Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

– Теперь… иди!

За разбитыми окнами горницы шумело море, и Андрею чудились в этом шуме знакомые голоса, он считал минуты, вглядываясь в ночную темень, – помощь все еще не приходила. Там, на «Аю-Даге», огонь костра, конечно, был виден хорошо. Густое пламя летало и металось по ветру. И хотя несколько гранат разорвалось в самом костре, огонь не погас; уже горели доски забора. Четыре раза с улицы, из ночи, отряд оккупантов бросался к дверям дома, и ни один человек не смог дойти до крыльца…

В Андрея стреляли залпами, почти в упор, комья глины сыпались на него со стен и потолка. Он протирал глаза – багровое пламя костра приблизилось, горячее и сплошное, оно стало огромным, и ночь стала светлее, наполненная молнией и огнем. Руки Андрея онемели. Так он и остался у пулемета, не падая, упорный и неподвижный, и, может быть, в эти последние секунды родной солнечный берег плыл и качался перед ним.

Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:

– Мать…

Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме – партизанский десант развертывался для удара.

С юга дул теплый и свежий ветер; синяя туча вплотную надвинулась на берег; первые крупные капли дождя зашумели в траве.

Едва умолкли последние крики атаки, командир десанта поднялся на крыльцо. Мать лежала на пороге рядом с Олексой и Денисом, и Андрей у пулемета словно все еще охранял догорающий костер. Командир поднял ее на руки и долго смотрел ей в лицо, потом он снял кепку и поцеловал мать в сухие, крепко сжатые губы.

Рыбаки, сталевары, кожевники стояли тесним полукругом у крыльца и вслед за командиром тоже сняли кепки. Синяя молния освещала их головы, в тишине было только слышно, как падают на траву тяжелые капли дождя.

Все отряды десанта уже высадились на берег. В молчании, маршевым строем, шли они по улице вдоль берега, мимо домика Андрея, на Таганрог. Вспышки огня трепетали на лицах партизан, мокрых от дождя, и казалось, плачут рыбаки, безмолвно, стиснув зубы, плачут горячими, гневными слезами…

…Здесь, где горел когда-то сигнальный костер, теперь поставлен маяк. Спокойно и ровно горит его свет над скалистым высоким мысом. И какая радость в бурю, в грохочущее ненастье увидеть хотя бы проблеск этого огня. Еще цел маленький бревенчатый домик матери, хотя никто в нем не живет. Окна домика чисты, двор подметен, на всем видна заботливая рука.

В горнице все осталось, как прежде, недовязанная сеть на лавке, темные карточки на стенах, белая скатерть на столе. Только одна вещь словно случайно сюда попала – старый разбитый пулемет. Он стоит на самом видном месте у окна и странно его здесь видеть на маленьком комоде, рядом с фотографией женщины в старинном украинском наряде.

Домик матери сохранили рыбаки. Часто они собираются здесь свободными от работы вечерами, с гостями из дальних деревень, садятся у стола, и эти встречи похожи на ожидание – кажется, сейчас откроется дверь и мать вернется к своим детям.

Из окна домика виден свет маяка… Это свет ее памяти, ее свет. И нет здесь человека, которому не было бы понятно, как счастлива мать, зажегшая одна из первых этот сторожевой огонь!

Старый тополь

Этот старый тополь растет на самом берегу. Кем он посажен? Вряд ли кто знает. Как он растет на этой соленой земле? Как не сломят его штормы, как не тронет январская пурга? Теплым июльским вечером тихо звенит его листва. Белые гребни волн оплывают у самых его корней, звездный свет, словно дождь, дробится на листьях.

А вокруг – море, до самых звёзд, – неспокойное, живое; и рыбачьи огни бродят в ночи, и время от времени тяжелая рыба со звоном срывается на зыби.

На опрокинутом баркасе, у тополя, по вечерам собираются рыбаки. Раньше всех, задолго до захода солнца, сюда приходят дедушка Арсений, Михайло и Афанас. Они садятся рядом, на оголенные шпангоуты баркаса, молча курят свои длинные трубки и смотрят на море, вдаль, где изредка покажется над горизонтом белый парус или едва уловимый пароходный дымок.

– На Керчь, – говорит дедушка Арсений, следя за тающим дымком. – Пассажирский пошел…

Приятели молча соглашаются, – время как раз для пассажирского, – не впервые провожают они корабли.

Дедушка Арсений – самый старый рыбак ка косе. Длинные волосы его белы, как морская пена, но глаза – прозрачные, голубые – насмешливы и зорки.

– Ну-ка, кто этот баркас ведет? – спрашивает он усмехаясь, поглядывая на Михайлу и Афанаса.

Далеко в море треугольник паруса едва заметен. Когда заносит его ветер, он словно исчезает совсем.

– Я думаю, что Андрей, – замечает нерешительно Михайло. – Плохо ведет…

– Нет, не Андрей, – еще более насмешливо говорит Арсенин. – Посадка-то какая у посудины? Низкая ведь? У Андреевой повыше будет… Этот верно ведет – зыбь режет…

Михайлу неудобно сразу согласиться, он тоже старый рыбак, и тут, как всегда, старики начинают спорить. Дедушка Арсений любит подшутить над Михайлом; на целые десять лет Михайло моложе его, а вот голова совсем лысая. Впрочем, Михайло привык уже к этим шуткам, нередко он даже сам напоминает:

– Как же это ты про лысину мою забыл сказать?

Некоторое время они пристально смотрят друг другу в глаза, и словно неожиданно улыбаются оба, и Арсений первый примирительно протягивает свой узорчатый кисет.

– Отведай, Корнеич… Хорош табачок!

– Благодарим, – отвечает Михайло, выколачивая трубку о киль баркаса и запуская руку, в кисет. – У тебя ведь самосад, Арсений Ильич? Из самого Сухуми семена вывез?..

Афанасу нравится этот вежливый разговор, и, выждав удобную минуту, он тоже вступает в беседу.

Так до первых звезд сидят они у тополя, и тихо течет разговор, пока с поселка не приходит пропахшая морем и рыбой молодежь.

Давно уже я знаю стариков, с юности они почти неразлучны. Лет около тридцати назад каждый из них «боцмановал» на торговых кораблях дальнего плавания, но даже названия дальних южных портов они почти позабыли, хотя дедушка Арсений и гордился тем, что два раза «обернулся» вокруг света.

– На родную косу потянуло, – говорит он иногда, вздыхая. – Дома-то оно всегда лучше. А вот Семена своего никак я не пойму, – добавил он в раздумьи. – И сколько по морям бродит человек, лет восемнадцать поди…

Теперь уже Михайло насмешливо улыбался, глядя ему в лицо.

– Жить бы тебе в пустыне, Арсений Ильич. Сидел бы твой сын дома, пироги бы ел… А тут, видишь, жизнь широка! Море всегда кличет…

– Да я ведь не жалею, – оправдывался Арсений. – К слову говорю… Его, конечно, воля. Мы – потомственные моряки, от Петра, от взятия Азова.

У невысокого дощатого причала они встречались каждый день, деловито проверяли улов, следили за разбором сетей, за выгрузкой и разделкой рыбы. Если время шло к вечеру, кто-нибудь из них первый напоминал:

– Ну, что ж… Пойдем к «вечному», что ли?

Приставив руку в виде козырька, Арсений смотрел на солнце и, немного подумав, обычно соглашался.

Это слово «вечный» я слышал несколько раз и однажды спросил о нем у Арсения. Он только тряхнул белой головой.

– Понимать надо!

Но рыбаки говорили мне, что старый, одинокий тополь, растущий на этой соленой земле, кто-то назвал «вечным».

В маленьком поселке, на косе, дальние гости бывали редко. В жаркую осеннюю путину приходили за рыбой мелкие суда из Мариуполя, реже – из Ростова. Доставляли они товары, письма и свежие газеты. На судах работали знакомые моряки, дальше побережья они почти не бывали.

Раза два или три за лето заходили аварийной службы катера, и дедушка Арсений беседовал с капитанами, но они ничего не слышали о Семене. Старик давно уже ожидал письма, – шло время, новые люди селились на косе, понятно, они даже не видели никогда Семена.

В этом году сентябрь выдался теплый, легкий, веселый месяц. Ветер-низовка еще не дул с Дона, не гнал бурых косматых валов, море и небо были неразличимы, и край берега казался краем земли.

В один из таких вечеров, когда мы стояли у причала, совсем неожиданно к нам в кубрик рыбачьей шхуны зашел незнакомый человек. Он ловко спустился по крутому, узкому трапу и, улыбнувшись, сказал:

– С приветом, товарищи!.. Где же ваш бригадир?

На нем был штурманский китель и фуражка, из-под которой блестели белые, серебристые виски.

– На берегу, возле тополя, верно, – сказал кто-то из рыбаков, приглашая его сесть. – По вечерам у нас там собирается народ.

– Хорошо, – ответил он по-прежнему с улыбкой, – значит, и я пройдусь.

Мы вышли с ним вместе, и уже на причале, протягивая руку, он сказал:

– Волков. Штурман с «Терека». Слышала о таком корабле?.. Вот, выбрал свободное время. Приехал проведать знакомые места. Как-то и я здесь рыбачил. С интервентами здесь воевал.

Мы шли по берегу, у самой воды, и на окраине поселка, на изломе косы, он остановился на минуту.

– Тополь-то по-прежнему стоит, – заметил он задумчиво. – С моря когда посмотришь – как памятник стоит…

Мне было непонятно, почему с такой печалью сказал он эти слова и почему отвернулся, но я не решался спросить.

Песок на косе был совсем золотым от вечерней зари, и только у тополя лежала синяя смутная тень.

Там, в тени, на шпангоуте баркаса, окруженный рыбаками, сидел дедушка Арсений. Он что-то рассказывал, когда мы подошли. Волков поздоровался тихо, чтобы не помешать, но старик замолчал.

– Сказки рассказываете? – спросил Волков, оборачиваясь к старику. – Мы не помешаем?

Дедушка Арсений улыбнулся:

– Чего там… Вижу – морской человек. Про тополь этот говорим. Непонимающие тут есть. Вот я и толкую им… Вечное дерево это.

– Ты объясни человеку, – откликнулся Михайло.

Дедушка Арсений обернулся к нам.

– Потому вечное, что в корнях его рыбачья кровь живая! Вот почему…

– Я слышал об этом, – неожиданно сказал Волков, но старик не удивился.

– От верного человека слышал, коли так! А человек тот от меня только. Я один был на весь поселок в тот пасмурный вечер. Все в плавни подались, когда эта нечисть иноземная, – гори она, падло! – нахлынула сюда. Вон там, на далеком изломе, я лежал и все видел. Они подошли на моторке, и, когда только подходили, какой-то человек вдруг шарахнулся за борт. Я сразу понял: наших пленных везут… Стреляли они, кружили, так, верно, и утонул тот человек. Тогда они вывели на берег второго паренька. Какой это был паренек! Плечистый, крепыш… Наша, рыбачья, кровь! Роба на нем была рыбачья и рыбачьи тяжелые сапоги. А вот руки связаны были. Капитанка насунулась ему на лицо – только он вышел спокойно, наш, гордый человек, и еще голову выше поднял, и даже с места не сдвинулся, когда тут вот, к тополю, его прислонили…

Был дождь, я помню, как сейчас, и тополь плакал каждым листочком своим, и гудел он, и гнулся, словно волокна ему рвало, словно замахнуться он корневищем своим хотел. Они стреляли с трех шагов… Трое… И потом на лодку унесли того паренька.

Арсений протянул руку, тихо постучал по коре тополя.

– Тут вот, в сердцевине у него, пули засели!

Он замолчал и оглянулся, и все оглянулись теперь, – тополь взволнованно шумел от ветра, и звонкая волна отвечала ему. И даже отсюда, снизу, стало видно, как красная кровь заката струилась по густой листве.

– Я это видел, – повторил дедушка Арсений в тишине.

– Я тоже видел, – тихо отозвался Волков.

Но старик покачал головой.

Штурман повторил твердо:

– Тоже видел…

– Где же ты был? – закричал Арсений, почти бросаясь к нему.

– Я и есть как раз тот, второй, который выпрыгнул из лодки… И видишь, живой. Выплыл, хотя и наглотался воды… Под камнем я лежал.

Он показал на берег.

– Вон, под тем камнем.

Дедушка Арсений схватил его руку. Одним бесшумным движением люди сомкнулись вокруг штурмана. Теперь всем стало видно, как блестит его седина.

– Братцы!.. Товарищи!.. – закричал Михайло, задыхаясь. – Человек-то у нас какой! Хлеб-соль ему, товарищи, родному! Ко мне в гости прошу!..

Волков оглянулся по сторонам, каждый звал его к себе, каждый протягивал руку.

Но дедушка Арсений крикнул:

– Мое первое право, чтобы зашел ко мне в хату такой человек!

И Волков, крепко пожав руку старику, согласился.

Мы шли обратно по берегу после заката, в синей вечерней тишине.

Уже зажигались огни в поселке и у причала на наших маленьких кораблях.

Моря почти не было слышно, изредка только где-то близко шуршала осторожная волна.

Шагая рядом со штурманом, дедушка Арсений спросил:

– С какого моря теперь прибыли? С Черного?

– Нет, с Балтики, – ответил Волков. – На «Тереке» работаю – старпом.

– Сын у меня тоже где-то болтается по морям, – смущенно сказал Арсений. – Лет двадцать, как носа не кажет домой… Слышали, может?

– А как фамилия? Может быть…

– Горелый… Семен Арсеньевич… Боцманом он.

Волков остановился. Глубокий кашель захватил ему дыхание, было слышно, как хрипит у него в горле. Так, покачиваясь, он стоял целую минуту.

– Ничего, – сказал он, пересиливая приступ, – это… старое у меня… Горелого я знаю… Где-то он работает на корабле…

– Во как! – восторженно закричал Арсений. – Этот не изменит морю. Никогда!

Мы простились на причале, и Волков сказал, что завтра вместе с нами отплывает в Бердянск.

К дедушке Арсению собирался народ, и каждый нес штурману Волкову слово привета и дружбы, и все же он не смог долго пробыть у старика из-за этого приступа болезни. Мы удивились, когда уже через час он вошел на борт шхуны.

Спать, однако, он не лег. Целую ночь простоял на палубе и даже не заметил, что вахтенный набросил ему на плечи теплый бушлат.

В Бердянск мы уходили на заре. Уже убирали швартовы, когда Волков окликнул меня.

– Может быть, я не прав, – сказал он тихо. – Я обманул старика…

Я глянул ему в глаза. Они смотрели открыто.

– В тополе этом его, Горелого, кровь… Семен там стоял… Сеня Горелый, мой товарищ… Рыбак, солдат, герой…

Я отвернулся, до боли сжав зубы.

Мы уже выходили в море. Вершина тополя пылала в лучах восхода, и, когда ветер качал эту могучую вершину, охваченную огнем, он был похож на факел, на памятник, живой, полный силы.

У черного мыса

В эту теплую и ясную весну над нашим побережьем почти не лежали туманы. Только иногда, по утрам, синяя дымка заволакивала взморье, но и она таяла при первых лучах солнца, и было так радостно в час восхода выйти на нос нашей маленькой шхуны и словно лететь над морем, над золотистой солнечной тропой.

Старые рыбаки говорили, что в этом году будет счастливый лов. Шел слух, что уже идет стерлядь. Эта большая, тяжелая, со свинцовым отливом рыба так и чудилась нам в белесой глубине.

Мы бродили у побережья, развозя снасти на промысла, от Керчи до Туапсе и обратно, почти до Очакова. Нас было шестеро на шхуне, все молодые, почти однолетки, и все из одного порта; и не было промысла, где бы ни встретили нас шумным весельем, как будто сами мы были вестниками удачи.

В эту раннюю пору в море по ночам редко можно было встретить рыбачьи суда. Они собирались в устьях рек и в тихих заливах.

Шкипер наш Алеша Дрозд, рослый и всегда загорелый, недаром шутил, что море отдано нам в аренду. Мы привыкли к этому затишью на рейдах, затишью перед страдой, к редким встречам с транспортными судами. Но тем более все мы были удивлены, когда, обогнув Черный мыс (у него суровая слава – штормы), увидели далеко в море целую флотилию рыбачьих судов. Сколько их было там? Наверное, не менее сотни. Это была не колонна: никакого строя не было заметно – просто огромное сборище баркасов, катеров и шаланд.

Алексей быстро взбежал на бак, вытащил из футляра бинокль. Он долго вглядывался, но, видимо, ничего не понял. Обернувшись к рулевому, он махнул рукой:

– Лево руля!

Мы развернулись навстречу зыби и теперь шли прямо на рыбачьи суда. Издали, может быть, на расстоянии полукилометра, мы услышали дружный и непрерывный крик и тотчас увидели, как на всех мачтах в розовом свете зари, словно стая птиц, взвились флаги.

– Это эпроновцы! – крикнул Алексей, не отрываясь от бинокля, – Они поднимают корабль…

Мы столпились вокруг него, протягивая руки к биноклю, но он ничего больше не говорил, только топтался от нетерпения по палубе. И всем нам, хотя ветер с утра засвежел, теперь казалось, что парус «полощет», что слишком лениво режет форштевень волну.

Лишь несколько человек на баркасах заметили наш приход. Старый рыбак улыбнулся и махнул нам рукой. Кто-то сказал негромко:

– К часу поспели.

Но мы уже не смотрели по сторонам. Мы вошли в этот широкий круг кораблей, как в хоровод. И тревога ожидания, и надежда, и радость охватили нас, как этот свежий утренний ветер.

Из мутной, бурлящей воды уже показались понтоны, и вслед за ними медленно выплывал боевой мостик корабля. Жадная волна клокотала на нем, но мостик поднимался все выше, и клочья пены все слабее метались у его поручней, постепенно утихая, словно обессилев. И вот обломок мачты показался над волной; раздался шум, словно вздох огромного существа, и стройный, острый нос корабля выплыл из пучины.

На борту его, усеянном раковинами, еще можно было прочесть краткую надпись «Зет». Это был немецкий миноносец, о нем на побережье хорошо помнили рыбаки. Небольшая пушка, поставленная на его баке, слепо смотрела в небо, и ржавая вода, красная от света, как кровь, медленно стекала из ее зияющего жерла.

От водолазного катера к носу корабля стремительно подлетела шлюпка, и два человека легко вскочили на бак. Веселые, коренастые, мокрые от брызг, они сняли кепки и вдруг крепко обнялись. И на всех судах люди бросились к поручням, не стало слышно ни ветра, ни звонких голосов, грохот прокатился над морем: это рыбаки заплясали на палубах баркасов. Плавной широкой волной наше знамя развернулось на флагштоке миноносца.

Внизу, в трюмах, дружно гремели молотки котельщиков, когда мы взошли на палубу корабля. Груды раковин светились на ней в ярком солнце, как тлеющий жар, густым черным узором покрыли они мачту и надстройки, и только местами проглядывала влажная броня. Но из машинного отделения уже передавали, что механизмы в порядке; каждая весть из трюмов, словно эхо, летела над флотилией рыбачьих судов.

Долго не хотелось уходить нам с палубы этого корабля; стальное тело его, уже почувствовавшее волну, казалось, наполняется новой и яростной силой.

Почему-то все, кто вместе с нами взошли на корабль, теперь спешили наверх, к каюте командира. Мы тоже поднялись на спардек. Там, у трапа, ведущего на мостик., в тесном кругу водолазов, металлистов, рыбаков, стоял седой усатый человек в синей морской робе. Он медленно листал толстый, в желтой кожаной обложке журнал; небольшой сейф, разрезанный автогеном, стоял у его ног. Человек хмурил брови, пальцы его дрожали, когда он переворачивал страницу, и с каждым опущенным листом люди все теснее сдвигались вокруг него. Женщина, загорелая рыбачка в бушлате и светлом платке, стояла рядом с ним, и он нарочно медлил, чтобы и она успела просмотреть каждую страницу. Вдруг она встрепенулась:

– Это он!..

И несколько человек одновременно тихо спросили:

– Отто?

Усатый молчал некоторое время. Потом он наклонил голову:

– Да, это он.

Я заглянул через его плечо: с маленькой бледной фотографии смотрело лицо матроса, открытое и будто уже знакомое мне.

Женщина взяла журнал и, не закрывая, лишь прижав его к груди, медленно пошла, вдоль палубы к трапу. Товарищи молча шли вслед за ней. Только усатый остался на месте. Опустив голову и закрыв глаза, он стоял целую минуту, покачиваясь от легкого крена палубы, словно прислушиваясь к частому, как пулеметная дробь, грому молотков. Потом он выпрямился, тряхнул головой и пошел вслед за женщиной уже совершенно спокойный. У трапа его остановил Алексей.

– Кто это… Отто? – спросил он.

Усатый посмотрел на него удивленно.

– Мы не здешние, – сказал Алеша. – Мы с транспортной шхуны.

– А, понимаю, – сказал усатый и положил Алексею руку на плечо. – Был этот человек рулевым на этом самом миноносце. Встречались мы на пристани, у Ольги. Вот она…

Он посмотрел вслед женщине, которая уже спускалась на баркас. Все так же бережно она несла раскрытый журнал. Усатый помолчал, пережидая пулеметную дробь молотков.

– Да, был он матросом, родом с шахты какой-то, из Рура, что ли, – начал он свой рассказ.

«Зет» стоял в Феодоссийском порту. В городе были оккупанты. Днем и ночью отряды их маршировали по улицам. Миноносец этот должен был высадить офицерский отряд здесь, у Черного мыса. Отто рассказал нам об этом. Свободными вечерами, когда его отпускали с корабля, он приходил к нам в подпольную организацию большевиков. Он рассказал нам о десанте, а мы предупредили его, где будут поставлены мины. Мы простились вечером. Лил дождь. Отто скоро ушел. Я помню: он помахивал нам бескозыркой, когда поворачивал за угол…

Только теперь мы поняли все. Мы стояли на палубе и смотрели на море. Из немецкой пушки, из открытого жерла ее, все еще капала ржавая, цвета крови, вода. Ветер свежел, и трепет флагов на баркасах становился все громче, и с каждой минутой все яростнее кипели гребни волн.

Мы стояли и думали о нашем брате Отто, о славе его, о том, что не сравниться пучине с глубиной памяти и сердца, о том, как много у нас друзей, и не волна в отзвуках шторма, сама радость жизни качала нас в эти минуты над соленым синим простором.