Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)
– Я успел передать капитану «Дианы» записку, – сказал Рикорд. – Я заверил его и матросов, что родина не оставит их в беде. Тот залив, где японцы пленили наших моряков, мы назвали заливом Измены… Еще несколько минут назад я не мог бы допустить и мысли, что это название может приобрести совсем иной, такой неожиданный и трагический смысл.
Губернатор резко отбросил бумаги и, громыхнув креслом, встал из-за стола;
– Измена?.. И вы хотите сказать… не со стороны японцев? Но выражайтесь яснее, господин офицер!..
– Я обещал возвратиться в Японию и выручить пленных. Я, офицер русского флота, вынужден изменить своему слову? Но разве никто не поймет в России, что не я в этом виноват?
– Вы очень смелы, – заключил губернатор, прямо, испытующе глядя Рикорду в лицо. – Я бы сказал, до подозрительного смелы… Но поскольку вами руководит благородное чувство патриота, я прощаю вам неосторожное слово. Итак, для вас не имеет никакого смысла дальняя дорога в столицу. Оставайтесь в Иркутске и ждите решения правительства. Сегодня же я перешлю ваше донесение в Петербург. Я поддержу ваше ходатайство.
Рикорд поклонился и, опираясь на палку, волоча искалеченную ногу, медленно вышел из кабинета. В приемной ждали несколько посетителей: какие-то франты купеческого типа; какая-то дама, вся в брошках, перстнях, ожерельях, звенящая и сверкающая, будто карусель. Она первая вбежала в кабинет, и через полуоткрытую дверь Рикорд слышал ее капризно-наигранный голос:
– Что это за странные визитеры? Я могу подумать, мой милый, что вы принимаете беглых солдат?..
Купчики-франты осматривали моряка молча, удивленно и вызывающе. Он неторопливо одел шляпу, закурил трубку и, громыхая палкой, прошел мимо этих холеных барчуков, пустив в лицо одному из них густую струю дыма…
* * *
Записка, полученная Головниным, была нацарапана ржавым гвоздем на измятом клочке бумаги. Долго, до боли в глазах, всматривался капитан в еле приметные царапины, однако смог разобрать лишь несколько разрозненных слов. Все его попытки соединить эти слова в какую-то осмысленную фразу не удавались. Было понятно только одно: Хлебников пытался предупредить капитана о какой-то серьезной опасности.
Загадочную записку передал капитану переводчик Алексей. Утром, когда караульные вывели Алексея в коридор на прогулку, он три или четыре раза прошел у самой каморки Головнина, напряженно вглядываясь сквозь решетку в лицо капитана. Головнин приблизился к решетке и спросил чуть слышно:
– Что случилось?
Словно в испуге, Алексей отшатнулся и прошел дальше по коридору. Стража не особенно наблюдала за курильцем: отсюда не было никакой возможности бежать. Кроме того, солдаты знали, что бежать в одиночку, да еще утром, Алексей ни за что не решится. Они стояли у двери, глядя на тюремный двор, увлеченно разговаривая о чем-то. Алексей уловил эту минуту и бросил сквозь решетку смятый клочок бумаги. Головнин сразу же наступил на записку и долго стоял у решетки, пока солдаты не вышли во двор.
Что хотел сообщить Хлебников? Его подпись обозначалась отчетливо: расписываясь, он слегка повернул гвоздь, и ржавчина осталась на извилистой вмятине. Она осталась и на словах: Камчатка… исправник Ломакин… курильцы… Алексей… будьте осторожны… надежда…
Головнину понадобилось несколько часов, чтобы в слове «Камчатка» рассмотреть еще несколько букв: теперь начало этой фразы читалось: «Камчатский исправник Ломакин»…
Будучи в Петропавловске-Камчатском, Головнин ни разу не слышал фамилии Ломакин. Возможно, что такой человек и действительно существовал и даже побывал на «Диане», но какое отношение мог он иметь, этот исправник, к пленным морякам в Хакодате?
Неожиданная догадка поразила Головнина: могло же случиться, что Хлебников сошел с ума? В этом жестоком плену и сам капитан иногда чувствовал себя на грани… Какое несчастье! Хлебников был прекрасным товарищем, решительным, никогда не терявшим самообладания. В неусыпных изменчивых планах бегства, с которыми капитан не расставался, именно Хлебникову он собирался поручить одно из решающих заданий.
Вечером Алексея заставили убирать в коридоре. Выждав удобную минуту, Головнин спросил:
– Что с Хлебниковым? В своем ли он уме?..
– После узнаете, – прошептал Алексей, покосившись на караульного. – После…
Головнин протянул сквозь решетку руку, взял его за локоть.
– Что означает записка? О какой опасности он пишет?..
Алексей высвободил руку и с усердием принялся мести пол.
В начале сентября губернатор снова потребовал к себе пленных. Казалось бы, следствие давно уже было закончено – с малыми и большими перерывами оно продолжалось почти пятьдесят дней, – но страж законов в Хакодате не унимался; каких-то показаний ему еще не хватало, поэтому он придумывал все новые вопросы, пытаясь даже подсказывать ответы.
Как обычно, перед допросом пленных усадили на скамьях, во дворе замка, и Хлебников поторопился занять место рядом с капитаном. Глядя на легкие тучки, плывшие в вышине, он проговорил вздыхая:
– Погоды стоят чудесные, только бы плыть и плыть… Кстати, вы заметили, Василий Михайлович, что этот старик, приставленный к нам недавно, все время прислушивается к нашему разговору? Быть может, он знает по-русски? Мне точно известно, – их переводчик говорил, – что в Хакодате есть человек, который жил одно время в Петропавловске.
– Я не мог прочитать твою записку, – сказал Головнин. – Спрашивал у Алексея, но тот не ответил. Что серьезное произошло?
Хлебников по-прежнему смотрел на небо; лицо его оставалось задумчивым и кротким, голос звучал бесстрастно:
– Удивительные совпадения случаются в жизни, Василий Михайлович, такие, что и в романе, пожалуй, не прочитаешь… Помните, этот главный начальник допытывался у нас, сколько военных кораблей находится сейчас в Петропавловске? Мы сказали ему – семь. Почему мы выдумали эту цифру? А цифра, оказывается, против нас, и смертью она грозит нам как шпионам. Все дело тут в Алексее, в его обмане. Когда японцы захватили его и других курильцев в плен, этот простак почел за благо сказать, что был послан на Кунасири русскими военными из Петропавловска. Зачем послан? Чтобы высмотреть, каковы японские укрепления на острове, каковы их силы. Японцы спросили у него: зачем это русским? И Алексей ответил: чтобы прийти на кораблях и высадить войска. А сколько русских судов в Петропавловске, спросили японцы. Алексей им ответил: семь. Вот удивительное дело, и он, и мы назвали одну и ту же цифру!..
– Но разве Алексей не знал, что эта выдумка грозила ему смертью?
– Нет, он рассудил по-иному: он был уверен, что японцы устрашатся нас, русских, и отпустят его на свободу. Но еще одно совпадение! «Диана» прибыла в залив Кунасири именно в месяце июле, как и предсказывал в испуге Алексей.
– Нам придется разоблачить его обман, – сказал Головнин. – Обвинение в шпионаже – это смерть.
– Но Алексей настаивает, просит, требует, чтобы мы подтвердили его показания. Он хочет малого, чтобы мы обвинили себя и «выручили» его… Да, он считает, будто мы выручим его, если подтвердим эту ложь. И сколько не объяснял я – не хочет он понять, что мы не можем приговорить и его, и себя к смерти. – Хлебников бессильно опустил голову. – И все это из-за глупости, – прошептал он в отчаянии, – из-за наивной лжи одного человека… А человек этот может теперь стать нашим непримиримым врагом.
Старший солдат распахнул массивные деревянные двери. Пленные встали и вошли в полутемное помещение, заняв свои обычные места. Губернатор не ответил на приветствие, рука его потянулась к сабле и стиснула большую серебряную рукоять.
Спрашивал он на этот раз без всяких обиняков, прямо и резко, и с его лица исчезла обычная приторная улыбочка.
– Зачем камчатский исправник Ломакин посылал курильцев на Мацмай? Если русские не замышляют нападения, почему они хотят знать, каковы укрепления на японских островах?
Вопрос был обращен к Хлебникову, и штурман, выслушав переводчика, громко, искренне засмеялся. Головнин невольно подумал: а ведь это артистический талант! Хлебников настолько твердо владел собой, что и удивление его, и огорчение, и притворный смех внушали полное доверие буниосу.
– Главный начальник изволит шутить? Исправника, с фамилией Ломакин, на Камчатке не существует. О посылке разведчиков-курильцев мы слышим здесь впервые. Наверное, главный начальник придумал эти вопросы, чтобы нам было веселее? Он понимает, конечно, что мы очень скучаем по родине…
Губернатор чуть приметно прикусил губу и, чтобы скрыть от своих подчиненных досаду, долго рассматривал заранее подготовленный вопросник. Хлебникову пришлось ответить сразу на дюжину вопросов, каждый из которых требовал дополнительных разъяснений: какие птицы водятся около Петербурга; что носит на голове русский император; любят ли русские голландцев; сколько окон в царском дворце; сколько у русских в году праздников и другие…
Изрядно довелось штурману побеседовать в этот день. Японец спрашивал скучным, равнодушным тоном, но в прищуренных, черных глазках его поблескивали злорадные огоньки. Так он мстил Хлебникову за смех, не обращая внимания на изнемогших секретарей, которые едва водили кисточками по бумаге.
Не меняя тона, он спросил:
– Где находится русский офицер Хвостов? По чьему повелению в октябре 1806 года он напал в сахалинской бухте Анива на японцев?..
– Он хочет сказать: в русской бухте Анива… – заметил Хлебников Алексею, но тут же спохватился. – Нет, я не знаю Хвостова, и такого повеления не могло быть.
Только теперь буниос обратился к Головнину:
– Вы тоже посмеете утверждать, будто не знаете лейтенанта Хвостова и не слышали о его нападении на японцев? Об этом знает вся Япония и, наверное, весь мир!
Бесконечная процедура допросов уже не впервые раздражала и злила Головнина. Даже постоянные опасения ему уже порядком надоели. Он ответил японцу резко:
– Япония очень маленькая страна. Поэтому для вас этот случай с Хвостовым кажется большим событием. Но в Европе, а тем более в мире, миллионы людей не знают и о самом существовании Японии! Смешно, если бы о происшествии в бухте Анива знал весь мир! Вы мучаете группу невинных людей вот уже сколько времени, а ведь вы должны были бы оказать этим людям помощь. Мы повторяем вам: можете нас убить, однако лгать вы нас не заставите. Мы – русские. Мы служим своему отечеству и не боимся смерти. Но будет время, вы устыдитесь той несправедливости, которую допустили по отношению к нам. Даже вашим детям будет стыдно за вероломство и подлость их отцов…
Не спрашивая разрешения, он сел на скамью и отказался отвечать на дальнейшие вопросы. Начальник приказал увести пленных. Было непонятно, чему этот маленький человек смеялся и смеялись его помощники и секретари.
Уже перед воротами тюрьмы, необычно задумчивый и хмурый, Алексей объяснил:
– Начальник говорит: «О, русский очень смелый! Он так на меня смотрел и кричал, этот капитан, как будто не он, а я у него в плену».
В этот вечер морякам стали известны две отрадные новости. Первая, и самая важная: «Диана» не была захвачена японцами и не разбилась на скалах. Очевидно, она возвратилась в Охотск или в Петропавловск… Петр Рикорд оставил на берегу залива для капитана и шестерых его друзей самые необходимые вещи…
Вторая новость стала известна пленникам несколько позднее. Симонову японцы возвратили его фуфайку. В кармане фуфайки он нашел свой нож. Удивительно, как это могло случиться, что караульные, придирчивые к любой мелочи, обрезавшие на одежде пленников каждую пуговицу и крючок, не заметили большого матросского ножа?
– Беречь, как глаз! – приказал капитан Симонову. – Возможно, это наше счастье или… единственный исход.
Всю ночь он строил планы побега, заменяя их один другим, еще более верным; видел себя и товарищей на свободе, за оградой тюрьмы; высчитывал время, какое понадобится, чтобы пробраться к берегу и захватить рыбачью посудину… В море и смерть не страшна – вся жизнь их была отдана морю. Но в это осеннее время, когда все чаще громыхали штормы и горизонт все чаще затягивал туман, сильным, уверенным сердцам в море могло улыбнуться счастье.
Так думал Головнин; так и уснул он, не раздеваясь, явственно слыша певучий звон волны.
А утром старший тюремный чиновник объявил:
– Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.
И снова прочные петли легли на плечи и грудь. За каждым пленником встали по два караульных. Город Хакодате с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком свинцовом рейде через два часа скрыла безлесая кремнистая гора.
Пыль осенней дороги была горька; ветер гнал и кружил опавшую листву; где-то близко невидимое море упрямо стучало в берег.
* * *
Ожидание ответа из Петербурга для Петра Рикорда было медленной пыткой. Постепенно в Иркутске у него стало много знакомых, и каждый из них приглашал бывалого моряка в гости; купцам, промышленникам, военным было лестно видеть у себя в гостях сподвижника знаменитого Головнина… Однако Рикорд держался очень скромно, о своих путешествиях рассказывал мало и скупо, и если приходил на эти вечеринки, именины, балы, так только ради того, чтобы убить время.
Почти ежедневно он наведывался к губернатору, терпеливо ждал в приемной и, получив ответ, что по делу «Дианы» никаких распоряжений не поступало, медленно брел в гостиницу, где целыми ночами просматривал свои путевые заметки, вносил в дневники дополнения и поправки.
Одно известие с Камчатки взволновало Рикорда, нарушив медлительность и скуку этих дней. Приезжий торговец пушниной рассказывал, будто в Петропавловске находятся семеро японцев, потерпевших кораблекрушение где-то вблизи мыса Лопатка. Подробностей торговец не знал, но в Охотске капитан Маницкий говорил ему, что по весне ожидает этих японцев для отправки их на родину.
Случай показался Рикорду исключительным. Само совпадение, что спасенных японцев было семеро, – столько же, сколько русских в группе Головнина, – конечно, должно было навести Маницкого на мысль о возможности обмена. В письме, которое Рикорд в тот же день отправил в Охотск, он сообщил капитану порта этот план, единственно надежный и верный, если бы военная экспедиция не состоялась.
Несмотря на холодный прием у губернатора, на долгое, равнодушное молчание столицы, у Рикорда еще оставалась какая-то надежда, что военный поход в залив Измены будет разрешен. Временами эта надежда становилась уверенностью, и он заранее радовался, торжествовал, представляя смущение спесивого «хозяина Сибири».
Но губернатор лучше знал правительство, чем незаметный флотский офицер, и не ошибся в предсказании ответа. Повеление, наконец-то полученное из Петербурга, правильнее было бы назвать запрещением. Рикорд выслушал его стоя, с обнаженной, опущенной головой. Голос губернатора звучал сухо и резко, и, слушая его отрывистую речь, Петр Рикорд с горечью думал о судьбе своих товарищей, защиту которых считал своим священным долгом. Это было повеление нарушить долг и снести оскорбление родины.
– Нарушение этого повеления, – добавил от себя губернатор, заметив, что офицер стиснул кулаки, – повлечет самое суровое наказание. Подобное нарушение равносильно бунту, измене, а вытекающие из подобных действий последствия вам ясны.
Некоторое время они молчали; губернатор рассматривал золоченую табакерку; он хотел бы сказать этому настойчивому флотскому, что ему, человеку, озабоченному управлением всей Сибири, случай с каким-то шлюпом порядочно надоел. Но в казенной бумаге была незначительная приписка, и эту приписку следовало истолковать как результат неусыпного губернаторского попечительства даже о малых, направленных к пользе отечества делах. Пусть он расскажет, этот офицер, в Охотске, каков управитель Сибири: не задумываясь, может потревожить высшие государственные чины.
– Я не могу считать мое донесение безрезультатным, – сказал он, – Еще не бывало случая, чтобы моя просьба о вверенных мне делах не получила бы удовлетворения. Для данной обстановки и этого много. Итак, вам разрешается летом 1812 года продолжить опись Курильской гряды. Вы можете под каким-либо предлогом подойти к острову Кунасири и выведать у японцев или курильцев, что сталось с группой русских моряков. Это важно знать для возможных дальнейших действий.
Рикорд вздохнул свободней: ему разрешалось снова побывать на Кунасири! Как будет он вынужден действовать, это покажет обстановка. А теперь – немедленно в путь. Может же случиться, что и это разрешение отменят?
Дорога из Иркутска в Якутск теперь была намного легче осенней. Сани временами заносило на скользких наледях Лены; лошади иногда тонули в сыпучих наносах снегов; камни осыпей трескались от мороза, и со звоном кололся могучий ледяной покров реки. Но знакомые станции мелькали одна за другой и путнику радостно было высчитывать все сокращавшиеся сроки, что оставались до встречи с друзьями в Охотске.
В горах за Якутском после трехдневной метели залегли глубокие снега. Исчезли все тропы, и стали непроходимыми перевалы. Замерла почта. В юртах охотников, этих людей тайги и тундры, Рикорду долго пришлось искать проводника. Решительный человек все же нашелся, и они тронулись в дальнейший путь верхом на оленях.
Звонким морозным утром с обветренного каменного кряжа они увидели перед собой скованное льдом Охотское море. Весь белый от инея, с оледеневшими ресницами, усами и бородой, якут-проводник смеялся:
– Не верится… О, совсем не верится, что мы пришли!..
А через несколько часов, поднявшись на палубу родной «Дианы», тронутый шумной радостью экипажа, он сказал:
– Не разрешили… С оружием вступиться за товарищей нам нельзя.
Ему показалось: одним неуловимым движением весь тесный круг моряков отхлынул от него, отдалился.
– Но мы идем на Кунасири, – сказал Рикорд. – А дальше… Что будет дальше – покажут дела!..
Быть может, и вправду судно покачнулось? От грохота каблуков, от дружного крика оно качнулось, скованное льдом, как на живой волне.
* * *
В Мацмае, как и в Хакодате, тюрьму для русских пленников японцы построили специально. Это было совершенно новое прочное здание, сложенное из массивных брусьев. Леса в Японии не хватало, но на этот случай правительство не поскупилось: наглухо закрытый деревянный ящик, по-видимому, был рассчитан на долгие времена.
Мало что изменилось в условиях жизни моряков: японский начальник в Мацмае оказался чином повыше прежнего, хакодатского; замок его богаче; прислуга и секретари многочисленней; обхождение еще вежливее – но веревочные петли остались все те же.
Даже вопросы задавал он не новые: велик ли Петербург, и сколько в нем военных казарм, и сколько в каждой казарме окон….
Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.
Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.
Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?
Алексей вскоре понял, почему его окружило молчание, почему в разговорах моряков, которые временами они отрывисто и кратко вели между собой, появилось так много незнакомых слов.
Прошли еще дни, и это одиночество стало для него невыносимым. Как-то, возвратившись поздним вечером с допроса, он оттеснил плечом удивленного конвоира и припал к решетке, за которой сидели на лавке Головнин, Мур и Хлебников.
– Я больше не могу, капитан… Ты слышишь? Не могу!..
В тусклом свете бумажного фонаря были видны только его связанные руки, судорожно вцепившиеся в перекрестья решетки, и длинная взлохмаченная борода.
– Почему вы все скрываете от меня? Или я не сын России?.. Вы же знаете, что когда на Итурупе япони взяли нас в плен, они разделили нас на две группы… Это в первой партии, в той, что осталась на Итурупе, наши люди выдумали, будто мы посланы русскими. Я и отец мой были на Кунасири. Мы отказались от этой выдумки. Тогда япони стали нас мучить и грозились убить. «Хорошо, – сказали мы, – пусть будет, как вы говорите, только не мучьте нас, а поскорее убейте». Теперь ты понимаешь, капитан, что не я придумал эту неправду? И разве могли мы знать, что «Диана» близко от Кунасири?..
– Почему ты злишься на капитана? – вкрадчиво спросил конвойный японец. – Капитан говорил на допросе неправду?..
– Нет, – сказал Алексей, выпрямляясь, выше поднимая голову. – Капитан – честный человек.
Японец насторожился:
– А ты?
– Я обманывал. Пускай меня казнят. Я повторил чужой обман потому, что боялся. – Он обернулся к Головнину: – Теперь я не боюсь смерти, капитан. Да, ни смерти, ни пытки. Я не хочу, чтобы и вы страдали из-за меня. Я тоже русский и, значит, ваш брат. Пусть проживу я на десять, на двадцать лет меньше, чем мог бы прожить, – разве это важно? Братьев я не поведу за собой в могилу. Сегодня я рассказал начальнику все, как было.
– Что ответил тебе начальник? – не скрывая волнения, спросил Головнин.
– Он сказал мне: глупый человек! Ты хочешь один умереть за всех? Это они тебя подговорили. Нет, он сам обманывает меня, япони, – это не глупость, умереть за правду.
– Спасибо, – тихо прошептал Головнин, изумленный и признанием и решимостью Алексея. – Спасибо тебе, друг, Ты не отступился от товарищей. Мы сделаем все, Алексей, чтобы выручить и тебя.
Плечи Алексея затряслись; он громко, надрывно заплакал.
– Ты говоришь мне спасибо, капитан? Ты – добрый, я знаю. Но разве я заслужил это слово?.. – Он с силой ударил себя в грудь. – Вот где она была, наша беда, во мне самом она пряталась!
Хлебников сказал ему строго:
– Успокойся. Ты еще сможешь и нашу благодарность, и дружбу заслужить.
Даже губернатор, умевший за привычной улыбкой и пустой болтовней скрывать свои истинные чувства, был поражен поведением Алексея, когда на следующий день в присутствии всей группы моряков курилец повторил показания, данные им накануне.
– Я думал, – сказал японец, поглаживая рукоять кинжала и зло прищурив глаза, – что вчера караульные дали тебе лишнюю чашку саке. Поэтому ты и говорил всякие глупости. Но сегодня, я вижу, ты трезв, и ты повторяешь вчерашнюю выдумку. Значит, хочешь сейчас же умереть?
– Я вас обманывал, – твердо сказал Алексей. – На Кунасири меня мучил главный япони. Он заставил меня обманывать. Я никогда не был на Камчатке и не знаю русских, военных. Я пришел с отцом и с родственниками на Итуруп, чтобы продать свои товары и купить рис и табак.
Допрос в тот день был очень кратким. От пленных не укрылись растерянность и злоба начальника. Тонкая сеть обвинений, которую он так терпеливо плел в расчете блеснуть перед двором проницательностью, оказалась разметанной в клочья неожиданным признанием Алексея.
По дороге в тюрьму начальник караула сказал Алексею:
– Ты сумасшедший. Ты думаешь, наверное, что еще один твой обман – спасение? Мне нисколько не жаль тебя, глупый человек…
Через несколько дней со всеми материалами следствия старший помощник губернатора выехал в столицу.
Уже приближалась ветреная, дождливая японская зима. В неотопленном деревянном доме день ото дня становилось холоднее. Греясь у маленькой жаровни, караульные нередко спрашивали друг друга:
– Когда же мы переведем их в новый дом? Начальник говорил, что об этом есть повеление. Наверное, на новый год?..
Но уже отгудели ветры декабря; медленными сменами дня и ночи за маленькими окошками миновали январь и февраль с их мокрыми метельными буранами, близилась весна, а в положении пленных ничего не менялось, только паек уменьшился и стал еще хуже.
Даже караульные не скрывали огорчения: им тоже надоело мерзнуть в этой деревянной коробке.
Иногда по просьбе капитана Алексей спрашивал их о новостях. Ответ был всегда один и тот же:
– Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хороши, столица ответила бы уже давно.
– Остается единственное, – говорил капитан Хлебникову, – бежать. Следовало попытать счастья еще в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, берег не так-то далек. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы, только дождаться такого ветра – и в путь. Я не вижу другого выхода, штурман.
– Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, – откликался Хлебников без колебаний. – Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо-таки настаивают, мол, скорее! А вот Васильев и Симонов почему-то молчат. Спрашивал я у них – и один все время ответ: как господин Мур скажет… Почему этот Мур и с какого времени стал для них старшим? И еще не знаю, как быть с Алексеем? Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесет начальству?
– Сначала мы договоримся между собой, – решил Головнин. – Алексею можем сказать в самые последние минуты. Не думаю, чтобы Мур струсил, хотя бывали такие минуты, когда, и сам не знаю отчего, у меня появлялось недоверие к этому человеку. Был он какой-то ласково-вежливый, слишком уж вежливый и милый, а вот насчет искренности я и раньше временами сомневался.
С мичманом Головнин встретился при первой же прогулке в коридоре. Медленно шагая рядом с ним к дальнему углу, капитан спросил настороженно и тихо:
– Вы согласны, мичман, бежать вместе со мной?
Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину:
– Изволите шутить, Василий Михайлович? Куда бежать? На верную гибель? И что мы означаем, два человека, в этой далекой стране?
– Нет, не два человека, семь человек. Бежать к морю. Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом, уйдем или к Татарскому берегу, или в самый Охотск. Гибель, конечно, возможна, однако возможен и счастливый исход…
Мур не ответил. Продолжая шагать рядом, он тихонько насвистывал какой-то мотив. По-видимому, он думал… Головнин терпеливо ждал. Резко остановившись, вскинув свое нежное лицо, Мур проговорил насмешливо и как бы поучая:
– Хорошо для романа приключений… Оставьте эти наивные мечтания, капитан.
– С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?
Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.
– Но разве вам не понятно, что с той минуты, как мы оказались – кстати, по вашей вине – в плену, вы перестали быть капитаном?
– Помнится, вы очень хотели отправиться со мной на остров? Я очень сожалею, что взял вас с собой.
– Я тоже очень сожалею о том часе! – воскликнул Мур. – Если бы я только мог подумать… Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет. Это – во-первых…
– Со мною согласны идти Хлебников, Макаров, Шкаев. Для них я по-прежнему капитан. Это – русские моряки.
Мичман капризно поморщился.
– Русские! Васильев и Симонов – тоже русские, но они не пойдут. А что касается меня, вам, кажется, известно: я не совсем русский. Вернее, совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.
– И… на этом основании, – глухо спросил Головнин, – вы больше не считаете себя офицером русского флота?
Мур спохватился, поняв, что слишком далеко зашел.
– Нет, впрочем, дело не в подобных основаниях. Просто я не желаю так глупо рисковать головой.
На этом их разговор и окончился, капитан возвратился к матросам, гревшимся в коридоре у камелька. Здесь же был и Хлебников; он спрашивал взглядом, пристальным, напряженным, и, казалось, уже понимал ответ.
– Плохая погода, – сказал Головнин. – Очень ненадежная погода.
Хлебников понял.
– Но поначалу был как будто морозец? Этакий звонкий морозец с ветерком…
Капитан задумчиво смотрел в огонь.
– Только предательский ледок и остался…
Молодой японец по имени Теске, приставленный к пленным для обучения русскому языку, в этот вечер был особенно разговорчив. Он пользовался у губернатора большим доверием, чем очень гордился и дорожил, а сегодня его могущественный покровитель оказал юноше особую ласку, он потрепал Теске по щеке. Тут было от чего прийти в восторг. С какой, нескрываемой завистью уставились на Теске все слуги, помощники и секретари! Теперь он рассказывал об этом, смеясь, а караульные и начальник смотрели на него с преданностью и любовью, находя каждое слово Теске умным и многозначительным.
По-видимому, что-то многозначительное Теске решил сказать и пленным. По-русски он говорил еще неважно, однако объясниться ему помог Алексей.
Оказывается, у японцев хранилась какая-то бумага, написанная Хвостовым. Когда лихой лейтенант застиг японских браконьеров в бухте Анива, изгнав захватчиков, он наиболее задиристых доставил в Петропавловск-Камчатский. В следующем, 1807, году на пути к Итурупу он высадил этих промышленников на одном из японских островов с письмом на имя мацмайского губернатора.
Что было написано в послании Хвостова? Почему в продолжение всех допросов японцы не проронили ни слова о том письме? Теске сказал, что и ему содержание документа неизвестно, однако он слышал, будто в деле пленных это письмо имело решающее значение.
Утром во время прогулки Мур подбежал к Головнину. Бледный, растрепанный, со следами бессонной ночи на лице, мичман выглядел поникшим и жалким.
– Простите меня, Василий Михайлович… Я одумался. Да, я пришел в себя. Теперь я вижу, что вы были правы… Только бежать, и немедленно! Они возлагают на нас ответственность за действия Хвостова. Это – месть. И значит, наша судьба решена…
И прерывистый голос, и решимость во взгляде, и выражение лица не притупили той настороженности и недоверия, которые Головнин испытывал к мичману. Однако теперь, не забывая об осторожности, следовало использовать колебания Мура, вырвать из-под его влияния двух матросов.
– Договоритесь с Васильевым и Симоновым, – сказал он. – И еще один вопрос: как быть с Алексеем?
Мичман наклонился так близко, что Головнин ощущал виском его горячее дыхание.
– Алексей обязательно с нами… Он знает съедобные травы, коренья, он будет нужен нам. А если в дороге он окажется лишним… не беспокойтесь, я все устрою.
Головнин не понял:
– То есть?
– Я его уберу.
Вот он каков, этот Мур: он готов убить товарища по плену. Хорош красавчик с застенчивой улыбочкой, с заискивающим голоском!
– Выбросьте эту глупость из головы, мичман… Все за одного и один за всех, до последнего биения сердца. Так, и только так! Вечером начинаем сборы в дорогу. Через два-три дня мы уйдем.
