Текст книги "А. Блок. Его предшественники и современники"

Автор книги: П. Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

идущей от «Страшного мира» через промежуточные разделы и цикл «Кармен» к

разделу «Родина». Однако раздела-цикла «Ямбы» нет еще даже во втором

издании третьей части трилогии лирики, в издании 1916 г. Там на месте

«Ямбов» стоит раздел из переводов Гейне, самой иронической манерой

раскрытия внутреннего мира личности выражающий трагический скепсис.

«Ямбы» заменяют переводной цикл только в окончательной редакции третьего

тома, вышедшей в свет в 1921 г. Говоря иначе, трагический скепсис в виде

самостоятельной темы в композиции книги исчезает только в годы революции,

и тогда же появляются полностью органичные идейные переходы от

«Страшного мира» к разделу «Родина» и его центру – циклу «На поле

Куликовом». И следовательно, только в этой композиции делаются

органичными отношения между «народной» и «интеллектуальной» темами

книги. Прояснение идейного смысла третьего тома, реализованного в его

композиции, относится к творчеству Блока революционных лет.

Сами по себе стихи, из которых образуется цикл «Ямбы», относятся к

дореволюционному периоду творчества Блока. Выше говорилось о стихах из

«Ямбов», относящихся к периоду подведения Блоком итогов первой русской

революции. В остальном – в идейном составе «Ямбов» чрезвычайно важное

значение имеют темы и мотивы, связанные с работой Блока над поэмой

«Возмездие», как бы в своем роде драгоценные осколки из не поддающегося

воплощению большого эпического замысла. Работа над «Возмездием»

начинается в те же годы, когда складывается концепция «Страшного мира», и

тянется до последних лет жизни поэта, так и не находя себе завершения.

Очевидным образом в этом крушении эпического замысла, который во многом

питает гениальную лирику третьего тома и от которого прямо откалываются

гениальные стихи, но сам он реализоваться не в состоянии, – проявляется

общий трагедийный характер эволюции Блока. Согласно авторскому

изложению в позднейшем предисловии к поэме, ее «тема заключается в том, как

развиваются звенья единой цепи рода» (III, 297). Блок хочет дать в истории

одной семьи проявление более широких и общих исторических

закономерностей времени, формирование в исторической перспективе

социально активной личности современного человека. Согласно блоковскому

определению, идея поэмы состоит в следующем: «… в последнем первенце это

новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую

среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды,

эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже

способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей

человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И,

может быть, ухватится-таки за него…» (III, 298). Блок стремится дать в своей

поэме то самое формирование «нового интеллигента», которое было «задано» в

цикле «На поле Куликовом», – иначе говоря, показать процесс выработки

исторической активности человеком, принадлежащим к «культурным

социальным верхам» старого общества, осознающим крах этого общества и

вырабатывающим в своем жизненном движении способы борьбы с ним. В

наиболее общем виде причина крушения эпического замысла сформулирована

самим Блоком во фразе, следующей за цитированным только что куском из

предисловия: «Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал…» (III, 298).

Перспективный взгляд Блока на историю имеет самую общую форму – он

опирается на идеалистическую концепцию истории и конкретных социальных

сил, способных сломать старую общественную структуру, не знает. В таких

условиях создание поэмы с конкретным сюжетом, фабулой, органически

соотносящимися с конкретно же показанной историей формирования социально

активной личности, является опять-таки, как и замысел «Розы и Креста»,

чистой утопией. Но эта утопия, вполне нереальная как целое, может быть

плодотворной как подтекст, как общее направление при создании тех

«лирических трагедий», великим мастером которых был Блок. При дальнейшем

углублении исторических противоречий, которые так чутко слышал Блок-

лирик, воспринимая их через проблему личности, поэт создает, благодаря

наличию общего замысла «Возмездия», ряд гениальных стихов, в которых

предельно трагедийно обнажается духовная драма личности, устремленной к

будущему и способной и анализировать, и отвергать прошлое. Эти гениальные

стихи в общей панораме третьего тома окончательно проясняют историческую

перспективу; сам Блок осознает и окончательно художественно выстраивает

концепцию третьего тома только при решающем историческом повороте – в

непосредственно революционную эпоху.

Среди «вереницы душ», в кругу персонажей третьего тома лирическое «я»,

выступающее в «Ямбах», представляет собой лицо весьма особенное.

Собственно говоря, это уже не персонаж, обычный для зрелой лирики Блока, но

как бы наиболее прямое, открытое выражение авторской позиции, авторского

«я». Примечателен тот факт, что подобное, наиболее острое выявление

личностного начала, наибольшее открытие, обнажение лирического лица автора

происходит на темах непосредственно политического, социального,

общественного плана:

Туда, туда, смиренней, ниже, —

Оттуда зримей мир иной…

Ты видел ли детей в Париже,

Иль нищих на мосту зимой?

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, открой глаза,

Пока великая гроза

Все не смела в твоей отчизне.

(«Да. Так диктует вдохновенье…», 1911 – 1914)

Среди многообразных явлений «страшного мира» наиболее открытое

лирическое волнение вызывают у поэта социальное неравенство, человеческая

обездоленность, прямые социальные контрасты жизни. Именно в этой связи

Блок охотнее, откровеннее всего говорит, как он представляет себе свое

собственное поэтическое призвание:

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет. Покоя – нет.

(«Земное сердце стынет вновь…», 1911 – 1914)

Наконец, в кругу лирических тем, связанных с выработкой социальной

активности, формированием «нового интеллигента», появляется опять-таки

наиболее открытое и поэтически весомое признание – в исторической

перспективе, с точки зрения «юноши веселого» «в грядущем» —

жизнеутверждающего характера своей поэзии:

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество!

(«О, я хочу безумно жить…», 1914, раздел «Ямбы»)

Однако не случайным, но глубоко знаменательным является сам по себе тот

факт, что эволюция Блока-лирика окончательно перспективно выстраивается в

его собственном творческом сознании только к эпохе нового и решающего

революционного поворота в жизни страны. К революции Блок приходит с

целым рядом творческих противоречий и во многом – поэтом трагически

противоречивой личности. Маску персонажа его лирическое «я» срывает с себя

относительно редко, и поэтически она, эта маска, осмысляется как объективное

выражение неизбежных в «страшном мире» современности и неразрешимых в

его границах внутренних противоречий личности:

Ты – железною маской лицо закрывай,

Поклоняясь священным гробам,

Охраняя железом до времени рай,

Недоступный безумным рабам.

(«Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух…», 1916)

Противоречий полна и жизнь страны в целом, и они ждут своего разрешения

тоже в общей перспективе времени, – таким возникает образ России в

гениальном стихотворении «Коршун» (1916), выделившемся из «Возмездия» и

завершающем раздел «Родина» в окончательной редакции третьего тома:

Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты все та ж, моя страна,

В красе заплаканной и древней. —

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

Естественным и закономерным поэтому представляется отношение Блока к

предстоящему революционному взрыву: он должен дать, с точки зрения поэта,

решение противоречий общих, социальных, исторических и вместе с тем —

внутренних противоречий личности.

ПРОБЛЕМЫ ЛИРИКИ И ЭПОСА В ТВОРЧЕСТВЕ

БЛОКА ЭПОХИ РЕВОЛЮЦИИ

Революционные события 1917 г. были для Блока меньшей неожиданностью,

чем для большинства его современников – буржуазных литераторов. Сам поэт

говорил об этом в начале событий так: «Все-таки мне нельзя отказать в

некоторой прозорливости и в том, что я чувствую современность. То, что

происходит, – происходит в духе моей тревоги» (письмо к матери от 15 апреля

1917 г., VIII, 484). Они его и не испугали: «Казалось бы, можно всего бояться,

но ничего страшного нет…» (VIII, 480). Прямая, непосредственная причина

этого – ненависть Блока к российской самодержавно-бюрократической

реакции и убежденность поэта в том, что именно реакция порождала всяческий

беспорядок в стране: «Оказывается теперь только, что насилие самодержавия

чувствовалось всюду, даже там, где нельзя было предполагать» (VIII, 481). Блок

находит, что именно революционная эпоха способна породить более

органичные для народа и отдельной личности жизненные порядки. А

существеннейшей, наиболее глубокой причиной внутреннего доверия поэта к

историческому смыслу происходящего представляется то, что «стихийная»

жизненная мощь народа для Блока – основа истории. По мере развертывания

событий Блок все больше убеждается, что для «народной стихии» февральско-

мартовские дни – только начало, а не конец революции; сутью большевизма

ему представляется выражение революционного гнева, революционного

недовольства народа: «Есть своя страшная правда и в том, что теперь носит

название “большевизма”» (письмо к Л. Д. Блок от 28 мая 1917 г., VIII, 496).

Этот органический для Блока ход внутреннего развития приводит его к

принятию Октября как закономерного этапа народной революции. «Помню

холодное зимнее утро, когда, придя к нему, услышал, что он “прочувствовал до

конца” и что все совершившееся надо “принять”»223, – вспоминает

современник.

В творческом плане принятие народной революции и стремление ее понять

означало для Блока, что внутренние противоречия человеческой личности

могут найти решение во вставшей на новые пути исторической жизни народа.

«Революция – это: я – не один, а мы. Реакция – одиночество, бездарность,

мять глину» – так записано в дневнике Блока от 1 марта (16 февраля) 1918 г.

(VII, 328). Таким образом, согласно Блоку, революция дает новую перспективу

для решения тех духовных коллизий, о которых говорит третий том лирики.

Открывались новые возможности для художественной реализации волновавших

Блока проблем. Выделенный из «лирического потока» субъект поэзии, для

которого Блок на протяжении всей своей поэтической эволюции после 1905 г.

искал исторических обоснований, мог приобрести эпически-народное звучание.

Мог измениться сам лирический субъект – стать в более открытой форме

223 Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. – Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 141.

«народным» героем, представителем социальных низов старого общества, что

опять-таки было предметом давних исканий Блока. Наконец, Блок мог и должен

был, обретя новую перспективную основу для изображения современной

личности, испытать свои силы в более монументальных жанрах поэзии – в

области поэмы (что, несомненно, было одной из важнейших творческих задач

дореволюционного Блока). Именно так и происходит в крупнейших

художественных произведениях Блока революционной эпохи – «Двенадцати»

и «Скифах».

И тут всплывает целый ряд общих творческих проблем, связанных с

лирикой Блока и с его эволюцией в качестве лирического поэта. Новые и

значительнейшие создания поэта следует причислять к эпическим,

монументальным родам поэтического творчества прежде всего с точки зрения

их содержательных, идейных качеств, а не только формы. С другой стороны,

лирика как жанр словно бы угасает в его послереволюционном творчестве;

Блок публикует в революционные годы в довольно большом количестве свои

прежние стихи, но новых произведений в том роде творчества, который создал

ему славу, не появляется. Получается как будто неожиданный художественный

поворот, соответствующий общественному повороту, тоже воспринимавшемуся

частью современников как неожиданный. На деле, конечно, все обстоит

значительно сложнее. Дореволюционная лирика Блока находится в

определенных соотношениях с его послереволюционным эпическим

творчеством, так же как эволюция Блока-поэта многое объясняет в

общественном поведении Блока-человека в эти годы.

Понятно стремление некоторой части врагов блоковского творчества

представить новые произведения неорганичными для Блока, не связанными с

его предшествующим движением, находить в них «вдруг революционное», —

такая их трактовка говорит не только о художественной недальновидности

критиков Блока, но и об их собственной общественной позиции. Однако и в

кругу «друзей» поэзии Блока, как современников, так и теперешних

исследователей, существовала и существует тенденция (основывающаяся,

главным образом, на одностороннем, преимущественно художественно-

стилевом изучении и восприятии блоковских произведений) не видеть

серьезных и глубоких изменений в мировоззрении и творчестве поэта. Сам

Блок усматривал и единство в своем пути и резкий перелом. Вспомним еще раз

дневниковую запись от 7 января 1919 г.: «Но какое освобождение и какая

полнота жизни (насколько доступна была она): вот – я – до 1917 года, путь

среди революций; верный путь» (VII, 355). Настаивая на том, что в основном,

главном направлении своего жизненного движения он шел именно «верным

путем» и «среди революций», то есть что он органически пришел к своему

послереволюционному творчеству, Блок, как поэт трагической темы, вместе с

тем видит и огромную новизну задач, вставших перед художником и просто

перед человеком в революционную эпоху. Перед лицом коренного

исторического перелома («Неужели Вы не знаете… что мир уже перестроился?

Что “старый мир” уже расплавился?» – VII, 336) даже огромный скачок,

пережитый Блоком, уже представляется ему недостаточным: человек,

выросший в условиях старого общества, не может не ощущать именно

трагических своих связей с прошлым: «Во мне не изменилось ничего (это моя

трагедия, как и Ваша), но только рядом с второстепенным проснулось главное»

(неотправленное письмо к З. Н. Гиппиус от 18 мая 1918 г., VII, 335). Для Блока

его собственная творческая судьба – тема большой трагедийной диалектики

истории. По Блоку, все в его творчестве было направлено именно в эту сторону,

в сторону огромного исторического слома; поэтому нет ничего неожиданного в

том, что «проснулось главное», – однако само это пробуждение главного есть

вместе с тем огромная внутренняя драма («это моя трагедия») несовершенства

человека старого мира перед лицом грандиозных исторических событий.

Было бы неверно недооценивать значение возникающих здесь проблем. В

свете событий, круто повернувших жизнь народа. Блок пытается применить к

самому себе как человеку и художнику тот своеобразный перспективный

историзм, которого он искал на протяжении всего своего творческого пути. Это

обязывает и нас, сегодняшних его читателей, отнестись в достаточной степени

ответственно к тому, как, в каких связях находится дореволюционное

творчество поэта с его новыми, высшими достижениями. Возникает вопрос об

оценке значительнейшего явления предреволюционной культуры в эпоху

огромного исторического перелома. Но дело еще и в том, что претерпевает

серьезные изменения сам характер блоковского историзма. При этом

обнаруживаются новые противоречия. Они не случайны, как не случаен и тот

факт, что именно Блок оказался в состоянии не только принять революцию, но и

отобразить ее по-своему в искусстве. А тут уже речь идет о месте Блока в

границах советской культуры, о его творческой судьбе в новую эпоху. Есть

единая внутренняя логика в эволюции большого художника, и есть нечто

специфически новое, то, что появилось в творчестве Блока в революционную

эпоху и без этой эпохи немыслимо. В первые же месяцы после Октябрьского

переворота в творчестве Блока происходит коренной перелом в виде резкого

скачка, своего рода взрыва; едва ли можно думать, что во взрыве этом не

участвовал предшествующий комплекс блоковских духовных исканий. С этой

точки зрения весьма примечательны внутренние соотношения между первым

программным выступлением поэта после Октября, его статьей «Интеллигенция

и революция», заканчивавшейся в те же дни, когда начата была его великая

поэма, и «Двенадцатью». Но, в свою очередь, «Интеллигенция и революция» не

случайно включалась Блоком в его книгу публицистики «Россия и

интеллигенция» в качестве завершения и итога дореволюционных статей на

темы о «народе и интеллигенции». Итог не повторял предшествующее (хотя и

был внутренне с ним связан), но представлял собой новое качество; это новое

качество не случайно вызвало взрыв негодования в буржуазных литературно-

общественных кругах как раз в связи с ясно проступавшим одновременно

родством этого нового ряда мыслей со вскоре после статьи «Интеллигенция и

революция» появившейся поэмой «Двенадцать». Стоит сопоставить статью

«Интеллигенция и революция» (1918) хотя бы со статьей «Народ и

интеллигенция» (1908), как сразу же бросится в глаза резкое отличие: если в

дореволюционной статье основным для Блока было констатирование факта

трагического разлада между культурными слоями старого общества

(«интеллигенцией») и широкими народными массами, разлада, проистекающего

из особенностей исторического развития, из раздельного и неравномерного

движения того и другого слоя в истории, то в новой статье поразительнейшей

чертой является решительное утверждение творческого характера устремлений

народа на революционном этапе его развития.

Не рознь в развитии разных слоев общества и не разрушение старых форм

жизни характерны в первую очередь для новой, революционной исторической

ситуации, но именно творчество, – и само разрушение, даже стихийно

осуществляющееся, необходимо понять в связи с творческим началом

революции: «Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество

ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька?» (VI, 16). Блок и

раньше не утверждал, что народ – «паинька». Силу ненависти, накопленную в

социальных низах, он никогда не склонен был недооценивать. Ново здесь то,

что решительно и безоговорочно в народной революции утверждается ее

творческое начало как пафос созидания новых форм жизни: «Что же задумано?

Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная,

скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и

прекрасной жизнью» (VI, 12). Блок и раньше искал духовную силу,

историческую жизнедеятельность именно в народе; в этом смысле

«Интеллигенция и революция» безусловно связана с прежним Блоком, особенно

же – с лирикой, с тем рядом стихов, где Блок искал народный характер.

Конечно, Блок и в дореволюционный период говорил о наличии огромной

потенциальной творческой энергии в народе, о наличии в нем «могучей силы и

воли», однако « творческое» в народе для тогдашнего Блока «не знает способа

применить себя» (IX, 276). Утверждая «могучую» творческую силу народа, сам

дореволюционный Блок не знает, как эта стихийная сила могла бы перейти к

историческому созиданию. Это связано с недостатками перспективных взглядов

Блока на историю. Поэтому, стремясь в лирике изобразить трудового человека,

человека массы, Блок видел его не прямо, непосредственно, но в особом

ракурсе, сквозь образ интеллигента (циклы «Заклятие огнем и мраком» и

«Кармен»). Поэтому ни в лирике, ни в публицистике дореволюционного Блока

не было и не могло быть столь законченного и целеустремленного

отождествления созидательного начала истории с народной революцией, как в

статье «Интеллигенция и революция». В движении самого Блока такая ясность

и последовательность утверждения созидательного, творческого смысла

революции представляет собой подготовленный всем его предшествующим

развитием скачок, мировоззренческий взрыв.

В свете этого взрыва более углубленным, прояснившимся и твердым и

вместе с тем чрезвычайно трагически противоречивым предстает историзм

Блока. Обращаясь к русской интеллигенции, Блок утверждает в более резкой и

исторически ясной форме единство общественного процесса и в связи с этим —

нравственную ответственность за прошлое: «… но ведь за прошлое – отвечаем

мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого

не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”» (VI, 15). С огромной

силой ответственности Блок осмысляет социальные аспекты русской истории в

связи с настоящим, особо подчеркивая духовные преимущества общественных

верхов в социальных противоречиях прошлого: «Почему валят столетние

парки? – Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа

показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку —

образованностью» (VI, 15). Основной пафос блоковской статьи – пафос

трагических противоречий старой личности, могущих быть разрешенными в

революции. «Музыка революции» и должна разрешить эти противоречия. Тут

Блок глубоко историчен. С беспощадной ясностью обнажаются исторические

причины трагизма старого сознания.

Но здесь же обнаруживается и ограниченность блоковского историзма, еще

более, чем прежде, обострившаяся в революционную эпоху. Социальные

противоречия старой России объясняют сегодняшнюю драму образованной

части старых верхов. Но в эту своеобразную диалектику истории вовсе не

включается определенная часть старого общества. Буржуазные слои в

собственном смысле слова оказываются вне этого общего исторического

движения, они, по-видимому, представляют собой просто балласт истории, а не

реальный элемент ее движения. К «музыке истории» вообще какая-то часть

общества вовсе не имеет отношения: «Я обращаюсь ведь к “интеллигенции”, а

не к “буржуазии”. Той никакая музыка, кроме фортепьян, и не снилась. Для той

все очень просто: “в ближайшем будущем наша возьмет”, будет “порядок” и

все – по-старому» (VI, 17). Сила блоковской ненависти к буржуазным слоям

общества необычайно возросла именно в процессе развертывания революции, и

она обеспечивает беспощадную резкость художественного их изображения,

скажем, в «Двенадцати». Опирается она, эта ненависть, на выключение

буржуазии из истории. И тут-то одновременно в блоковской статье открываются

корни своеобразного историзма поэта. Прежние построения Блока о народе и

интеллигенции можно было в какой-то степени ассоциировать с идеями

позднего Достоевского и Ап. Григорьева. В революцию становится особенно

ясно, насколько близко подходит блоковское осмысление русской истории к

построениям А. И. Герцена о двух раздельных потоках русского общественного

развития, где есть «народ» и есть «культурные слои», но нет буржуазных начал

в истории России.

Понятно, что выключение буржуазии из исторического потока превращает

самую ненависть к буржуа (всегда с необычайной остротой переживавшуюся

Блоком) в нечто такое, что граничит с метафизикой. Такова известная

дневниковая запись от 13 февраля 1918 г., где возникает колоритный, со всей

силой особой блоковской изобразительности воплощенный образ буржуа: «Он

обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под

глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем,

его дочь играет на рояли, его голос – тэноришка – раздается за стеной, на

лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он»

(VII, 327). Однако кончается запись заклинанием – от буржуа следует

открещиваться, как от нечистой силы: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня,

буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я

или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана» (VII,

328). Буржуа, конечно, один из главных предметов ненависти Блока, притом

важнее всего тут понять, что ненависть эта неотрывна от общих творческих

интересов поэта в целом: дело не просто в преувеличениях, свойственных

интимным записям Блока, или в особых качествах его публицистики,

требующих такого рода обострений. Это – одно из прочных и устойчивых

свойств отношения к жизни у Блока вообще.

Потому-то подобное отношение к определенному типу людей, или

точнее – к определенным социальным категориям общества, естественно,

отражается и во взглядах Блока на жизнь в целом, и на характере его историзма.

Буржуа ненавистен прежде всего потому, что он – начало не творческое;

именно потому он полностью, метафизически отторгается от истории. От этого

даже в пору наиболее высокой духовной зрелости Блока (а эпоха революции

именно и является такой порой) неизбежно должны приобрести в какой-то

степени метафизические очертания точно так же и антиподы буржуа, те

подлинно творческие силы, которые движут историю, в еще большей мере —

сама история. Как и в дореволюционный период (и даже так: еще острее, чем до

революции), сама история превращается в художественных концепциях Блока в

метафизический «музыкальный напор». И тут очень отчетливо видно, как тесно

сплетаются между собой сильные и слабые стороны художественного

мировоззрения Блока. Носителями «музыки» являются подлинная культура, с

одной стороны, и трудовые массы, с другой. Часто можно еще и теперь

слышать, что Блок отрицательно относился к интеллигенции. Диалектически

сложная (а отчасти и метафизически запутанная) творческая мысль Блока при

этом безмерно упрощается. Конечно, в те же дни, когда писались

«Интеллигенция и революция» и «Двенадцать», в дневнике Блока появляется и

такая, обращенная к части интеллигентов, запись: «Трусы, натравливатели,

прихлебатели буржуазной сволочи» (14 января 1918 г., VII, 318). Вряд ли

требует пояснений, к какой именно части буржуазной интеллигенции она

обращена. Для ясности общей перспективы следует помнить также и то, что к

другой части интеллигенции обращены знаменитые слова, завершающие

статью «Интеллигенция и революция»: «Всем телом, всем сердцем, всем

сознанием – слушайте Революцию» (VI, 20). Подлинная культура и ее

носители – подлинно творческая интеллигенция – включаются Блоком в

общий «музыкальный напор» истории, в стихию истории, поэтому естественно,

что эти слова обращены именно к способной их слышать части интеллигенции.

Ведь не к «прихлебателям буржуазной сволочи» они обращены!

И тут должны стать ясными некоторые особенности огромного

художественного скачка, взлета, который переживает Блок в начальный период

революционного переворота 1917 г. Как мы помним, после решающего

перелома 1908 г. основой творческого единства в искусстве Блока является

историческая перспектива, понимаемая как движение от «прошлого» к

«будущему». В общефилософском смысле она неизбежно становится

метафизической, «музыкальным напором», поскольку, как мы только что

видели, в ней отсутствуют конкретные исторические силы. Сейчас необходимо

сказать, что при таком изъятии конкретных сил из истории обнаруживается

односторонность и в самой блоковской «диалектике истории», в ее основе, в

«музыке». Среди блоковских определений «музыки» есть и такое:

«“Настоящего” в музыке нет, она всего яснее доказывает, что настоящее вообще

есть только условный термин для определения границы (несуществующей,

фиктивной) между прошедшим и будущим. Музыкальный атом есть самый

совершенный – и единственный реально существующий, ибо – творческий»

(1909, IX, 150). Между тем в более широкой идеалистической диалектике

истории само прошлое есть «отнюдь не только прошедшее, но вместе с тем и

настоящее», – сама история, прошлое призывается лишь для объяснения

современности, чтобы понять, что и сегодня есть нечто подлинное, «нечто

настоящее во мне»224. Согласно Блоку, подлинно «творческое» в истории

возникает в соотношении только лишь «прошлого» и «будущего». Как большой

художник, Блок реально имеет дело с современностью, но постигает он ее

особенным образом. Соизмеряя ее только с «творчеством» и только в

«прошлом» и в «будущем», он не в силах создать широко разветвленную

картину современности, эпически обобщенный образ настоящего. Поэтому ему

не удаются в дореволюционный период обобщающе-монументальные жанры —

поэма («Возмездие») и шекспировского типа драма («Роза и Крест»). Как раз в

связи с «Розой и Крестом» Блок признается: «… я еще не созрел для

изображения современной жизни, а может быть, и никогда не созрею…» (IX,

288). Разумеется, в подтексте здесь присутствует мысль о монументальном

обобщении в искусстве, речь идет не просто о любой картине современности.

Коллизии современного сознания в лирике Блок решал гениально. Но тут

выступает еще одна особенность творчества Блока. Творческими силами

истории, ее «музыкой» Блоку представлялись культура и трудовые массы. Блок-

лирик после 1905 г. стремился к изображению трудового человека. Реально он

мог его изобразить только сквозь образ «интеллигента», т. е. в специфической

блоковской концепции истории – сквозь образ творческого человека из

социальных верхов старого общества. Фактически это и было

«современностью» в искусстве Блока; такую возможность ему открывал

перевод перспективы истории на современность. В революции Блок воспринял

ее творчески-созидательный дух. Это давало ему возможность прямого,

непосредственного изображения трудового человека в его прямых

соотношениях с историей. Одновременно это открывало Блоку-художнику путь

к большим монументально-эпическим обобщениям, к поэме высокого стиля.

Возвращаясь к «Интеллигенции и революции» и «Двенадцати», надо

сказать, что общественная позиция, занятая Блоком в эпоху революции,

органически вытекает из его предшествующих исканий. С другой стороны,

именно приятие революции обусловливает новый и высший творческий взлет

Блока-художника. Нет ничего случайного в том факте, что именно в этот период

Блок с особой силой и последовательностью утверждает исторически-

созидательную роль трудового человека. И для Блока – общественного

224 Гегель. Философия духа. Соч., М., 1956, т. 3, с. 253.

деятеля, и для Блока-художника в высшей степени важно и показательно то, что

в статье «Интеллигенция и революция» решительно выводятся на первый план

широкие трудовые массы. Именно в их действиях прежде всего воплощен

«музыкальный напор» истории. Октябрь толкуется как один из узловых,

поворотных моментов истории прежде всего потому, что он – результат

действий масс, воплощающих этот «музыкальный напор». А вот как трактуется

Октябрь в сравнении с февральско-мартовскими событиями 1917 г. у

оппонентки Блока, З. Н. Гиппиус, в ее книге «Последние стихи» (1918):

Тли по мартовским алым зорям

Прошли в гвоздевых сапогах.

Февральско-мартовские события и последовавшие за ними попытки

установления буржуазной диктатуры представляются как «алые зори»,