Текст книги "А. Блок. Его предшественники и современники"

Автор книги: П. Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

безбоязненном противостоянии и борьбе с общественной реакцией: стихи

знаменательно датируются днем третьеиюньского переворота, роспуска

Государственной думы и начала жесточайшей самодержавной реакции189. Тут

спять-таки с огромной силой проявляется в своем роде удивительное

историческое и непосредственно политическое чутье Блока:

Довольных сытое обличье,

Сокройся в темные гроба!

Так нам велит времен величье

И розоперстая судьба!

Гроба, наполненные гнилью,

Свободный, сбрось с могучих плеч!

Все, все – да станет легкой пылью

Под солнцем, не уставшим жечь!

(«Тропами тайными, ночными…», 3 июля 1907)

Блок беспощаден по отношению к «упырям» старого, отжившего

189 Здесь и далее стихи из «Ямбов» цитируются по окончательным

редакциям; первоначальные редакции могли бы дать еще более резкие и

общественно-определенные формулировки, однако для нас важнее в данном

случае представление об общем комплексе идейно-поэтических исканий Блока,

сложности и закономерной противоречивости этого комплекса. Подробнее о

первых редакциях «Ямбов» см. в прим. В. Н. Орлова – III, 521 – 523.

общественного строя; непосредственно общественная, социальная активность

человека художественно мотивируется именно отжитостью «упырей», «гробов,

наполненных гнилью». С другой стороны, общественная перспектива развития

рисуется как «розоперстая судьба», т. е. в духе трагедийного жизнеутверждения.

Совершенно несомненна внутренняя связь этих стихов с той усложненной,

углубившейся общественной перспективой, которую мы видим в цикле «На

поле Куликовом». Внутренне-конфликтный мотив, появляющийся там, – это

нахождение «упырей» старого общественного строя (в свойственном Блоку

широком аспекте) в единичном сознании человека. Борьба с такими «упырями»

и победа над ними, внутреннее включение конкретной борющейся личности в

общественное развитие расширяет эту перспективу до масштабов истории. Но

подобное расширение перспективы, проверка ее современной личностью

вносит новые противоречия; так, в тех же «Ямбах» в стихотворении «Не спят,

не помнят, не торгуют…» (датировано 30 марта 1909 г.) пасхальный звон, по

общей концепции знаменующий всего лишь видимое торжество черных сил

старого строя, как будто вполне неожиданно (на деле, по внутренней логике

развития Блока, вполне закономерно) повернутый на современную личность в

более широком аспекте, чем непосредственно социальная активность, дает

поэтически сложные результаты:

Над человеческим созданьем,

Которое он в землю вбил,

Над смрадом, смертью и страданьем

Трезвонят до потери сил…

Над мировою чепухою;

Над всем, чему нельзя помочь;

Звонят над шубкой меховою,

В которой ты была в ту ночь.

Подробное, детальное обследование современной личности, производимое на

основе исторической перспективы, показывает, что не просто внешние «упыри»

обусловливают торжество наглого «звона» реакции; сложна сама душа

современного человека, надо обследовать ее до конца, надо найти способы

именно оттуда выбить всякие возможности власти подобного «звона» —

именно это означают слова о «мировой чепухе». Блок не стал «нигилистом»

перед путешествием в Италию, на переломе к 10-м годам. Слова «над всем,

чему нельзя помочь» следует сопоставлять с письмом к матери от 19 июня

1909 г. из Милана: «… ничего из жизни современной я до смерти не приму и

ничему не покорюсь… Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая

революция» (VIII, 289). Чтобы верно понимать контекст, нужно привлечь еще

одно стихотворение из «Ямбов», датированное 15 февраля 1909 г., т. е. тоже

перед путешествием в Италию:

В голодной и больной неволе

И день не в день, и год не в год.

Когда же всколосится поле,

Вздохнет униженный народ?

Далее говорится о злаках, которые шелестят во мраке, и о том, что «пора

цветенья началась» – т. е. о том, что черная пора реакции не безысходна, что во

мраке безвременья зреют новые силы жизни, идет новый этап истории:

Народ – венец земного цвета,

Краса и радость всем цветам:

Не миновать господня лета

Благоприятного – и нам.

Не только это стихотворение, но и важнейшие темы «лирического

путешествия» по Италии опровергают мысль о том, что современность «не

переделает никакая революция». Все целое «Итальянских стихов» говорит о

силах будущего, воплотившихся в «простой» человеческой личности и в

высокой культуре Ренессанса, знаменовавшей огромный поворот в истории

человечества. Следовательно, именно совокупность, целое блоковского

творчества на переломе к 10-м годам говорит об огромном расширении,

углублении и усложнении представлений Блока о современности, о мире, о

человеке.

Внутренняя необходимость нового этапа истории, новой человеческой

личности присутствует в совокупном контексте блоковского творчества.

Понимать все это вне конкретных общественных отношений в России —

невозможно: «это все – о России» и вместе с тем, ввиду взаимосвязанности

целого, неизбежно «это все» – о революции в ней. В конечном счете движение

и лирики, и драматургии, и публицистики Блока конца 900-х годов рождено

опытом первой русской революции. В этом смысле важнейшее в блоковском

третьем томе – его идейно-духовные основы (и в первую очередь те же

«Ямбы» с их поэзией социально активной личности) – восходит к осмыслению

итогов революции. Вместе с тем во всем этом контексте присутствует и нота

трагического скепсиса, – было бы бессмысленно и теоретически бесплодно ее

игнорировать Скорее следует понять ее происхождение, ее место в общей

эволюции Блока, ее реальную идейную роль в окончательной общей концепции

гениального третьего тома Особенно остро звучит трагический скепсис как раз

на переломе к 10-м годам; предшествующее изложение, в общей связи с

«Ямбами» и «Итальянскими стихами», должно прояснить то обстоятельство,

что трагический скепсис в несколько новой для Блока форме рождается при

повороте художественно найденной исторической перспективы на широкий

опыт «европейских» буржуазных отношений, при одновременном обращении

ее на самым широким образом понимаемую буржуазную личность. Вследствие

отсутствия опоры Блока на конкретные общественные силы при подобном

обращении в качестве неизбежного результата и появляется в определенных

обстоятельствах трагический скепсис. В общем кризисном развитии Блока

появляется как бы новая поворотная точка, подготовленная всей

предшествующей эволюцией поэта в годы революции и реакции. Великая

трагедийная лирика Блока предстала бы односторонней, неполной, не той,

какова она на самом деле, если бы мы попытались игнорировать этот

обращенный на буржуазную личность трагический скепсис; необходимо

осмысление подлинного места подобного скепсиса в общей складывающейся

идейной концепции третьего тома и всей трилогии лирики, концепции,

поисками которой занят Блок в начале 10-х годов. Буржуазная личность

предстает Блоку подчас в таких крайностях духовной опустошенности,

падения, из которых, по Блоку, для нее нет иного выхода, кроме неотвратимой и

бесславной гибели; проверка этой личности исторической перспективой как бы

заново ставит перед Блоком вопросы осмысления самой исторической

перспективы.

Эта сложность, трагическая противоречивость эволюции Блока в начале

10-х годов объясняет относительно кратковременный эпизод нового сближения

поэта (особенно заметного в течение первой половины 1910 г.) с крупнейшими

теоретиками символизма и даже некоторого участия в попытках возродить

литературную школу, неизбежно гибнувшую в ходе развития и обострения

общих исторических противоречий в стране. О подобных попытках

возрождения символистской школы и участии в них Блока неоднократно писал

в своих работах о поэте В. Н. Орлов: «На почве защиты символизма еще раз

объединились Вяч. Иванов и Блок, с одной стороны, и Андрей Белый с группой

своих друзей – с другой»190. И Вяч. Иванов, и, в особенности, Андрей Белый

строили при этом планы широкого нового литературно-общественного

наступления; в противовес явственно проступающим признакам разложения

символизма именно как литературной школы, замышляются новые журналы,

издательства и т. д. В теоретическом плане такие попытки нового сближения с

главарями символистов особенно наглядно проявляются в докладе Блока «О

современном состоянии русского символизма» (апрель 1910). Блок даже как бы

ставит себя в этом докладе в положение ученика главного символистского

теоретика, настаивая на том, что его речь – всего лишь «иллюстрации» к

положениям, выдвинутым в аналогичных выступлениях Вяч. Иванова.

Ближайшее рассмотрение того и другого докладов о кризисе символизма как

литературного направления обнаруживает, однако, существеннейшие идейные

различия в построениях Вяч. Иванова и Блока. Основное в символизме

Вяч. Иванов видит в «… самоопределении поэта не как художника только, но и

как личности – носителя внутреннего слова, органа мировой души,

ознаменователя сокровенной связи сущего, тайновидца и тайнотворца

жизни»191. Символизм, по Вяч. Иванову, таким образом, стирает грань между

искусством и жизнью, указывает пути к решению общих и личных

противоречий помимо общественно-исторического движения, и это является

его главным достоинством; такой обход или даже противопоставление

общественным проблемам индивидуально-личных решений, «воспитания

190 Орлов В. Н. Александр Блок Биографический очерк. В кн.: Блок

Александр. Стихотворения, поэмы, театр. Л., 1936, с. 37.

191 Иванов Вяч. Заветы символизма. – В кн.: Борозды и межи. М., 1916,

с. 132.

искусством» – снимает вопрос о перспективах революционной эпохи.

Снимается, в сущности, и проблема кризиса символизма. «Теза» и «антитеза»

символизма, т. е. его подъем и упадок, объясняются причинами общими —

«кризис войны и освободительного движения» обусловил их, но сам «кризис

символизма» – явление временное, поскольку подлинное решение

современных задач дает «… учение Вл. Соловьева о теургическом смысле и

назначении поэзии», способное «… постулировать третий, синтетический

момент». Кризис символизма – «религиозно-нравственное испытание»192, и

именно на нравственных путях он и преодолевается переходом к «третьему,

синтетическому моменту».

Ставя себя в своем докладе как бы в положение ученика Вяч. Иванова,

подчеркнуто предлагая будто бы лишь свои «иллюстрации» к положениям

символистского «мэтра», Блок в то же время фактически в общефилософском

смысле совершенно иначе толкует те проблемы, о которых идет речь.

Формально он принимает проблематику и терминологию Вяч. Иванова – для

него тоже существует «теза» и «антитеза» символизма, так же рисуется

параллелизм этих явлений с общественной жизнью, однако отсутствует

«синтетический момент», т. е. утверждение возможности и необходимости

полностью слить жизнь и искусство и тем самым преодолеть реальные

противоречия действительности и человеческой души на путях нравственного

воспитания человека и воспитания его искусством. Напротив, важнее всего для

Блока трагический разлад между искусством и жизнью в современности. Самые

попытки отождествления искусства и жизни, их «синтеза» представляются

Блоку неправомерными, в подобных попытках тоже проявляются трагические

противоречия современности: «Художник должен быть трепетным в самой

дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни

простым человеком» (V, 436). Фактически за этим утверждением Блока стоит

убежденность в том, что нельзя решить и сами нравственные и художественные

противоречия, оставаясь в границах только культуры. Иначе говоря, по Блоку,

противоречия сознания и культуры реальны, присущи самой действительности

и решить их на путях нравственного и художественного воспитания личности

(«синтез») – невозможно. Получается так, что основные задачи, итоги всего

построения у Блока совсем иные, чем у Вяч. Иванова: «Мой вывод таков: путь к

подвигу, которого требует наше служение, есть – прежде всего – ученичество,

самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться

вновь у мира и у того младенца, который живет еще в сожженной душе» (V,

436). Не «миру» предлагаются «синтетические решения», как это было у

Вяч. Иванова, но, напротив, у него, у «мира», у действительности следует

учиться, «пристальным взглядом» исследуя реально существующие в нем беды

личные и общие. Слова о младенце, живущем еще в сожженной душе,

объясняют, почему вообще Блок в эту трудную для него пору пытается на

минуту укрыться под сенью символизма. «Сожженная душа» – это реальное

трагическое сознание современного человека. В подтексте блоковского доклада

192 Там же, с. 136 – 137.

таится тот трагический скепсис в отношении возможностей современного

буржуазного человека, о котором шла речь выше. В качестве «обороны» от него

ненадолго призван символизм. «Младенец» в современной душе – то живое,

«человеческое», естественное, что в ней могло сохраниться вопреки давлению

общественных отношений. Блоковский доклад тесно связан с концепцией

«Итальянских стихов» и реально очень далек от основных положений

Вяч. Иванова.

Быть может, наиболее примечательно в блоковском докладе то, что поэт не

только не отказывается от своего творчества революционных лет, вызывавшего

яростный отпор соловьевцев (трилогия лирических драм, «Незнакомка» и стихи

вокруг нее), но, напротив, усматривает внутреннюю закономерность в этих

линиях своего искусства, ведет все это к «Песне Судьбы» и соотносит с

событиями действительной жизни. Надо думать, что именно попытки единого,

целостного охвата своей эволюции и соотнесения ее с русской жизнью

определенной эпохи заставляли Блока и позднее выделять в своей критической

прозе доклад «О современном состоянии русского символизма» (Блок даже

выпустил отдельным изданием этот доклад в последний период своей жизни, в

1921 г.). Для нас здесь, разумеется, дело вовсе не в том, чтобы соглашаться со

всеми его положениями или его общей концепцией, но в том, чтобы понять его

закономерное место в противоречивой эволюции Блока и его реальное место в

сложной литературной борьбе эпохи. Пытаясь объяснить внутреннюю логику

своего творчества в связях со временем, Блок утверждает, что причина

«антитезы» (кризиса символизма, в чисто литературном аспекте поставленных

проблем) в том, что «… произведя хаос, соделав из жизни искусство…», «… мы

силою рабских дерзновений превратили мир в Балаган», «были “пророками”,

пожелали стать “поэтами”» (V, 433). Если не пугаться мистической

терминологии и попытаться трезво разобраться в ходе блоковской мысли в

общем контексте статьи, то «рабские дерзновения» обозначают здесь полное

слияние, отождествление искусства и жизни, построение синтетических

конструкций, насилующих действительность, подгоняющих ее под схемы. В

ответ на такое насилие, по Блоку, и искусство и действительность мстят

«балаганом», крикливо-беспощадным обнажением наличия противоречий.

Вяч. Иванов причину кризиса символизма видел в недостаточности «синтеза», в

недоверии к схемам. Блок утверждает нечто прямо противоположное – именно

власть эстетических схем, поползновения к замене эстетическими

конструкциями трагических реальностей определили бессилие символизма в

обшей борьбе времени. Искусство, культура вовсе не спасительная рецептура

по воспитанию религиозно-совершенной личности вопреки жизни; трагична

современная жизнь, и потому искусство вовсе не сливается с нею, но

обнаруживает именно ее трагизм: «Искусство есть Ад» (V, 433). Именно в своей

трагической форме современное искусство может как-то соотнестись с

современной, трагической по самой сути своей, жизнью. В заключительной

части статьи совершенно не случайно появляются имена Беллини, Фра Беато

Анжелико и Синьорелли, т. е. те же имена, которые играли такую

исключительную роль в «Итальянских стихах»: большая культура прошлого

может, по Блоку, содействовать постижению трагических противоречий

сегодняшнего мира. А в самой концовке статьи особо выделен образ наиболее

трагедийного из этих художников – Синьорелли.

Доклады Вяч. Иванова и Блока вызвали резкий отпор В. Я. Брюсова.

Вообще же для последующих полемик в символистском лагере в данной связи

характерно отождествление этих двух выступлений – повод для такого

незакономерного отождествления подал сам Блок неясностью, запутанностью

своего изложения, видимым стремлением к «миру» с символистскими

главарями, облечением своих идей в символистские одежды. Однако

непонимание символистскими вождями его реальных исканий, выразившихся и

в статье, характерным образом свидетельствует о том, насколько, при всех

своих заблуждениях в эту пору, Блок далек от своих мнимых «соратников».

Можно уловить здоровую тенденцию в гневе Брюсова – его возмутило

стремление Вяч. Иванова подчинить искусство религии, однако обосновывает

он свою неприязнь ошибочным способом. Если Вяч. Иванов стремился

полностью слить искусство и жизнь на религиозной основе (что, по существу,

действительно означало подчинение и искусства и жизни религиозным

конструкциям) – сам Брюсов полностью разделяет, расщепляет разные роды

жизненной деятельности, делает их автономными. При этом автономные права

получает и «религиозное жизнетворчество» («теургия») – по Брюсову, поэт

может увлекаться любыми религиозными доктринами и даже пытаться

проводить их в жизнь, к деятельности его как поэта это не имеет отношения.

Подход Брюсова наивно-технократичен; его брезгливость в отношении

религиозных конструкций выражается в иронии: «Почему бы поэту и не быть

химиком, или политическим деятелем, или, если он это предпочитает, теургом?

Но настаивать, чтобы все поэты были непременно теургами, столь же нелепо,

как настаивать, чтобы они все были членами Государственной Думы. А

требовать, чтобы поэты перестали быть поэтами, дабы сделаться теургами, и

того нелепее»193. Тут отчетливо видно, как на новом этапе русской жизни

Брюсов уже далек от Блока: любая попытка связывать воедино разные стороны

жизни (хотя бы и в их трагических расщеплениях) для него уже «рабство», и он

не видит разницы между Вяч. Ивановым и Блоком. И тот и другой употребляют

слово «теург» – значит, оба хотят подчинить искусство и жизнь религии. Оба

они хорошие поэты – зачем же они это делают, вместо того чтобы писать

стихи? – таков ход мысли Брюсова. Для Блока в таком ходе мысли Брюсова

«много просто наивного»194.

Зато отнюдь не наивным, но требующим опровержения всерьез – для

защиты символизма как религиозной философии, сливающей жизнь и

искусство в «теургии», в религиозной деятельности, устраняющей жизненные

неустройства, подменяющей собой иные способы общественной

193 Брюсов Валерий. О «речи рабской», в защиту поэзии – Аполлон, 1910,

№ 9 (июль – август), отдел 1, с. 33.

194 Письмо Блока Андрею Белому от 29 сентября 1910 г. – Александр Блок

и Андрей Белый. Переписка, с. 236.

жизнедеятельности, – представляется все это Андрею Белому. В своем ответе

Брюсову Белый настаивает на том, что именно так и обстоит дело: символизм

как «теургия», как религиозное слияние искусства и жизни, дает выход из

общественных противоречий. По Белому, именно следует подчинить искусство

новой религии, и тогда «… из искусства выйдет новая жизнь и спасение

человечества». Таким образом понимаемое искусство, по Белому, выше всех

других родов человеческой деятельности: «… в искусстве кроется религиозное

творчество самой жизни, определяющее само познание; так отвечает развитие

главнейших русл современной психологии и теории знания…»195 Выставляя

прямо противоположную Брюсову теоретическую аргументацию, Белый так же

мало понимает реальные творческие потребности Блока; Белый или всерьез

уверен, что Блок неожиданно отказался от всей своей предшествующей

эволюции, или, что более вероятно, старается сам себя в этом уверить. Блоку

приходится объяснять Белому, что он ни от чего не отказался и не собирается

отказываться: в письме от 22 октября 1910 г., связанном с этими полемиками,

Блок утверждает, что «Балаганчик», «Незнакомка» и т. д. – его прошлое, но он

не может «… не признать их своими», в целом же противопоставляет

построениям Белого трагическую тему как главное в себе: «… учел ли ты то,

что я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви» (VIII, 317).

«Синтетические» построения символистских главарей, в сущности, более чем

когда-либо прежде чужды Блоку. На этом новом и чрезвычайно ответственном

повороте своей творческой биографии Блок ищет внутреннего обоснования

своих трагедийных концепций жизни и искусства, очень далеких от Белого.

С наибольшей резкостью и даже злобой выступил против докладов

Вяч. Иванова и Блока Д. Мережковский; при этом из контекста его огромной

газетной статьи ясно, что в особенности его вывел из себя Блок. Мережковский

усмотрел в докладах о кризисе символизма отказ от революции и даже

издевательство над нею. Себя самого Мережковский ставит в положение

защитника традиций революционной эпохи. Однако под революционной

«свободой», поруганием которой, с точки зрения Мережковского, занялись

«декаденты», сам он понимает исключительно свободу религиозных

убеждений: «… близок день, когда евангелие Марксово заменится Христовым и

русские люди снова сделаются русскими, т. е. такими, которые не хотят жить, не

отыскав религиозного смысла жизни…»196 Но ведь, в сущности, об этом же

говорит и Вяч. Иванов, и спор тут, как и многие другие аналогичные

пререкания, становится спором о словах. С Блоком же у Мережковского

серьезные счеты, и недаром сам Блок нашел выступление Мережковского

против него клеветническим. «По мнению декадентов, русская революция —

балаган, на котором Прекрасная Дама – Свобода – оказалась “картонною

невестой”, “мертвою куклой”, и человеческая кровь – клюквенным соком…

195 Белый Андрей. Венок или венец. – Аполлон, 1910, № 11, отдел

«Хроника», с. 3.

196 Мережковский Д. Балаган и трагедия. – Русское слово, 1910, 14 сент.,

с. 3.

надо быть черною сотнею, чтобы считать человеческую кровь за клюквенный

сок»197. Мережковского возмущает нежелание Блока отказаться от своего

творчества революционных лет, стремление видеть единую линию

органического развития. Приемлем период «Прекрасной Дамы» (хотя прежде

отвергался и этот период), последующее же развитие Блока, и в особенности те

произведения, где Блок хочет постигнуть драматические противоречия

современной личности, и шире – общественную противоречивость русской

жизни, отвергаются как поклеп на русского человека, русскую жизнь и русскую

революцию. Понятно, насколько кадетски-бессодержательным в таком случае

делается представление о защищаемой Мережковским «революции». Не о

революции тут хлопочет Мережковский, но совсем о других вещах.

Аргументация Мережковского, нападающего на Блока, в сущности, ничем не

отличается от доводов в «защиту» Блока, применяемых Белым. Но поскольку

Белый делал вид, что Блок отказался от самого себя, пытался

фальсифицировать его доводы и подсунуть поэту чуждые ему идеи, а

Мережковский откровенно и злобно нападал на Блока, – сами эти нападки во

многом проясняют объективный смысл всей ситуации. Особенную ярость

Мережковского вызывало стремление Блока связывать свое творчество, его

внутреннюю логику с объективными событиями в стране. Применяя

мистическую терминологию (и одновременно, конечно, обнажая философско-

идеалистические элементы своего мировоззрения), Блок утверждает, что

«… революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была

одним из проявлений помрачнения золота и торжества лилового сумрака, то

есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах.

Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной

душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами» (V,

431). Именно на эти блоковские построения чрезвычайно запальчиво нападает

Мережковский, усматривая в них чуть ли не манию величия и, во всяком

случае, кощунственное посягательство на «свободу», открывавшуюся в

«революции». Что сам Мережковский понимает под «свободой» и

«революцией» – мы только что видели. Но положения, на которые ополчается

Мережковский, действительно очень важны в блоковском докладе.

Было бы крайней нелепостью пытаться отрицать наличие элементов

идеализма и мистики, присущих не только этому докладу, но, в разной мере и в

разных конкретных соотношениях, и творчеству Блока во всем его объеме и на

всех этапах его развития. Но когда речь идет о творчестве большого

197 Мережковский Д. Балаган и трагедия. – Русское слово, 1910, 14 сент.,

с. 3. Обвинения в черносотенстве были устойчивой оценкой общественных

взглядов Блока Мережковскими «Ведь если наклеить на него ярлык (а все

ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме

“черносотенного”, к нему подойти нельзя было» – так оценивала З. Гиппиус

общественную позицию Блока в своих воспоминаниях о нем («Мой лунный

друг». – Цит. по сб.: Немеровская О. и Вольпе Ц. Судьба Блока. Л., 1930,

с. 203).

художника – следует, вместе с тем, видеть совокупность разнородных

элементов в этом творчестве, их конкретно-исторические связи между собой,

основную познавательную линию этого творчества и ее соотношение с

объективными общественными противоречиями, конкретно-исторической

ситуацией в стране. Пытаясь понять единство того, что происходило в

отдельных человеческих душах, и того, что совершалось в России, и

соответственно – идейно-художественное единство своего пути от

«Балаганчика» и «Незнакомки», скажем, к циклу «На поле Куликовом» и

«Итальянским стихам», Блок стремится в трудных условиях торжествующей

реакции сохранить и по-новому применять творческое единство личного и

общего, искавшееся и находимое им в границах этого же художественного пути.

Конечно, Блок грубо неправ, мистически извращает реальные проблемы и

реальное положение вещей, когда он пытается подобное единство обосновывать

тем, что революция совершалась «не только в этом, но и в иных мирах». Но он

прав, когда он отвергает «синтетические» схемы, религиозные сводки «всего

воедино», то ли под знаком «слияния» науки и мистики, как это было у Белого,

то ли синтеза «бездн верхней и нижней», как это проповедовалось

Мережковским, противопоставляя всему этому трагедийные истолкования

человеческой души в ее соотношениях с объективным драматизмом социальной

структуры, драматизмом общей исторической ситуации. В неопубликованном

ответе на возмутившую его статью Мережковского Блок, не отказываясь от тех

реальных проблем, которые он пытался решить в докладе, вместе с тем

признает, что «… это самое можно было сказать по-другому и проще» (V, 445).

Запутанность и неясность своего изложения он объясняет не формально, а

содержательно: «Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди

ничего, кроме вопроса – “гибель или нет”, и самому себе не хотел уяснить»

(там же). Блок отвергает обвинения в мании величия, основную же проблему

«по-другому и проще», нисколько от нее не отказываясь, формулирует в этой

связи так: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что

писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был,

сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает

ее страданиями, сораспинается с нею, и в те минуты, когда ее измученное тело

хоть на минуту перестают пытать, чувствует себя отдыхающим вместе с нею?»

(V, 443). В таком виде основная проблема предстает органическим и

закономерным порождением основной линии эволюции Блока, никакие

мистические «сводки» и «шпаргалки» к ней неприменимы – ни в порядке

«оправдания», как у Белого, ни в порядке яростного опровержения, как у

Мережковского. Речь идет у Блока фактически о новом повороте, в связи с

новыми условиями русской жизни, того, что было найдено в предшествующей

эволюции.

Именно так и определяет стоявшую перед ним задачу уже в конце 1910 г.

Блок в ответе Мережковскому: «… мы, писатели, должны смотреть жизни как

можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они,

систематизируем явления и не призваны их схематизировать» (V, 443). Сколько-

нибудь органический союз с символистскими главарями для зрелого Блока был

уже невозможен; он попытался пойти на такой союз в относительно

кратковременный период, когда «… не видел впереди ничего, кроме вопроса —

“гибель или нет”». Поэтому в личном, человеческом плане он отходит от

Вяч. Иванова в течение ближайших лет, художественно обобщая этот отход в

анализировавшемся выше стихотворении 1912 г.; в том же 1912 г. в письме к

Андрею Белому от 16 апреля Блок говорит о Вяч. Иванове: «… ведь в лучшем и

заветном моем я никогда не был близок ему…» (VIII, 388). Несмотря на все

хлопоты Андрея Белого в начале 10-х годов по сколачиванию единой

литературной школы с единой идейно-эстетической платформой, такой школы

не получается; наладить заново личную близость с Блоком тоже не удается, они

остаются чужими, достаточно далекими друг от друга людьми. И как раз в

связи с размышлениями о роли Белого в этих попытках возродить символизм в

дневнике Блока от 17 апреля 1912 г. появляются такие размышления:

«“Символическая школа” – мутная вода… Для того, чтобы принимать участие

в “жизнетворчестве” (это суконное слово упоминается в слове от редакции

“Трудов и дней”), надо воплотиться, показать свое печальное человеческое

лицо, а не псевдолицо несуществующей школы» (VII, 140).

К таким жестким и максимально для него точным формулировкам,

отделяющим его от главарей символистской школы, Блок приходит уже в

период намечающегося в стране нового общественного подъема; идейно-

духовная и творческая жизнь Блока в этом смысле (разумеется, отнюдь не

прямолинейно) связана с важнейшими этапами реального исторического

движения. Однако подобная относительная ясность идейно-общественного

зрения Блока готовится сложными, многообразно перекрещивающимися,

противоречивыми творческими исканиями и размышлениями предшествующих

лет. В частности, достигаемая уже к концу 1910 г. известная степень ясности и

высокой простоты в понимании и изложении внутренних проблем доклада «О

современном состоянии русского символизма» в ответе Мережковскому

обусловлена сложным общим комплексом поисков в стихах и прозе первой

половины 1910 г. – сам доклад не вполне понятен вне этого контекста. Общая

внутренняя творческая проблема, которая стоит перед Блоком-поэтом в столь

трудную пору, – это, как говорилось выше, обращение исторической

перспективы, художественно найденной в предшествующие годы, на

современную человеческую личность. И вот тут-то обнаруживается

чрезвычайно существенная для Блока-художника особенность современности: