Текст книги "А. Блок. Его предшественники и современники"

Автор книги: П. Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

«А. Блок скорее эпик, чем лирик, и творчество его особенно полно выражается

в двух формах: в драме и песне. Его маленькие диалоги и его песни, сложенные

от чужого лица, вызывают к жизни вереницы душ, которые уже кажутся нам

близкими, знакомыми и дорогими»100. Слова «скорее эпик, чем лирик» могут

быть противопоставлены высказываниям С. Соловьева об «отвращении от

объективности и реализма» и «субъективизме, возведенном в поэтическое

кредо». Но и само по себе в высшей степени ценно наблюдение Брюсова о

песнях Блока, «сложенных от чужого лица». Блок и в новых своих сборниках

стремится создавать лирические персонажи-характеры, отделенные от общего

лирического потока. Подобный лирический характер, естественно, с гораздо

меньшим правом, чем обычное лирическое «я», может трактоваться как

выражение чисто субъективного отношения к миру, и Брюсов верно говорит о

«вереницах душ», т. е. о многих и разных лирических характерах, возникающих

на страницах сборников Блока. Ясно, что подобное явление тем более

содержательно, что такая трансформация лирического «я» представляет собой

одно из выражений тенденции поэта к объективированию «я», к

воспроизведению многообразных лирических восприятий мира, к

многообразию людского состава его книг. Точнее чем кто-либо еще улавливая

художественные особенности поэзии Блока, Брюсов, несмотря на позу

беспристрастности, фактически своими оценками обнажает мировоззренческие

основы спора. Слова С. Соловьева о субъективизме как поэтическом кредо на

фоне трезвых наблюдений Брюсова повисают в воздухе, они не

подтверждаются объективным материалом блоковского стиха. Становится ясно,

что в споре о лирическом характере в поэзии Блока у соловьевцев-догматиков,

по существу, дело в неприятии, отрицании самих этих характеров, в неприятии

тех мировоззренческих изменений, которые происходят в Блоке и которые стоят

за этими новыми, изменившимися лирическими характерами.

Н. Павлович в своих воспоминаниях о Блоке передает такое суждение поэта

последних лет: «Я писал сначала стихи, потом пьесу, потом статью (на одну

99 Брюсов В. Новые сборники стихов (А. Блок. Нечаянная Радость) – Весы,

1907, № 2, с. 85.

100 Там же.

тему)»101. На деле, конечно, бывал и иной порядок следования разных видов

творчества; важно, однако, то, что сам Блок вполне осознавал внутреннюю

взаимосвязанность разных сторон своей художественной деятельности. Как раз

к периоду перелома, связанного с первой русской революцией, относится

начало серьезной, ответственной публицистическо-прозаической деятельности

Блока. Она открывается статьей «Безвременье»102, опубликованной в конце

1906 г. и создававшейся на протяжении длительного периода, параллельно с

художественной работой (в собственном смысле слова) революционных лет;

примечательна эта статья тем, что в ней отчасти обобщаются, а отчасти

несколько по-иному, с неожиданной стороны, освещаются и другие стороны

деятельности поэта (в особенности тесно по-своему она связана с блоковским

театром). В свете этого первого крупного обобщающего прозаического опыта

поэта, между прочим, особенным образом проясняется и смысл полемик

Андрея Белого с Блоком. Нахлынувшие в творческое сознание Блока в связи с

революционными событиями проблемы освещаются здесь чрезвычайно

отчетливо, хотя и в системе прозаических образов-символов, т. е. в то же время

запутанно, мистифицированно. В высшей степени замечательно то

обстоятельство, что Блок дает здесь в сущности социальное, общественное

истолкование волнующим его творческим проблемам, связывая их в один

общий узел и концентрируя все свое внимание на проблеме человека.

В современности, по Блоку, чрезвычайно явственно обнаружился распад

старых общественных связей в России, сказавшийся прежде всего во

внутреннем разрушении устойчивых форм бытовой и нравственной жизни

человека. Наиболее характерное в сегодняшней человеческой жизни Блок видит

в том, что исчезло «чувство домашнего очага», т. е. веками складывавшиеся

формы жизни. «Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей,

отпылавших очагов, потухших окон» (V, 71). «Это быт гибнет, сменяется

безбытностью» (V, 74). Андрей Белый обвинял Блока в том, что он изображает

распавшуюся, нецельную действительность, «обломки миров». Согласно Блоку,

это есть объективная и характернейшая особенность времени, эпохи, или, как

сказали бы мы сегодня – социальной, общественной жизни. Не в том дело, что

он, Блок, или кто-либо другой по своей злой воле расщепляет, ломает

устойчивые формы жизни в художественном изображении – нет, они таковы на

деле, в действительности, эти привычные формы жизни: «Нет больше

домашнего очага» (V, 70). Конечно, Блок говорит обо всем этом в

символической, изощренной, запутанной форме. Он рисует явления распада

старых личных и общественных связей в образе липкой паутины, затягивающей

формы общения людей, их повседневных и более общих, широких отношений.

Но тут опять-таки запутанное и болезненно-изощренное так изнутри

акцентируется, так согласуется с основной, общей мыслью статьи, что

получается новый и сложный оттенок основного построения. «Липкая

101 Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке. – В кн.: Феникс,

кн. 1, с. 156.

102 О значении этой статьи писал В. Н. Орлов («Александр Блок» с. 75 – 76).

паутина» – это распад сознания, у Блока весь этот круг образов в целом

непосредственно связан с Достоевским (особенно обильно используются в

«Безвременье» – «Преступление и наказание» и «Идиот»). В общем же

контексте, именно потому, что фактически все образные сцепления пронизаны

социальной мыслью, – получается широкая перспектива и на классическую

русскую культуру. Весь этот круг образных соотношений в сущности ведет к

проблемам «рассословления» человека, распада старых общественных связей и

вытекающего отсюда «разрушения личности» – к проблемам, характерным для

целого ряда линий русской культуры. По-своему здесь Блок говорит о тех

явлениях, которые составляли предмет художественного внимания, играли

огромную роль в творчестве Лескова, Чехова и Горького.

Основное внимание Блока, естественно, сосредоточивается на вопросах,

связанных с человеческой личностью, на тех изменениях, которые она

претерпевает в условиях распада старых социальных форм, разложения

традиционного бытового уклада, который у Блока представлен символом

«очага». Человек, живущий в условиях «распахнувшихся на площадь

дверей», – совсем не тот человек, который существовал в устойчивом

социальном укладе, тогда, когда был еще «очаг». Для людей этой новой поры

характерны черты, кажущиеся на первый взгляд прямо противоположными, но

вытекающие из одного источника – социального распада старых форм жизни.

«Как бы циркулем они стали вычерчивать какой-то механический круг

собственной жизни, в котором разместились, теснясь и давя друг друга, все

чувства, наклонности, привязанности» (V, 68). Человек механизируется,

автоматизируется, превращается в своего рода «социальную марионетку». Тут

Блок говорит о том круге проблем, который в его творчестве определил темы

«балаганности», «арлекинады», трагической иронии. Важно то обстоятельство,

что для Блока эта издавна существовавшая в его поэзии тема, находящая себе

особенно острые выражения в переходную пору, представляет собой одну из

граней общего узла жизненно-социальных противоречий: речь идет об

«обломках миров», о «нецельности» человека; в предстоящих вскоре полемиках

Андрей Белый и С. Соловьев будут яростно обрушиваться на эти «обломки

миров» в творчестве Блока как на проявление «субъективизма».

Предельно ясно уже здесь, что для Блока «обломки миров» – объективный

факт современного сознания, сопряженный с общими законами социальной

жизни, и потому – никакими «синтезами», головными схемами непреодолимая

реальность. Гораздо больше развивает Блок в «Безвременье» другую сторону

общей проблемы, ту, которая особенно актуальна для него сейчас.

«Марионеточная» сторона современной личности так основательно разработана

в лирике и в драмах 1906 г., что остается только ее прояснить окончательно.

Теперь для Блока важнее всего выявить, обозначить более общий, новый и

широко распространившийся в современных условиях тип человека.

Формулируется у Блока эта сторона проблемы так: «Среди нас появляются

бродяги. Праздные и бездомные шатуны встречаются на городских площадях»

(V, 71). Полная связанность, механическая расчерченность личности

органически дополняется (такова внутренняя логика современного

общественного состояния) анархической бессвязностью, безбытностью,

превращением личности в пылинку, несомую социальными ветрами и личным

произволом. «Рассословленность», распад старых общественных отношений

объясняют и эту особенность современной личности, поэтому наиболее

наглядно здесь Блок встречается с называвшейся выше лесковско-чеховской

традицией. Проблема «бродяжества» – социального и духовного – отныне

становится одной из существеннейших творческих тем Блока. Поэтому так

много внимания ей уделяется в «Безвременье» – находятся слова,

определяющие, выводящие ее из подтекста тем городской, «болотно-весенней»

и «балаганной» лирики Блока, собирается, концентрируется в образном

выражении «бродяжества» социально-общественный и духовный смысл заново

открывающихся, заново находимых Блоком общих закономерностей

современной жизни: «В бегстве из дому утрачено чувство собственного очага,

своей души, отдельной и колючей. В бегстве из города утрачена сложная мера

этой когда-то гордой души, которой она мерила окружающее. И взор,

утративший память о прямых линиях города, расточился в пространстве.

Существа, вышедшие из города, – бродяги, нищие духом» (V, 73). В образе

«бродяжества» для Блока обобщается в данный момент все. Выведенный из

подтекста «Нечаянной Радости» и лирических драм, образ «бродяжества»

оказывается итоговым – и одновременно он же становится исходным пунктом

для дальнейшего движения.

И здесь надо сказать, что сам этот образ «бродяжества» содержит два тесно

между собой переплетающихся смысла, значения в творчестве Блока. С одной

стороны, «бродяжество» противостоит схемам, надуманным обобщениям, и, как

бы назло этим схемам, Блок в связанных с ним образах особо выделяет

«болотность», ущербность, своеобразный нигилизм, бездумную стихийность

субъективистского плана. Это во многом временные, преходящие явления,

подлежащие преодолению, и в дальнейшем Блок преодолевает их, притом, так

как все это переплетается друг с другом и органично для Блока, преодолевает

часто с трудом, мученьем, разного рода издержками. С другой стороны, более

глубокий смысл «бродяжества» состоит для Блока в том, что со все большей и

большей ясностью в нем открываются черты времени, объективные,

неслучайные особенности общественной жизни, – в отъединенности

личности, в ее противоречивости выражается, по Блоку, « та действительно

великая, действительно мучительная, действительно переходная эпоха, в

которую мы живем…» («О театре», 1908, V, 257, подчеркнуто Блоком). Распад

старых общественных связей – объективная особенность времени; и внутри

самой же этой переходной эпохи органически рождаются тенденции к

преодолению того «разрушения личности», которое порождается временем: «Не

только между отдельными людьми, но и в каждой отдельной душе выросли

преграды, которые нужно рушить во имя цельности и единства» (V, 260). Те

«цельность и единство», о которых говорит тут Блок, относятся и к отдельному

человеку, и к общественной жизни; ясно, что преодоление разъединения в таком

контексте немыслимо на путях создания умозрительных схем, надуманных

головных конструкций. В это время уже существуют яростные полемики Белого

с Блоком – именно против Белого, призывавшего к созданию таких схем,

направлены тут же следующие слова Блока: «Нас приглашают к

гносеологическому обоснованию наших суждений. Я не думаю, чтобы это было

воистину хлебом для нас. Теория познания может оказаться самым тяжким

камнем для того, в ком заражены сердце, кровь и воля – заражены горестными

восторгами современности» (V, 261). В совокупности этих суждений выступает

основная творческая линия развития Блока; она вырастает из переходного —

уже не для времени в целом, но для поэта и мыслителя Блока – образного

сплава, комплекса «бродяжества».

В свете этой основной линии движения Блока такие категории

своеобразной эстетики поэта, как категории «лирики» и «иронии», становятся

ясными, взаимосвязанными и тоже имеющими сложный смысл. Как и все

другие категории блоковского художественного сознания, в завершающем,

сложном виде они рождаются из осмысления Блоком общественно-духовного

опыта первой русской революции. Лиризм для Блока – понятие

противоречивое; лирика, в особом блоковском смысле слова, – это характерная

особенность не просто искусства, но и человеческого сознания «действительно

великой, действительно мучительной, действительно переходной эпохи». «Быть

лириком – жутко и весело», – пишет Блок в письме к Андрею Белому от 15 –

17 августа 1907 г. (VIII, 199). Жутко потому, что в «лиризме», по Блоку, таится

возможность субъективистской игры серьезными жизненными отношениями,

потому что «лирика», в широком смысле слова, выражает отъединенность

человека от общих связей и может замыкать его в этой отъединенности. Однако

быть «лириком» в то же время и «весело», потому что, по Блоку, «… в странном

родстве находятся отрава лирики и ее зиждущая сила. Чудесных дел ее боятся

мещане – те, кто не знают свойств ее, те, кто не мудрецы и не дети, те, кто не

прост и не искушен» (статья «О лирике», 1907 г., V, 132). «Лирика» у Блока —

«отрава», потому что такого типа сознание в законченном, одностороннем виде

может выражать субъективистскую замкнутость в себе, может привести к

опустошенности, к нигилизму и бесплодному отчаянию. Но «лирика»

соединяется у Блока и с «детскостью», «простотой», «весенне-болотной»

естественностью; и тогда она противостоит мещанскому убожеству старых,

отжитых «очагов»; тогда лирическое сознание «бродяжества» открывает «двери

на площадь», в новую эпоху, тоже внутренне противоречивую, но могущую и

вести на новые общественные просторы.

Жизнь и искусство у Блока воспринимаются и в их внутреннем единстве, и

в драматических противоречиях. «Лирика» не просто литературный жанр, а

нечто гораздо более сложное, жизненное; но она же – и жанр, вид искусства, и

здесь она тоже противоречива: «Запечатлеть современные сомнения,

противоречия, шатание пьяных умов и брожение праздных сил способна только

одна гибкая, лукавая, коварная лирика» – так начинается статья Блока «О

драме» (1907 г., V, 164). При таком повороте проблемы «лирики» и

«лирического сознания» становится особо ясной связь этих категорий в

блоковском мировоззрении с категорией «иронии». Вершинное, наиболее

обобщающее выражение блоковских раздумий на эту тему – статью «Ирония»

(1908) – поэт не случайно включал в сборник «Россия и интеллигенция»,

трактовавший наиболее существенную для него в целом общественную

проблему: взаимоотношений «народа», как носителя революционных

тенденций в жизни общества, и культурных слоев, «интеллигенции» в особом

блоковском понимании этих слов. Ясно, что здесь еще больше обнажается

двойной – одновременно и жизненный, и художественный – смысл всех его

философско-эстетических построений. «Самые живые, самые чуткие дети

нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и душевным врачам.

Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа “иронией”»

(V, 345). Здесь категория «иронии» выступает и как свойство жизненного

сознания людей определенной общественной эпохи, и как некая грань в

художественном отображении жизни. «Ирония», по Блоку, – оборотная

сторона той же «лирики», она определена теми же социальными

обстоятельствами, что и «лирика» («конец очага», т. е. разлом и распад старых

жизненных условий), и она так же двойственна, как и «лирика». «Ирония»

представляет собой особо болезненную степень сознания отъединенности в

условиях общественного разлома; она есть тот самый нигилизм, предел

опустошенности, к которому ведут крайности «лирики», ее односторонность. С

этой точки зрения «ироническое» сознание все омертвляет, носители его

подобны больным: «Перед лицом проклятой иронии – все равно для них:

добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка

Сологуба» (V, 346).

Ирония может вести к законченному нигилизму, но она же может

обнаруживать и омертвение старых, отживших ценностей. Показательно для

Блока то обстоятельство, что «иронию» в этом смысле, т. е. беспощадно-трезвое

отношение к миру нереальных, нежизнеспособных ценностей, Блок считал

характерной чертой своей душевной и художественной эволюции. В том же,

цитировавшемся выше, письме к Андрею Белому от 15 – 17 августа 1907 г.,

вызванном крайним обострением отношений с соловьевцами-схематиками, где

уделяется очень много внимания «Балаганчику» как одному из ярчайших

выражений «иронии», Блок пишет о себе: «Но я – очень скептик»; говоря

далее о себе как о человеке, « никогда не изменявшемся по существу», в целом

утверждая прямую связь между «лирикой» и «иронией», Блок определяет себя

как «лирика», «который чаще говорит нет, чем да» (VIII, 196, 201). Здесь надо

еще раз вспомнить дневниковую запись от 15 августа 1917 г., где «Балаганчик»

определяется как «произведение, вышедшее из недр департамента полиции

моей собственной души», – это наиболее резкое высказывание Блока о том,

что и «ирония», эта оборотная сторона «лирики», может и должна наносить

удары по омертвевшим явлениям жизни и сознания и в этом смысле является

плодотворной. Конечно, все это свидетельствует также о противоречивости

самого Блока. Но важно то, что в этой противоречивости есть своя внутренняя

логика, ведущая Блока к преодолению крайностей, к отбрасыванию от себя тех

вещей, которые могли бы приостановить его познание современной жизни и

человека в их реальных, объективных противоречиях. Именно такова основная

линия движения Блока.

Для полного прояснения основной линии блоковского развития, и в

частности таких категорий его общественно-эстетических взглядов, как

«бродяжество», «лирика» и «ирония», приходится несколько забегать вперед,

привлекая его публицистику 1907 – 1908 гг. Это неизбежно – только в такой

перспективе становится понятным смысл его полемик с соловьевцами в

переходный период. Из эпохи социальной расщепленности, по Блоку, в

революционный период открывается путь к более ясным и здоровым

человеческим отношениям. Соответственно, Блок ищет и более цельный

человеческий образ. Но цельность человека для него вовсе не мистико-

религиозная и утопическая схема, и в сущности как он сам, так и нападающие

на него соловьевцы правы, усматривая «изменнический» характер его исканий.

Все дело в том, что в Блоке-публицисте 1907 – 1908 гг. уже нельзя не видеть

пафос отрицания схем. Самообманы в отношении Блока исключаются и для

соловьевцев и для самого Блока. Это значит, что всем стало ясно: тот человек,

которого ищет Блок, относится к области сегодняшней жизни и ее коллизий, а

не к области самоутешительных иллюзий. «И, может быть, вся наша борьба

есть борьба за цельность жизни, против двойственности эстетики. Это – как

бы новое “разрушение эстетики”. И в этой борьбе терзает нас новое, быть

может самое глубокое противоречие: “мука о красоте”. Ведь жизнь – красота.

Как бы, “разрушая” эстетику, сокрушая двойственность, не убить и красоту —

жизнь, цельность, силу, могущество. Вихрь чувств, мыслей, движений

вдохновения, страсти, бессилия, отчаянья: где добро и где зло? Чему сказать

свое прямое “да”? Кому крикнуть свое честное “нет”?» («О театре», V, 261).

Все проблемы выведены в сегодняшнюю жизнь. Под «эстетикой»

подразумеваются утопические схемы, которые действительно у символистов и

старшего и младшего поколений, у Мережковского так же, как и у Белого,

облечены в форму «эстетики», опираются на превратные истолкования

классики и попытки создания собственных иллюзорных образов по

конструктивным философским схемам. «Разрушение эстетики» в этом

контексте означает разоблачение схем «цельности». «Красота» выводится в

жизнь, и следовательно, «мука о красоте» означает осознание уродливого

характера самой современной жизни, порождающей раздробленность,

нецельность. Иначе говоря, надо в сегодняшней жизни суметь найти источники

душевного здоровья, человеческой действенности, социальной активности.

Естественно, что далее все переводится в плоскость конкретного человеческого

поведения. Прямые «да» или «нет» означают нормы реального поведения

людей в сегодняшних жизненных обстоятельствах. «Красота», выведенная в

жизнь, оказывается мерилом или ориентиром в оценке действий людей; сам

искомый человек определяется его социальной, общественной активностью.

Все это не только чуждо, но и действенно противостоит религиозно-

утопическим схемам.

Показательно то, что новый узел в общем кризисном развитии Блока

намечается, завязывается опять-таки вокруг проблем театра и драмы. Наиболее

сильные, резкие, отчетливые высказывания Блока о необходимости новой

цельности, нового, жизненного героя, связанного с эпохой революционных

изменений в русском обществе, присутствуют в его статьях «О драме» (1907) и

в особенности «О театре» (1908), где одновременно находятся и наиболее

отчетливо выраженные размышления Блока о новой аккумуляции

революционизирующих сил в русском обществе в эпоху реакции. И то и другое,

разумеется, не случайно. Театр, по мысли Блока, наиболее действенно способен

выходить в жизнь, – «именно в театре искусству надлежит столкнуться с

самою жизнью, которая неизменно певуча, богата, разнообразна» («О театре»,

V, 270). Но поскольку сама русская жизнь в эпоху реакции обнаруживает, что

революция не умерла, что новые грозовые заряды скрыто пронизывают ее,

постольку в связи с театральными раздумьями Блока выражается и его

убежденность в поступательном движении самой революции: «Слова героини

великой символической драмы Островского сбываются, ибо идет на нас Гроза,

плывет дыхание сжигающей страсти, и стало нам душно и страшно» (V, 276).

Понятно, что этот социальный «контекст» и вызывает особую необходимость в

постановке проблемы цельного характера героя. В современности нужно найти

действенного, социально активного героя; это и будет нахождением «красоты» в

самой жизни – социальная активность героя, которой ищет Блок, в этих

условиях, в таком общем сплаве мыслей-образов оказывается пронизанностью

человеческого поведения революционизирующими тенденциями общественной

жизни. Образ-характер должен изнутри выражать зреющую в народной жизни

«грозу». Таков объективный смысл поисков Блоком действенного героя,

формулируемый им самим, впрочем, достаточно прямыми и ясными словами С

этой точки зрения и просматривается, оценивается современное состояние

драмы и театра; эти оценки координируются, соотносятся с оценками

лирической поэзии, причем под лирикой понимается и поэзия как жанр, и сюда

же вносится та особая, более широкая мировоззренческая категория «лирики»,

о которой говорилось выше, В этих идейных сплетениях разных смыслов есть

своя закономерность. Блок ищет перспектив подъема и качественного

изменения русской культуры, отвечающих нуждам народной жизни, и, исходя

из общего комплекса своих размышлений, возлагает особые надежды на

«народный театр», на его возрождение; с другой стороны, он ищет новые

образы-характеры для своего искусства, ищет их опять-таки в области

драматургии – но объективно все это оказывается почвой для его новых

поисков в области поэзии, лирики. Мы увидим далее, что все это по-своему

преломляется и в новой, третьей книге его лирики «Земля в снегу», вышедшей в

1908 г. Поэтому-то в целом – и с точки зрения общественной перспективы, и в

плане индивидуального творческого развития поэта – так важны его поиски

действенного героя и важно верно понимать общий контекст блоковских идей,

связанных с проблемой героя.

Просматривая в статье «О драме» современную драматургию, Блок не

случайно выделяет пьесы Горького. Блок утверждает, что, с его точки зрения,

Горький не драматург по природе своего таланта, но среди его пьес

«действительно замечательна» одна, а именно – «На дне». Она построена по

законам «драматической необходимости», т. е. отвечает жанровой, эстетической

природе театра потому, что Горький « не хочет обойтись без героя», который

представлен писателем как «благородный, сильный и отчаянный человек», сами

же герои Горького подлинно драматичны, имеют право существовать на

подмостках потому, что они «испытывают реальные столкновения с жизнью»

(V, 173 – 174). Понятно, что такое выделение Горького из круга современных

драматургов диктуется меньше всего чисто эстетическими соображениями. На

индивидуальных художественных вкусах Блока сильно сказывается воздействие

символистской литературной среды и в отдельных конкретных блоковских

оценках, и в отборе имен и произведений. В оценках же горьковских пьес с

большой силой выступают наиболее глубинные пласты общего блоковского

мировоззрения, его существеннейшие стремления к постижению русской

действительности революционной эпохи. Выделение действенного, связанного

с жизнью, действительностью образа-характера должно вызвать и более

открытое, резкое отвержение того субъективного «лиризма», который

порождается эпохой распада старых общественных связей. Так и оказывается

на деле: в статьях «О драме» и «О театре» резче чем где бы то ни было еще

Блок говорит об отрицательных сторонах «лирики», открыто связывая эти

проблемы с определенными именами и линиями в развитии западной и русской

драматургии и театра. Так как все в Блоке взаимосвязано, «комплексно», то

резкое отрицание, скажем, театра Метерлинка есть вместе с тем и открытый

отказ от целого цикла явлений в поэзии, и не только в поэзии, но и в искусстве

вообще, – и разумеется, делается это в связях с той жизненной позицией,

которую ищет Блок. «Лирика» в подобном блоковском негативном смысле здесь

оказывается «комнатной слепотой» (V, 273) или, иначе говоря, буржуазной

ограниченностью, отстранением от больших вопросов, трагических

противоречий современной жизни; выражается твердая уверенность в том, что

будущее жизненное и общественное движение обойдется по-своему с

ограниченными субъективистскими построениями «лирика», кем бы он ни

был – драматургом или поэтом, «расплющит его картонный домик, разнесет в

щепы его уютную буржуазную постройку» («О театре», V, 271). И тут, в связи с

этими негативными, отрицательными явлениями, подлежащими, с точки зрения

самого Блока, преодолению и наиболее активно, действенно, в самом

творчестве, преодолеваемыми из всех символистов именно Блоком, —

обнаруживается в общем переплете столкновений с догматиками-соловьевцами

еще одна грань общественно-художественной борьбы Блока.

В годы, когда у Блока складывается его поэтическая концепция социально

активного, действенного образа-характера в искусстве, меняется в какой-то

степени и литературное окружение Блока. Расстраиваются отношения с

московскими символистами-соловьевцами, в известной мере наступает

отчуждение от круга Мережковских, на некоторое время более близкими Блоку

становятся С. Городецкий, Г. Чулков и Вяч. Иванов. Возникает литературная

группировка «мистических анархистов», особенно громко пропагандируемая

или даже рекламируемая Г. Чулковым. Некоторое внимание Блока к этой

группировке можно объяснить общим его интересом к вопросам социальной

активности, действенности. В своих особо ожесточившихся полемических

выпадах против Блока Андрей Белый яростно обвиняет его в склонности к

«мистическому анархизму»; самую же «мистико-анархистскую» тенденцию в

Блоке Белый толкует как поэтизацию вырождения, гнили, упадка.

Темы «болотности», «балаганности» и другие блоковские искания той

поры, включая и тему «бродяжества», имели сложный, не однозначный

смысл, – поскольку они освобождали Блока от схем, содействовали

включению жизненных элементов в его поэзию, углублению его постижения

реальных противоречий, они играли положительную роль в его общем

движении. Но они могли и отчасти так и было – оборачиваться также и

«лирикой» в том отрицательном значении, которое придавал этому слову сам

Блок. Группа соловьевцев во главе с Андреем Белым вела бешеную полемику с

Блоком, отождествляя все искания Блока с односторонне, субъективистски

понимаемой «болотностью» как выражением ущерба, гниения, упадка. В своих

позднейших мемуарах Андрей Белый повторил весь этот злостный поклеп на

своего бывшего друга, присовокупив к прежним обвинениям еще и вульгарно-

социологическую мотивировку типа модных в те годы среди части советских

литературоведов «проработок»: Блок во всей совокупности своих творческих и

человеческих качеств будто бы представлял «дворянское вырождение». Не без

стилистического блеска (способного, впрочем, вызвать и художественное

отталкивание, скажем деревянной ритмизацией прозы) создает Белый образ

Блока-вырожденца: «И вдруг из-за зелени выбежал двор; дом, крыльцо;

распахнута дверь; Блок с женой, с матерью: приехали, – сказал он в нос; с не

очень веселой улыбкой раздвинулся рот и мутнели глаза; в сером, отяжелевшем

лице подчеркнулись морщиночки; пегое пальтецо с короткими рукавами делало

его и длинней и рукастей, – не молодцем в вышитой лебедями рубашке, как в

прошлом году, а скорее лицедеем заезжего балагана»103. Деталями вроде

«раздвинулся рот и мутнели глаза» создается колоритный образ Блока-человека

как своего рода «болотного Вия», – за этим портретом человека скрывается

определенная философско-литературная концепция, трактовка общественного

значения творчества Блока. По Белому выходит, что Блок-вырожденец, с его

мутными мистико-анархистскими теориями, совращал, тянул в идейное

«болото» также и боровшихся за передовые литературные тенденции Белого и

Сергея Соловьева: «… нас усадил в неразбериху свою»104. Сложность

положения в том, что документальный материал – статьи, письма Белого —

подтверждает, что Белый и в годы реакции обвинял Блока в следовании теориям

«мистического анархизма», и следовательно, внешне все обстоит так, как будто

Белый-мемуарист держится твердой почвы фактов. Вообще же Белый в своих

воспоминаниях чаще всего извращает реальное положение вещей посредством

особого освещения, – именно так поступает он и в этом случае105. Было бы

103 Белый Андрей. Между двух революций, с. 22.

104 Там же, с. 26.

105 Эпизод с обвинениями Белым Блока в «мистическом анархизме»