такого тестя!..
Пленные не могли не заметить, что отношение японского начальства к ним и поведение караульных солдат с каждым днем становилось все лучше. С них сняли веревки, выдали хорошие постели, потом перевели из тюрьмы в прежний дом, где уже были убраны решетки. В этом доме снова появились важные гости с обычными своими просьбами написать что-нибудь на память. Среди гостей оказался купец, прибывший из Нагасаки. Он беседовал с голландскими моряками и теперь очень удивился, что русские здесь, в Японии, не знали о взятии Наполеоном Москвы…
– Этого не может быть, – убежденно сказал Головнин. – Я думаю, голландцы вас обманули.
– Но они показывали английские и французские газеты! Я сам немного читаю по-английски… Москва сожжена и больше не возродится. Только подумать, такая огромная держава уже перестала существовать.
– Вы не знаете, что такое Москва! – горячо воскликнул Хлебников. – Я могу поверить, что она сожжена, но никогда не поверю, чтобы враг торжествовал в ней победу. А вы говорите не только о Москве – обо всей России! Уж мы-то свою родину знаем: нет на свете такой силы, чтобы смогла народ наш покорить.
Купец переглянулся с другими сановными гостями.
– Странные вы люди, русские! Вы не желаете верить фактам?
Мур выступил вперед; он выбросил вперед руки, откинул голову и произнес трагично:
– Я верю… Наполеон – это гений войны.
Головнин засмеялся.
– Ну, точно как где-нибудь в провинции на сцене… А только станет ваш гений побитой собачонкой. И еще неизвестно, удастся ли ему благополучно убраться из России!..
Михайло Шкаев словно забыл, что перед ним не француз – японец; тряхнул перед самым носом купца тяжелым кулаком.
– Ты нашего, русского, только обидь, только задень его за живое, а там уже берегись – никакая картечь, ни реки, ни горы, ни леса Ивана да Степана не остановят!.. Догонят они обидчика, догонят и зададут.
Японец сложит у груди ладони, изобразил и взглядом, и улыбкой насмешливую покорность.
– Вы слишком самоуверенны, слишком! Японская пословица говорит: веером туман не разгонишь…
Молчаливый Макаров выговорил громко и раздраженно:
– А может, ты нарочно напускаешь туман?
Купец не обиделся; продолжая улыбаться, погрозил Макарову мизинцем.
– Вы знаете, конечно, что произошло в Европе! Я понимаю: мои новости запоздали. Но удивительно, какими путями они проникают, это новости, к вам в тюрьму?
– Мы знаем лишь то, что вы нам сообщили, – сказал Головнин.
Купец покачал головой и торопливо стал прощаться; сколько не упрашивали его капитан, матросы рассказать подробней о событиях в Европе, он только усмехался и повторял:
– Вы все уже знаете… О, вы хитрецы!..
Когда он ушел, капитан схватил свою большую трубку, высыпал в нее горсть табака и долго, молча шагал по комнате из угла в угол, окутанный синим облаком дыма. Поминутно он спотыкался о предметы и натыкался на стены, так как никого и ничего не видел в это время перед собой. Матросы наблюдали за ним с опаской; Андрей Хлебников подошел и легонько взял Головнина за локоть:
– Что это с вами, Василий Михайлович?.. Расстроил вас купчина, незваный гость? Еще одну беду принес…
Головнин вытер вспотевший лоб.
– Расстроил? Нет, нисколько… Купчина этот проговорился, но все до конца не договорил. Я, понимаете, воедино факты пытаюсь соединить. Наш плен – это не просто случай. Такие случаи ведут даже к международным осложнениям. Почему в первые месяцы японцы относились к нам с жестокостью? Что, если бы еще тогда мы попытались бежать? Пожалуй, они бы нас казнили. Но вот мы бежали, и пойманы, и возвращены… Казалось бы, их отношение должно было бы стать еще более суровым, чем прежде? Но посмотрите: веревки и решетки сняты, питание хорошее, их начальники почти заискивают перед нами. Чем же все это объяснить? Тут, брат, великая истина передо мной, как ранняя заря забрезжила: Наполеон разбит. Россия стала еще могущественней. Эту весть и привезли в Японию голландцы. А раньше они привозили другие вести. Раньше японцы считали Россию побежденной… Теперь-то они, как видно, поняли: с Россией, дяденька, не шути – рассердится, много костей наломает! Не потому ли, даже несмотря на наше бегство, так ласковы сделались с нами японцы?
– Светлая голова у вас, Михалыч! – тихо и радостно проговорил Хлебников, но капитан остановил его движением руки:
– Не торопись хвалить… Не надо. И радоваться еще преждевременно. Я лишь высказываю догадку. Я знаю, что просто, без причин, без важных причин, в нашем положении ничто не могло бы измениться. Но поживем – увидим, и, может быть, вы убедитесь, что на этот раз я прав…
Не только купцу, что приезжал из Нагасаки, – всему японскому начальству на Мацмае было уже известно о славных победах русских над армиями Наполеона. Однако рассказывать об этом пленным новый мацмайский губернатор настрого запретил. Если вопрос о возвращении русских моряков на родину будет в конце концов решен, там, в России, ни в коем случае не должны знать, что японское правительство испугано. Пусть лучше русские думают, будто японцы проявили добрую волю… Как видно, мацмайский губернатор считал себя тонким дипломатом. Но уже в письме, которое Рикорд доставил в порт Хакодате, начальник Охотской области Маницкий сделал этому дипломату энергичный намек. Маницкий писал:
«Государь император всегда был к японцам хорошо расположен и не желал им никогда наносить ни малейшего вреда, почему и советует японскому правительству, не откладывая нимало, показать освобождением несправедливо захваченных пленников доброе свое расположение к России и прекращение дружеским образом неприятности… Всякая со стороны японцев отсрочка может быть для их торговли и рыбных промыслов вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде они заставят нас по сему делу посещать их берега».
