Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"
Автор книги: Петр Северов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
Я оглянулся на маяк. Сверху по каменистой тропинке спускался старик. Он был без шапки. Седые волосы развевались от ветра. Он бежал, спотыкаясь, протянув руки, что-то крича.
– Да ведь Гришка-то прибыл! – громко кричал он. Голос его был звонкий и радостный. – Где вы тут, Колька, Алексей, Петро?
Вместе с матросами мы двинулись к маяку. Сразу ожил, переменился остров. Камни откликались голосам. Травы гудели под ветром. Легкие розовые облака летели вдаль. Сладкий трубочный дым, спутник матросов, плыл над нами.
Женщина встретила нас на крыльце. Глаза ее были радостны. Но сведенные сухие губы дрожали. Она словно боялась улыбнуться, что-то еще пугало ее. Молодой командир весело поздоровался с ней, ласково пожал руку.
Мы вошли в горницу. Здесь не было никого, – никаких признаков гостя.
– Где же Григорий? – спросил я удивленно.
– Сейчас, – сказала женщина и опять своим обычным внимательным взглядом посмотрела мне в глаза. – Сейчас войдет.
За дверью послышался радостный голос сторожа:
– Да ступай-ка ты, баламут… бродячий сын!
Он с силой распахнул дверь. На пороге стоял Николай.
– Здравствуйте, товарищи. Вот, к отцу, к родителям я приехал, – сказал он спокойно, немного изменив голос, и подошел к столу. – Эй, мать, давай-ка гостям вина! – весело обратился он к матери.
Старик от души засмеялся.
– Ну, ты, пьяница… бродячий сын! Садитесь, братцы! Эх, время! Как изменился ты, Гришка, – вырос и голос осип…
Алексеев обернулся, сдвинул брови.
– Это что ж… решено?
В строгих глазах его уже таилась улыбка.
– Решено, – твердо сказал Николай.
…В этот вечер мы пили вино. Пять лет женщина берегла его для встречи. Мы сидели у стола дружной семьей. В печке громко трещали дрова. Густой свет плыл по стенам и дальше, далеко за окном.
Глядя на Николая, женщина говорила тихо:
– Почти такой же, русый… Глаза только у тебя темней…
Все было просто: Николай был сыном такой же рыбачки, как она.
Сторож громко смеялся, удивленно тряс головой.
– А каким же ему быть? Такой и остался, бродяга!
– Мы так со старухой порешили, – тихо объяснил Николай. – Никуда я отсюда не поеду. Буду со стариками на маяке.
Он коротко засмеялся.
– Осенью жена приедет. Артелью заживем. Жизнь тут, что надо, соленая, крутая, лишь бы сила в руках – бери.
За окнами горела заря, дымилась ель, все в широких розовых дорогах лежало море.
– Дела у вас теперь по другому пойдут, – сказал командир.
– Хо! Милый человек! Песцов разведем… – не унимаясь, шумел старик. – А лосось тут у нас какой!.. Сам просится.
Так неожиданно все мы были счастливы в этой семье.
…Вечером я и Алексеев уезжали на материк.
С моря долго был виден маленький домик с новыми белыми ставнями и крылечком. Они стояли на крыльце, глядя нам вслед, все трое, – у этого отчего крова неожиданно возродилась счастливая семья.
Быль июль, месяц зоревых штилей, жаркого лова, месяц поздней шантарской весны.
Вынужденная зимовкаТак, совсем неожиданно, я и Савелий, только двое, остались на корабле. Мы вызвались добровольно, и теперь, вспоминая события той суровой зимы, я нисколько не жалею об этом.
Было странно, особенно в первые дни, видеть безлюдной эту палубу, слушать мертвую тишину машинного отделения, еще недавно полного шума и блеска. Все изменилось. Он словно умер – корабль, и я понимал Савелия, когда по ночам он вдруг соскакивал с койки, выбегал на палубу и там долго бродил у трюма, покрытого ледяной корой.
В двух милях от нас, с севера на юг, большим полукольцом тянулся берег. Голубые вершины сопок тихо светились во тьме. На целые мили вокруг – ни отблеска, ни звука, ни огня. Все это было похоже на сон: и чем медленнее шло время, тем более похоже. Да, все это не раз повторялось во сне: голубые сопки, ледяная равнина бухты, тишина.
– Нужно больше работать, – ворчал Головач. – Этой спячке поддаться – цынга заест.
Очень рано, еще затемно, мы умывались ледяной водой. Почти каждый раз ночь успевала подготовить работу: на вантах, на поручнях, на дверях кают застывал белый молочный лед.
Если бы не скалывать его каждый день, судно, пожалуй, превратилось бы в сплошную глыбу льда.
По вечерам при тусклом свете жестяной печки мы рассказывали друг другу сказки, вспоминали веселые южные страны, родных на далеком берегу. Но и это надоело за месяц; в разлуке от воспоминаний становится только грустней.
Остались шахматы и ружье. Но Савелий не любил играть. С ружьем же возился ежедневно; разбирал, смазывал, чистил. Раньше оно было собственностью Павла Федоровича, капитана. После той страшной ночи, уходя с командой на берег, капитан подарил его нам.
«Я думаю, пригодится, – сказал он. – Медведи бродят – прямо с борта можно бить… И до границы недалеко».
– Что ж, попробуем медвежатины, – улыбаясь, сказал Савелий. – Продуктов у нас на пару месяцев – не больше. Правильно, Алеша?
– Правильно… До весны – сплошь сезон охоты.
– А все-таки он заплакал, старик, – вспоминал Савелий о капитане. – В каюте заперся – два часа не выходил. Он и сам, верно, хотел бы остаться на корабле. Вся душа его здесь… в ловушке. Эх, ловушка, черт тебя дери! И ведь что можно было сделать? На скалы взлететь? Я думаю, что таких штормов, как в Охотском, нигде не бывает.
Мы часто вспоминали «старика» еще и потому, что теперь там, в далеком порту, некоторые «знатоки», пожалуй, говорили о нем всякий вздор, хотя нам пришлось зимовать не по вине капитана. Это был хороший моряк, он по-настоящему любил дело. Но в этом году неожиданно ране пришла зима. Главное – она пришла внезапно. На западном берегу Камчатки мы брали лес. До опасных морозов, по самым строгим подсчетам, у нас оставалось еще не менее двух недель. Мы стояли на рейде, когда нагрянул шторм. Капитан успел сняться и провести судно узким, очень мелким проливом в закрытую бухту за остров. Ночью ударил мороз, и в течение часа бухта замерзла. На корабле остался очень малый запас продуктов – и стало ясно: придется оставить только сторожей, а всем остальным до весны пробираться в Петропавловск или на промысла. Капитан, конечно, не был виноват.
Первого медведя, «по завещанию», мы убили прямо с борта корабля. Он оказался старым и тощим. Но Савелий уверял, что это самое вкусное мясо. Впрочем, сям же он вскоре выбросил его на лед. Шкуру зверя мы повесили в каюте над столом. Она закрыла почти всю стену. Часто с гордостью Головач поглаживал длинную желтоватую шерсть. Он тоже был похож на медведя: коренастый, бородатый, в длинном тулупе, в лохматой папахе. Молодое, скрытое веселье жило в нем, несмотря на задумчивость, как бы наперекор ей. Говорил он коротко, деловито, но всегда словно шутя; работал охотно и словно играя. С ним легко было жить и работать, и если мы не раз спорили за этот месяц, то только по пустякам.
Нам было скучно и очень тяжело, хотя мы старались не думать об этом. Но об этом нельзя не думать в такой тишине, когда вокруг только голубые сопки и снег, снег…
Лишь пурга иногда вносила разнообразие в нашу жизнь. Я помню, она бушевала пять дней подряд. Чтобы пробраться за углем в кочегарку, нужно было потратить добрые полчаса. Сначала мы занялись починкой одежды, но становилось все холодней. Снизу, из трюма, доносился звон – это от сжатия льдов трещали шпангоуты.
– Как бы нам на лед не пришлось выскакивать, – говорил Савелий. – Слышишь, как жмет борта?
Целые дни мы сидели и слушали этот медленный, непрерывный звон. Я по ночам просыпался; он пронизывал меня, как лихорадка, – стон корабля. Казалось, будет бесконечным плен каюты. Даже тусклое круглое стекло иллюминатора, в закаты похожее на луну, смеркло. Мы просыпались, не зная, что это: вечер ли, утро, ночь. За дверью ревел ветер, ледяная крупа обвалом рушилась на борт. Но именно это вносило разнообразие. Как радовались мы, когда, наконец, утихала пурга.
На корабле снова становилось спокойно и весело, как раньше, когда команда еще была на борту. Мы приводили в порядок палубу, – все было прежним теперь, только снег бухты лежал неподвижно. Он никогда не был чисто белым: то синий, то розовый, то голубой. Эту долину – от берега и до сопок – мы назвали Сонной долиной. Странно шла наша жизнь. Она была почти нереальна. Нам пришлось выдумывать имена для сопок, для мысов и островков на западной стороне бухты. Тайгу на предгорье мы назвали Медвежьей – оттуда пришел к нам первый медведь. Дальнюю сопку – Восточной: из-за нее выкатывалось солнце по утрам.
В то памятное утро, после пурги, мы собрались на охоту в Медвежью тайгу.
Сверху наста лежал тонкий, мягкий слой снега, следы отпечатывались и крепко застывали на нем. Можно было видеть по этим следам, как плавно и легко, едва прикасаясь к снегу, плывет лисица, как осторожно крадется песец…
Незаметно мы поднялись на самое взгорье, и здесь у кедровника первым выстрелом Савелий положил песца. Я подхватил его на руки, еще теплого, – это был прекрасный зверек, шелковистый, с легким голубоватым отливом.
Эхо выстрела долго бродило в тайге. Мы невольно прислушивались – оно повторялось где-то очень близко, за деревьями, за скалой.
– Человек стонет! – бледнея, сказал Савелий. – Слышишь?..
Мы снова прислушались, затаив дыхание, не шевелясь. Вокруг стояла привычная мерзлая тишина.
– Кажется, он у скалы, – сказал я. – Может быть, охотник?..
Мы бросились наверх, к белым скалам, и еще издали я заметил на снегу маленький черный предмет. Я наклонился над ним. Это был обломок лыжи, короткой охотничьей лыжи камчадальского образца.
Савелий сломал ветку, начал ею рыть снег.
– Он здесь, наверное… копай!
Вскоре мы нашли перчатку, и я задрожал от волнения, когда руки мои коснулись чего-то твердого глубоко в сугробе. Это был камень, круглый замшелый гранит. Я не поверил, пока не вытащил его наверх.
Мы лазили по снегу, звали, Савелий несколько раз выстрелил из ружья.
Никто не отзывался. Высокие, рябые от снега кедры неподвижно стояли вокруг. Возможно, эти самые минуты решали жизнь человека. Мы были рядом и не могли помочь.
Огромный мерзлый сугроб у оврага мы перерыли вдоль и поперек и ничего не нашли. Мы уже совершенно выбились из сил, и только случайно, обернувшись, я заметил, как что-то двинулось за выступом скалы.
– Вот он, Савелий, – сказал я тихо, удивленный поведением этого неизвестного человека, и заметил, как тот быстро спрятал что-то в карман. Он сидел на ступенчатом скосе камня, съежившись, глядя на нас неподвижными глазами.
– Что же ты молчишь? – крикнул Головач. – Тебя ведь ищем!
– М… меня? – переспросил он, заикаясь, словно в испуге. – Я ведь н…не знаю вас. Я з…замерзаю… Я так хочу спать. Я думаю, вы т…только снитесь.
Савелий нелепо захохотал. Смех его, кажется, еще больше испугал незнакомца.
– Нет, погоди… спать-то тебе как раз и нельзя. – Он подошел ближе. – Ну-ка давай руку…
– Нет! Нет! – испуганно закричал незнакомец. – Не трогайте, у меня сломана нога!
Почти насильно мы сняли его с камня, завернули в полушубок и понесли вниз, на корабль. Он бредил всю дорогу, стонал, ругался, выкрикивал какие-то имена.
На палубе мы раздели его и долго терли снегом вспухшие обмороженные ноги. Он все ругался, стараясь вырваться, ударить Савелия в лицо, но потом смирился, попросил водки, выпил полный стакан и тотчас уснул.
Савелий старательно укутал его тулупом, притащил угля, докрасна накалил печку.
Несколько раз я заходил в каюту, прислушивался к дыханию «гостя». Спал он беспокойно, так, словно все время боролся со сном, хотел проснуться – и не мог. Только теперь я хорошо рассмотрел его лицо. Было ему лет тридцать шесть, не больше, но крутая, короткая морщина у переносицы и длинный рубленый шрам на щеке, и седые виски, и губы, крепко сжатые даже во сне, – все говорило о сильном характере этого человека.
– Нам надо узнать, кто он такой, – сказал я Савелию. – Документы, наверное, в пиджаке.
Савелий посмотрел на меня изумленно.
– Ты что это… шутишь? Что мы – воришки, чтобы по карманам лазить?
– Все-таки…
– Проснется – спросим. И говори тише… человек спит.
– Ты, кажется, сам у него в кармане браунинг нашел?
– Вы разве удивлены? – вдруг спокойно спросил гость. Он уже не спал. Он приподнялся на локте и закрыл ладонью глаза, – В тайгу без оружия нельзя ходить.
Головач придвинул к постели стул, взял руку больного.
– Ну, как здоровьишко? Брыкался-то как… помнишь?
– Спасибо! – воскликнул больной, захлебываясь. – Нет, этого мало. Что значит это слово… «спасибо». Это – жизнь! Вы понимаете, какие чувства…
Он откинулся на подушку, зарылся в нее лицом.
– Ну, вот еще, – смущенно пробормотал Савелий. – Чудак-человек… Ты хоть скажи, как зовут-то тебя?
Больной изо всех сил сдерживал рыдания. Минут десять он не мог ответить. Он трясся и все глубже зарывался в подушку. Савелий поправил на нем тулуп, лучше укутал ноги.
– Ладно, спи…
Но больной приподнялся, сел. Глаза его были закрыты. Он сказал спокойно:
– Андреев… Илья Кузьмич… С фактории «Черная падь». На промысел шел.
– Значит, кооператор?
– Ветеринар. Оленей лечу…
– Хорошее дело. Только вот теперь и ты в ловушке, – сказал Головач.
Глаза больного открылись. Они были пристальные и сухие.
– То есть?
– Ну, вместе с нами… Нам-то придется до весны, а тебе – пока нога заживет. Месяц, не меньше… Мы эту бухту «Ловушкой» назвали.
Он улыбнулся;
– Да, ловушка… Худа без добра не бывает… Если бы не вы, аминь Илье Кузьмичу.
– Ничего, поправляйся. Скоро вместе на охоту пойдем.
Больной сразу успокоился. До сих пор он словно не доверял нам, словно ждал чего-то, и вот уверился, и даже предложил Савелию обучаться ветеринарному делу, целую лекцию прочитал.
– Разве что от скуки, – согласился Савелий. – Качай! Буду ветеринаром.
Через четыре дня он уже смог ходить при помощи костылей. Почему-то он очень заинтересовался кораблем, особенно машинным отделением. Он расспрашивал о каждом пустяке и однажды неожиданно спросил:
– А случается так, что капитан сам топит судно?
– Котлы? – улыбаясь переспросил Савелий.
– Нет… Ну, чтобы оно потонуло?
– Что ж, бывает. Вот, скажем, испортилось рулевое управление. Ветер несет судно на скалы… Так было с «Чайкой». Капитан приказал открыть кингстон. После шторма водолазы подняли ее.
Мы сидели в кочегарке на куче угля. Слабая лампа едва освещала помещение.
– Вон как, – помолчав, сказал Андреев. – Ты бы хотя показал мне его… этот самый… кингстон.
– Пожалуйста, – сказал Головач. – Пойдем. – Но на пороге машинного отделения он вдруг остановился. – А зачем это тебе?
Андреев ответил весело:
– Судно потопить хочу! – он захохотал. – Не веришь? Эх ты, голова! Сам ведь спрашивал: приходится ли мне резать оленей, вместо того, чтобы лечить.
Он помолчал. Молчал и Савелий. Он стоял на пороге, видимо, обдумывая что-то.
– Пойдем-ка лучше наверх, – сказал я. Мне показалась странной шутка Андреева.
– Верно! – подхватил «гость». – Не надо… не показывай, А то еще потоплю. Я такой… – Он опять засмеялся:
– Трусишь все-таки, а?
Савелий не ответил. Мы поднялись наверх, в каюту, и здесь, все также молча, Савелий принялся готовить ужин.
– А до весны далеко еще, – сказал он,’-Где твоя родина, Кузьмич?
Андреев улыбнулся.
– Э, далеко.
– Ну, все-таки… Вот усы у тебя рыжие… Русак?
– Курский.
– Бывал я у вас. Хорошие места. Озера, перелески.
– У нас охота на зайцев хороша.
– Это что! Здорово живут мужики, вот что главное… Колхозы там разбогатели. Я на одну свадьбу попал – пятьсот человек гуляло.
Левая, перерезанная шрамом щека Андреева дернулась, он закашлялся, покраснел.
– Да, живут…
И по кашлю и по тому, как говорил Головач, я понял эту тонкую игру, понял и сразу же подхватил:
– Я тоже бывал на свадьбах. У казаков, на Дону. Весело гуляют казаки!.. Но случай такой выпал. Вся колхозная свадьба… прямо в церковь пошла.
– Да разве это один случай? – вставил Андреев.
– Представь себе – один. Я только проездом был в этой станице. Но заинтересовался… и что бы ты думал?
– Известно. Молитвы позабывали?
– Нет. В церкви уже давно был клуб организован. На спектакль они пошли. А одна старушка, глухая, не поняла, плачет, крестится… смех!
Головач тоже понял меня. Он громко засмеялся, подбросил в печку дров. Розовый свет вспыхнул на стенах каюты. Я взглянул на Андреева. Он смотрел на огонь. Он смотрел тем знакомым, неподвижным взглядом, как тогда со скалы, но губы его смеялись, только губы. Савелий стоял у печки, весь в розовом свете, и тихо говорил:
– Родина… Вот детство, мать, любовь. Не понимаю, как можно родине изменить?
– Знаете, это очень скучно, – сказал Андреев.
– Почему?
– Скучно потому, что внушено. Потому что это не ваше… И вообще, все скучно.
– Тогда, значит, скучно жить?
– Очень. Я вижу, вам нужно объяснить? Неужели вам всегда было весело и приятно? Вы никогда не думали о смерти?.. Ну хорошо, вот, скажем, вы сидите в театре. Сотни людей смеются, аплодируют, живут – и какая огромная гора зловонного мяса будет из них, не подумали об этом? Если так – вам еще скучней, чем мне.
– Все-таки ты врач? – сказал я, все больше удивляясь. – Может быть, отравлять интересней, чем лечить?
Он усмехнулся.
– Ловишь на слове? Ну-ну… Я говорю в порядке… чистой теории. Грань между жизнью и смертью вообще трудно провести. Вы убиваете оленя, а за ваш счет будут жить крабы или расти трава. Колесо! Целая колесница, а мы даже не спицы с вами… Так, ничто.
– Ты, кажется, бредишь, – сказал Савелий. – Людей надо учить жизни, а не смерти.
– Простите, «профессор»… Это – дело матерей. Я совсем о другом. Почему бы человеку не оторваться от этого проклятого колеса? Почему бы не сказать: я один на земле! Где вам… сидите, болтаете: «Родина»! – Он вдруг спохватился: – Я, впрочем, больше на самого себя злюсь. Сам точно такой…
Несколько минут мы сидели молча. В печке угасало пламя. Ночь все более густела за окном.
– Где твой браунинг? – спросил Савелий. И сразу очутился перед Андреевым. – В пиджаке?
Он повернулся к вешалке, начал шарить в одежде.
Илья вскочил из-за сто та, уронив костыль.
– Что это… расправа?! – закричал он испуганно и затрясся от страха и злости. Он снова стал заикаться и сразу охрип… – Т…так, понимаю, это – ост…торожность? З…значит, сначала дискуссия и сразу же админвыводы, а?
– Правильно, Савелий, – сказал я. – Это давно уже нужно было сделать. Еще документы посмотри.
– Я и сам покажу… к вашим услугам. – Он достал бумажник. – Здесь больше света, идите сюда.
Быстро наклонясь к печке, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.
– Смотрите э…это ин…тересно…
И только Савелий протянул руку, листок полетел в огонь. Я бросился к печке, но Андреев замахнулся костылем. Савелий схватил его за плечи. Было однако поздно. В печке, на темном угольном жаре, белела только куча пепла…
– Что ты сжег?! – закричал Савелий, все еще тряся его за плечи. – Говори!
– Если так… и… надо же вас заинтересовать! Интрига, можно сказать, как у Ш…Шекспира.
В бумажнике мы ничего особенного не нашли. Было удостоверение о работе на фактории, профсоюзный билет и немного денег.
– Ты, видно, нервный человек, – неожиданно весело сказал Головач. – Возьми свои бумаги и постарайся с этим не шутить.
Я понял: он не уверился еще.
Илья засмеялся.
– Слушаюсь.
Он вернулся к столу, так, словно ничего не произошло, и уже через полчаса с жаром рассказывал нам об охоте на лисиц. Глядя со стороны на оживленное его лицо, я невольно подумал, что они действительно нелепы, наши придирки к этому больному человеку.
Ночью он снова бредил, часто просыпался, курил. Несколько раз он выходил на палубу, и как-то, проснувшись, я услышал тихий металлический стук. Я глянул вниз. Койка Ильи была пуста. Я тотчас же разбудил Савелия. Прислушиваясь, он сказал уверенно:
– Факт. Задумал что-то… Шпион – сволочь…
Мы вышли на палубу. Уже загоралась заря, дымчатый свет плыл по вершинам сопок.
Стук доносился сверху, со спардека. Приподнявшись по трапу, я увидел, что дверь радиорубки открыта. Мы не успели добежать до нее, как на пороге показался Андреев. Он остановился покачиваясь, протянув вперед руки. Глаза его были закрыты. В слабом утреннем свете лицо казалось почти зеленым.
Савелий взял меня за руку, тихо прошептал:
– Постой…
Илья шел мимо, не замечая нас. В его руках не было костылей, он только слегка прихрамывал на левую ногу. Тихонько мы шли за ним. Так, глядя прямо перед собой, он дошел до трапа, начал спускаться на палубу, но на последней ступеньке задержался и вдруг, прямо навзничь, рухнул вниз.
Когда мы подбежали к нему, оказалось, он спал. Лицо его было в крови от удара о палубу. Но он не проснулся. Мы отнесли его в каюту и уложили в постель.
– Надо осмотреть радиорубку, – сказал я Савелию. – Пойдем.
Здесь он зажег спичку, и мы вдруг увидели изломанные, разбитые приборы и сорванные провода. У меня захватило дыхание от изумления и гнева. Теперь мы окончательно были отрезаны от мира, и он это сделал, конечно, неспроста.
– Лунатик, ничего себе обвел…
– Надо сейчас же его запереть на замок, – сказал Савелий. – Сейчас же.
Он прыгнул через порог, но снизу тотчас грянул выстрел. Пуля со свистом ударила в железную стенку рубки.
– Назад! – крикнул я, хватая Савелия за руку. – Ты браунинг забыл. Там и ружье!
Мы захлопнули дверь, крепче задраили иллюминатор. – Так, внезапно, мы очутились в плену. Он мог спокойно ждать, пока мы выйдем, или выбить стекло и перестрелять нас.
В рубке было темно, только слабым светлым пятном виднелся иллюминатор. Мы сели на пол. Савелий достал табак.
– Знаешь, это моя вина, – сказал он, закуривая. – Еще тогда, когда он сидел на скале, падлюка, у меня что-то мелькнуло. И вот я выпытывал, дурак, все увериться хотел.
– Теперь уверен?
– Прости, Алеша, сердцем прошу… Мы ведь не знаем… что будет?
Мы сидели молча не менее получаса. На палубе ничего не было слышно. Может быть, он стоял у двери и подслушивал?
– Есть только один выход, – тихо сказал я Головачу. – Надо ломать переборку. Там каюта старшего штурмана и трап на мостик.
Он встал, подкрался к иллюминатору:
– Иди, сюда…
Я подошел. Того на палубе не было видно. Конечно, он был здесь, у двери. Я подкрался к порогу, прислушался. Мне стало слышно его дыхание – нас разделяло только тонкое железо двери. И я не мог удержаться.
– Караулишь, сволочь!.. – закричал я ему. – Чертов покойник, чахотка!
Он не ответил, но сразу поднялся, заковылял по палубе. Через иллюминатор мы видели – он что-то искал глазами, осматривал поручни, мачту. Около трапа лежал обрывок стального троса. Он поднял его, подошел к двери. Я все время следил за ним, за его лицом. Оно было спокойно, словно он делал какое-то привычное дело.
Мороз все больше крепчал, у него зябли руки, он отходил от двери, дышал на них. Один раз мы встретились глазами, он быстро сунул руку в карман, левая, перерезанная шрамом щека дернулась. Однако он, видимо, передумал. Мы знали, что он закрывает нас снаружи, но ему немало пришлось повозиться у двери. Молча мы ждали, пока он уйдет, чтобы приняться за работу. Ушел он не скоро, ему казалось, что дверь ненадежно заперта. Несколько раз он возвращался проверить. Потом, все также не замечая нас, он вынес из кладовой корзину консервов и выбросил их на лед. Он собирался уходить, но еще медлил почему-то.
Уже совсем рассвело. Утро было ясное, голубые холодные сопки светились вдалеке. Я запомнил эти далекие вершины: все стало далеким теперь, за толстым голубым кругом иллюминатора.
В углу рубки Савелий отыскал тонкую железную пластинку. Осторожно он начал долбить в переборке щель. Дерево звенело, доски оказались дубовыми, он в кровь изодрал руки, но переборка не поддалась.
Я взял у него железку, отошел в дальний угол, где уже была небольшая щель. Мне удалось немного отодвинуть доску, и Савелий вцепился в нее руками. Он так рванул ее, что сдвинулась вся переборка. Через минуту мы уже были в штурманской каюте. Под столом я заметил молоток. Я схватил его машинально. Дверь на мостик была открыта. Мы тихонько поднялись наверх.
– Не подымайся, – сказал Головач. И первый осторожно выглянул из-за перил.
– Не видно… неужели мы дадим ему убежать, Лешка? Я подохну от горя!
– Может быть, он в каюте?..
В это время внизу, с правого борта, гулко хлопнула дверь.
Головач угадал.
– В машинном он… Пойдем!
На ходу он подхватил короткий железный прут, забытый еще при отбивке льда. Мы вошли на решетку кочегарки, прислушались. Снизу, из машинного отделения, доносился торопливый, приглушенный стук.
– Разувайся, – тихо сказал Савелий и сам быстро снял сапоги.
Промерзшие железные прутья обжигали мне подошвы, ноги прилипали к железу. Мы крались по трапам, сжав зубы, сдерживая стон.
В кочегарке было совершенно темно. Мы крались медленно, бесшумно, боясь рассыпать уголь или опрокинуть что-нибудь.
Савелий заглянул в машинное отделение и вдруг схватил меня за руку, прижался ко мне. Он весь дрожал. Я слышал, как билось его сердце: гулко и все учащая удары.
– Змея!.. – прошептал он, – кингстон открывает…
Черная темень кочегарки закачалась передо мной, но Савелий еще крепче сжал мне руку. Некоторое время мы стояли, прислушиваясь. Стук прекратился. Слабый свет керосинки за шатуном стал еще слабее. Савелий выпустил мою руку и медленно переступил порог. Я повернул в боковой проход, чтобы обойти вокруг машины.
Андреев сидел на плите, низко наклонившись над кингстоном. Вокруг него валялись ключи и молотки. Закопченная керосинка едва горела, но лицо его было хорошо видно – оно блестело от пота.
Затаив дыхание, я спешил проскользнуть через полусвет, к тени, чтобы подкрасться сзади. Мельком я взглянул на Савелия: он был уже близко. В правой руке его, занесенной высоко над головой, коротко покачивался тонкий железный жгут.
Он уже готовился прыгнуть вперед, когда Илья приподнялся, пошарил вокруг себя руками, взял ключ. Он поднял голову, покачнулся, сжался в комок, но в ту же секунду браунинг блеснул в его руке.
– Стоп… г… голубь! А где другой?..
– Наверху, – сказал Головач глухо и опустил жгут. – Ищет тебя, ворюгу. Платишь нам, что от смерти спасли?..
Андреев оглянулся по сторонам. Сжимая молоток, я припал к инструментальной полке, в углу. Он, кажется, поверил Савелию. Он начал пятиться ко мне, медленно поднимая браунинг.
– Эх, ты, сука… шакал! – крикнул Савелий с отчаянием. – Недобиток!
Он уже не надеялся, что я подоспею сзади, но в эту секунду, которую он, может быть, считал совсем последней, я грохнул бандита молотком. Падая, он успел выстрелить. Где-то наверху, в переплете решеток, звякнула пуля. Я едва вырвал браунинг из его руки.
Савелий стоял неподвижно, бледный до неузнаваемости. Он засмеялся вдруг, закрыв ладонями лицо, ноги его подогнулись. Я подбежал к нему, встряхнул за плечи. Он все еще смеялся непрерывным, нервным смехом.
– Перестань! – крикнул я. – Сейчас же перестань!
Он замолчал, но все тело его трепетало от озноба.
Мы подняли Андреева и потащили к трапу, наверх. В каюте мы уложили его на койку, обмыли голову. Он тяжело дышал, кусал губы, кровавая слюна текла по его бороде.
– Нам надо сохранить его, – сказал Головач. – Сохранить и передать в погранотряд. Там он расскажет, что надо…
Только теперь я смог вернуться к решеткам, взять сапоги. Мы обулись и вышли на палубу, закрыв каюту. Синяя морозная дымка стояла над бухтой, над островами. Снег звенел под ногами, как сталь. Таких морозов мы не переживали еще.
Я заметил, что дверь в кладовую открыта. На пороге валялась разбитая бутыль. В этой бутыли мы хранили клюквенный сок – наше спасение от цынги. По маленькой ложечке мы пили его ежедневно, боясь проронить каплю. Он перебил всю посуду. Масло и керосин, сахар и сода – все было смешано на полу.
– Зачем он это сделал? – изумленно спросил Савелий. – Ведь он хотел нас потопить?..
– Допросим.
– Однако у нас почти ничего не осталось…
– Что ж… на охоту пойдем.
Только поздно вечером Андреев очнулся. Некоторое время серые, мутные глаза его блуждали по каюте, не замечая нас. Он словно силился вспомнить все, что случилось за этот день, и, вспомнив, рванулся с койки.
Савелий скрутил ему руки, уложил обратно в постель. Все это происходило в строгом молчании. Илья только дышал яростно и тяжело. Лицо его стало багровым, синие вены вздулись на лбу. Он пытался еще вырваться из рук Головача. Савелий спеленал его одеялом.
– Положение, кажется, изменилось? – проговорил Илья и засмеялся знакомым визгливым смешком, словно шутил до сего времени. – Ну, отпустите… Я обещаю в…вести себя тихонько. Слышите… Да мне ведь больно! – Он приподнялся на койке, заглянул мне в глаза.
– П…понимаю, ругать начнете? В карцер негодяя!.. Но… ч…че-го же вы молчите? Ругайте. Виноват… Чего же ты молчишь, Головач? Я ведь убить тебя хотел, я только очнулся. Это шизофрения, мне все казалось, что я попал в ад, что я с…спасу человечество… Если – вы понимаете? Вы были для меня Люцифером, Алексей…
– Довольно, – сказал я. – Ты подлец, но не будь идиотом. Детский прием.
Он заморгал, тихонько всхлипнул. Потом он достал платочек, старательно вытер лицо.
– Д…дайте мне з…закурить.
– Ты сначала расскажи, с каким поручением перешел через границу? – строго спросил Савелий и снял со стены ружье.
Андреев усмехнулся, сощурил глаза. Они стали маленькими и злыми.
– М…меня не надо пугать. Уже п…пять раз убивали. Вы и уб…бивать-то не умеете хорошо.
После всего, что было, он еще издевался над нами, лениво потягивался, зевал.
– Мы и совсем не хотели бы этого делать, – сказал Головач. – Но такие, как ты, стервы, жить мешают…
– Да что ты с ним споришь, Савелий? – не выдержал я. – Дай ему ружье, он очень коротко тебе скажет.
Андреев откинулся на подушку и сразу же поднялся опять.
– Вот что, милые мои, – сказал он серьезно, и серые глаза его заблестели. – Мы с вами люди случайные в смысле встречи. Можно так и расстаться. Вы просто не заметите, понимаете или нет? – не заметите, когда я уйду. Конечно, вам пришлось немного б…бояться и – я готов в…возместить, так сказать, убытки.
Он быстро снял пимы, сунул руку в чулок.
– Тут вот пятьсот рублей и… триста иен… Валюта! Расстанемся спокойно и… извините за шум.
Тугая пачка денег полетела на стол. Он встал и уверенно двинулся к порогу, но я заслонил дверь. Он покачнулся, глядя не то с удивлением, не то с испугом.
– Эт…то что же з…значит? Мало?.. Ну, друзья… – и, словно ища поддержки, оглянулся на Савелия.
– Сядь сейчас же! – закричал тот, побагровев. – Сядь или я тебя пристукну, зверь!
– Ах, вот что! – изумился Андреев. – Смотрите, можно потом пожалеть.
– Молчать!
– Хо! Эт…то я еще юнкером слышал. Только г…голос у тебя слаб.
Савелий сел к столу. Губы его дрожали, скошенные глаза остановились, он словно целился шпиону в висок.
– Ты, сука, отвечай, пока с тобой честью говорят.
