Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)
Она метнулась к окну, потом к двери, а мне, понимаете, негде было скрыться, я не мог уйти ни на шаг… Каков же я был в эти минуты! Хуже, намного хуже, чем тогда, при первой встрече, с ошпаренным лицом. Она распахнула дверь и откачнулась; губы ее задрожали, и серые глаза потемнели – как будто под сильным ветром стояла она, так блузка затрепетала на ней. Что в ней переменилось за это короткое время, пока она стояла здесь, у порога? Я сказал: «Позовите матросов… Так получается, Аня… Мне снова не повезло…» Она рванулась ко мне и обняла меня за плечи, за шею. Теплые руки ее дрожали. Она прошептала, почти рыдая: «Никита… Никитушка… родной!» Мне было стыдно за мое обожженное лицо. Я отвернулся. Но последнее, что я запомнил с изумлением: она знала мое имя.
Чапичев оторвался от перил, повернулся и быстро прошел вдоль мостика угловатой неровной походкой. Кованая палка его гулко стучала. С крыла мостика он долго всматривался в море, потом уже неторопливо возвратился на прежнее место.
– Я пришел в сознание в лазарете. Минуло восемь дней… Меня везли лошадьми и на машине. Я узнал, что это Мелитополь и что мы едем дальше, на восток… Когда я открыл глаза, она сидела у моей постели. «Я знала, сейчас ты проснешься», – сказала она. Я не успел еще спросить, но она поняла: «Не беспокойся… Все дети живы-здоровы. Они уехали на восток. Они приходили навестить тебя там, на косе, и удивлялись, как долго спит „смешной капитан“… Они хотели, чтобы на прощанье ты спел еще раз свою веселую песню. Они подарили тебе клетку с чижиком. Но я случайно открыла ее, и чиж улетел…» Сначала я подумал, она утешает меня, как утешают каждого больного. А тут ранен еще… Но, понимаете, здесь было что-то другое… Я говорил ей правду, что перечувствовал и пережил, о страхе своем, о том, как увидел себя униженным, недостойным смотреть ей в глаза. Я ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Однако ей невозможно было доказать, что счастливым завершением этого трудного рейса мы были обязаны ей одной… Знаете, что она сказала? Я мог бы не поверить. Но от меня не укрылась ее радость. «Я буду писать вам с фронта, – сказала она. – Я хотела бы, если мы останемся живы, Чапичев, быть вашим другом. Помните, Никита, где-то далеко у вас есть друг». Вот что сказала она, удивительный человек! А я ничего не мог ответить. Я был так слаб… Тогда, у штурвала, я потерял много крови. Осколок оказался очень крупным. Еще на подходе к этой косе он отсек мне ногу повыше колена, отхватил, будто острый топор. У меня начиналась газовая гангрена… Были еще ампутации… Старый хирург хмурил седые брови. Но я жил… Я хотел, я ждал писем. И она писала.
Штурман Катарадзе сказал очень тихо:
– Врачи могли этого не знать…
Чапичев расстегнул бушлат и что-то достал из кармана. Они склонились над перилами, близко, плечом к плечу, могло показаться, они стояли обнявшись. Подвахтенный матрос неслышно поднялся на мостик, принял у меня штурвал и молча, удивленно загляделся на яркую летучую звезду.
Проходя по трапу, я оглянулся на Чапичева. Руки его были протянуты вперед… На сомкнутых темных ладонях он бережно держал маленькое фото. Оно казалось влажным от света звезд. Я не успел рассмотреть лицо Северянки.
И я до сих пор не знаю, в чем подвиг этой женщины, – в одном ли спокойствии ее? Все-таки Чапичев вывел из-под обстрела бот. Подвиг передается от человека человеку. На пристанях, на промыслах, на улицах городов, встречая женщин, я спрашивал себя, волнуясь: «Не это ли она?..» Я был уверен – ее можно узнать среди тысяч… И я ошибся. Она была рядом, в экипаже корабля, судовой врач, поднявшийся на борт «Гагары» в порту Феодосия во время короткой стоянки, – маленькая женщина со спокойными серыми глазами. Глядя на нее, на жену штурмана Чапичева, я обычно думал о Северянке, о той, которая звездным светом-сиянием вошла в его жизнь… Нашего корабельного врача я почти не запомнил и лишь значительно позже, уже на другом корабле, узнал, что это и была она.
Товарищ ЗетСреди группы матросов, захваченных в плен на траверсе острова Змеиный, оказался таинственный Зет… Немцы узнали об этом из перехваченной радиограммы.
После взрыва магнитной мины морской разведчик «Бойкий» пять-шесть минут еще держался на плаву. Только отсутствием времени следует объяснить, что на этот раз Зет не воспользовался условным кодом. Он торопился… возможно, он рассчитывал, что спасательный гидросамолет успеет прибыть к месту аварии раньше немцев. Это была его ошибка. Отряд торпедных катеров противника, базировавшийся на Змеином, как раз готовился к выходу в море. С берега заметили облачко дыма над горизонтом. Потом по серым, заштиленным, цинковым волнам докатился гул взрыва.
Торпедные катера выметнулись из бухты, как большие белохвостые птицы… Они прибыли к месту катастрофы в те минуты, когда маслянистые волны еще кипели над уходящим в пучину кораблем.
На спасательном боте оказалось только двенадцать русских моряков. Остальные погибли во время взрыва. Эти двенадцать были безоружны. Они видели: сопротивление не имело смысла. В молчании они приняли буксирный трос.
Ошибка Зета заключалась не только в том, что он послал открытую радиограмму. Их все равно заметили бы с островка. Он подписал радиограмму своим именем, а это имя для немцев слишком многое означало.
В штабе противника он был на особом учете, таинственный человек, так как уже в первые месяцы войны доставил на этом участке фронта немало хлопот и огорчений. Он не был полководцем или командиром корабля – по роду военной профессии ему не доводилось даже издали видеть противника. А между тем – нет сомнений, что немцы отдали бы многое, чтобы убрать его с пути. Он воевал в эфире, на тех незримых коммуникациях фронта, по которым идут приказы, донесения, оперативные сводки.
Он был искуснейшим мастером того изощренного и тонкого дела, в котором нередко теряется самый пытливый и проницательный ум. Зет был расшифровщиком секретных вражеских кодов. В штабе фронта в шутку его называли Шампольоном. Быть может, в своей области он был достоин этого почетного имени. Но если над расшифровкой египетских надписей лингвист Шампольон трудился долгие годы, то человек, скромно укрывшийся за кличкой Зет, не располагал ни таким временем, ни условиями. Коды сменялись ежемесячно, еженедельно, над ними ломали головы хитроумные спецы, они ограждали смысл каждой фразы ложными ходами, неразберихой точек и тире, цифрами, условными именами. Нужно было обладать не только большим искусством и опытом, но особым, чутким и обостренным дарованием, чтобы из десятка возможных и фальшивых взять один, безошибочный, ключ.
Четыре месяца Зет издевался над врагом. Для него не было секретов. И трудно сказать, какое количество побед он одержал, разгадывая планы врага, пути его кораблей, направление ударов.
В осажденном городе он оставался до последних дней – здесь его работа была особенно важна. «Бойкий» покидал порт ночью и, с целью разведки, направлялся дальним кружным путем. Так он очутился у берегов Змеиного, крошечного островка с древней легендарной славой, утвержденной еще до Гомера. По преданию, здесь был погребен Ахиллес.
Незадолго до отплытия экипаж разведчика получил пополнение и частично замену раненых. Половина экипажа теперь состояла из новичков. Никто из офицеров и никто из матросов, конечно, не мог подозревать, что среди моряков, впервые прибывших на корабль, находится и тот удивительный человек.
Его неизменным условием была тайна, а постоянным спутником – портативный аппарат, спрятанный в обычном матросском сундучке. Только один раз открыл он сундучок за время рейса, в те минуты, когда кубрик уже опустел и судно медленно кренилось на борт, отброшенное с курса, захлестнутое водоворотом. Он успел передать радиограмму. Быть может, машинально или в расчете на скорое прибытие гидросамолета Зет спрятал, одну телеграфную ленту в карман бушлата. По-видимому, она была особенно ему дорога.
Сундучок так и остался в кубрике, а простой матрос, с простой фамилией, с открытым и спокойным взглядом ясных глаз, был подобран товарищами, успевшими спустить спасательный бот.
Теперь этот бот шел на буксире торпедного катера, с шумом взлетая с волны на волну. Четыре автомата были нацелены с кормы катера в моряков. Четверо немцев неотрывно следили за каждым движением пленных.
Не оборачиваясь, глядя в открытое море, боцман Сидоренко сказал:
– Будут обыскивать… Ежели у кого сбереглись письма или документ важный какой – советую оставить за бортом.
Еще тогда Сидоренко приметил узкую ленточку бумаги под решеткой, на дне бота. Он опустил руку, чтобы достать эту бумагу, но сидевший рядом матрос, безусый юнец, прозванный на корабле Студентом, резко придвинулся и наступил боцману на пальцы. Он сделал вид, будто не заметил руки боцмана, и Сидоренко ничего не сказал, только подумал, что этому мальчишке следовало бы знать: секреты не прячут здесь же, в боте.
Комендант расположенного на острове гарнизона никогда еще не получал из штаба таких длинных, обстоятельных и торжественных приказов. Здесь было чему удивиться: он должен встретить пленников со всей предупредительностью, как если бы это были немецкие офицеры. Сбитый с толку, он приказал повару готовить парадный обед, а сам отправился на берег.
Неожиданное гостеприимство немецкого коменданта и удивило, и озадачило моряков, но только один из них понял, что это значило.
Долго сидели матросы, не притрагиваясь к еде, хотя комендант, тоже заметно растерянный, много раз повторял:
– Битте, битте… рус!
По-видимому, никто из этих фашистов не знал русского языка, поэтому, осмотревшись, Сидоренко заметил открыто:
– Скажу вам прямо, ребятки, – недобрый знак… Мягко стелет, паршивец, – жестко будет спать. Чего-то они хотят. А чего – не знаю. Однако поживем – увидим, если конечно, поживем…
После обеда их отвели в казарму, нисколько не похожую на тюремный барак; здесь были койки с матрацами, с подушками, даже с чистыми простынями. У двери встал часовой, которому, очевидно, вменялись также обязанности денщика. Он побрызгал водой полы, подмел и положил на стол сигареты.
– Что вы ни говорите, – заключил боцман удивленно, – а все-таки на свете бывают чудеса.
На острове они прожили трое суток. Неведение и скука томили моряков. Машинист Калинчук сказал с горечью:
– Ну, братцы мои, тоска… Не земля и не море – так, банка какая-то, и мы на банке сидим. Этак месяц посидеть, зеленым, как жаба, от скуки станешь.
Комендор Морозов придумал какую-то игру, суетился, подбирал напарников, но никто играть так и не согласился.
Лишь один человек нашел себе занятие и, казалось, нисколько не грустил. Это был безусый матросик, по кличке Студент. У него сохранились записная книжка и карандаш; он вырывал листок бумаги и, низко склонясь над столом, целыми часами выводил причудливые узоры. Калинчук долго следил за его «работой», потом спросил, что это значит. Аркадий Лялин ответил увлеченно:
– О, это хитрая штука… Это ребусы… Кроме меня, никто их не прочтет.
– Понятно, – сказал машинист печально и отошел от стола. Он постучал себя пальцем по лбу и уже издали кивнул на Лялина. Впрочем, и без этого многие догадывались, что со Студентом неладные творятся дела.
Третьей ночью, когда на дощатом столике у двери догорала сальная плошка, никто из матросов не приметил, как из темени моря, из гулкой пучины сверкнул и сломился о скалы краткий прожекторный сигнал.
Похожая на диковинную рыбу, черная, лоснящаяся от света звезд, подводная лодка всплыла у берега и медленно приблизилась к причалу.
Через несколько минут в казарму, громко стуча каблуками, вошел морской офицер. Вслед за ним проскользнул комендант и еще с порога крикнул испуганно:
– Встать!
Матросы встали и построились вдоль стены, молча глядя на офицера. Он был весь изукрашен нашивками – полосками, треугольниками, крестами, будто его специально отмечали, чтобы не перепутать с другими. Зеленый пластырь крестом лежал на его щеке, и Сидоренко подумал, что уж это – отметка наших.
Два солдата внесли наручники – металлические гроздья браслетов и колец, – и офицер показал, как нужно протягивать руки, потом, усмехнувшись, постучал согнутым пальцем по деревянной кобуре маузера.
Браслеты имели автоматические замки, захлопывались с певучим стеклянным звоном. Когда матросов вели на берег, неотступным эхом за ними следовал этот встревоженный звон. Он утонул с подлодкой в черной морской глубине…
Да, было чему удивляться двенадцати морякам. Их высадили на берег в районе Херсона – с первого взгляда Сидоренко узнал этот плавный, могучий днепровский разлив, надломленную линию горизонта, степную волну кургана, дальние ветряки.
На берегу их ждала машина, крытый черным брезентом грузовик. Среди охранников были четыре офицера, и в том, как они двинулись навстречу матросам, как всматривались в лица пленных, будто стремясь что-то разгадать, опять ощущалась близость тайны – немой, затаенный вопрос.
На тюремном дворе им снова приказали построиться. Пожилой, уже седеющий обер-лейтенант три раза прошел перед строем, осматривая каждого матроса с головы до ног.
Он ни о чем не спрашивал, хотя и в нем легко было различить этот сдержанный и непонятный интерес к морякам. Вскоре пленные поняли: он ждал старшего начальника.
Старший начальник, маленький лысый человек в штатском костюме, быстрый, с легкой походкой, с внимательным и цепким взглядом белесых глаз, прибыл через полчаса и, не замечая ни часовых, ни обер-лейтенанта, торжественно застывших на своих местах, прямо подошел к матросам.
– Мне очень приятно вас видеть, – сказал он по-русски. Челюсть его вздрагивала и отвисала, поэтому выражение лица представлялось то испуганным, то бессмысленно застывшим. – С вами особенно приятно познакомиться, господин Зет.
Казалось, он обращался к Сидоренко. Но позднее в камере и комендор Алексей Морозов, и машинист Калинчук утверждали, что с этой странной кличкой Зет он обращался именно к ним. Они стояли рядом, и он смотрел на них в упор.
Рассудительный Сидоренко заметил:
– Ежели б это так, он сказал бы «господа Зеты». Чудные водятся у них имена! А важно было бы знать, за кого он нас принимает? Может, за крупное начальство какое, а?
Лысый осматривал матросов поочередно. Он подходил вплотную, щурил глаза так, словно человек был от него очень далеко, и он силился узнать его или припомнить. Трем морякам: Черевичному, Протасову и Кузьменко он приказал отойти в сторону: отобрал их так уверенно, как будто знал каждого в лицо. Обернувшись к охранникам, он сказал что-то по-немецки. В камере Лялин перевел его слова. Оказалось, Студент хорошо владел немецким языком. Лысый сказал:
– Запереть в отдельную камеру… С ними у меня будет особый разговор.
Почему выбор его пал именно на этих трех? Тогда это казалось загадкой. Теперь известно – это был прием, рассчитанный на то, чтобы смутить и озадачить пленных. На допрос Сидоренко был вызван первым. Он вскоре вернулся, растерянный и злой. Захлопывая за ним тяжелую кованую дверь, часовой оскалил зубы, фыркнул и отвернулся.
– Смеется, стерва, – сказал Сидоренко удивленно. – И тот, лысый, тоже смеялся. Думал, измываться зачнут, так нет, не били. Вот притча, братцы мои! Лысый, значит, встает, руку протягивает: «Садитесь», – говорит. Раз так, и я с ним по-культурному. «Ничего, – говорю, – мы постоим». Сигареткой одолжился. Выкурил. Молчим. Он на меня уставился. Я – на него. «Давно ли плаваешь?» – спрашивает. «Так, – отвечаю, – давненько». – «А людей своих всех знаешь?» – «Нет, – говорю, – только двоих. Вот машиниста Калинчука да механика Кузьменко, что в отдельной камере теперь сидит». Тут он как цыкнет: «Врешь!» Я, значит, объясняю, как есть: часть экипажа погибла, а эти девять, из нового пополнения, ночью перед отходом явились. Видеть-то каждого видел, а чтобы плавать вместе, так это первый рейс… Ладно, успокоился он, молчит, только челюстью трясет… «А скажи-ка, – спрашивает, – ты слышал про Зета?» – «Слышал», – говорю. Тут он опять сигаретку. «От кого ты слышал про Зета?» – «А как же от кого? От тебя и слышал». Щелкнул он челюстью, глаза выкатил. «Ты не дури, – говорит. – Я этих шуток не люблю». Руки приказывает показать, ладони щупает, вроде, как хиромант. Перед самой мордой его держу я руки, вот, думаю, минута: трахнуть его промежду глаз, тут ему и отходная. Так он вдруг смеяться начал. «Ну, – говорит, – вижу… Не твоего ума это дело. Умственной способности у тебя нет». – «Как – говорю, – нет? Или боцманом каждый сможет? Попробуй-ка один инвентарь корабельный в голове удержи». Так он опять давай хихикать… Черт его знает, что ему, этому голомозому, нужно?
Одно только поняли матросы в тот день: среди них искали человека с таинственным именем Зет.
Вторым на допрос был вызван Калинчук. Он не возвращался до вечера. В сумерки, когда за узким окошком камеры чуть заблестела робкая звезда, тюремщики открыли дверь, внесли и швырнули на пол бездыханное тело машиниста. Сидоренко поднял его на руки, отвел со лба Калинчука мокрый спутанный чуб, вздохнул и оглянулся на матросов. Он увидел, как по серым их лицам, по злым, опустевшим глазам прошла тяжелая тень.
– Был бы я этим тайным, – задумчиво сказал боцман, – сам бы муку принял. Зачем же всех на пытку отдавать?
Из дальнего угла камеры звонкий голос ответил:
– Вы ждете помилования, боцман? Можете оставить эти надежды. Да!
Сидоренко удивленно оглянулся.
– Кто это сказал?
Из угла вышел Аркадий Лялин – светловолосый и хрупкий, с лицом, как обычно, сосредоточенным и спокойным. Он остановился перед боцманом, напряженно опустив скованные руки, откинув голову, чтобы прямо смотреть гиганту Сидоренко в глаза.
– Это сказал я. И могу повторить. Тот, кто рассчитывает на помилование, – трус.
Продолжая держать на руках Калинчука, словно не ощущая тяжести, Сидоренко отступил на шаг, повел могучими плечами. На дубленом лице его отразились и удивление и любопытство.
– А, это ты, Студент? Ну, петух! Кто учил тебя там, в школе, так разговаривать со старшими?
Лялин ответил с юношеским задором:
– Здесь дело не в звании и не в возрасте. Это не палуба корабля. Здесь дело в чести.
Он оглянулся на товарищей, настороженных, замкнутых, молчаливых, и сразу понял: не одобрение, осуждение было в их глазах.
– Хорош ты, Студент, – проговорил боцман чуть слышно, – А только следует тебе знать, чернильница, что и тогда, когда мы у виселицы рядом станем, я останусь боцманом и твоим начальником, а ты матросом и моим подчиненным. Понял? Так вот. Молчи.
Лялин хотел еще возразить, но Морозов отодвинул его плечом и указал глазами на угол камеры.
Лялин отошел к стене, опустился на пол и снова погрузился в то состояние сосредоточенного раздумья, в каком он пребывал все эти дни.
В течение четырех суток лысый чиновник гестапо допрашивал матросов по одному. На столе перед ним стояло вино, а в большой эмалированной вазе горкой лежали свежие фрукты. Он предлагал угощаться, говоря, что не собирается задабривать или подкупать, что это был бы слишком наивный прием…
– Я не собираюсь ловить вас на какой-нибудь неосторожной фразе, – говорил он. – Я спрашиваю просто и прямо: кто из вас Зет? Мне достоверно известно: человек с этим условным именем находится среди вас. Мне нужен только он. В тот час когда он откроется, остальные одиннадцать будут свободны.
Никто из матросов не пил с ним вина. Сидоренко, вызванный вторично, теперь не прикоснулся к сигаретам. Он видел свежие пятна на полу и думал о товарищах, бившихся в бреду на каменных плитах камеры. Закаленный зноем и стужей, с детства просоленный морской волной, он был терпелив и вынослив. Лысый недаром назвал его человеком без нервов: ни единого стона не издал Сидоренко за страшные три часа пытки. Два эсэсовца, помогавшие лысому, обливались потом от зноя, как будто исходившего от этого могучего, скрученного тела.
За долгие четверо суток молодой матросик Аркадий Лялин ни разу не покинул своего темного угла. Он сидел, нахохлившись, упершись локтями в колени. Большие глаза его смотрели не мигая. Губы иногда шевелились, и рука чертила на стене какую-то цифру или знак.
С жадностью всматривался он в лица уходящих, вскакивал, порываясь что-то спросить, и снова, обессиленный, спускался на пол, чтобы молча следить за другими глазами, странно далекими от этого мира.
Он был вызван девятым, и те, что могли еще видеть и слышать, запомнили его прощальный взгляд и неожиданную спокойную улыбку. По-видимому, он совершенно забылся и теперь не знал – куда его ведут.
Алексей Морозов сказал!
– Жаль мальчика. Он хотел казаться мужчиной.
Третий механик с «Бойкого», Григорий Кожанов, хмурый, молчаливый человек, заметил удивленно:
– Мальчик какой-то особенный. Я наблюдаю за ним вот уже сколько дней. Какая-то есть в нем загвоздка. Мало похож он на моряка.
– Я думаю, он не вернется, – сказал Морозов. – Слабенький и немного не в себе.
Это предположение однако не сбылось. Единственный из всех, Лялин вернулся в камеру невредимым. Часовой распахнул перед ним дверь, и, прежде чем ступить через порог, Аркадий внимательно и настороженно осмотрелся.
Три моряка поднялись ему навстречу, и Кожанов спросил, заикаясь:
– Что это значит… м-мальчик? Они сжалились над… т-тобой?
Лялин опасливо повел глазами. Он силился усмехнуться.
– Нет… Просто у них не было расчета… Да, не было расчета применять ко мне особые меры.
– Странно. Они так легко поверили тебе?
– Собственно, я должен был сделать это еще раньше. Но, сами понимаете… я не хотел.
– Что же ты сделал? – весь подаваясь вперед, чуть слышно прошептал Кожанов.
– Я открылся, – сказал Лялин и почему-то оглянулся на дверь.
– Значит, ты и есть тот самый… Зет? Но объясни… Мы ничего не понимаем.
Он нервно погладил кисти рук, уже освобожденные от браслетов.
– Что понимать-то? Все ясно. Зет – это моя кличка по радио. Я – расшифровщик немецких секретных кодов. Они узнали, что я на «Бойком». Да, они узнали об этом из последней моей радиограммы.
Кожанов отшатнулся, потом вплотную подошел к Аркадию.
– И ты сознался? Ты выдал тайну, которую знал только один? Как же ты посмел это сделать?
Лялин смотрел невинными, ясными, наглыми глазами, стремясь подавить боязнь, скрыть ложь.
– Я не выдал никакой тайны. Я только назвал себя.
Он лгал; сама его кличка была тайной, и, значит, с этих минут он отдавал себя в руки противника добровольно.
Сидоренко слышал этот разговор – теперь он вспомнил бумажную ленту под ногой Лялина, в воде, за решеткой бота, – еще тогда этот мальчишка не был достаточно осторожен; одновременно он подумал о чудачествах Студента с ребусами, – нет, оказывается, это была не простая забава. Уж не готовил ли Лялин признания еще в те дни? Что он писал в своей записной книжке? Боцман рванулся с пола, привстал на локтях, прохрипел задыхаясь:
– Теперь они заставят тебя служить. Заставят! Слабодушный ты мозгляк…
Лялин попятился к двери.
– Вы сами говорили, что если бы знали секрет, – приняли бы все на себя.
– Так, – сказал боцман, неотрывно глядя ему в лицо. – Я принял бы пытку, но не открыл секрета. Скажи откровенно, клянись боевым друзьям, что не выдал ни единого слова.
Лялин встрепенулся – не задумываясь, он, видимо, хотел дать клятву, но встретился взглядом с глазами Сидоренко, вздрогнул и опустил голову.
Кожанов замахнулся наручниками, но Лялин метнулся в сторону, юркнул к двери, ударил в нее кулаками:
– Откройте! Скорее откройте! Они хотят меня убить!
Дверь тотчас открылась, часовой, очевидно, все время дежурил у глазка. Морозов силой отвел Кожанова от двери и усадил рядом с собой на край нар.
– Не надо, – сказал он, зябко вздрагивая всем телом. – Ты ничем не поможешь… Ничем.
Когда молодого матроса снова привели в кабинет к лысому, тот, перебирая какие-то бумаги, сказал равнодушно;
– Я нисколько не удивлюсь, если эти пленные моряки попытаются вас убить. В их представлении вы – предатель. Хотя в том, что вы назвали себя, я не вижу акта предательства. Перед вами была поставлена альтернатива… и вы поступили разумно, избрав жизнь. Правда, вы могли бы открыться раньше, тогда по отношению к другим пленным я не применял бы особых мер. Здесь кроется ваша истинная вина. Однако подумаем о будущем. Не скрою, ваши способности нас интересуют. Само ваше имя теперь не имеет для нас цены. Вам снова придется выбирать: или работа у нас, или… возвращение к этим матросам. По крайней мере, я даю вам возможность подумать.
– Я возвращаюсь к матросам, – сказал Лялин, бледнея. – Пусть они, как знают, судят меня.
Лысый дернул челюстью и кивнул часовому. Лялин вышел из кабинета: его провожали равнодушные взгляды охранников. От них не укрылось, как дрогнули узкие плечи матроса, когда он шагнул за порог.
Медлительный, подчеркнуто корректный и спокойный, лысый стремительно поднялся из-за стола. Он беззвучно смеялся, Он был доволен этим днем.
– Обер-лейтенант… Вам надлежит неотступно дежурить у двери камеры. Вы отвечаете за жизнь пленного. Помните: она нужна. О всем, происходящем среди пленных, докладывайте мне ежечасно. Такую психическую нагрузку, я думаю, он выдержит не более трех часов.
Лялин вернулся в камеру надломленный, разбитый, не глядя по сторонам, он прошел в свой темный угол и спустился на пол. Казалось, никто его не заметил, никто не удивился возвращению. Только Морозов долго, пытливо вглядывался в бледное лицо маленького хрупкого человека.
Под вечер пленным принесли обед – грязную баланду из какой-то гнили. Перед Лялиным поставили маленький столик и накрыли чистой салфеткой. Охранник долго возился у корзины, расставляя различные блюда, и в заключение налил в деревянный стакан вина.
– Особое положение, – заметил кто-то из пленных. – Недорого вы продались, молодой человек…
Сидоренко медленно сполз с нар, шатаясь, подошел к столику и отшвырнул его ногой. Забрызганный вином и каким-то соусом, Лялин сидел неподвижно, ничего не видя перед собой. Он не заметил, как открылась дверь, и не слышал гневного окрика обер-лейтенанта:
– Еще один такой проступок, и я расстреляю трех человек на выбор… Последнее предупреждение. Слышите? Последнее.
Он обернулся к Сидоренко. В руке его тускло блеснул кастет. Боцман закачался и, не закрывая лица, рухнул на каменные плиты.
– Уберите отсюда этого негодяя, – сказал Кожанов, указывая на Лялина. – Зачем вы сюда его привели?
К всеобщему удивлению немец ответил спокойно:
– Через три дня уберем. Вот скоро освободятся помещения.
В течение трех дней Лялин не притрагивался к пище. О чем он думал все это время, вздрагивая, схватываясь, ломая пальцы? О черном своем падении? О ненависти товарищей? Когда он встал и медленно направился к двери – всем стало ясно: он решился.
В тот день лысому следователю он заявил:
– Прошу перевести меня в другую камеру. Я их боюсь… Боюсь и ненавижу.
– Но, – мягко возразил следователь, – вы сами избрали этот путь, господин Зет.
– Когда я признался, я рассчитывал на ваше благородство. Вы придумали очень утонченную пытку. Поэтому я так же ненавижу вас и не верю вам.
Следователь сделал грустное лицо.
– К сожалению, наши отношения не носят мирного характера… Я не применял к вам особых мер, хотя имею на это полномочия. Я ценю вас, как специалиста, и предлагал вам не только работу, но и свободу, и обеспеченную жизнь.
Лялин колебался. Он кусал губы и почему-то поминутно оглядывался на окно.
– Нет, – наконец сказал он очень тихо. – Я не верю вам. Все ложь.
Однако следователь понял, что дело теперь в условиях, в цене.
С этого дня Зет был переведен в отдельную камеру, похожую скорее на больничную палату, с мягкой постелью и письменным столом. Он прекратил голодовку. По утрам он с интересом просматривал меню, непрерывно дымя сигаретами. Лысый заходил к нему запросто, болтая о погоде, о мелких городских новостях, приносил иллюстрированные журналы. Он был немного артистом, как всякий следователь, кому приходилось не только листать бумаги, но стучаться с отмычкой в человеческие сердца. Не желая надолго откладывать дело, он первый осторожно заговорил об условиях и сумел скрыть удивление, услышав огромную сумму, которую запросил этот вундеркинд. Юноша знал себе цену. Он намекнул довольно откровенно, что ему платили не меньше.
Уже прощаясь и обещая зайти на следующее утро, следователь случайно достал из кармана смятую телеграфную ленту.
– Вот, кстати! – воскликнул он. – Представьте, я совершенно забыл… Вам знаком этот передатчик? Я думаю, по роду работы вы должны его знать.
– Я не буду расшифровывать текста, – сказал Лялин. – Ни единого слова. Я еще не служу у вас.
Бритая челюсть отяжелела и отвисла. Но следователь улыбнулся. Он был очень мирно настроен все эти дни.
– Не следует горячиться, господин Зет. Я не прошу вас расшифровывать текст. Мне только хотелось бы знать: знаком ли вам этот передатчик?
Лялин взял ленту и быстро пробежал ее глазами.
– Простите, мой друг, – настороженно заметил чиновник, – хотя я не специалист, но, мне кажется, вы читаете ее с конца.
Лялин поднял голову, задумчиво посмотрел на следователя, так, словно не понял этого замечания.
– Я читаю правильно. Уж этому вы не учите меня, господин шеф. Я знаю этот шифр. Он устарел. Он уже заменен новым.
– Где же находится тайный передатчик?
Лялин встал. Он прямо смотрел на следователя. Синие зрачки его глаз сузились и потемнели.
– Вы хотите это знать? Я могу ответить. Он находится здесь, в Херсоне.
Следователь закатил глаза и деланно громко засмеялся.
– О, вы откровенно шутите, мой друг! Наши специалисты уверяют – этот передатчик находится в Одессе, По крайней мере где-то в районе Одессы.
Лялин тоже улыбнулся. Он подмигнул следователю и даже похлопал его по плечу.
– Ваши специалисты! В таком случае, мне их очень жаль. Я знаю адрес передатчика и мог бы сейчас провести вас к этому подъезду.
– Если так, господин Зет, – пробормотал следователь, – если это действительно так, – я обещаю вам мое полное доверие… Позже вы поймете – это очень много значит… для вас.
Пленный был слишком самоуверен. Казалось, он забывал, что находится в заключении. Не случайно он обронил фразу: «Для таких специалистов, как я, война имеет особые законы». Лысый отметил его мальчишеское бахвальство. Он приготовился изумляться и восхищаться, но Лялин, видимо, почувствовал ловушку, скомкал, отбросил сигарету и отошел от стола.
– В конце концов, – сказал следователь, нарочно отворачиваясь, чтобы подчеркнуть, будто он не следит за выражением его лица, – у партизан таких передатчиков слишком много. Один не имеет значения. Этот адрес важен с другой точки зрения: вы получите наше доверие; фактически – ордер на жизнь и свободу… Не подумайте, что это слова. Я хочу, чтобы уже теперь вы чувствовали себя свободным. Вы можете отправиться в город когда угодно. С вами будет только один человек в штатском. И одно условие – вы дадите мне обещание, что не попытаетесь бежать.
