Текст книги "А. Блок. Его предшественники и современники"

Автор книги: П. Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

четкой идейно осмысленной исторической перспективы переводит очень

близкий замысел в тему «духовного бродяжества». В более узкопоэтическом

плане, скажем, соотношение между конкретной изобразительностью и

обобщающими элементами в произведениях Блока переходного периода часто

оказывалось дисгармоническим. Крайнюю дисгармоничность, преобладание

«отвлеченности» Станиславский объяснял в «Песне Судьбы» общей

кризисностью; в цикле «На поле Куликовом», в связи с предшествующими

находками Блока в этом плане, возникает высокая художественная норма этих

соотношений. Скажем, в первом, ключевом ко всему циклу стихотворении

первая строфа пейзажная:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

Дело не в том, что у прежнего Блока не было пейзажей такой силы и точности;

они были, в ряде случаев они часто оказывались и органически

скрещивающимися, соотносящимися с душевной, психологической и

философско-обобщающей темой стихотворения – как, скажем, в

стихотворении «Твоя гроза меня умчала…». Но иногда конкретное

изображение – скажем, в «Плясках осенних» – подчинялось отвлеченной

схеме, и тогда терялась эмоциональная сила воздействия и даже сама

конкретность. Цитированная выше строфа напоминает «Осеннюю волю», там

подобный пейзаж раскрывал и душевную смуту «рассословленного»

трагического бродяги. Здесь он переходит в тему трагедийного единства

личного и общего, истории и современности; такая связь разных планов

стиха – конкретно-изобразительного и общего, «отвлеченного» – становится

отныне и общей нормой, главной линией в соотношениях конкретной

изобразительности и обобщающе-философских элементов в стихе Блока

вообще. Это норма на будущее развитие Блока, – однако именно в этом

переломном моменте в свете найденной нормы, выясняется также, что она была

и внутренней тенденцией, пробивавшейся сквозь иные тенденции в прошлом.

Все дело в том, что художественно осознанное трагедийное единство личного и

общего, современности и истории – новое мировоззренческое качество,

выявляющееся в итоге кризиса 1908 г.

В самом ключевом к циклу стихотворении соседство первой, пейзажной

строфы со второй, обобщающе-философской, выявляет соотношение

жизненной конкретности и «отвлеченности» как общую перспективу истории:

О Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

«Стрела татарской древней воли» – здесь поэзия раннего этапа русской

истории; так исторически «прикрепляется» «скудная глина желтого обрыва» —

это не Русь вообще, но древняя Русь; путь в ней «ясен», потому что обнаженно

просты отношения, это земные отношения «воли»; они просты и для «татар», и

для того, от чьего лица идет лирическое повествование. Поэтому так прям и

ясен стык: «О Русь моя! Жена моя!» Ясны отношения личного и общего.

По сей день продолжаются споры по поводу закономерности подобного

решения проблемы личного и общего. Свое неприятие лирической формулы

Блока «О Русь моя! Жена моя!» И. Сельвинский выразил так: «Меня… коробит

от того, что моя родина оказывается… женой Александра Александровича»166.

К. Чуковский совершенно резонно отводит такую критику: «Какого Александра

Александровича? При чем здесь Александр Александрович? Кто дал нам,

читателям, право отождествлять писательское “я” с житейской личностью

данного автора? При этаком критическом методе нетрудно объявить великого

поэта негодяем, так как в блоковской “Клеопатре” написано: “Я сам, позорный

и продажный…”»167.

В этом споре, разумеется, прав К. Чуковский: отождествлять «я»

художественного произведения с реальным жизненным «я» самого писателя не

следует никогда, поскольку в художественном произведении всегда

присутствует идейно-художественное обобщение, а не фотография внутреннего

мира самого писателя. В данном же конкретном случае такое отождествление

неправомерно вдвойне: в стихотворении Блока со словами «Жена моя!»

обращается к России драматизированный лирический персонаж, который еще и

«прикреплен» совершенно точно к определенному и очень давнему этапу

истории. Это ведь человек эпохи Куликовской битвы был в таких простых и

ясных отношениях со своей страной, так непосредственно представлял весь

народ. В современности, по прямому смыслу построения Блока, следует

добиваться таких же непосредственных отношений, но их в такой именно

форме все-таки нет, все более осложнено, запутано, неясно168. И. Сельвинский

игнорирует тут не только законы искусства, но и историю, не только

поэтический замысел вообще, но и своеобразный замысел Блока.

В лирической трагедийной композиции цикла совершенно особенная роль

отводится первому стихотворению. Это в своем роде экспозиция и завязка всех

идейных и художественных тем цикла. Тема личного и общественного здесь

дается через соотношение этапов истории. И прежде всего поэтому здесь нет и

не может быть никакого «Александра Александровича». Эпоха «древней воли»

и ее обобщенный персонифицированный человек соотнесены здесь с

современностью и ее – столь же обобщенным – человеком. Главная

индивидуально-поэтическая тема данного стихотворения – это тема характера

«боя», характера жизненных отношений, возникающих в эпоху «древней воли»:

по Блоку, они настолько прозрачны и ясны, что дают как бы наиболее общий,

166 Сельвинский И. Неточная точность или просто вольность —

Литературная газета, 1963, 5 окт., с. 4.

167 Чуковский К. Мой ответ. – Литературная газета, 1963, 29 окт., с. 3.

168

Примечательно, что в черновом наброске стихотворения

(см. комментарий В. Н. Орлова – III, 588) Блок гораздо резче и прямолинейнее

соотносит личное (связанное со сложными взаимоотношениями с Л. Д. Блок) и

современное – с историческим. Черновик теснее связан с «Песней Судьбы»,

чем окончательная редакция. В движении замысла и здесь видно становление

нового качества в поэзии Блока.

«отвлеченный» абрис, рисунок исторической судьбы России.

Персонифицированный герой цикла – воин Куликовской битвы – здесь

выступает от имени всего этапа в целом и одновременно представляет «вечный

бой», т. е. и будущее России, ее последующие этапы; образно ранний этап в

развитии стихотворения представлен «степной кобылицей»:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Тема «древнего боя» перерастает в тему современной трагедии. Герой-персонаж

на этом этапе «древней воли» не боялся «мглы ночной и зарубежной» потому,

что у него были ясные и простые отношения с народом, с Русью – «женой»;

всю поэзию и силу характера персонаж в его «общей» грани находит в

исторической перспективе, без нее его просто нет, она вошла в самую его душу,

поэтому в новых формах «вечного боя» он должен быть, так же, как там, в

Куликовской битве, на высоте величественной трагедии. Ход на будущее, на

современность, таким образом, оказывается предвещанием общенациональных

катастроф, великих трагических потрясений.

Поскольку основные идейные акценты в первом стихотворении, в завязке

трагедии, были на историческом прошлом, на образах «древней воли» и

«степной кобылицы», и движение стиха шло от прошлого к будущему, то

трагедийная перипетия во втором стихотворении строится в основном тоже на

прошлом. Ситуация стихотворения – прямое предвестье той, исторической,

Куликовской битвы. Так как Куликовская битва толкуется как часть «вечного

боя» русской истории, то во втором стихотворении она сама дается в

мужественных, трагических тонах неокончательного боя. Этот ее

неокончательный характер одновременно лирически пронизан огромным

утверждением жизни и подвига, несмотря на их трагизм, – в поразительном

образе лебедей («За Непрядвой лебеди кричали, и опять, опять они кричат…»).

Второе стихотворение датировано 8 июня 1908 г. – одновременно создавалась

новая кульминационная сцена «Песни Судьбы», где криком лебедей отмечается

также схождение Фаины и Германа. Там этот образ мертвенно натянут и

граничит с безвкусицей. Действенная трагедийная историческая перспектива,

вошедшая в персонаж-характер только здесь, в лирическом цикле, отменяет

полностью всю концепцию пьесы. В пьесе схождение Фаины и Германа,

реально ничем между собой не связанных, не может быть и художественно

обоснованным. В стихотворении единство исторического этапа, на котором

происходит реальное событие, включает его участников в историческую

перспективу и делает поэтому убедительным, внутренне правдивым и

лирический характер его героя-персонажа. Поворотный пункт в идейном

движении Блока находится в поэзии, и это отчетливо видно на движении

конфликтного начала в цикле. Сюжетной перипетии (а именно ею для всего

цикла является стихотворение «Мы, сам-друг, над степью в полночь встали…»)

свойствен высокий, органический трагизм. Это обусловливает и высокие

художественные качества кульминации – ее образует третье стихотворение

цикла («В ночь, когда Мамай залег с ордою…», 14 июня 1908).

В кульминационном стихотворении, разделяющем весь цикл на две

драматические половины (подъем темы к вершине – движение к развязке, или,

иначе говоря, от прошлого – к будущему, к современности), очень ясно видна

идейно-духовная противоречивость Блока в этот поворотный момент его

развития. По самому своему смысловому месту в композиции целого цикла

третье стихотворение очевидным образом должно давать известное равновесие

движущихся тем, и, следовательно, особо ответственным в нем становится

вопрос об их внутреннем единстве. Именно здесь происходит решающий

перелом от прошлого к будущему – поэтому историческая перспектива здесь-

то и должна обнажать смысл своей единой сквозной линии, «сквозного

действия», если выражаться в терминах системы Станиславского. Сложность

положения состоит в том, что мировоззрение Блока в целом остается

идеалистическим, оно опирается на идею «музыкального ритма» как основы

истории, и поэтому Блок не знает в современности более определенных сил,

движущих историю, чем «народ», социальные низы. В найденной Блоком

исторической перспективе они трагедийно переплетаются с новой

«интеллигенцией», выделяемой в самом движении «народа». Более точных

представлений у Блока нет. Поэтому в кульминации с огромной силой дается

общее для цикла трагическое движение от прошлого к будущему, и поэтически

это воплощается прежде всего на историческом материале. Именно здесь – вся

сила лиризма, поэзии, максимально интенсивной для Блока вообще:

С полуночи тучей возносилась

Княжеская рать,

И вдали, вдали о стремя билась.

Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы

Реяли вдали.

А над Русью тихие зарницы

Князя стерегли.

Перелом к будущему в духе «добра и света», если пользоваться блоковскими

словами, подготовляется с наибольшей, максимально возможной вообще для

Блока поэзией, и все его существо как поэта – именно тут: в прославлении

трагического подвига, исторической действенности во имя будущего. Но

неизбежно обнажающееся здесь, по логике вещей, по внутренней логике

лирической трагедии, единство процесса оказывается таким, что оно допускает

несколько разные толкования:

И с туманом над Непрядвой спящей

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня

Естественнее и прямее всего это следует читать как единство личного и общего

в образном комплексе «О Русь моя! Жена моя!» – или, иначе говоря, «светлый

образ», нисходящий на воина, органичнее всего понимать как лирически

переживаемую тему России. Более узкоисторически, локально такой образ

единства (раз речь вообще-то идет все-таки о воине Куликовской битвы) без

особых натяжек может читаться как лирическое ощущение Родины сквозь образ

богородицы («был в щите твой лик нерукотворный»). Но, обращенный на

будущее (а именно «в будущее» направлена вся композиция), этот лирический

образ страдает общностью, неопределенностью. Однако восприятие его как

«Дамы» не допускается идейным целым цикла: высокий образ единства

возникает здесь в трагических коллизиях истории и без них немыслим, а

«Дама», в свою очередь, все-таки немыслима в переплетении столь явственно

земных, исторических страстей. Настаивать же на том, что это «Дама»,

очевидно, можно только привнося свои собственные мистические умыслы: не

зря же Блок предупреждал, что путать образы разных этапов его эволюции —

означает ничего в нем, Блоке, не понимать.

В каком-то смысле тут раскрываются и некоторые существенные

особенности развития Блока-лирика. В цикле «На поле Куликовом» предстают

наиболее органичными, естественно переходящими друг в друга, относительно

наиболее легко соотносящимися персонаж, лирическое «я» и общее стиховое

целое, «лирический поток». Механический разрыв, параллелизм этих двух

рядов, наметившийся с начала поэтической деятельности, Блок преодолевал

разными средствами, но вместе с тем подобный параллелизм и в какой-то мере

возрождался по-новому, в связи с особенностями идейно-духовной эволюции

Блока. Такое противостояние двух рядов наметилось уже в более широком виде

в композиции сборника «Земля в снегу» как неслиянность разных тематических

линий. Поиски единства творческой концепции и затем нахождение

исторической перспективы наиболее четко именно в цикле «На поле

Куликовом» обусловили и новое качество в соотношении этих двух рядов.

Органичность внутренних связей в цикле «На поле Куликовом» – идейное

качество, а не просто формальное достижение. С этим связано небывалое у

Блока художественное единство в цикле вообще, и в частности поразительная

органичность сюжета. Сложная тема – перебрасывание моста от далекого

исторического прошлого в современность – сюжетно реализована так, что

читатель не видит никакой неестественности в переходах, никаких «швов»

сюжета. Этой органичностью и объясняется редкая целостность своеобразной

лирической трагедии: отдельные стихи представляют собой как бы акты

пятичастной драмы. В этом смысле «На поле Куликовом» перерешает и

отменяет темы и идеи «Песни Судьбы». И тут-то становится особенно

наглядным смысл театрализованности лирического персонажа Блока.

Театрализованность трагического персонажа Блока в «На поле Куликовом»

означает его историческую активность, действенность в сложной, целостно

понимаемой исторической ситуации. Первые два акта лирической трагедии

ведут к кульминации, где действие поворачивается в сторону современности.

После кульминации становится ясно, что первые два акта представляют собой

как бы ту почву истории, которая должна быть духовным оружием

современного человека в его сегодняшней жизненной и социальной борьбе. В

этом сложном и тем не менее на редкость цельном построении ощущение

«швов» в какой-то степени возникает только в кульминации, в те моменты,

когда возникает раздумье: что же означает этот образ единства,

запечатлевшийся на щите героя? Это недоумение связано со слабыми

сторонами мировоззрения Блока. Художественное «чудо» тут в том, что

кульминация в целом все-таки необычайно органична. Опора на историю и

здесь в конечном счете снимает возможность толкования женского образа в

качестве глухого «синтеза», уничтожающего, тушащего противоречия в

мистическом единстве.

Окончательно снимает такую возможность новый поворот сюжета после

кульминации. Четвертое стихотворение цикла («Опять с вековою тоскою…»)

представляет собой новую трагедийную перипетию. О нем шла речь выше, в

самом начале разбора «На поле Куликовом», – такой сдвиг в анализе

необходим именно для понимания конфликтного единства цикла. Цельность

цикла – не в «синтезе», но в конфликтном начале истории. Став

современником, герой не становится человеком, нашедшим истину в последней

инстанции, напротив, именно здесь с особой силой проявляется в нем

действенный жизненный драматизм. Герой-персонаж изображается ищущим

истину, понимание современности. Он – «волк под ущербной луной», потому,

что он борется в себе самом не с общими основами национальной истории, но с

недавним прошлым, в сущности с определенными тенденциями в

современности. Поскольку он явно «интеллигент», в специфическом

блоковском смысле слова, то он ищет социального самоопределения в сложном

общественном контексте, где «ущербная луна», весь переходящий в душу

«пейзаж» явно означают неблагополучное, характерное для современности

общественное устройство, культивирующее в нем индивидуалистические

темные страсти, навыки духовного обихода, связанные с жизнью социальных

верхов. То «дивное диво» истины, которое он ищет, никак не может

ассоциироваться ни с какими «синтезами», оно явно противостоит им, как и сам

Блок к осени 1908 г. оказался в коллизии со всеми своими «соратниками» по

символистской литературной школе. Если пользоваться блоковскими же

словами, то в этом герое-персонаже скорее всего изображается процесс

духовного самоопределения «новой интеллигенции», т. е. людей, ищущих связи

с передовыми общественными тенденциями современности. Блок-прозаик

настаивает на том, что эти процессы носят объективный характер, что за ними

стоит сложная диалектика борьбы «социальных верхов» и «социальных низов».

Тут Блока-лирика можно воспринимать только в связях с Блоком-прозаиком, и

Блок-прозаик до конца понятен только в соотношениях с Блоком-поэтом.

Что это так – об этом говорит последний акт лирической трагедии,

стихотворение «Опять над полем Куликовым…», датированное 23 декабря

1908 г., т. е. как бы завершающее не только цикл, но и осенние дискуссии о

народе и интеллигенции, и обмен письмами со Станиславским. Поиски

социально-исторической активности, действенности, по Блоку, особенно важны

именно сейчас, потому что Россия стоит перед новым историческим

катаклизмом, перед новой «Куликовской битвой»:

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

Едва ли этот предстоящий катаклизм можно и должно воспринимать как

столкновение «народа» и «интеллигенции», представляемых как мертвенно

противостоящие друг другу социологические категории. Такое толкование не

допускается той сложной и мучительной борьбой, в которой Блок искал и

нашел единую и широкую историческую основу совокупности современных

противоречий, наиболее обобщенно понимаемых. Не допускает подобного

узкого «социологического» понимания и сложная диалектика становления

новой личности на основе истории, развиваемая и во всем цикле, и в прозе

Блока. Не допускает его и вся предшествующая эволюция Блока-поэта,

проблематика его книг «Нечаянная Радость» и «Земля в снегу». Как бы итоги

всему этому подводятся в цикле «На поле Куликовом».

Проза Блока дает поводы к прямым аналогиям между разными «станами» в

Куликовской битве и современными отношениями «народа» и

«интеллигенции», и, следовательно, к узкосоциологическому толкованию самих

этих аналогий. Элементы такой прямолинейности в прозе (а отчасти и в

черновых вариантах стихов) следует относить к трудностям, издержкам идейно-

духовного роста поэта. Но ведь и в прозе Блока к концу 1908 г., главным

образом в связи с работой Блока-поэта (развитие темы цикла «На поле

Куликовом»), устанавливается понимание «народа» и «интеллигенции» в

единстве их исторически противоречивых отношений. Следовательно,

подобному механически противопоставляющему ограничительному

толкованию противоречит даже отдельно взятая проза Блока – и в ней все это

толкуется шире, и в ней недаром же говорится об отклонившейся «стрелке

сейсмографа», предвещающей события наиболее общие, грозные и

катастрофические. А контекст всего творчества Блока в целом непреложно

говорит, что поэт понимает под такой катастрофой неизбежно надвигающийся в

стране новый революционный взрыв. О поведении человека в таком новом

революционном взрыве и говорится в финальном стихотворении цикла «На

поле Куликовом»:

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем

Теперь твой час настал. – Молись!

Блок ищет в этом гениальном цикле утверждения действенного, исторически

активного поведения человека в неизбежно надвигающемся, по его мнению,

грандиозном общественном конфликте.

«На поле Куликовом» закономерно завершает движение Блока в

революционные годы, и поэтому находимая в цикле новая концепция

творческого единства не может толковаться в духе соловьевских идей

«синтеза». Однако развитие Блока, происходящее судорожными взрывами,

скачками, стихийно и противоречиво, может дать поводы к таким

истолкованиям, – этими поводами пользуются Андрей Белый и Сергей

Соловьев для «примирения» с Блоком. После годов напряженных полемик,

литературно-общественной вражды они находят, что открывающийся циклом

«На поле Куликовом» новый этап творчества Блока возвращает его к

соловьевству. Именно так истолковывали они оба впоследствии свое

«примирение» с Блоком в 10-е годы, ссылаясь при этом на впечатление,

произведенное на них чтением цикла «На поле Куликовом». Откровеннее и

проще говорит об этом С. М. Соловьев: «Появились стихи Блока “На поле

Куликовом”, где я радостно узнал мощные и светлые звуки прежнего певца

“Прекрасной Дамы”»169. Далее, в качестве доказательства возвращения Блока к

соловьевству, цитируется кульминационное стихотворение цикла, причем

выделяется только появление светлого образа единства и опускается

уточняющая характеристика самого исторического этапа; затем сюда

присоединяется соответствующим образом интерпретированный доклад Блока

1910 г. о символизме. Более сложное построение возводит Белый, тоже

отправляющийся от цикла «На поле Куликовом»: «Я случайно прочел в

Волынской губернии стихотворение “Куликово поле”, и действие этого

стихотворения на меня было действием грома… “Куликово поле” было для

меня лейтмотивом последнего и окончательного “да” между нами». Белый

пытается обосновать свое примирение с Блоком в духе теософии, овладевшей

им с 10-х годов и толковавшейся им в связях с соловьевством, – оказывается,

годы вражды с Блоком «… соединили нас в духе»170. Принося Блоку

«… покаяние во всем том, что было…»171, Белый в своих ранних мемуарах

169 Соловьев С. М. Воспоминания об Александре Блоке – В кн.: Письма

Александра Блока, с. 33.

170 Белый Андрей. Воспоминания об А. А. Блоке. – Записки мечтателей,

1922, № 6, с. 119.

171 Письмо Андрея Белого Блоку от конца августа – начала сентября

1910 г. – Александр Блок и Андрей Белый. Переписка, с. 233.

опирается на анализ финальных стихотворений цикла, устанавливая в них

аналогии с романом «Петербург», т. е. для своих антропософских и

соловьевских построений пытается использовать современные аспекты

блоковского цикла.

Нет ничего удивительного в том, что из «примирения» с Блоком на основе

такого извращенного представления о пути Блока ни у Андрея Белого, ни у

С. М. Соловьева ничего не получилось. Оба они хотели как бы вычеркнуть из

этого пути все творчество Блока революционных лет и таким образом

искусственно соединить «Стихи о Прекрасной Даме» с неверно понимаемым

циклом «На поле Куликовом». Примечателен в этом смысле следующий эпизод,

о котором рассказывает С. М. Соловьев. Пытаясь в соловьевском духе

истолковать и тесно связанные с циклом «На поле Куликовом» блоковские

«Итальянские стихи», С. М. Соловьев, тем не менее, нашел в них

«кощунственные» мотивы и поделился этим наблюдением с Блоком. «Когда я

сказал об этом Блоку, он мрачно ответил: “Так и надо. Если б я не написал

"Незнакомку" и "Балаганчик", не было бы написано и "Куликово поле" ”»172.

Самую логику, закономерность своего пути Блок не согласен подчинять

соловьевским схемам. Обобщающий итоговый цикл вел Блока не назад, к его

первой книге, но к будущему, – он оказался в дальнейшем одной из основ

крупнейшего достижения Блока – гениального третьего тома его лирики.

4

В своем дальнейшем развитии Блок уже не отступает от найденного им в

цикле «На поле Куликовом», каковы бы ни были конкретные трудности в

освоении и воплощении того или иного жизненного материала, тех или иных

духовных коллизий, которые входят в поле его художественного внимания.

Напротив, он развивает, уточняет и углубляет обретенное там, формально как

будто бы не прибегая в одном персонаже, в границах одного сознания к столь

прямым и непосредственным переходам от истории к современности. «На поле

Куликовом» в этом смысле представляет собой поэтический перевал, где

основной новый принцип, прояснивший эволюцию, выражен наиболее резко и

последовательно. Непосредственно продолжают «укладывание» нового

принципа «Итальянские стихи»; на ином материале они обнаруживают

неслучайный характер соотнесения истории и современности для создания

широкого содержательного нового качества лирического «я», открывают

существенно новые возможности для разработки поэтического образа человека.

Концепция цикла «Итальянских стихов» возникает во время путешествия

1909 г. Тут проявляется одна специфическая особенность блоковского развития.

Художественное дело Блока все время сложными, противоречивыми

соотношениями переплетается с общественной жизнью страны и личной

жизнью поэта.

172 Соловьев С. М. Воспоминания об Александре Блоке. – В кн.: Письма

Александра Блока, с. 36.

Крупнейший поэтический перелом в дооктябрьском творчестве Блока

происходит в годы реакции, все сгущавшейся после спада революционной

волны и третьеиюньского переворота. «Глухота и чернота» общественной

атмосферы в какой-то степени откладываются в творческом сознании Блока. К

1909 г. относятся также два трагически переживавшихся Блоком события

личной жизни: рождение и смерть ребенка Л. Д. Блок в начале года и смерть

отца, А. Л. Блока, в конце. Привыкший сопоставлять факты личной и «общей»

жизни, Блок воспринимал эти события и в свете исторической перспективы,

представлявшейся Блоку, как большому художнику, вполне конкретно, в смене

исторических и «реальных» поколений. «Итальянские стихи», таким образом,

появляются как бы в черной раме личных потерь и на мрачном фоне

общественной реакции. Эти обстоятельства следует учитывать не в

«извинение» Блока – художника трагической темы, но скорее для того, чтобы в

должной мере оценить патетическую мощь утверждения исторической

перспективы в самом цикле. О них надо помнить в особенности для верной

оценки высказываний Блока, связанных с возникновением «Итальянских

стихов».

Блок как бы убегал в Италию от мрачных восприятий российской

действительности и вместе с тем искал временного успокоения от трагизма

личной жизни. Более чем когда-либо Блок воспринимает личное и общее в

единстве – очень отчетливо это видно в письмах Блока, относящихся как к

самой поездке в Италию, так и к поре, непосредственно ей предшествующей:

«… пришли очень черные дни. Когда я говорю шутливо, мне ужасно не до

шуток, страшно тяжело. Думаю, что эта тревога имеет совсем не одни личные

основания» (письмо А. Н. Чеботаревской от 30 января 1909 г., VIII, 273). Важно

и исследователю видеть все это в единстве, в общем комплексе. Блок едет в

Италию с мыслями об общественном мраке, наступающем в России, о

сгущающемся трагизме личной жизни – иначе говоря, поэтическая формула

«О Русь моя! Жена моя!» и тут развивается в новом трагедийном повороте

идейно-духовной жизни Блока и определяет внутреннюю логику появления

«Итальянских стихов». Тема России как тема трагедийного единства

противоречий по-новому здесь реализуется, неотделима от «Итальянских

стихов». Существуют мемуарные свидетельства о том, что все свое творчество

Блок рассматривал в позднюю пору как посвященное этой его главной теме,

теме России: «Не я один поражен был на вечере в Тенишевском зале подбором

стихов, исключительно зловещих, и тоном голоса, сумрачным до гневности. —

“О России, о России!” – кричали ему из публики, после стихов из цикла

“Пляски смерти”. “Это все – о России”, – почти гневно отвечал он»173.

Говорить так с полным основанием Блок мог только после нахождения нового

творческого единства в цикле «На поле Куликовом», и в этом смысле

«Итальянские стихи» иначе освещают и развивают ту же единую тему.

Мысли об общественной реакции в России питают трагическую мрачность,

173 Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. – Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 146 –

147.

владеющую Блоком и перед поездкой в Италию, и во время самой поездки. В

письме к матери от 19 июня 1909 г. из Милана Блок пишет: «Трудно вернуться,

и как будто некуда вернуться – на таможне обворуют, в середине России

повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, – цензура не пропустит того, что я

написал» (VIII, 288). При этом Блок признается: «Единственное место, где я

могу жить, – все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по

воспоминаниям), кажется, нет нигде» (там же). Объяснение такой трагедийной

двойственности восприятия России издалека следует искать в том едином

комплексе, в котором все это возникает. Среди писем Блока от первой половины

1909 г. есть единственные в своем роде документы по ясности выражения

общественной позиции поэта: это письма к В. В. Розанову. В них с

необычайной четкостью выражается, в качестве идейно-мировоззренческой

основы, историческая перспектива, в которой Блок видит Россию. Есть Россия,

которую Блок никогда не примет: «… смертная казнь и всякое уничтожение и

унижение личности – дело страшное, и потому я… не желаю встречаться с

Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со

сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной

заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская

каска или икона, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская

нагайка. Все это мне по крови отвратительно» (письмо от 17 февраля 1909 г.,

VIII, 274 – 275). Эта самодержавно-чиновничья Россия отвратительна Блоку

«по крови» потому, что – как опять-таки с необычайной ясностью здесь

сказано – Блок относит себя в смысле определенных традиций к старой

русской интеллигенции: «… я останусь в этом одном представителем разряда

людей, Вам непонятных и даже враждебных, представителем именно

интеллигенции…» (VIII, 274). Блоковское подчеркивание «в этом одном»

означает связывание себя с передовыми традициями старой интеллигенции, и

только в таком плане Блок считает себя связанным с современной

интеллигенцией. Идея связи и единства «народа» и «интеллигенции» в более

широком для Блока смысле, в перспективе нового этапа истории, выражена тут

опять-таки с необычайной ясностью: «… что народ, что интеллигенция —

вскоре (как я чаю и многие чают) будет одно» (VIII, 275). В письме