Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)
– И никакой надежды? – спросил Шаповалов, удивленный и озадаченный его равнодушным спокойствием. – Никаких шансов? Вы так думаете?
Вежелев протянул руку, взял изо рта машиниста папиросу, затянулся, возвратил.
– Мы думаем иначе. Мы надеемся вырваться, уйти. Если успеем починить машину.
– А если не успеете?.. Если они пойдут в атаку? Они ведь понимают, что здесь не спят…
Он стоял в двух шагах от Игната; сейчас, когда кто-то из сидящих за столом прибавил в плошке огня, Шаповалов заметил: у Вежелева детские, улыбчивые губы и ясные голубые глаза.
– Атаки мы ждем каждую минуту. Потому Волков и на берегу. Силы не равные, конечно. Половина команды перебита. Что ж… Мы пустим их на корабль.
И Шаповалову снова почудилось: штурман смеется, не просто, а издевательски смеется над ним. Но Вежелев заключил с улыбкой:
– Да, пустим и взорвемся. Пусть идут. По предложению кочегаров вся команда уже подписала это решение. У нас кочегары – все коммунисты, – огонь ребята… да и остальные не подкачают. Милости просим – пускай идут. – Он засмеялся, дрогнув могучими плечами. – Долго тут будет вонять жареным фашистом!..
Шаповалов почувствовал, как что-то шевельнулось и задрожало у него в груди, толчком подступило к горлу. И сразу легко, свободно стало дышать. Сейчас ли он встретился с этими людьми? Где он был, – не в каюте ли крейсера? Одно, по крайней мере, теперь он знал наверняка – все было здесь для него родным: и эти хмурые люди в обожженной одежде, и этот израненный корабль.
Уже за дверьми кают-компании, проходя по коридору, он расслышал голос Вежелева:
– Если там что случится, ты меня подменишь, Никифор…
Так он простился с друзьями.
Игнат не заметил, когда в коридор, со стороны передней палубы, вошел Васильков.
– А тебе положительно не везет, Игнатка! – воскликнул он весело. – Убегает от тебя капитан… Попробуй, отыщи его на берегу.
Он хотел еще что-то сказать, но из кают-компании, в свет фонаря, висевшего на переборке, ступил Вежелев; он почти столкнулся с Васильковым, и тот громко захохотал, увидев голого штурмана:
– Бог мой! Да уж не Адама ли я вижу? Что тут у вас, прародитель, баня?
Вежелев тоже засмеялся:
– Как есть – баня. А ты счастливый, Василек, без потерь, говорят, прибыл?
– Но послушай, Демьян Иваныч, – не унимался Васильков, – что за наряд? А что на плечах у тебя? Чернобурка? Фу, дьявол, кокет-мужчина, да тебе прямо в аристократический салон – дамы на руках носить будут!
Вежелев сказал смущенно:
– Ну, язычок, колючка! Все, понимаешь, у меня сгорело. Пробовал механиковы брюки одевать – лопнули. Капитанские – тоже по швам. Да и некогда, жарко, в воду то и дело приходится нырять – пробоину заделывать. Что бойцы? Переправились на берег?
– Две шлюпки только отошли, – ответил Васильков. – Надеюсь, доберутся благополучно. Я с третьей шлюпкой ухожу. Мне капитана порта повидать нужно.
– Так, значит, катер остается?
Васильков поднял острые плечи.
– А как же иначе? И смеяться, и плакать – вместе. Ребята у меня вооруженные. Со мной хотят идти.
Тут он не удержался, прихвастнул:
– Мы, говорят, за вас – в огонь и в воду…
– Сколько человек команды? Девять? Ты вот что, – оживляясь, предложил Вежелев, – на берегу и без них обойдутся, а в машине – прямо беда, люди трое суток не спали, раненые и те работают. Давай-ка своих ребят в машину. Есть?
– Добре, – согласился Васильков.
Когда они вышли на правый борт, обращенный к морю, в небе догорала вторая ракета. Желтые искры медленно плыли над самой водой, и отражение их струилось, качаясь в глубине, подобно огненному корневищу.
На правом борту шлюпок больше не оставалось. Вежелев приказал перетащить сюда шлюпку с левого борта.
– У нас остается несколько минут, – сказал он Игнату. – Нужно зайти в машину… Что там?
Шаповалов шагнул вслед за ним на решетку машинного трапа, в маслянистый, горячий и душный туман, густым, едким зноем ударивший в горло.
Глубоко внизу слабыми светляками горели переносные фонари. Там, в этом пекле, наполненном плотным паром, работали люди.
У второй площадки, освещенной фонарем, Вежелев задержался, ожидая Игната.
– Осторожно, – сказал он, глядя куда-то в сторону. – Это Гацуленко. Кочегар. Он умер час назад…
Мертвый не лежал – сидел на решетке, запрокинув голову, как бы с усилием вытянув руки. Шея его была напряжена, плечи приподняты, губы мучительно сведены. Он пытался подняться в ту последнюю, уже минувшую, секунду, пытался бороться, жить…
Полуголые люди суетились внизу, в проходах машинного отделения, размахивая факелами, гремя инструментами. В разрыве трубопровода еще посвистывал пар. Горячими волнами плыл он над скользкими плитами, путался в бесчисленных скрещениях решеток, жидким пламенем в свете факелов стекал по лицам, по черным телам людей.
Шесть кочегаров неподвижно лежали у железной переборки, у двери, ведущей к непогашенным котлам, и величественным было их спокойствие после свершенных дел. Не мигая, ровным белым пламенем горел над ними фонарь, и корабельное знамя, которым были они покрыты, отсвечивало свежей кровью. Игнат узнал в одном из них Андрея Новикова, когда-то они плавали вместе на «Аю-Даге». Он узнал Андрея и вздрогнул, ощутив, как падает сердце, и боль, и ярость не дают дышать. Вежелев тронул его за плечо.
– Дела тут часа на четыре осталось. Может, успеем до рассвета? Пошли…
На палубе снова встретился Васильков: он воскликнул весело, будто приглашая вместе с ним посмеяться:
– Вот какое канальское дело! Там у них снайпер работает… Зажег я спичку, чтобы прикурить, а пуля – бац, по козырьку! Испортили фуражку, мошенники!
Оживлен и весел был он более обычного: пока спускались они в шлюпку, пока плыли к берегу, все время острил. Шаповалов понимал: штурман радовался своему счастью: теперь-то уж расскажет он с три короба о своем геройстве!..
Берег был черный, безмолвный, глухой. Киль шлюпки громыхнул о голыши и тотчас беззвучно, как тени, два человека встали у бортов, удерживая шлюпку на слабом прибое.
– Ты, Пасечный? – спросил Вежелев. – Что нового у вас?
Поддерживая штурмана под руку, пока тот переваливал тяжелое свое тело через борт, моряк, по фамилии Пасечный, проговорил сокрушенно:
– Напрасно вы прибыли, Демьян Иваныч. Что ж это будет? Капитана ранило еще в пути… Вас, чего доброго, зацепит… При вашем корпусе тут пули не миновать. Кто же корабль поведет? Штурманов – раз, два – и обчелся.
– Ну, языкатый! – обозлился Вежелев. Шаповалов улыбнулся. Штурман оставался добродушным даже в гневе. – Что нового, спрашиваю? А он свое…
– Ничего нового. Снайпера бьют. Волков на скале. Двух фашистов подцепил при ракете. Они от него в сорока метрах… Геройский старик!
– В самом деле, – заметил Игнат. – Вы бы возвратились. Я разыщу Волкова и сам.
Штурман отозвался недовольно:
– Эх ты, право… Да я ведь хочу старика подменить. Устал он как, измотался… И здесь, и на корабле поспевает… даже сам к пробоине нырял.
Он набросил на плечи шинель и первый вышел на берег, легко и бесшумно, что представлялось необычным при его мощной фигуре.
С близкого склона опять огрызнулся пулемет. Было слышно, как запрыгали голыши, с шумом и плеском срываясь в воду.
Последние метры Шаповалов и Вежелев пробирались ползком. Васильков отстал. Два раза низко над головой Игната прогудели пули.
Тяжело ворочаясь на камнях, отдуваясь, Вежелев прошептал, будто желая ободрить Игната:
– Теперь мы почти на месте… Тут осторожно. Они все время по этому выступу бьют…
Из ночи донесся встревоженный голос:
– Что? Ранен?.. Или убит?
Ему отозвался второй, приглушенный, хрипловатый:
– Несчастье, ребята… Какое несчастье!
Вежелев вскочил на ноги и побежал вперед. Игнат едва поспевал за ним. Похрустывала жесткая трава, скатывались камни.
– Кто? Волков?! – тонко, растерянно выкрикнул Вежелев; Игнату почудилось, будто штурман наклонился, Шаповалов споткнулся о его ноги и тоже упал на колени. Кто-то лежал перед ним, тяжело, хрипло дыша.
– Сергей Петрович… Товарищ Волков! – бормотал штурман, заикаясь. – Да что же это, право… Ведь говорил я… Такая беда!
Голос капитана был прежний, немного медлительный, отчетливый… Как будто увидел его в эту минуту Игнат на мостике корабля, стоящим у перил… И одновременно увидел он белый, чистенький домик в зеленом переулке… Она ничего не знает. Она ждет отца. Чем же так дорог, так по-родному близок был ему старый капитан? Схватить, прижать его к груди, вынести из этого гиблого места – было первым порывом Игната. Но Волков сказал:
– Без паники, Демьян Иваныч… Не торопитесь меня уносить. Я скажу, когда будет нужно. Ну, что ж, – задело… Крепко задело – в грудь. Однако я не чувствую боли. Как там дела, на корабле?
– Четыре главных пробоины залатали.
– Паропровод?
– В порядке. Машинной команде помощь с катера пришла. Умер Гацуленко. Потеря крови. До последней минуты оставался на посту. Работы идут полным ходом…
Капитан помолчал, потом проговорил в раздумьи:
– Гацуленко жаль. Хороший моряк. Коммунист. Честный, искренний был человек.
– Тут к вам с крейсера прибыли. С поручением. С пакетом, – сообщил Вежелев.
Капитан шумно двинулся и снова затих.
– С крейсера? От кого?
– От каперанга Чаусова, – доложил Игнат, ближе придвигаясь к Волкову, стремясь рассмотреть знакомое лицо. Он видел только смутное пятно на черном, слившемся с ночью массиве камня.
– Дайте пакет… Правда, я не смогу написать расписку. Это сделают на корабле. Кто доставил?
– Матрос Игнат Шаповалов.
По камням защелкали, зазвенели пули; капитан переждал, пока затихнет стрельба.
– Спасибо, Шаповалов. Это – непредвиденная встреча. Спасибо… Вы поможете мне добраться на корабль.
Отрезок пути до шлюпок и дальше, до корабля, капитан держался уверенно, даже над вражеским снайпером пошутил:
– Вечером, засветло еще, четыре раза стрелял он, мазило! А потом я его по-стариковски – наповал… Видел, как с кручи он сорвался. Но там, слева, на высоте, другой оказался. Видно, он меня и подловил…
На судно капитана внесли по парадному трапу; здесь, на верхней площадке, Волков потерял сознание. Он не успел прочитать письма. Нераскрытый пакет остался при нем, спрятанный за бортом кителя.
Вежелев выдал Игнату расписку и спросил:
– Может, отдохнете, Шаповалов? Какие ни есть дела, а вы – гость.
В это время на берегу затявкал, залился длинной очередью пулемет, к нему присоединился второй, третий… Донеслись крики – смутные, беспорядочные, легко было понять: фашисты кричали на бегу, – потом, покрывая этот нарастающий гомон, гулко разорвалось несколько гранат… Игнат считал разрывы… Десять… Пятнадцать…
– Они пошли в атаку, – прислушиваясь, негромко проговорил Вежелев и рванулся вперед, к передней палубе.
– Эй, на полубаке!.. Внимание! Готовсь!..
Два голоса откликнулись дружно и весело:
– Есть!
Игнат расслышал в них нетерпение, и оно передалось ему, тронуло холодком – знакомое чувство, какое он не раз испытывал перед боем: тревожное сознание опасности и одновременно безотчетная, беззаботная радость, наполнявшая силой и легкостью все тело, так прояснявшая зрение, память, слух, что ни одна подробность жизни в эти минуты не ускользала: ни шорох, ни касание ветра, ни блеск далекой, совсем безучастной звезды.
Мальчишески звонкий голос добавил:
– Еще бы ленты нам штуки четыре!..
Шаповалов не ждал, пока ему укажут место в обороне корабля. На полубаке был установлен пулемет, а на крейсере он доказал, что знает это дело. Не касаясь ногами ступеней трапа, только скользнув ладонями по влажным поручням, он слетел на нижнюю палубу, споткнулся о тумбу троса, больно ударился коленом, поднялся и побежал.
Два матроса, сидевшие у пулемета, очень обрадовались появлению Игната.
Они только что прибежали сюда из авральной палубной бригады, заделывавшей пробоины. Шаповалов увидел их еще издали… Резкая белая медленная полоса света перекинулась с берега к носу корабля, изогнулась, встала дугой – на конце ее, выброшенном в сторону моря, с шипением и свистом лопнул огненный шар. Жидкий свет закипел, заплескался над зыбью, над четкими, стройными мачтами корабля, над треугольной площадкой полубака, где у брашпиля, накрытого брезентом, склонившись над «максимом», сидели два моряка. Один из них, совсем еще мальчик, кудрявый и большеглазый, закричал испуганно:
– Пригнитесь… бьет снайпер!.. – И сам припал к барабану брашпиля.
Шаповалов осмотрелся и присел к пулемету. Сквозь амбразуру щита на склоне, ближе, на округлых выступах скал, он увидел гитлеровцев. Они бежали группами, скомканной, изломанной цепью, карабкаясь по скалам, приближаясь к берегу, замыкая этот отрезок суши плотным полукольцом. Не было заметно, чтобы наши отвечали. Узкая полоска берега казалась безлюдной. Он узнал ту скалу, на которой был ранен капитан, – плоский, косо вздыбленный камень, зубчатый и крутой… Там, на этом камне, встал человек. Какие-то секунды он стоял неподвижно, ярко освещенный и словно приближенный десятикратно светом ракеты. Шаповалов вскрикнул от неожиданности. Он узнал Василькова. Он мог бы узнать этого человека за километр.
Игнат ничего не успел подумать. Просто он был изумлен. Он всматривался в коренастую, маленькую, неподвижную фигуру штурмана, видел, как тот изогнулся и резко выбросил руку и четыре раза повторил это движение, потом упал… Четыре раза донеслись разрывы гранат. И это было сигналом. Кремнистая полоска берега грянула винтовочным залпом, железным лязганьем пулемета, урчанием автоматов, упругим, барабанным уханьем гранат, дружным и слитным криком, в котором, – вот что удивило Игната, – да, в этом крике слышалось торжество. Шаповалов наметил дальнюю группу на откосе. Эти не торопились. Казалось, они выжидают, пока завершится атака, пока для них очистят путь.
Еще ниже припал Шаповалов к амбразуре: привычно заработал пулемет. Мальчик уже сидел рядом, разворачивая и поддерживая ленту. Он порывался встать, вскакивал на колени, увлеченно выкрикивал:
– Ах, здорово!.. Вот правильно… Точно!.. Вот хорошо!
Группа рассыпалась, распалась по гнездовине, по неглубокой выемке, совершенно открытой с моря. Шаповалов долго, тщательно вымолачивал эту гнездовину, пока не вышел последний патрон. Убирая ленту, мальчик заглянул Игнату в лицо.
– Ух, какая работа, товарищ!.. Видели, как они валились? Флотская, настоящая работенка!
Второй моряк, небритый, скуластый, с лицом смешливо-удивленным и, как показалось Игнату, очень потешным, выкатил зеленоватые глаза:
– М-да-а… Товарищ профессор!.. Откуда ты такой?
Игнат не ответил. Он думал о штурмане. Васильков ли то был? Нет, он не мог сомневаться – конечно, Васильков! Так вот он, оказывается, какой! Впервые, неожиданно для себя, Игнат с восхищением думал о маленьком штурмане.
Первая атака противника сорвалась. Он откатился, залег. Такого отпора он, конечно, не ожидал. Перестрелка вскоре совсем прекратилась, только ракеты по-прежнему горели в низком, задымленном небе, да снайпер время от времени, видимо, чтобы напомнить о себе, дырявил и без того побитый раструб вентилятора.
У трюма номер два заработали ручные донки. Три шланга шумно выплескивали за борт воду. Косматый механик в брезентовой робе, изорванной по всем швам, тряс кулаками и чубатой седой головой, тихо, с наслаждением ругаясь. Клял он анафемского снайпера, их пикировщики и эту дьявольскую гряду, на которой приходится переживать такую неприятность.
Если бы тогда, после бомбежки, судно могло продержаться на плаву хотя бы два-три часа, оно было бы за линией фронта. Нет, не судьба… Капитан вовремя посадил его на камни – уже застопорилась машина, в трюмах бушевала вода, оставались какие-то считанные минуты…
Боевой биографией этого простого рабочего – корабля, не имевшего на своих палубах ни единого грамма брони, неспроста восхищались даже видавшие виды военные моряки. Восемь раз прорывался он в осажденный, пылающий Севастополь; проходил сквозь сплошную завесу огня в громыхающий залпами Камыш-Бурун; отразил атаку торпедных катеров под Одессой и последним покинул порт, вывозя раненых и вооружение… В судовом журнале значилось; двести бомб упало вблизи корабля. На бортах его и надстройках было четыреста восемьдесят шрамов от мелких пробоин. В списке экипажа многие фамилии были обведены черной каймой. Четыре раза сообщали немцы о потоплении корабля… А он внезапно появлялся из темени моря, из мглы, и установленные на его палубах орудия сметали береговые заставы врага, солдатские казармы, обозы, батареи… Родное Черное море надежно укрывало неуловимый корабль. Но этот рейс был самым отчаянным и трудным. Начинаясь у серых прибрежных скал, прорезая леса, ущелья и горы, дымясь на обрывах, на каменной крутизне, здесь проходила линия фронта. В ту ночь она отодвинулась на юг…
С нетерпением выглядывали фашисты: когда же на мачте взовьется белый флаг? Но уцелевшая часть команды сопротивлялась. Это была бессмысленная борьба. Один-два снайпера постепенно могли решить исход дела. Однако море не ждет: грянет шторм, и богатый трофей потерян. На что же надеялась в течение долгих двух суток горстка моряков? На приход катера? Но катер, пытавшийся прорваться к аварийному судну, был расстрелян артиллерией на подходе к берегу… Пусть даже второму, третьему катеру удастся пройти – чем он поможет разбитому, засевшему на камнях кораблю, за которым неусыпно следят береговые пушки?
Это была последняя ночь. Так думал не только противник. Знали это и Вежелев, и старший механик, и вся команда – наверняка. Понял, спокойно, отчетливо осознал эту неизбежность и Шаповалов. И просто, легко разгаданным теперь предстал перед ним в своем поступке Васильков, в поступке, который так поразил сначала Игната. Маленький штурман правильно оценил безвыходность обстановки. Он хотел честно умереть. Но, значит, он вообще был честным человеком, отважным и честным не только на словах. Никто не посылал его туда, на скалы. Он сам увидел, что нужен там. Смешным и ничтожным показался Игнату тот давний случай в рулевой рубке корабля. При мысли об этом чувство, похожее на стыд, шевельнулось у Шаповалова: все время он, оказывается, усердно отыскивал в поведении маленького штурмана, в каждом слове его подтверждение своей неприязни. А какие творились вокруг дела! Место ли в них давним мальчишеским обидам?..
Глядя на берег, механик говорил удивленно:
– Пехотинцы – парни, что надо! Глянул я на них сначала: тихие, скромные ребята, будто застенчивые даже… А как воюют! Орлы!.. Что за народ у нас – кремень, – чем больше сталь вражеская крешет, тем больше он сыплет в ответ огня…
Близко, словно над самым ухом Игната, знакомый голос произнес:
– Этакая метаморфоза, понимаете! Боевое крещение в полном смысле слова…
Шаповалов вздрогнул и обернулся. В меркнущем свете ракеты, мокрый, в расстегнутом, смятом кителе, но веселый, улыбающийся стоял Васильков. Мутные ручейки струились по его лицу, по тонкой, голой шее, стекали с растрепанного, жиденького хохолка. Он оглядывал себя, растопырив короткие руки, и говорил насмешливо:
– Шлюпка – не шлюпка, понимаете, вся продырявлена, как дуршлаг… У самого трапа накренилась и перевернулась… Ах, мои шелковые носки!
– Я видел вас там, на скале, – негромко сказал Шаповалов, стараясь казаться спокойным, чтобы скрыть волнение, которое его внезапно охватило. Но Васильков, казалось, расслышал то, чего Игнат не досказал. Он вскинул голову, выпрямился и коротко, внимательно посмотрел в глаза Игнату. Таким же взглядом смотрел он тогда, в рулевой рубке теплохода: оценивающим, настороженным и умным. Как будто лишь изредка просвечивал в этом человеке ум, обычно прикрытый зачем-то напускным легкомыслием. Но было в его взгляде сейчас и что-то другое, смутно уловимое, – прямая и строгая откровенность, похожая на вызов.
– Я возвращаюсь на берег. Хотите, поедем вместе?
– Едем, – сказал Игнат.
Ему почудилось: Васильков улыбнулся.
Раненых на берегу оказалось четырнадцать человек. Матросам на шлюпке пришлось совершить два рейса. Расстояние небольшое – сорок-пятьдесят метров, но это был самый опасный участок. Противник вел по шлюпке залповый огонь. Матрос Пасечный, дважды раненный в правое плечо, греб левой рукой. Он приговаривал, кряхтя и отплевываясь:
– Ну, в правое – так в правое… Ты за левое меня не цепляй. Кто же на шлюпке работать будет? Я тут, братцы, вроде Красного Креста: перевозкой раненых занимаюсь… Значит, неприкосновенный я, по всем законам.
Игнат и Васильков пробрались на знакомую скалу, залегли, приготовили гранаты, положив рядом с собой винтовки. Обстрел со стороны противника постепенно затих. Наши тоже молчали. В душном воздухе южной ночи синими искрами сыпались светляки.
– Ждать, придется, я думаю, недолго, – позевывая, сонно промолвил Васильков. – Они опять пойдут и, наверное, с одного какого-нибудь края.
Долгое время они молчали. Шаповалов думал о тихом городке, о зеленой улице под горой, о свидании, которое не состоялось. Вернется ли он завтра в город? Если вернется, у него останется еще целых три дня. Если бы знал Чаусов о всех его злоключениях! Конечно, если бы он мог такое предвидеть, не передавал бы пакета. Он сказал: «Это займет у вас пять минут»… А вот уж время за полночь, и ничего не видно впереди, и мало надежды на возвращение. Впрочем, она его не ждет. Она писала: «Если завернете в наш городок хотя бы на два часа, мы должны увидеться… Обязательно!» Нет, она ждет его. Такие слова не пишутся напрасно. Только бы увидеть ее, слово одно спросить.
Он оглянулся на Василькова, прислушался к ровному его дыханию – штурман, по-видимому, спал. От камня веяло прелым мхом и кисловатым запахом серы. Где-то во тьме ночи, словно заблудившаяся среди камней, глухо кричала птица козодой. С берега доносился плавный негромкий шелест прибоя. Неожиданно Васильков заговорил голосом спокойным и ясным:
– Все-таки, сколько не проверял я себя, Игнатка, сколько не испытывал, а верное чувство одно остается. Люблю я эту девушку. Давно люблю. И знаю: ничем это не кончится; пустые волнения мои, пустые тревоги. Но чувство остается. Видно, не терпит оно логики. Такой характер. Мы слишком разные люди. Да, слишком… Она – прозрачная и ясная душа. Я – изломанный неврастеник. Я лгал ей… сколько лгал! И знал, что ни единому слову она не верит, но продолжал лгать. В этом был оттенок пренебрежения моего – за выдумкой, за словами – насмешливая моя улыбка: смотри и слушай, как я тебе лгу. И тогда, на корабле, ведь не хотел я, а сделал подлость. Чтобы она видела: какой я есть. А в душе я совсем не такой. Но не знал я, терялся: как быть с ней, если во всем она выше? Правду тебе говорю: от гордости это у меня, как болезнь, глупая фальшь перед нею. Другой бы сказал: достоевщина! Нет, это совсем не то. Я – сильный. Я знаю это. И люблю жизнь. Смеяться люблю, петь, танцевать, трудиться… Но вот перед нею, понимаешь, теряюсь. Форменным болваном становлюсь и тогда говорю не то, смеюсь неуместно, глупостей всяких готов наделать. Может быть, последний это наш разговор, Игнатка. Я рад, что свела нас судьба. Прости меня за то, что тогда случилось. Я виноват. Но ты меня прости. Родное дело, за какое умрем мы сегодня, – а это наверняка, потому что не вырваться кораблю, не уйти, а в плен мы, конечно, не сдадимся… – родное дело должно нас, Игнатка, примирить…
Он замолк, ожидая ответа, а Игнат не знал, что сказать: лежал и слушал, как повторяет камень частые удары сердца.
– Вот ты молчишь, – продолжал Васильков совсем тихо. – А я с нетерпением ждал: что ты скажешь? Мне, понимаешь, психоанализ не дает покоя. Иногда по одной интонации, по нотке одной человека можно понять, движение мысли и чувства, которое в нем происходит. Ты правильно ответил: ты промолчал. В самом деле: ведь это неожиданно – мое признание. Скажи мне: ты помнишь хотя бы ее?
– Да, – помолчав, сказал Шаповалов. – Со мной это в первый раз случилось… Я ее люблю.
– Тогда мне жаль тебя, – задумчиво проговорил Васильков.
– Почему?..
– Все могло быть иначе…
– Что именно?
– Ну, у тебя.
– Не понимаю… Что могло быть иначе?
– Если бы ты остался… Вот, если бы чудо свершилось, и ты остался жить, все могло быть иначе у тебя. Человек ты, по моим заключениям, честный, прямой и цельный. Такого она могла бы любить.
Игнат не заметил, когда он стал обращаться к штурману на «ты». Он спросил:
– А разве ты себя не считаешь…
Васильков прервал его:
– Считаю… Конечно, я считаю себя честным человеком. Что привело меня сюда, на этот камень? Я выполнил задание и мог бы вернуться в порт. Но я не мог вернуться… Здесь наши люди. Ты понимаешь? Это не просто – стоянка… Здесь наши люди в беде.
– Я думал о тебе иначе, – заметил Игнат.
– Я знаю, – сказал Васильков.
Они замолчали, настороженно вслушиваясь в близкий шорох травы. Игнату надолго запомнился этот ночной разговор, голос Василькова, теплое дыхание его, которое ощутил он, протянув руку к гранатам.
Разговор этот действительно был последним. Минут через двадцать, при второй стычке с врагом, Васильков был убит. Не мог бы подумать Игнат, что в маленьком штурмане, в белых, нежных руках его, в коренастой фигуре, в насмешливых глазах жило столько ярости и силы.
Вспышка ракеты была, по-видимому, условным сигналом. Семеро фашистов почти одновременно ворвались на скошенную скалу. Было бессмысленно хвататься за гранаты. Игнат вскочил на ноги и замахнулся прикладом, – широкое, плоское лицо мелькнуло перед ним лишь на секунду, мелькнуло и, откачнувшись, рухнуло на каменную плиту. Удар был настолько сильным, что окованный приклад надтреснул, надломился; Шаповалову запомнились вскинутые руки и резкая, изломанная тень на скале.
Васильков не поднимался на ноги. Он стрелял лежа и успел сбить с зубчатого гребня двух человек. На него набросились сразу трое. Они навалились на штурмана, сплелись в один клубок. Четвертый пошел на Игната, держа в отведенной руке тесак. Игнат опять приподнял приклад, он сделал обманное движение – скользнул, откачнулся назад, словно падая, срываясь на скосе камня, – и ударил врага ногой под локоть. Сталь звякнула о камень, и солдат поспешно наклонился, чтобы поднять тесак, но приклад опустился раньше, чем тот успел выпрямиться и броситься на Игната.
Когда Шаповалов обернулся к штурману, уже не надеясь увидеть его в живых, на откосе скалы он увидел только двух человек. Высокий, длиннолицый гитлеровец, медленно, словно крадучись, отступал к гребню скалы, а за ним, маленький, широкоплечий, вытянув длинную, тонкую шею, так же осторожно двигался Васильков. Освещенная волнистым светом, длинная финка багрово поблескивала в его руке. Сзади, на подъеме скалы, неподвижно лежали два солдата.
– Что?.. «Языка» захотели?.. – свистящим шепотом произнес Васильков. – Мы вам покажем «языка»!
Игнат перебросил в руках винтовку и выстрелил не целясь. Солдат пошатнулся, прыгнул и повис на гребне скалы. Шаповалов не успел высказать штурману своего изумления, радости, восторга… Снизу, из-за скалы, с очень близкого расстояния грянул выстрел. Васильков обронил финку, неловко подогнул колени, свалился на бок и соскользнул по крутому наклону камня. Сквозь хрипение и предсмертный стон, наклонясь над штурманом, придерживая его поникшую голову; Шаповалов услышал последние, прощальные слова:
– Вот и все… Финиш, как говорят англичане… И просто, и не страшно… Совсем не страшно… Иг-нат-ка…
Шаповалов поднял его на руки, донес до шлюпки и передал Пасечному, сказав:
– Героев хоронят с почестями. Это – герой…
Старый матрос молча снял фуражку с мокрой седой головы.
А чудо, в которое не верил Васильков, все-таки свершилось. Снова заработала машина корабля, и могучие лопасти винта взвихрили, яростно вспенили воду. Весь содрогаясь от киля до клотиков мачт, скрипя стальными ребрами и всеми швами, пароход медленно сполз с камней.
С берега это заметили не сразу. Вероятно, они заметили сначала буксирный катер, уходивший в открытое море…
Шлюпка пронеслась быстрее обычного. За ней промелькнула вторая. Это отходили бойцы отряда. Два раза, обеспокоенный, окликал Пасечный «флотского товарища», но Игнат твердо решил уходить последним.
Пулемет был перетащен теперь на самый берег, на звонкую гальку, омытую прибоем. Шаповалов остался здесь с двумя бойцами. Ракета погасла, и берег покрыла чуткая ночь, насыщенная острым запахом водорослей и морской воды.
Лежа на голышах, прислонясь щекой к холодноватому гладкому камню, Шаповалов слушал молчание берега. Чудилось, близко похрустывают осторожные шаги. Синяя зарница метнулась в небе, приоткрыв лесистые вершины гор. Ветер донес волну порохового дыма… Эти последние минуты, проведенные на черном берегу, как будто в полусне пережил Шаповалов. Шаги ему не чудились: шаги действительно звучали, приближаясь, нарастая, становясь все отчетливей и смелей… Он приказал перенести пулемет в шлюпку, и матросы осторожно налегли на весла. С берега донеслись негромкие голоса. В них легко было различить изумление, озабоченность, тревогу… Кое-как пристроившись на корме шлюпки, Игнат слегка развернул пулемет, и сплошная, без перебоев очередь сыпнула по берегу, по звонким, брызгающим искрой голышам. Оттуда, из ночи, донесся протяжный вой, выкрики, свист; хриплые, тревожные слова команды. Громко звякнули уключины, и стало слышно дыхание гребцов, шлюпка рванулась и полетела.
Ярким, золотым шнурком в небе повис след ракеты. Он долго тянулся, разматываясь, этот огненный шнур, забирался все выше и выше и щелкнул, разорвался каскадом голубизны, густым, летучим бураном света.
Корабль уходил в море… О, это была правда! Он уже разворачивался к югу. Он набирал ход.
Матросы на веслах одновременно закричали. Их лица просияли, ликование светилось в глазах. Шаповалов тоже что-то кричал. Он не мог припомнить ни слова. Странное дело: все люди в шлюпке совершенно позабыли о себе, – корабль уходил все дальше, а они смеялись, кричали, топали ногами. Гитлеровцы уже метались за линией прибоя, устанавливая пулеметные сошники.
В минуту, когда увидел Шаповалов уходящий корабль, он не подумал о том, что именно теперь и начинается самая ответственная часть операции. Нужно было спешить. Успех или неудачу решала какая-то одна минута. На корабле медлили. Они ждали шлюпку. Катер был уже очень далеко. А шлюпка, будто назло, шла неторопливо, вразвалку, так, что казалось, это сверкающее огнем и светом пространство нисколько не сокращалось.
Смутно помнил Игнат, как вцепился он в леер трапа, как чьи-то руки схватили его, рванули вперед, почти понесли…
Береговая батарея открыла неистовый огонь. Снаряд угодил в грот-мачту, пониже салинга. Мачта качнулась и рухнула на палубу, сбивая вентиляторы и калеча лебедки. Кто-то крикнул испуганно:
