Текст книги "Сочинения в 2 т. Том 2"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Варичев не вернулся на корабль. Ожидалась пурга. Через сутки, впрочем, прояснилось, но ведь корабль не стоял на одном месте, его несло по морю неизведанными, таинственными путями дрейфа.

Он видел сочувствие в глазах спутников. Несколько раз он заново собирался в дорогу. Но каждый лишний час все отдалял возможность возвращения, – а корабль уходил неизведанными путями, – и, наконец, стало ясно, что здесь, в этом спокойном и светлом доме, Варичеву придется жить до весны.

Он гордо примирился. Четыре месяца прожил он на фактории, называя эти месяцы «веком пытки», и лишь весной возвратился в порт. Едва сойдя с корабля, он многое узнал. Спасая судно и грузы, команда, его матросы, те самые моряки, каждого из которых он знал так хорошо, оказались стойкими до конца. В пургу и метель, во льдах, они сумели починить сломанный винт. Пятнадцать дней они жили на льду, но не покидали судно. Они вырвали его из ледяного плена, спасли от верной гибели и возвратились в родной порт. Они возвратились героями… Варичев остался в стороне. Он вскоре узнал, что капитан ушел на другом корабле в тропический рейс и даже все матросы находятся в рейсе. Больше он не расспрашивал ни о чем. Понятно, он не мог спокойно разобраться во всех событиях этой зимы. Да, он не вернулся на корабль. Оказывается, он должен был вернуться. Хотя бы попытать счастья. Местные охотники готовы были помочь. Но разве забыли здесь, в порту, четыре месяца пытки, выдержанной им, ледяную скуку фактории?

Сколько раз вспоминал он свой путь через льды до мельчайших подробностей, словно все это было недавно.

Сейчас, на крутой, стремительной волне, задыхаясь от ветра и ливня, он снова видел и корабль, слабо дымящий в белой безлюдной пустыне, и лицо капитана, и его задумчивый взгляд, и едва различимый берег за синеватыми грядами торосов.

Он не был трусом, это многие знали, с кем приходилось ему служить, хотя, уже долгое время приглядываясь с каким-то постоянным, осторожным интересом к людям, прислушиваясь к особенностям их речи, наблюдая характеры, он отметил, что большинство моряков даже не замечало всей значительности своих поступков. Он видел больше других, и на себя самого, одинокого, на мостике обреченного корабля, он, пожалуй, мог посмотреть и глазами Горюна, и глазами капитана. Так похожи были эти люди на сотни других… Смогут ли они понять его подвиг?

Варичев упорно думал об этом, о последних минутах на «Дельфине», сейчас, когда в жизни больше нечего было избирать, он как бы подводил итоговую черту под своими тридцатью пятью годами.

Позже, на берегу, он часто вспоминал эти долгие часы борьбы с тяжелой сокрушительной силой шторма. Он знал, что берег близко. Авария «Дельфина» произошла в двадцати милях от берега. Сколько миль пронесся корабль на вест, в кипящем буруне? Но, уже теряя последние силы, Варичев все же держался на воде. Он говорил себе, что глупо выгадывать последние считанные минуты, и по-прежнему укрывался от гребней, в тупом и щемящем чувстве, в создании маленькой своей судьбы.

Грохот моря возрос. Уже ослабела жестокая сила шквала. Но грохот, медленно переходящий в тяжелый и непрерывный звон, с каждой минутой нарастал. Неожиданно летящий гребень ударил Варичева в затылок. Тонко, как сталь, пена запела в ушах. Стало темно… Больше не мелькали перед глазами серые клочья вала. Словно огромный гудящий колокол опустился над Варичевым. И сама кипящая вода стала медным ревом. Он опускался все ниже и ниже, этот огромный колокол, и Варичев уже не плыл – летел в ревущем потоке тьмы, в потоке рева, – он ощутил внезапную быстроту полета, и вдруг с изумлением понял, что это грохочет прибой. Но что было там, впереди; остров, или только мели, или материк? Если он еще не оглох, если было правдой то, что он слышал, – как далеко был берег? Варичев слушал – гул возникал где-то близко, словно под ним; легкий булыжник толкнул его в плечо, значит, он уже находился на самой линии прибоя.

Он слышал землю, тяжкое содрогание берега, глухое и короткое эхо, летящее над волнами. Ничего не было видно во тьме, хотя он снова различал перед глазами серую клубящуюся пену. Здесь, у самого берега, Варичев понял, что тонет. Пройти через прибой у него не хватало сил. Он опустил застывшие руки, и тяжелая волна с разлета накрыла его, холодная, горькая вода хлестнула в горло.

Слетая по скосу волны, он ударился коленом о камень; возможно, это и спасло его. Какую-то новую силу обрели его мускулы, – оглушенный, он упорно лез вверх, по камням, по грохочущей гальке; все слабее и слабее вода тащила его обратно, но Варичев знал, она вернется, она опять настигнет его, – он закричал от радости, когда руки его нащупали большой обломок скалы. Вцепившись в острую грань камня, он долгое время лежал на песке. Волна едва достигала его. Но Варичев знал – все это было обманом. Тяжкий, воющий гребень волны сейчас опять накроет его. Камень был прочной надеждой. Только он. Слепая ночь лежала впереди. Камень был островом и последней гранью.

До самого рассвета Варичев не разнимал рук. В первом смутном проблеске утра он увидел пологую отмель; темные скалы неподалеку, низенькую березку на взгорье.

Берег проявлялся медленно, сквозь густой клочковатый туман. Уже были видны покрытые мхом увалы, осыпи, черные голыши. Было бы смешно, если бы Варичев поверил этому бредовому миражу. Камень, за который он держался, серый в прожилках гранит, только лишь камень оставался единственной верной надеждой, – область неизвестного, зыбкого, как море, лежала за ним, – может быть, область небытия, – кому мог позавидовать Варичев, так это раковине, навеки впившейся в серое тело известняка.

Время шло, и рассвет растекался над пустынным берегом, открывая контуры его, мглистые, словно седые. Варичев их видел сквозь сон, сквозь непреодолимую дремоту; не разнимая рук, он уснул на песке. Три дня, проведенные в тундре в поисках человеческого жилья, прошли для него быстрее, чем несколько часов борьбы со штормом. Хорошо, что он мог спать. Он собирал старый мох и сухие водоросли и раскладывал их где-нибудь поблизости от большого камня. Он делал это бессознательно, так было просто спокойней, если, протянув руку, он сразу мог нащупать камень.

Далеко едва уловимо гудело море. Солнце изредка проглядывало сквозь разрывы туч. В небе трубили невидимые стаи лебедей.

Варичев шел вдоль берега на юг. На этом Охотском берегу, совсем недавно еще пустынном, теперь, в 1932 году, строились рыбачьи села, возводились заводы и города. Не только из Владивостока, но из Лондона, из Сан-Франциско шли в новый порт – Ногаево – корабли. Трубы тяжелых краболовов дымили над серым простором. Китобойные разведчики неустанно крались по волнам. И все-таки сколько диких лугов шумело здесь нетронутыми травами! Сколько песка золотого блестело на дне ручьев! Какие бухты ждали прихода судов! Какая рыба валом шла вверх по рекам!

Варичев брел по берегу в надежде найти рыбачье селение. Медленно проходил день. Ночь, светлая и мглистая, ложилась над молчаливой тундрой. Ветер доносил сладкий и влажный запах трав.

Ночью Варичев шел больше, чем днем. Отгоняя веткой березы мошкару, он спускался в овраги, переходил речонки вброд или прыгал с камня на камень у самого прибоя. На третьи сутки пути он увидел далеко в море огонь. Это был отличительный огонь корабля; он на миг вспыхивал и тонул и снова появлялся на секунду. Неподалеку отсюда начиналась речная губа. Варичев вышел на мыс. Он смотрел в море. Огонь уходил, все реже и реже мелькая над волнами, потом совершенно погас. Но, оглянувшись, Варичев выронил ветку березы. Земля закачалась под ним. Он опустился на песок, неожиданно сразу обессилев.

Над самой водой горели огни. Их было много, не меньше десятка, крупные розовые светляки. На гладкой черной воде реки зыбились и дрожали текучие отсветы. Даже доски причала были видны в мохнатом свете фонаря.

В полночь Варичев постучал в дверь крайней избы. Ему тотчас открыли. Рослый, чернобородый, гладко причесанный рыбак, в длинной холщевой рубахе, лишь взглянув на Варичева, широко распахнул дверь.

Варичев переступил через порог. Запах свежеиспеченного хлеба и свет хлынули ему в лицо. Он остановился, закрыл рукою глаза. Бородач взял его за локоть. Повинуясь бережной его руке, Варичев сделал несколько шагов и опустился на скамью.

Хозяин отодвинул заслонку. Розовый свет окутал штурмана – тепло горящей сосны.

– Откуда? – тихо спросил хозяин, торопливо переставляя посуду на плите.

Варичев отнял руку от глаз. Веселое пламя мягко струилось по щекам, золотистые искры роились и текли в нем.

– С «Дельфина», – сказал Варичев, пересиливая озноб и слабость. – Авария в море… Не знаю, где команда… Я хочу есть.

– Сейчас, – откликнулся хозяин.

У него был хрипловатый голос. До сознания Варичева медленно доходил смысл его немногочисленных слов.

– Хорошо, – сказал он, лишь для того, чтобы ответить. – Хорошо…

Руки бородача, осторожные и сильные, снова обняли его за плечи, бережно сняли прилипшую изорванную рубаху. Как маленького, он закутал Варичева в шубу, растирал ему тело, удобнее усаживал к огню. Потом Варичев услышал женский голос, немного испуганный как будто, и, подняв голову, увидел перед собой женщину. Она держала стакан в протянутой руке.

– Выпейте, – сказала она. – Коньяк.

Варичев жадно припал к стакану. Легкий огонь медленно растекался по телу. Потом душистый пар щей окутал комнату. Варичев ел, не поднимая рук, женщина кормила его, обняв как ребенка, она вытирала ему губы, дула на ложку, чтобы он не ожегся.

Обросший жесткой щетиной, с тусклыми, словно слепыми, глазами, он поминутно захлебывался слюной, – было видно, как боится он, что вот сейчас его перестанут кормить. Он уснул, не вставая со скамьи, даже не доев щей. Его уложили в постель, на большую дубовую кровать, и женщина укрыла его теплым одеялом, расчесала ему волосы, занавесила свет.

Долго еще сидела она у постели, прислушиваясь к свистящему дыханию Варичева, временами придерживая его беспокойные, горячие руки.

Бородач медленно ходил из угла в угол. Тоже останавливался у постели и, положив руку на плечо жены, слушал вместе с ней. Вскоре он ушел, чтобы позвать соседей.

Они осторожно открывали дверь, тихо здоровались с хозяйкой и на цыпочках подходили к дубовой кровати.

Варичев спал, крепко сжимая подушку, держась за нее, как держался он за камень на берегу. Рыбаки уходили, не сказав ни слова, не о чем было говорить, они хорошо знали море.

Проснулся он вечером, через двадцать часов. Комната была пуста. В печке по-прежнему похрустывали дрова. Желтый закат плыл за окном.

Он хотел подняться и не мог – грохот прибоя гремел еще в ушах; тупо ныло разбитое колено.

– Хозяин! – тихо позвал Варичев.

Дверь открылась, и женщина вошла из сеней в комнату. Неслышно ступая по земляному полу, она подошла к постели. Варичев посмотрел ей в лицо. Обветренная, еще молодая, она радостно улыбнулась, показав чистые крупные зубы. Ее глаза, синие, яркие, с искоркой, открылись шире.

– Воды? – спросила она, слегка наклонясь над постелью, быстро оправляя одеяло на его плечах.

– Нет, – сказал Варичев, помолчав и с трудом привстав. – Спасибо…

– За что же? – весело удивилась она и присела рядом на стул. – Воды у нас хватает…

Четкая, прямая морщинка меж бровей ее разгладилась. Подняв руку, она поправила волосы, светлые и пушистые, цвета ковыля.

– Вы знаете за что, – сказал Варичев. – За все спасибо.

Они помолчали. В печке сильнее затрещали дрова. Стук маятника стал отчетливо слышен в комнате. Женщина сказала в раздумье:

– Счастливая долюшка у вас. Так оно всегда бывает: кто кручину большую ведает – радость тому дается.

Еще раз Варичев внимательно посмотрел на нее. Она улыбалась ему, как будто он, незнакомый, чужой человек, был старым, испытанным другом.

– Какое это селение? – спросил он.

– Рыбачье, – сказала она. – Юг Охотского берега. Только совсем это не селение… четыре домика… вот пятый начинаем строить… Глухо у нас, конечно: ни электричества, ни радио еще не завели.

Придвинув ближе стул, она заговорила тише, и Варичев услышал сдержанное волнение в ее голосе:

– Когда вы только открыли дверь, муж все сразу понял… Я тоже все поняла, только глянула на вас… Мы все уже знаем: про аварию «Дельфина»… про то, как остались вы на корабле.

В изумлении Варичев привстал с постели.

– Откуда вы знаете это?

– Вчера ушел «Быстрый» отсюда. Знаете этот корабль? Он доставил лес нам и тару для рыбы. Так вот, на «Быстром» была вся команда «Дельфина»; капитан даже сходил на берег… Ваш капитан… Да чего вы так волнуетесь? – совсем тихо спросила она.

– Что говорил капитан?..

– Он мало говорил.

– Ну, об аварии рассказывал? О команде?..

– Да… и о вас говорил.

Она поднялась со стула, прошла к печке. Варичев ждал.

– Кушать хотите? – спросила она по-прежнему тихо, и в этом вопросе, как и в тоне ее голоса, Варичев услышал заботу, почти сожаление, – она не хотела, чтобы он волновался.

– Вы должны мне все рассказать, – сказал он. – Понимаете… должны!

Она обернулась, снова подошла к постели, легко положила теплую руку на лоб.

– Что же рассказывать-то? Он ведь мало говорил. Когда уже садился в шлюпку, с нашим, с Асмоловым, немного поспорил… Старик Асмолов никогда не промолчит, он коренной, из Охотска… «Где же твой траур, капитан? – спрашивает он. – Черная лента где? По таким ребятам, – про вас значит, – как штурман этот, год надо траур носить… Ценят таких людей большевики, любят их».

Перенеся руку на плечо Варичеву, она снова заставила его лечь. Он слушал, кусая губы.

– Ну, капитан говорит: «Я не люблю таких вот, что… убиваются сами».

Варичев вздрогнул.

– Самоубийц?..

– Да… «Я не мог связать его, – говорит, – и очень сильно жалею». Асмолов наш закашлялся даже. Он всегда кашляет, когда злой. Одышка… «Нет, – сказал ему Асмолов. – Врешь ты, капитан… такие люди гордые. А гордый человек – сильный. К жизни у него крепкая воля… „Дельфин“ твой для другого – железо да дерево, а для него жизнью был…». Так и расстались они… руки не подали друг другу.

Варичев слушал ее, почти не дыша. Комната, наполненная розовым светом зари, стала огромной, словно раздвинулись белые стены.

– А вас как зовут? – спросил он ее.

– Серафима.

Тихо он повторил ее имя.

– Я не останусь в долгу.

– О чем это вы?

Она опять приблизилась, легко обняла его за плечи, и ему показалось – руки ее пахли степной травой: чебрецом или мятой.

– Выздоравливайте поскорее.

Варичев снова привстал с подушки и шире раскрыл глаза. Позади Серафимы, глядя на него и улыбаясь, стоял бородач. Видимо, он и не уходил из дому. Варичев просто не заметил его. Крепкий, плечистый, с орлиным носом, с густой сединой на висках, по-прежнему гладко причесанный, он стоял, сложив на груди руки, и, взглянув на него, Варичев невольно вспомнил рыбачью похвалу: кремень-человек…

Он понял уже, что не только Асмолов, но и Серафима, и ее муж, знали настоящую цену его поступку, ему самому, – радость, да, радость, блестела в глазах этих людей.

Кто-то постучал в окошко.

– Вот он, Асмолов! – сказала Серафима.

Она открыла двери. Седой загорелый человек в морской фуражке, в синей брезентовой робе медленно шагнул через порог.

– Здравствуй, Николай, – проговорил он негромко и, сняв фуражку, разгладил длинные волосы. – Здравствуй, Серафима.

Хозяйка поклонилась ему, а Николай протянул руку.

Асмолов подошел к Варичеву.

– Живем?! – воскликнул он громко, и карие глаза его блеснули. – Эт-то хорошо… вместе рыбачить будем.

– Живем… – сказал Варичев, продолжая разглядывать Асмолова. Ему было лет шестьдесят, не меньше, но пристальный взгляд и тяжелые, сильные руки, и веселая улыбка, и темный, цвета мореного дуба, загар, – делали его моложавым, он был из той редкой породы людей, которые как бы крепчают с годами. Он улыбался совсем по-детски, пряча за этой наивной улыбкой свое смущение перед незнакомым человеком.

– Ну что ж, папаша, – пошутил Варичев, – принимайте и меня в вашу артель.

Но старик ответил серьезно:

– Это уж обязательно… Шкипером будешь… Есть у нас кавасаки – хорошая посудина. Есть баркас… Правда, староват он, да я еще так хожу на нем, хоть прямо в Америку! Привычней как-то с парусом…

Он взял руку Варичева, глянул на ладонь.

– Такелажное дело знаешь?

– Знаю…

– Хорошо. Это, брат, очень хорошо. Путина в самом начале. Горячая работа будет…

– Корабли сюда часто заходят? – спросил Варичев.

– Будь спокоен, – шутливо сказал Асмолов. – До самой осени теперь не будет корабля… Разве случайно только.

Он снова пристально взглянул ему в глаза.

– Ты заботу свою кинь. У нас, брат, не скучно. Некогда скучать.

– Прошлое лето один только зашел, – откликнулась Серафима. – Три дня на рейде стоял. Весело-то как было…

Асмолов передернул плечами.

– Весело… сутолока одна.

Серафима промолчала. Дверь снова открылась, вошло несколько человек.

– Ну, Николай, – засмеялся Асмолов, – Теперь отбою не будет от гостей. И хорошо – все время отшельником живешь.

Он встал, поклонился рыбакам. В комнату вошли шесть человек, и легкий ветер шевельнул занавески, в печке громче заговорил огонь. Николай поставил длинную лавку возле кровати, и они сели рядом, все рослые, молодые, бритые. И в короткой тишине, наполнившей комнату, Варичев понял и поверил – эти люди уже любят его.

Через полчаса они разошлись, тихо, стараясь не стучать дверью, и, уходя, каждый еще раз взглянул на него от порога.

Он поднялся с постели через три дня. Николая не было дома. Серафима вышла к соседям. На столе у маленького зеркала лежала бритва. Посмотрев на себя в зеркало, он невольно усмехнулся. Бледное, опухшее лицо в рыжеватой щетине, лихорадочные струпья на губах.

Он еще умывался, когда вошла Серафима.

– Наконец-то! – воскликнула она. – А наши все в море. С утра еще вышли, назавтра ждем.

Подавая ему полотенце, она сказала удивленно:

– Помолодели-то как!..

Случайно он дотронулся до ее локтя, потом безотчетно схватил ее руку. Серафима спокойно смотрела ему в лицо. Синие глаза ее смеялись. Чему смеялись они? Варичеву стало стыдно вдруг. Эта спокойная, незнакомая женщина четыре дня боролась за его жизнь. Эта рука его кормила… Хорош он был, наверное… очень хорош! Может быть, сейчас и она думала об этом?

– Вы были для меня матерью, Серафима.

Она отвернулась.

– Не знаю. Зачем об этом говорить…

– Чтобы вы помнили, что я никогда не забуду… Что я сумею заплатить…

– За материнство?

Он заметил, как дрогнули ее губы.

– За все…

Она спросила насмешливо:

– Сколько?

Варичев опустил руки. Медленно он прошел из угла в угол. Серафима стояла у окошка, в синеватом свете утра. Молча она следила взглядом за ним.

Три дня Варичев неотступно думал об этом: ему придется остаться. Здесь, на пустынном берегу, ему придется прожить еще долгое время. Что же, остаться гостем? Нет! Кто знает, может быть, с этого далекого берега мир открывался перед ним. И здесь, после всех испытаний, он начинает свой настоящий путь?.. Он сказал твердо:

– Нет ли у вас какой-нибудь старой робы, Серафима? Я тоже ведь становлюсь рыбаком.

– Ну, в добрый час, Илюша… в добрый час.

Она прошла к сундуку, открыла его и подала Варичеву такую же синюю, новую, как у Асмолова, робу.

– Это запасная… как будто знала я, что пригодится.

Варичев вышел в другую комнату, быстро сбросил тяжелую шубу Николая. Не о чем больше было раздумывать и жалеть. Он начинал новую жизнь. Словно огромная лестница, высокая и крутая, уходящая до небес, возникла перед ним, и это была первая ступень.

Вечером, вместе с хозяйкой, он спустился к реке. Река была рядом, неширокая, спокойная, в пологих берегах. За острым, далеко выдававшимся вперед мысом светилось море. Близкое, свинцовое, оно поднималось отвесной стеной; легкая черта горизонта едва различимо отделяла его от неба.

Две женщины сидели на бревнах, видимо, дочь и мать, перед сетью, широко раскинутой на траве. Заметив Варичева, они поспешно поднялись, и старшая, худая, морщинистая, в длинном черном капоте и таком же черном платке, похожая на монашку, приложила руки к груди.

– Здравствуйте, Илья Борисыч… выдужали, милый?

– Спасибо, выдужал. Вы даже знаете, как меня зовут?

Бойкая смуглая девушка, с косичками, туго стянутыми лентой, с тяжелыми серьгами в ушах громко засмеялась.

– А как же не знать? Кузнец уже песню играет.

– Какой кузнец?

– Есть у нас такой, – сказала Серафима, показав рукой вверх по реке. – Вон, видите, маленький домик стоит? Кузнец живет там, Андрюша. Гусли у него старинные, лет сто им, наверно… Андрюше тоже около этого…

– Пожалуй, и того больше, – заметила старуха. – Он ведь сам роду своего не помнит. А где ни спроси – везде бывал. Память у него чистая.

Девушка покачала головой.

– На гуслях струна порвалась… Самая тоненькая… Другой такой и не сыщешь.

– Что же он поет? – спросил Илья.

– Как поет! – прошептала старуха. – Про все, что видит, поет… А про тебя, милый, говорит, лучшая песня… И лебедем узывает, и оленем – веселый человек!

– Четыре раза он приходил, – сказала Серафима. – Расспрашивал у Николая. – Она вздохнула. – Только, что может рассказать Николай?

Старуха вытерла краем платка глаза.

– Что уж тут… молчальник он у тебя.

Варичев ничего не сказал. Он только взглянул на Серафиму. Теперь у него была одна мысль – узнать этих людей, их жизнь, их внутренний мир.

Девушка опять засмеялась.

– Зато он добрый. Шаль мне подарил.

– Пойдемте к Андрюше, – предложил Варичев. – Интересно его посмотреть.

Он оперся на руку Серафимы. По тропинке, усыпанной голышами, они поднялись на пригорок, где над кремнистой осыпью темнела избушка кузнеца. Серафима постучала в окошко. Никто не ответил. Они подождали минуту. Варичев оглянулся на поселок – маленький, светлый, теснившийся к реке. Три домика, окруженные сараями, рубленными из сосны, стояли рядом, словно прижавшись друг к другу. Низкие березки поднимались у окон. Досчатая мостовая вела к причалу. Там на высоких, соединенных перекладинами шестах сушились сети.

Ничего больше не было вокруг, только тундра, дымящаяся в закате, и одинокая темная ель на мшистом увале.

– Проснулся? – воскликнула Серафима. – Дядя Андрюша, открой!

Они вошли в горницу, украшенную ветвями березы и ели, с полом, усыпанным вялой душистой травой, и Варичев сразу увидел гусли. Они висели над кроватью на косматой медвежьей шкуре – строй серебряных струн в прямой и строгой оправе. В сторонке, у стола, сидел хозяин. Маленький, сгорбленный старик-чукча. Он поспешно встал из-за стола, отошел в угол, раскинув руки.

– А я ведь ждал вас!.. Вчера еще ждал, право слово!.. – Он говорил на чистом русском языке, лишь немного растягивая слова. И Варичеву сразу показалось, что он умышленно замедлял речь, любовно произносил слова, как бы прислушиваясь к тому, что говорил.

– Ко мне всегда гости заходят. Капитаны заходят, матросы, рыбаки… Чай, может, пить будете?

– Нет, – сказал Варичев, садясь к столу.

Серафима ближе подошла к старику.

– Ты песню сыграй, Андрюша… Интересуется Илья Борисыч.

Старик засмеялся тихим, радостным смехом. Не оглядываясь, он протянул руку, снял гусли со стены. Длинные черные волосы его рассыпались по лбу, как будто от порыва ветра. Круглое безусое лицо, густо изрезанное морщинами, улыбалось.

– Я чем умею, тем и встречаю гостей, – сказал он, поднимая дрожащую руку. – Кто хлебом да солью встречает, кто словом добрым.

Словно утомленная, рука его упала на струны, и глуховатый звон медленно наполнил комнату. Был он похож на отдаленный говор прибоя у этих прокованных морозом берегов. С удивлением Варичев смотрел на старика. Короткие, крепкие пальцы быстро бегали по струнам. Раскачнувшись и отбросив волосы со лба, он заговорил, запел; Варичев никогда не слышал таких песен; Андрюша пел о том, что видел: о госте своем, о молодости его, о деревне рыбачьей у студеного моря, о лихих рыбаках. Легкие и простые находил он слова.

Сидя у стены, под веткой березы, еле заметно тронутой багрянцем, Серафима смотрела на Илью. За эти дни, пролетевшие совсем незаметно, она словно уже научилась его понимать.

Сейчас она тоже угадывала: наклонив голову, сдвинув брови, Варичев, казалось, неотрывно слушает песню, но думал он о другом. Серафиме показалось – он смеется про себя, но сдерживаясь. Она подумала о том, как много видел этот человек и каким, наверное, просто глупеньким кажется ему Андрюша. Невольно совсем по-иному взглянула она на кузнеца. Он пел, раскачиваясь в такт песне, то опуская голову к гуслям, то встряхивая щуплыми плечами, косматый, похожий на юродивого, он скорее был страшен со своей радостью и весельем, со своим шаманством на струнах. Ей стало жаль Андрюшу, жаль как родного, словно что-то близкое теряла она. Когда, наконец, утихли гусли и Андрюша бережно снял их с колен, Серафима свободнее вздохнула.

– Интересно, – сказал Варичев. – Вы просто поэт.

– Что? – в смущении переспросил Андрюша.

– Книгу могли бы написать.

Андрюша махнул рукой.

– Ну, книгу… Книга – дело мудреное. У меня от звона все идет… от голоса.

– И верно, – вмешалась старуха. – Давно это у него. Как ударит по наковальне, как зальется – простая вещь ведь железо, – так он все голоса его узнал.

Серафима первая поднялась со скамьи.

– Спасибо тебе, Андрюша… хорошая песня.

Варичев тоже встал.

– Слово только надо заменить… имя. Ничего я такого не сделал…

Кузнец хитро усмехнулся, покачал головой.

– А как же песня родится? Для примера она родится, милый человек.

Илью удивили эти слова. Больше, они обрадовали его.

За окном кто-то крикнул:

– С моря идут!

– Пойдемте, – сказала Серафима. – Рано возвращаются, верно, удача… – Она хотела скорей уйти отсюда, сама не зная почему.

Варичев задержался немного; на берегу реки он догнал ее.

От плоского синеватого мыса, вверх по реке, шли маленькие ловецкие суда. Их было три. Низкая, быстро скользящая кавасаки, одномачтовый баркас и шаланда. Баркас шел впереди под кривым черным крылом паруса. Издали еще Варичев узнал Асмолова. Он стоял на носу, кряжистый, седой. Длинные волосы его трепал ветер.

У причала, на берегу, собирался народ – женщины рыбачьего поселка. Илья заметил, с каким интересом все поглядывают на него. Здесь, конечно, каждый знал его историю – старик Асмолов передал ее так, как сам понял, – вот кому был обязан Илья этой всеобщей дружбой.

Баркас быстро приближался. Легкая пена кипела у его форштевня. Черный парус, наполненный ветром, легко летел над мелкой зыбью реки. Асмолов издали узнал Варичева и помахал ему рукой. Илья дотронулся к козырьку фуражки. Он внимательно следил за ходом и швартовкой баркаса. Высокий, с загнутыми внутрь бортами, с длинным бушпритом и плоской срезанной кормой, он был похож на те старинные суда, которые сохранились разве только на древних гравюрах. У самого берега баркас легко развернулся, парус поник, судно спокойно и тихо подошло к причалу.

– Доброе здоровье! – крикнул Асмолов. Он спрыгнул на причал и набросил на сваю швартовый конец. – Значит, поднялись?.. Хорошо!

Варичев заметил, что он любил это слово. Они пожали руки друг другу.

– Выхожу с вами на лов…

Их обступили со всех сторон.

– Завтра выходим, – сказал Асмолов, закуривая, весело щуря глаза. – На заре. Кета пошла… Хорошо идет!

Баркас до самых бортов был наполнен рыбой, крупной, в тусклых серебряных отливах, переплетенной сетями, еще живой. Илья изумился невольно: так мало времени пробыли в море рыбаки и с такой богатой добычей возвратились. Недаром был назван этот край золотым – живым золотом полны его студеные глубины.

Эти первые дни работы, знакомства с людьми, когда он входил в новую жизнь, прошли совсем незаметно. Варичев медленно сближался с рыбаками. Обычно, а теперь особенно, он подолгу приглядывался к людям, прислушивался к их разговорам, но когда характер становился понятен ему и уже, казалось, можно было даже предугадывать мысли, поступки своего нового знакомого, – он нередко испытывал скуку, хотя также нередко и ошибался в предположениях.

Главное, здесь все было проще, он сразу понимал людей, простые сердца их были открыты. Как морские просторы, как жадный полет птиц в синеве, как ветер с юга, они были веселы, дети моря, влюбленные в дикую силу его, они знали свою, настоящую, радость.

В этот же вечер на берегу, когда была закончена выгрузка рыбы и женщины принялись за разделку, Асмолов собрал совет. Мужчин было двенадцать человек: три старика – Асмолов, Рудой и Крепняк – сели рядом на доски. Сразу же на причале утих разговор. Женщины тоже замолкли. Синий табачный дымок вился над головами рыбаков.

– Кто незнаком еще? – спросил Асмолов. Все обернулись к Варичеву. Невысокий, смуглый, с черной курчавой бородкой человек весело воскликнул:

– Я опоздал малость!

Он протянул Варичеву руку.

– Степан Иванович… а по прозванию Петушок.

Кто-то засмеялся, улыбнулся и Асмолов.

– Кличку-то менять придется, – «Говорун» больше подходит.

Не отпуская руки Варичева, Петушок быстро повел бровями.

– Ежели ты к нам на шаланду пойдешь, эх, весело будет… Николай, даже тот смеется… каменный человек!

Не похож был Петушок на всех остальных. Илья это сразу отметил. Он говорил, все время кося глазами, словно ожидая одобрения своим шуткам.

– Едем, понимаешь, мы с лова. А Николай заснул. Взял я да намазал ему чернью ладонь… Только он просыпается, глянь, говорю, Николай, что это у тебя на носу… Он – хвать за нос, ну, весь вымазался.

Николай стоял в стороне. Илья заметил смущение на его лице. Кажется, Петушок хотел еще что-то рассказать, но Рудой прикрикнул:

– Хватит, болтушка!

– Вишь ты, – безобидно сказал Петушок и бочком отошел от Варичева.

Илья пожал руки всем остальным, поздоровался с Николаем. Николай ничего не сказал. Он опустил голову, внимательно разглядывая доски причала. Только сейчас Варичев заметил странную нелюдимость этого большого, сильного человека, его застенчивость.

– Вот что, ребята, – сказал Асмолов, отбросив самокрутку. – На шаланде три человека. Степка, этот не горяч до работы… Николай тянет за пятерых.

– Это кто же, я не горяч? – гневно воскликнул Петушок. Отодвинув плечом Николая, он встал перед Асмоловым. – Я, говоришь, не горяч?

Асмолов даже не взглянул на него. Он продолжал спокойно:

– На шаланду, я думаю, Илью Борисыча направить. – И улыбнулся. – Этот наладит дело.

Крепняк покачал головой.

– Как же так, Порфирыч!

– А что?

– Приезжий человек… гость!

– Да ведь Илья Борисыч до самой осени тут будет.

– Милости просим, – сказал Крепняк весело. – Пускай отдыхает человек.

Теперь заговорили все одновременно.

– Его это воля, – коротко отозвался Рудой.

– А если на шаланду меня пошлете, – крикнул Петушок, – увидите, какой я не горячий!