Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)
ГОРИЗОНТ ОКЕАНА
Начало дорогиВ жизни все-таки случается чудесное. Мне, как, наверное, и многим, с детства хотелось в это верить. И верилось… И обстоятельства иногда сочетались именно так, что необычное, удивительное подтверждалось.
А недавно я снова убедился, что и волшебная палочка, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и таинственный Сезам, полный немыслимых сокровищ, понятия, право же, вполне реальные, только слегка подрисованные сказкой.
В общем, был случай, достойный удивления. И произошел он ясным киевским вечером в конце июля, когда, пристроившись в уголке, на балконе, я дочитывал интереснейшую книжку профессора М. М. Белова «Мангазея». Эта книга будила добрые чувства: восхищение душевной силой, упорством и отвагой русских «служилых людей» – первопроходцев Сибири, их целеустремленностью, выдержкой и поистине железной волей, которая проявлялась не только в ратных, но и в созидательных делах, грандиозных по замыслам, героических по свершениям.
Одним из таких удивительных свершений был город, поднявшийся в ледяной пустыне, в глухую пору Ивана IV – Грозного, на далекой заполярной реке Таз, названный «Златокипящей Мангазеей».
Подернутые дымкой времени, контуры пятибашенного Мангазейского кремля все отчетливее проступали со страниц увлекательной книжки, и вместе с доброй завистью к профессору, которому выпало на долю разыскать это дивное диво, я чувствовал, как незаметно подкрадывалась тревожная, манящая мечта – увидеть тот легендарный город.
Телефонный звонок помешал дочитать последнюю страницу. Я вернулся в комнату, снял трубку. С той минуты и началось то, что все-таки случается в жизни. Началось чудесное.
Знакомый голос спросил:
– А не имеете ли вы желания побывать… за Уралом? Да, в Сибири, в городах Тюмени, Тобольске, Сургуте, Салехарде и других?
Сначала я подумал, что веселый товарищ шутит, и попросил, тоже шутя, продолжить перечень городов. Он не удивился просьбе и принялся перечислять, видимо, по заготовленному списку: Ялуторовск, Надым, Уренгой, Игрим, Мегион… – Тут на каком-то названии он немного запнулся, а я, опять в шутку, подсказал:
– Быть может… Мангазея?
– Что ж, – ответил он, поразмыслив, – пожалуй, там, в Сибири, вы сможете включить в маршрут и Мангазею! Знаю, что это очень далеко, где-то на реке Таз.
Стараясь соблюдать спокойствие духа, я спросил:
– Значит, разрешите начать сборы в «экспедицию»?
– Безотлагательно, – сказал он, и в голосе его уже прозвучала строгая нотка.
– То есть, каким я располагаю временем?
– Для сборов у вас имеется только один вечер. Сегодняшний. Завтра в десять утра вы получите командировочное удостоверение и билет на самолет до Москвы. Завтра же улетите из Москвы в Тюмень. Желаю счастливого пути!
С чего же следовало начинать сборы? С упаковки чемодана? А не достаточно ли привычного, верного спутника – портфеля?.. Нет, все же сборы в такую даль нужно начинать с Атласа.
Я раскрыл на столе Атлас СССР. Вот Обь. Словно могучее дерево, пронизала она своей огромной «корневой системой» – бесчисленными извилистыми притоками – широты и долготы карты.
Если заглянуть дальше, на Восток, в Заобье, будто из «сказок» и «доношений» землепроходцев, звучат названия далеких рек: Надым, Пур, Таз, Полуй…
Они о многом рассказывают, эти «ниточки», штрихи, точки на карте, сплошные зеленые наплывы тайги, голубоватые пятна тундры. Это там, в нехоженых просторах Уренгоя, Игрима, Урая, Тарко-Сале, природа припрятала в глубинах клады.
Это там, в селении Березово, где некогда отсчитывал в ссылке последние годы своей бурной жизни сподвижник Петра I Меньшиков, в сентябре 1953 года из разведочной скважины ударил могучий, первый в Сибири фонтан газа, а 28 июня 1960 года вблизи селения Шаим, что затерялось на бескрайней равнине меж Уралом и средней Обью, буровики добрались до нефти.
Итак, поверив в чудесное, уже на следующий день, в Москве, в северном секторе аэровокзала, я знакомился с попутчиками в дальней дороге – москвичами, ленинградцами, белорусами, грузинами, казахами – участниками Дней литературы в Тюменской области.
Группа оказалась многочисленной, до пятидесяти человек, и, поскольку всех нас ожидала дорога в тысячи километров, а в дороге – большая совместная работа, с первых же часов, проведенных в здании аэровокзала, стала отчетливо ощутимой атмосфера увлеченности и деловитости.
Взлет, набор высоты – и вот уже на востоке, вопреки глубокой ночи, брезжит, сгущается, вырастает неурочная утренняя заря!
Остаток ночи стирается неуловимо: лишь два с половиной часа в пути, и под мощным крылом воздушного лайнера уже проступают сквозь высоту размашистые кварталы огромного сибирского города.
Тюмень… Отсюда и пролегли наши маршруты по славной земле сибирской, суровой и далекой, но близкой сердцу, словно бы заново открытой в текущем десятилетии, поистине сказочной щедротами своих просторов и недр, в своей волшебной и вполне реальной перспективе.
Высокие именаШирокий серый массив асфальта рассек и раздвинул дремотную тайгу, и старые, крытые мхом ели настороженно притихли за кюветом. Тайга то приближается вплотную к автотрассе, то, словно бы испугавшись, отбегает прочь, образуя широкие зеленые поляны, и вот они уже сливаются в сплошное поле, и ветер гонит по зреющей пшенице неторопливую покатую волну.
Ялуторовск… Он открывается сразу из-за мягкого изгиба дороги, из-за серебряной купы берез. Добротные, просторные, надолго строенные дома. Среди них и совсем новенькие, многоэтажные. На отлогом взгорке – кирпичные строения большого молочно-консервного комбината. Со скрещения улиц видны семафоры железнодорожного узла… Привлекают внимание названия улиц: Муравьева-Апостола, Якушкина, Оболенского, Пущина, Ентальцева… Декабристов.
Так вот он каков сегодня, знаменитый Ялуторовск, место многолетней ссылки декабристов, чью добрую память и поныне бережно хранят сибиряки!
На стоянке автобуса шустрый малыш, различая приезжих, спросил:
– Вы еще, наверное, не побывали в нашем музее? Он в доме Муравьева-Апостола. Хотите, провожу?
Мы охотно пошли за маленьким провожатым. Широко шагая впереди и, видимо, ради солидности хмуря белесые брови, мальчонка говорил надстуженным баском:
– Музей этот единственный. Другого такого нету по всей Сибири, да и в самой Москве. Там все вещи стоят, как при Матвее Ивановиче стояли, и его книжки на полках, и записи в тетрадях на столе, и та знаменитая бутылка…
Кто-то из приезжих полюбопытствовал:
– Ты о каком это, паренек, Матвее Ивановиче толкуешь?
Шустрый мальчонка удивленно оглянулся – вот, дескать, взрослый, а непонятливый.
– Ну, конечно, о Муравьеве-Апостоле.
– А при чем тут какая-то бутылка?
– А при том, – наставительно сказал паренек, – что Матвей Иванович нам ее оставил.
– И ты уверен, что именно нам с тобой?
– Конечно, – твердо заключил мальчонка. – Кому же еще другому?
Почтительно обнажив головы, мы входили в старинный дом, по-сибирски прочный и вместительный. Здесь, видимо, привычна настороженная тишина. Узкий луч солнца дробится на темной бронзе подсвечника. На столе – раскрытая книга с личной подписью опального декабриста на титульной странице. Вдоль стены, на полках, еще много книг… Картины художника М. С. Знаменского, современника декабристов, усиливают сохраненный в доме колорит далекого времени.
В этой комнате декабристы собирались по воскресеньям. Вот стол, за которым они вели беседы, вот кресло, диван… В своих записках Иван Иванович Пущин свидетельствовал: «Живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола».
Документы, хранящиеся в мемориальном музее, показывают, что царское правительство вело неусыпное наблюдение за ссыльными декабристами, используя на протяжении многих лет любой удобный случай для того, чтобы стеснить их, унизить, подавить. Городничий и волостной голова ежемесячно строчили на них «аттестаты» – свидетельства, как отзывались об этих доносах сами декабристы, «невежества аттестующих» и… «глупости требующих».
И поныне представляется удивительным: как проникали в эту запретную даль, через все полицейские кордоны, мимо неусыпных шпиков III отделения и ложились на этот стол экземпляры «Полярной звезды» Герцена, списки известного письма Белинского Гоголю и другая «крамольная» литература?
Они оставили о себе в Ялуторовске добрую память: Иван Дмитриевич Якушкин вместе с Евгением Петровичем Оболенским открыли здесь школу для мальчиков (без различия сословий), а затем, вопреки запретам синода, и первую в Сибири школу для девочек.
Матвей Иванович Муравьев-Апостол на протяжении многих лет кропотливо и тщательно вел дневники погоды: он заслуженно считается первым метеорологом Сибири.
Василий Карлович Тихенгаузен был одним из первых садоводов земли сибирской: он вырастил в Ялуторовске яблоки.
Об Иване Ивановиче Пущине художник Знаменский записал: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее начало стекаться к нему, как к адвокату…»
«Государственный преступник» И. И. Пущин оставался пламенным патриотом родины, и в горький час, когда и сюда, в глухомань, донеслась скорбная весть о падении Севастополя, он сделал памятную запись: «Все-таки верю в судьбу безответной Руси…»
Этот деятельный, энергичный человек увлеченно мечтал и о лучшем будущем земли сибирской. «Сибирь богата всеми дарами царства природы, – записывал он. – Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться».
Думы о завтрашнем дне России постоянно занимали, тревожили, воодушевляли и Муравьева-Апостола. Он даже предпринял трогательную попытку непосредственного контакта с грядущими поколениями соотечественников, в счастливую судьбу которых верил. В августе 1849 года он замуровал в своем доме, под печью, бутылку с письмом потомкам, залив ее воском. Это письмо было найдено лишь в 1935 году при ремонте дома. Перечисляя своих товарищей, находившихся в те годы в ссылке в Ялуторовске, постаревший узник с гордостью отмечал, что дух его опальных единомышленников не сломлен: они не сомневались, что и труд их, и «дум высокое стремленье» оставят в истории народа добрый след.
«Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, ложу эту записку», – писал Муравьев-Апостол.
Вот о какой «знаменитой бутылке» толковал наш маленький провожатый!
Не чаял, конечно, старый декабрист, что его «послание» дойдет до адресата. Что чутким, отзывчивым адресатом станет весь многонациональный советский народ, посланцы которого что ни день будут бережно открывать двери этих скромных комнат, слушать эту почтительную тишину, с уважением вглядываться в черты героев… Они заслужили признательность потомков, и эта признательность лаконично и ярко выражена в высказывании Ленина, которым открывается экспозиция Ялуторовского мемориального музея. «Крепостная Русь забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».
…Сибирь сегодня – это открытие и освоение фантастических богатств. И примечателен, и трогателен тот факт, что, шагая вперед великанскими шагами, Сибирь бережно хранит свои большие и малые реликвии – все достойное памяти народа.
…На улице Ялуторовска, плотно укрытой сочной муравой, я разговорился с местными ребятами. Они играли в футбол, но устали, поугомонились и присели отдохнуть на свежих сосновых бревнах, завезенных к очередному котловану стройки. Я присел рядом с ними и спросил, кивнув на котлован:
– Что будем строить, ребята, и как скоро?
Подростки переглянулись, и старший – его называли «капитаном», – черноглазый паренек, ответил с готовностью:
– Тут к Новому году будет жилой дом. А на первом этаже – книжный магазин… огромный! А вы сюда, дядя… самолетом?
– Конечно, самолетом. До Тюмени.
– А высоко летели?
– Десять тысяч метров.
Ребята снова переглянулись, и «капитан» вздохнул:
– Здорово!.. Я тоже летал самолетом, только маленьким, почтовым. Правда, это так по привычке говорят, что он, мол, маленький, а когда подойдешь – большой! Вот и Устим Загоруйко летал. – Он кивком указал на вихрастого, веснушчатого приятеля. – И другой Устим, вот тот, крайний, Левченко…
– Значит, у вас тут два Устима?
– Нет, у нас три Устима, – улыбнулся черноглазый паренек. – Я тоже Устим…
– Имя довольно-таки редкое, ребята. Скажу вам откровенно: не везде и не каждый день встретишь сразу трех Устимов!
Они уже окружили меня дружной, доверчивой стайкой, и веснушчатый Загоруйко, хитровато жмурясь, спросил:
– А почему так повелось у нас? Может, угадаете?
– Я знаю! – объявил Левченко, порываясь встать, но «капитан» удержал его рядом с собой.
– Да ведь не тебя спрашивают!
Я сказал ребятам, поразмыслив, что начинаю догадываться.
Как они притихли, сдвинувшись еще теснее, ожидая моего ответа!
– Память, – сказал я им, – не только граненый камень или могильный холм. Образ может храниться в имени, как бы продлевая свою жизнь. Когда-то в этих местах страдал и томился в ссылке, бежал, был пойман, закован в кандалы и… снова бежал неукротимый вожак украинской бедноты – гроза помещиков и царских держиморд Устим Кармелюк.
Я видел, как лица ребят просветлели: да, они были рады, что и мне, приезжему, известно и дорого это имя.
– Верно, дядя, – чуть слышно молвил черноглазый. – Мне так и папапька говорил…
«Прекрасное в натуре»Тобольск… В течение трех столетий этот город на Иртыше был столицей Сибири. Сюда стекались богатства со всех необъятных просторов необозримого края – от Урала до Тихого океана, от полярных морей до границ Китая.
Не случайно еще в давние времена «Сибирский вестник» писал:
«Кто хочет видеть прекрасное в натуре, тот поезжай в Тобольск…»
Этот северный город славился не только широким размахом купеческих предприятий, скороспелой наживой удачливых дельцов, пышными хоромами местной знати, грандиозными ярмарками и богослужениями… В нем действительно жило «прекрасное в натуре»: восхищал и привораживал почти волшебный облик белокаменного кремля. Воздвигнутый по указу Петра I, по чертежам и планам вдохновенного русского зодчего-самородка Семена Ремезова, удивительно гармоничный архитектурный комплекс уже в течение веков вызывает всеобщее почтительное признание.
Кремль и Софийско-Успенский собор, Меновой двор и Рентерея, памятник Ермаку Тимофеевичу и дома, в которых жили ссыльные декабристы, – многое в этом городе открывается взгляду живыми, увлекательными страницами истории, а его книгохранилище и архив, где хранятся тысячи томов редких книг и 450 тысяч документов, являют собой еще не прочитанную летопись Сибири, начиная с XVII века до наших дней.
Центр сибирской духовной жизни на протяжении многих десятилетий, Тобольск не только выписывал, читал, обсуждал книжно-журнальные издания разных времен, он и сам издавал журналы и книги, и сегодня в местном музее можно увидеть отпечатанный здесь еще в 1790 году «Исторический журнал» и другое знаменитое издание – «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».
В сегодняшнем Тобольске каждый покажет дом, в котором родился, рос, работал великий Менделеев, и дом композитора А. Алябьева, покажут, где жил чудесный сказочник П. Ершов…
Через старый Тобольск прошли, с ложным клеймом «государственных преступников», замечательные люди России: несломленный Радищев, упрямый и романтичный Кюхельбекер, сосредоточенный Грабовский, непоколебимый Чернышевский, погруженный в глубокие раздумья Достоевский, светлый и спокойный Короленко… И в ту глухую пору в сибирском городе на Иртыше нашлись отважные люди, которые не устрашились ни полицейского доноса, ни обывательской хулы: прорвались за стены пересыльной тюрьмы и добились свидания с Достоевским, чтобы ободрить его, поддержать.
Это были русские женщины, жены декабристов, – Ж. Муравьева, Н. Фонвизина и П. Анненкова с дочерью.
Видимо, истинно «прекрасное в натуре» жило и светилось в душах людей – в их любви к народу, в готовности идти ради него и на высокий творческий подвиг, и в кандальный сибирский путь.
В прошлом веке история нанесла оживленному, деятельному Тобольску жестокий удар: Транссибирская железнодорожная магистраль, пройдя через Тюмень, устремилась к Омску, и «стольный» город на Иртыше оказался в стороне от решающе важных событий времени.
Железную дорогу в Тобольск проложили, и уже 26 октября 1967 года, одолевая непроходимые болота, проносясь над реками, раздвигая тайгу, первый поезд прибыл на берег седого Иртыша в районе Тобольска.
Так началась вторая биография древнего города – нового мощного узла коммуникаций, грандиозного центра нефтехимической и лесохимической промышленности края.
Это, конечно, в будущем. Но частью это уже осуществлено. Уже грохочут по новому мосту над Иртышом у Тобольска товарные и пассажирские поезда. Дорога – «артерия жизни» той необозримой стройки, что развернулась в Тюменском крае от Ханты-Мансийска до Нового Порта, на Обской губе, от Нефтеюганска до Тазовского, – а эти расстояния измеряются многими сотнями километров!
Новая история Западной Сибири очень коротка. В 1948 году буровики прошли здесь первые шесть глубоких скважин. В 1964 году уже были получены первые 200 тысяч тонн сибирской нефти. Нужно помнить, что к тем месторождениям не было ни трубопроводов, ни дорог. А к сентябрю 1972 года только месторождение Медвежье завершило подачу промышленному Уралу одного миллиарда кубометров газа…
Так открывается тюменский Сезам. И ему, конечно же, нужны прилежные руки. И высокая преданность делу. И большая, мудрая сплоченность людей, которым в условиях гиблых трясин, нехоженой тайги, комариного царства и лютой стужи ежедневно приходится решать нелегкие задачи.
Здесь непременно нужны неукротимая энергия молодости, неколебимое самообладание и спокойная будничная отвага.
Белой северной ночью, легкой и зыбкой, на берегу Иртыша, у костра, я всматривался в загорелые лица парней и девушек… Самые обычные, открытые, словно бы уже давно знакомые лица.
Костер был разожжен на песчаной покатой отмели еще с «вечера», время которого в летнюю пору здесь не так-то просто определить, и уже сделал свое доброе дело: ребята «заправились» аппетитной гречневой кашей на сале и теперь, усталые и довольные, сидели вокруг огня, на ящиках, досках, обрезках бревен, и негромко вели беседу о дне минувшем и о неотложных завтрашних делах.
Неподалеку, на светлом просторе речного плеса, чернел силуэт большой баржи. Недавно она доставила сюда, откуда-то с верховий Тобола, отличный строительный лес. Золотистые штабеля досок тут же были «выхвачены» на берег в считанные часы аврала, и даже бывалые иртышские речники с одобрением отметили умелую рабочую хватку этой молодой бригады.
Закончив работу, ребята решили заночевать здесь же, на берегу, и тотчас доставили сюда из основного лагеря постельные принадлежности. Впрочем, спать никто не хотел, видимо, еще не улеглось всеобщее возбуждение аврала, и молодой студенческий вожак – осанистый, чубатый парень, – с удовольствием оглядывая свою дружину, называл «героев дня» по именам.
– Хорошо потрудилось на барже звено Андрея Колодяжко – ребята саратовские. Если у них и дальше так пойдет – обязательно будем премировать.
Взоры обращаются к худенькому смуглому пареньку, который, склонясь к огню, сосредоточенно чинит карандаш и с трудом старается скрыть смущение.
– И еще, – продолжает бригадир, весь в отблесках встрепенувшегося пернатого пламени, – отметим Володю Зайчика – харьковчанина, Митю Бунчужного – одессита, Вагана Арутюнянца – из Ленинакана… Вот кто знает цену авральной минуты… Молодцы!
– Шайбу!.. – слышится издали веселый голос. Бригадир чуточку хмурится, но потом неожиданно смеется и, повысив голос, повторяет по складам:
– Мо-лод-цы!..
– Надо бы еще назвать, – уверенно подсказывают бригадиру, – нашего доброго шефа – Катеньку Смоляк – из Орши!
И весь круг молодежи дружно подхватывает это имя:
– Ка-тя, спа-си-бо!..
Видимо, в жизни девушки это значительные минуты: она легонько подхватывается на ноги, делает шаг к огню и медленно кланяется на все четыре стороны. Ей аплодируют. Молоденький стройный грузин, подтянутый и красивый, театрально припав на колено, подает поварихе беленький цветок… Сколько доброго веселья у этого общего огня на берегу, где отчетливо слышен шорох и плеск могучей реки, устремленной сквозь белую ночь на север.
Иппокрена… Кто-то произнес у костра это слово. И почему-то стало тихо. Оглядываясь на белокурого паренька, что сидел на охапке травы, в сторонке, бригадир кивнул ему и спросил:
– Кажется, наш философ, Женя Петруничев из Омска, хочет высказаться?
Паренек удивленно поднимает голову, приглаживает нечесаные волосы. Он немного растерян. У него простоватое, смешливое лицо, а взгляд широко открытых глаз доверчив и наивен. Похоже, от него ждут веселой истории или шутки, но юноша смотрит на реку и повторяет торжественно:
– Иппокрена!.. Ну да, не всем, наверное, известно, что у нас на барже, меж делом, малая дискуссия завязалась: почему наши далекие предшественники, тоболяки, люди достойные и прозорливые, Иртыш Иппокреной называли? Я древней Грецией занимался и знаю, что в античные времена в Беотии славилась гора, посвященная Апполону и музам, и что из той горы били два источника – Аганиппа и Иппокрена, которые, как верили древние греки, отличались удивительным свойством – возбуждать и усиливать поэтический дар.
– Здорово, друг философ из Омска! – сразу же увлекаясь, отметил бригадир. – Спасибо, Петруничев! Значит, Иртыш – река вдохновения? Ну, а что же твои оппоненты?
Петруничев шумно вздохнул.
– Они, как и ожидалось, – в кусты. Правда, один из них признал, что я прав, и потому, мол, могу успокоиться.
– И что ты ответил?
– А я ответил ему стихами.
– Интересно, какими же, философ?
Петруничев вскинул руку и, дождавшись полной тишины, прочел размеренно и веско:
Покой мне чужд.
…Я должен
За целью ускользающею гнаться;
И лишь тогда мне наслажденье жизнь,
Когда в борьбе проходит каждый день.
Жене Петруничеву тоже аплодировали: в течение каких-то неуловимых мгновений он весь преобразился, смешливый паренек, и словно бы даже стал выше ростом, а повариха Катя передала ему, при общем одобрении, тот беленький цветок.
– Я и не знала, Евгений, что вы большой поэт!
Он смутился, опустил голову, отступил на шаг:
– Вы, наверное, хотели сказать… артист? То есть слова, которые я сейчас цитировал, мне, конечно, были давно известны. Однако в данном сочетании они, к сожалению, принадлежат другому. Был такой, Катенька, Фридрих Шиллер…
Девушка смотрела на Женю не отрываясь.
– Послушай, Женя… ты – прелесть, – тихо сказала она.
…Как же была чудесна та белая ночь у костра на берегу Северной Иппокрены! В кругу тепла и света, в ощущении доброй молодости, исполненной уверенных надежд, и открывалось, понятное без объяснений, истинно «прекрасное в натуре».
