Текст книги "А. Блок. Его предшественники и современники"

Автор книги: П. Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

актрис, ее игравших, но и в пьесе. С другой стороны, необходимо добавить, что

образ-характер Незнакомки в целом (и в первую очередь как лирическая тема)

несомненно играл большую роль в последующем творчестве

В. Э. Мейерхольда – его черты блистательно прорывались именно благодаря

«общему плану постановки» и в игре актрис скромных масштабов дарования,

скажем, в Софье из спектакля «Горе уму». Дело тут, очевидно, в последующей

эволюции образа и у Блока, и у Мейерхольда.

болоте, но и сама причастна унижающим силам:

Вздыхая древними поверьями,

Шелками черными шумна,

Под шлемом с траурными перьями

И ты вином оглушена?

Поэтому и общий драматизм темы из плоскости противоречий «его» сознания

(социально мотивированных и там, в первой «Незнакомке») переводится в

более общие социальные планы: что же происходит с любовью, и шире – с

человеческой душой вообще в современном мире? Как же тут вообще быть – и

с любовью, и с душой, раз мир в целом таков? Противоречивость открыто стала

всеобщей, всеохватывающей:

Средь этой пошлости таинственной,

Скажи, что делать мне с тобой —

Недостижимой и единственной,

Как вечер дымно-голубой?

Таким образом, в книге проявляется целый комплекс как будто бы только

художественных противоречий: противоречие между социальностью и

«стихийностью», между лиризмом и иронией, между конкретностью

изображения и условной, подчас аллегорической обобщенностью. В

непримиримости, неразрешимости этих противоположностей сказывается

кризис прежних подходов Блока к жизни и искусству. Явственно

сказывающееся и в конечном итоге преодолеваемое поэтом стремление связать

новый материал прежними обобщающими образами, сохранить, в качестве

единого ключа ко всему, сюжет Прекрасной Дамы – тянет Блока назад, к

пройденному этапу. Объективно подобного единого ключевого сюжета,

схематизирующего, подгоняющего разнородный материал к чисто условным

обобщениям, у Блока уже никогда больше не будет; более того, сам сюжет

Прекрасной Дамы в перспективе развития поэта и в прошлом окажется не

всеохватывающим, но лишь одним из многих в общем, меняющемся,

дифференцирующемся ряду. С этой точки зрения необходимо с полной

серьезностью относиться к выказывавшейся Блоком враждебности по

отношению к критическим взглядам, согласно которым Незнакомка, скажем, —

видоизменение Прекрасной Дамы и тем самым представляет собой новый

единый схематизированный сюжет, подчиняющий себе весь разнородный

материал переходного периода. Сам Блок считал, что это не так: «Потом

неожиданно спросил меня: “Что же, и вы думали, что Прекрасная Дама

превратилась в Незнакомку, а потом в Россию?.. Ну, конечно, я знаю, что вы так

не думаете… А то я, как услышу от кого-нибудь о превращениях, так махаю

рукой и отхожу… Значит, ничего не поняли! ”»79 – так передает окончательное

79 Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке. – В кн.: Феникс. —

Сборник художественно-литературный, научный и философский, М., изд.

мнение поэта о соотношениях разных его образов человек, близко знавший

Блока в последние годы жизни. Блок истолковывал разность этих образов как

различие «сущностей» их; какой бы смысл ни вкладывался Блоком в понятие

«сущность» – бесспорно одно: в итоге для поэта не существовало

видоизменяющегося единого образа, под который можно подогнать разный

жизненный материал.

Для переходного периода в его собственных границах Блок постепенно

приходит к убеждению в объективном, реальном характере самой этой

противоречивости, к пониманию того, что противоречивость присуща самой

жизни, а не субъективным представлениям о ней; при этом события социальной

жизни, по Блоку, обусловили особо острое ощущение объективной

противоречивости жизни, невозможность единых обобщающих схем-образов:

«Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, так

что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные»

(письмо к В. Я. Брюсову от 17 октября 1906 г., VIII, 164). Так говорит Блок в

связи со своими лирическими драмами 1906 г., в которых наиболее остро

выразился его общий ход к пониманию объективного характера внутренних

противоречий современной личности и тем самым отказ от обобщающих

художественных схем единого, цельного, «синтетического» образа. Работа в

области лирики точно так же осмысляется как выявление реальной

противоречивости человеческой души и отказ от пелен сводных образов-схем,

закрывающих искаженность, болезненность самой жизни: «“Нечаянная

Радость”… – первые страницы книги бытия. Чаши отравленного вина,

полувоплощенные сны. С неумолимой логикой падает с глаз пелена,

неумолимые черты безумного уродства терзают прекрасное лицо» (II, 372). Так

Блок характеризует свою вторую книгу в предисловии к третьей книге «Земля в

снегу». Соответственно «уродству», искажению прекрасного лица жизни,

предстает в непримиримых крайностях душа человека: «Готовая умереть, она

чудесно возрождается; готовая к полету, срывается в пропасть – и плачет, и

плачет на дне. Израненная – поет. Избитая – кричит» (там же).

Есть «неумолимая логика» творческого развития самого Блока в том, что

эти крайности внутреннего мира человека с особой остротой художественного

выражения и особой идейно-духовной резкостью сказались в его лирическом

театре, в поисках целостного драматического героя и в трезвой, отчасти даже

подчеркнутой, намеренно резкой стилистике этих драм, в выявлении

невозможности такого героя. «Синтетической», соответствующей догмам

соловьевства личности нет в современности – таков был объективный

художественный вывод Блока-драматурга. О том же говорила лирика

«Нечаянной Радости». Блок-художник, при всей специфике его идейного пути,

как и всякий большой художник, хотел, прежде всего, исследовать современную

жизнь и понять современного человека. Объективная совокупность его

творчества приводила к коллизиям, конфликтам с теми представителями

символистской школы, которые особо рьяно стремились соблюсти соловьевские

«Костры», 1922, кн. 1, с. 156.

догмы. Дело, конечно, не в том, хотел или не хотел Блок пародировать, злостно

осмеять символистов в «Балаганчике», и даже не в том, что «мистики» в

обстановке балаганного представления действительно являются злой

пародией, – но в том, что само изображение расщепленности, разорванности,

«избитости» современной души, ищущей выходов в жизнь, а не в

утешительные схемы, должно было неуклонно, «неумолимо» вызвать

недовольство, гнев, резкие выпады символистов-соловьевцев против Блока.

Именно такую форму – крайней обостренности – принимают отношения

между Блоком, с одной стороны, и Андреем Белым и С. М. Соловьевым, с

другой; при этом подобная конфликтность сменяет восторженную дружбу.

Вообще же символистская школа (по происхождению своему восходящая еще к

концу XIX века) в качестве определенного, сколько-нибудь оформленного

литературного направления организуется, становится общественно значимой

именно в преддверии и во время развертывания первой русской революции. В

эти же годы образуются основные партийные группировки буржуазной

общественности, скажем кадеты, – это естественно, поскольку 1905 год

представляет собой, согласно В. И. Ленину, рубеж двух значительных этапов

русской истории.

Говоря о начале литературной деятельности Блока, современник

вспоминает, что и «декаденты» старшего поколения, и «символисты» младшего

еще в первые годы нового века «… не знали для себя пристанища, не имели где

преклонить голову»80, потому что не было журналов, организующих

литературное направление. Вокруг журнала Мережковских «Новый путь» в

Петербурге и затем вокруг «Весов» в Москве, где руководящей фигурой был

Брюсов и определяющую роль в философско-мировоззренческом плане вскоре

стал играть Андрей Белый, и организуются основные литературные силы

символистской школы. И тут следует отметить знаменательный факт: в

петербургском и московском символистских журналах первая книга Блока,

начинавшего свой путь в искусстве именно в кругу символистов, была оценена

далеко не восторженно. И там и тут основные теоретики направления в

конечном счете, осознавали они это в полной мере или нет, опирались в

философском плане на соловьевство. Поэтому очень важно иметь в виду то

обстоятельство, что для последующих обвинений Блока в «изменах» по

отношению к соловьевству, собственно говоря, не было прямых оснований: уже

первая книга Блока, по мнению руководящих символистских кругов, оставляла

желать много лучшего в смысле «ортодоксии».

Так, рецензент первой книги Блока в журнале Мережковских «Новый путь»

в целом скорее отрицательно, чем положительно ее оценивал: у Блока нет

«синтеза», слияния «духа и плоти», самое большее, что у него можно найти, —

это «… только отдаленный намек на ту красоту, правду и сиянье, которые

должны спуститься с небес и властно обвить жизнь»81. Судимая с точки зрения

«синтетических» теорий, книга Блока, по мнению автора из круга

80 Перцов П. Ранний Блок. М., изд. «Костры», 1922, с. 6.

81 Литературные заметки – Новый путь, 1904, № 12, с. 273.

Мережковских, никакой проверки не выдерживает. Поэтому Блока обвиняют

здесь в безжизненном эстетизме, непрактичности, отдаленности от

современных дел и помышлений; под «практичностью» же понимается

«религия третьего завета», т. е. искусственная конструкция соловьевского толка,

которая якобы полна «современной общественности». Блоку же вменяется в

вину то, что его книга не содействует построению этой новой религии:

«Прекрасная мистика рыцаря безбожественна, безрелигиозна», поэтому для

автора книги характерна «мистическая неопределенность», поскольку он

«безверен»; отсюда следует отрицательная оценка стихов Блока, в них

усматривается «слабый, легкий бред» или «та непонятность, которую и не

хочется понимать»82.

Более снисходительно оценивает книгу Блока в «Весах» Вяч. Иванов,

вскоре ставший одним из главных теоретиков символизма; однако основная

мысль его рецензии очень близка статье «Нового пути». Согласно Иванову,

видно стремление Блока искать, вслед за Соловьевым, синтетическую

индивидуальность, слияние «божественной “Психеи” и “Эроса” – близкого и

тайного», однако самого синтеза в книге нет, она только «мерцает уверяющей

надеждой великого свершения»83. Иначе говоря, в более благожелательной и

более изощренной форме утверждается то же, что и в петербургском

символистском журнале. Особенно, конечно, характерно то, что в обобщающей

статье Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии» книга Блока точно так

же, именно с точки зрения соловьевства, скорее подвергается сомнению, чем

утверждается как законченно положительное явление. Белый чрезвычайно

высоко оценивает художественные качества книги, однако, просматривая всю

историю русской поэзии в свете положения, что «нет никакой раздельности,

жизнь едина», т. е. подчиняя все соловьевским конструкциям «синтеза», Белый

находит в блоковском сборнике дисгармоничность, излишества в изображении

«хаотической действительности». Согласно Белому, «… муза Блока, явившись

нам в багрянице, направляется… к конке»84. Элемент недоверия, опаски за

поэта, муза которого от мистической «жены в багрянице» идет к конке, т. е. к

заведомо дисгармоничному, противоречивому быту современного города,

явственно звучит в построениях Белого. Иначе говоря, как и Вяч. Иванов,

Белый утверждает, что Блок не столько достиг соловьевского «синтеза», сколько

стремится к нему. Выходит так, что даже раннее творчество Блока внушало

руководящим деятелям символистской школы опасения с точки зрения

мистической ортодоксии.

В сложных отношениях Блока и Андрея Белого наиболее отчетливо, резко

проявилось то, что слишком многое в Блоке было абсолютно неприемлемым

для правоверного символиста-соловьевца, каким хотел утвердить себя сам

82 Там же, с. 276 – 279.

83 Иванов Вяч. Рецензия на «Стихи о Прекрасной Даме». – Весы, 1904,

№ 11, с. 50.

84 Белый Андрей Апокалипсис в русской поэзии. – В кн.: Луг зеленый. М.,

изд. «Альциона», 1910, с. 222, 242, 244.

Андрей Белый. Чрезвычайно характерно, что даже в чисто личных коллизиях с

большой остротой выступают, какие-то основополагающие различия в

отношении к мировоззрению, искусству, жизни. Ранние стихи Блока,

составившие основу сюжетно-театрализованного лирического романа о

Прекрасной Даме и ее поклоннике-рыцаре, еще до появления их в печати

делаются известными через семью С. М. Соловьева, племянника философа и

родственника Блока, московскому символистскому кружку «аргонавтов»,

главной фигурой среди которых был Андрей Белый. И тут возникла в своем

роде трагикомическая ситуация, в которой проявились не только

индивидуальные характеры ее действующих лиц, но и определенная

мировоззренческая коллизия. Все эти очень еще молодые люди склонны были

не отделять обуревавшие их идеи от жизненного поведения; однако самую

жизненность участники этой ситуации понимали весьма по-разному.

С. Соловьев и Андрей Белый (а также и некоторые другие, символистски

настроенные молодые люди) пытались, реально-житейски истолковывая стихи

Блока, отождествлять Блока и его жену, Л. Д. Менделееву-Блок, с обобщенно-

героизированными персонажами «романа в стихах» о Прекрасной Даме. Это

вызывало резкий внутренний отпор Блока – он «никогда не шутил такими

вещами»85. В сущности, в этом раннем «мистическом шутовстве» Андрея

Белого сказывалось его соловьевство, стремление к «жизнетворчеству»,

подчинению самой жизни мистическим схемам. По поводу своего раннего

творчества («Северная симфония») Белый писал в своих позднейших мемуарах,

что одушевляла его «вера, что мы приближаемся к синтезу, иль – к третьей

фазе культуры»86. Подобное «жизнетворчество» Блоком решительно

отвергалось уже в молодые годы. Именно присущее ему гораздо более трезвое

чувство жизни проявлялось в том, что жизнь для него отнюдь не могла

механически совпадать с ее же обобщенными выражениями в искусстве, тем

более – с таким принципиально условно-театрализованным обобщением в

особых лирических характерах, как «Стихи о Прекрасной Даме». Сам Белый в

своих мемуарах, появившихся вскоре после смерти Блока, рассказывает, как

каменел, наполнялся гневом и отвращением Блок, слушая некоторые

«жизнетворческие» фантазии окололитературных людей, близких к

«аргонавтам». Путать жизнь и искусство Блок никогда не был склонен – их

внутренняя связь для него никогда не была тождеством.

Грань, отделяющая тут Блока от Белого, кажется тонкой, почти неуловимой;

во многих отношениях они действительно близки друг к другу – однако

кажущаяся на первый взгляд столь смутной черточка по существу означает, что

даже в одни и те же как будто явления жизни и искусства они вкладывают

совершенно различный смысл. Именно о своих достаточно сложных

отношениях с символистскими деятелями в раннюю пору творчества Блок

писал позднее совершенно основательно следующее: «… члены группы (по

крайней мере некоторые) были действительно когда-то связаны единством

85 Бекетова М. А. Александр Блок, с. 91.

86 Белый Андрей. Начало века, с. 122.

нежных утренних мечтаний и склонны были в утренних сумерках называть

предметы совершенно различные одними и теми же именами» (статья

«Вопросы, вопросы и вопросы», 1908, V, 341 – 342). Особая сложность

ситуации тут в том, что и с той, и с другой стороны достаточно отчетливо

понимается необходимость связей между идейными обобщениями, искусством

и жизнью; вопрос только в том, что совершенно не случайно с самого начала

отношений Белый и стоящая за ним группа «аргонавтов» настойчиво и

систематически добиваются понимания этих связей в духе «тождества»,

«синтеза»; Блок же вначале не вполне осознанно, а затем со все большим и

большим пониманием добивается исследования и художественного

воспроизведения трагических разрывов, драматических противоречий в самом

человеке, в самой жизни. Примечательно тут то обстоятельство, что «предметы

совершенно различные» под одними и теми же именами, как выражается Блок,

относятся не просто к вопросам чисто личных отношений: Андрей Белый в

своих ранних, наиболее правдивых воспоминаниях о Блоке откровенно

рассказывает, что за мистическими утопиями, создававшими напряженность в

индивидуальном общении, стояли еще и социальные, общественные утопии:

так, опираясь на учение Вл. Соловьева о «теократии», С. М. Соловьев

планировал фантастическое «… будущее устройство России – ряд общин,

соответствовавших бывшим княжествам…», – от себя же Белый добавляет, что

«проблема коммуны, мистерии и новой общественности пересеклась с мыслию

об организации самого индивидуализма в своего рода интериндивидуал»87. При

этом подобного рода социальные фантасмагории стремились немедленно же

«практически» осуществить в жизни, бесцеремонно вторгаясь в личные

семейные отношения Блока, по-своему их трактуя и назойливо пытаясь

навязать этот мистико-социологический бред самому Блоку88.

Отстраняя непрошеных толкователей и «соучастников» с их мистико-

социальными утопиями от своей личной жизни, Блок давал понять, что он не

склонен путать, отождествлять, «синтезировать» чисто личные отношения и

большие общие вопросы жизни. Реально и тут, в индивидуальных, интимных

вопросах с очень большой силой сказался общий драматизм судьбы Блока.

Связь между личными, интимными проблемами и большими общественными

коллизиями эпохи чрезвычайно остро преломилась в жизни Блока, и он сам не

только осознавал ее, но и писал о ней; все дело только в том, что эта связь

отнюдь не была «синтетической» – но трагической. Как всегда в таких

случаях, у Блока можно уловить отнюдь не путающиеся, раздельные, но

взаимосвязанные грани. В сущности, жизненный драматизм личной судьбы

Блока достаточно точно прочитывается в записи юношеского дневника Блока

87 Белый Андрей Воспоминания об А. А. Блоке. – Записки мечтателей,

1922, № 6, с. 50, 37.

88 Рассмотрению отношений Андрея Белого и Блока посвящена работа

В. Н. Орлова «История одной “дружбы-вражды”» в кн. «Пути и судьбы» (М.-Л.,

1963), о семейно-любовной драме Блока говорится там же, в очерке «История

одной любви».

от 21 июля 1902 г., где речь идет об отношениях с Л. Д. Менделеевой: «Я хочу

не объятий, потому что объятия (внезапное согласие) – только минутное

потрясение. Дальше идет “привычка” – вонючее чудище» (VII, 52). Блок и в

чисто личном видит два плана: высокой духовной любви и мещански-

прозаической «привычки» – «вонючего чудища». Из этого раздельного,

«несинтетического» подхода к реальностям жизни и любви, из

последовательного разрыва двух планов жизни возникла трагическая история

семейной жизни Блока; с жесткой искренностью о ней рассказано в

неопубликованных воспоминаниях Л. Д. Блок. Для самого поэта решающей в

этой драматической жизненной коллизии была ее сложная трагическая связь с

большим разломом в общественных отношениях: «Едва моя невеста стала моей

женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот.

Я первый, так давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур,

серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя

жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к

дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне» (дневниковая запись

от 15 августа 1917 г., VII, 300). Свою личную жизнь, свое искусство, поэзию

переходного периода с ее «метелями» и «звездными катастрофами» и большие

общественные потрясения Блок рассматривает в одном узле, в единстве; однако

это единство трагического разлома, а не единство гармонической сводки всего

воедино, не единство «синтеза».

Положение Блока среди символистов в переходную пору его творчества

было несколько парадоксальным: в поэзии его звучат «метели»,

«болотность» – и, с другой стороны, стремление к ясности, конкретности

присуще его общей позиции. Андрей Белый в ранних воспоминаниях верно

воспроизводит отношение к Блоку символистских кругов: «Его,

конкретнейшего, трезвейшего среди “абстрактов” тогдашнего времени,

обвиняли в невнятице за то, что “невнятицу” часто жалких и квазиясных схем

он не принимал, не понимал и выражал откровенным коротким “не понимаю”.

С этим “не понимаю” появлялся он в кружках тогдашней литературы»89. При

этом в данных, относительно наиболее соответствующих фактам, мемуарах

Белый забывает добавить, что среди «“абстрактов” тогдашнего времени»,

требовавших от Блока веры в «квазиясные схемы» и обвинявших его в

«невнятице», одно из первых, если не первое место занимал сам Белый. В

позднейших своих мемуарах, где Белый вернулся – откровенно и достаточно

злобно – к своим былым обвинениям Блока в «невнятице» (правда, на

несколько иной основе: тут Блок оказывался «мистиком», а сам Белый будто бы

искателем путей к революции), – в этих поздних мемуарах Белый, между

прочим, проговаривается, что в годы первой русской революции он сам

«выдумал “малокровную” схему о партии символистов»90. Такие невольные

признания ставят на свои места пристрастно освещаемые Белым реальные

факты. Материалы подлинных полемических выпадов Белого против Блока

89 Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 104.

90 Белый Андрей. Между двух революций. Л., 1934, с. 296.

подтверждают, что Белый действительно любой ценой стремился сколотить на

основе подновленного соловьевства единую символистскую школу и

ожесточенно спорил с Блоком потому, что втиснуть творчество Блока в рамки

этой выдержанной в последовательных принципах школы оказывалось

невозможным.

Основной материал для полемик – и тогда, и позже – давали в искусстве

Блока «Лирические драмы» и образы «Нечаянной Радости», в частности стихи

о Незнакомке. Темой же полемик была обороняемая Белым от «невнятиц»

Блока идея соловьевского «синтеза», устранения реальных противоречий жизни

путем построения умозрительных схем-конструкций. Споря с Блоком, Белый

писал, что Блок «обругался “Балаганчиком”: тут влетело и мистике, о которой

поэт судит столь странно, что возникает сомнение в том, имеет ли он какое-

либо представление о ней»91, обвинял в измене соловьевству: «в драме

“Балаганчик” горькие издевательства над своим прошлым»92. В личном письме

к Блоку от 10 – 11 августа 1907 г. Белый утверждал: «В “Драмах” Ваших вижу

постоянное богохульство»93. Не может быть сомнений в том, что обороняемая

Белым от «богохульных» посягательств Блока доктрина «школы» —

соловьевство.

С особенной ясностью все это выразилось в статье Белого по поводу

отдельного издания блоковских лирических драм, характерным образом

названной «Обломки миров». Уже в названии сформулировано, в сущности,

основное обвинение Белого: Блоку вменяется в вину отказ от цельной,

«синтетической» картины мира, предлагаемой соловьевством. Согласно Белому,

есть символизм подлинный, означающий религиозное творчество жизни на

основе «синтеза»: «Символ – соединение; символизм – соединение образов

созидающей воли»94; но рядом с этим есть богохульное нарушение канона

школы, символизм мнимый. Подобная ложная, антихудожественная тенденция

и представлена, по Белому, драмами и вообще творчеством Блока. Для этой

тенденции характерно непризнание мистической цельности мира, это и есть

богохульство, безрелигиозность; в итоге получается, по Белому, поэтизация

пустоты, обломков распавшегося синтеза: «Соединение обломков когда-то

цельной действительности… Блок – талантливый изобразитель пустоты…

Красота его песни – красота погибающей души: красота оторопи, а не красота

созидания ценности»95. Выходит, что именно Белый-то и был одним из главных

«абстрактов», создателей «квазиясных схем», направленных против Блока.

2

В творчестве Блока переходного периода очень отчетливо проступает

91 Весы, 1907, № 6, с. 67.

92 Перевал, 1907, № 4, с. 59.

93 Литературное наследство, тт. 27 – 28, 1937, с. 391.

94 Белый Андрей. Обломки миров. – Весы, 1908, № 5, с. 65.

95 Там же.

наличие трех проблем, внутренне взаимосвязанных между собой. С одной

стороны, и самому поэту и его критикам с той или иной степенью ясности

видно, что все кажущиеся неожиданными изменения, происходящие в Блоке,

связаны с революционной эпохой; далее, очевидным образом какие-то

существенные мировоззренческие перемены обусловливают резкую смену

способа изобразительности, – критики могут принимать или отвергать эту

новую, не установившуюся еще до конца, изобразительную манеру, но они

понимают, что она вытекает из более широких и общих изменений. Наконец,

собирается, концентрируется, резче всего выражается общий перелом в поисках

отличного от прежнего, иного лирического характера. Конечно, не случаен тот

факт, что самые яростные возражения Андрея Белого возникают в связи с

лирическими драмами и выступающими в них раздробленными, нецельными,

противоречивыми героями: спор идет не о стилистике драмы, но о типе

человека, выступающего в поэзии Блока вообще, и лишь потому, что острее

всего он выразился в лирических драмах, – именно на них и направляется

основной удар. Мировоззренческий характер спора о типе человека и способах

его изображения столь же резко проявляется в полемических выступлениях

ближайшего соратника Белого – С. М. Соловьева, сосредоточивающего свое

внимание на лирике Блока. Для С. Соловьева Блок новых его лирических

сборников – откровенный чужак, изменник, за новой изобразительностью

Блока ему видится враждебный тип характера, далекого от соловьевских схем:

«Спала тусклая позолота древнего нимба, расклубился таинственный фимиам

перед престолом “Жены, облеченной в Солнце”; тряские болота поглотили

“придел Иоанна”, куда случайно забрел непосвященный»96. За отвергаемым

типом человека, за неприемлемой «болотной» изобразительностью

усматриваются крайне чуждые мировоззренческие подходы; Блока обвиняют в

отступлениях от объективности и реализма, под которыми понимается

подчинение жизни и изображаемых людей конструктивным схемам

соловьевства, – это выглядит смехотворно, но именно таковы обвинения

С. Соловьева: «Один из роковых недостатков Блока – отвращение от

объективности и реализма, субъективизм, возведенный в поэтическое кредо»97.

Естественно, что и тут взаимообусловлены в рассуждениях критика-соловьевца

способ осмысления действительности и вопрос о типе человека;

подразумевается, что как объективно-изобразительный материал в стихе должен

быть подчинен мистико-конструктивным схемам, точно так же и человеческий

образ там должен быть внутренне связанным и схематичным; более свободный

подход художника к изображаемой им личности, стремление увидеть в

современном человеке свойственную ему противоречивость, двойственность

(доходящее иногда до изображения Блоком процессов распада личности)

толкуется догматиком-соловьевцем как «субъективизм».

96 Соловьев С. Рецензия на сборник «Нечаянная Радость». – Золотое руно,

1907, № 1, с. 88.

97 Соловьев С. Рецензия на книгу «Земля в снегу». – Весы, 1908, № 10,

с. 87.

Напротив, сложная задача, стоящая перед Блоком, состоит как раз в том,

чтобы в самих процессах расщепления личности увидеть объективную основу;

Блок выражается по этим поводам часто противоречиво, путано, над ним

тяготеет груз идеалистических предрассудков (подобная «затемненность»

присуща и художественным образам Блока) – однако основная линия его

исканий состоит именно в том, чтобы, не минуя противоречивости

действительности и лирического характера, обрести понимание объективной

основы этих явлений: «… мне кажется, что это не одна лирика, но есть уже и в

нем остов пьесы…» (VIII, 169) – так пишет Блок В. Э. Мейерхольду

22 декабря 1906 г., перед премьерой «Балаганчика». «Лирика» тут означает

субъективную противоречивость характера; «остов пьесы», т. е. наличие более

объективной жанровой природы в произведении, по Блоку, есть вместе с тем и

объективность изображения. Жанр для Блока всегда был содержательной

категорией. В бешеных нападках соловьевцев-догматиков на Блока есть своя

логика; за «изменой» схемам соловьевства в трактовке человека и его

окружения трезво поняты попытки их социально нового осмысления, и дается

бой «субъективисту» и по этой, важнейшей, линии: «Его книгу портят

политические стихотворения, вымученные, неестественные, без оригинальной

блоковской прелести»98 – так оценивает стихи о событиях 1905 г.,

рассыпанные по разным отделам первого издания «Нечаянной Радости»,

С. М. Соловьев.

Подобная взаимосвязанность разных сторон в развитии Блока улавливается

и осмысляется как его художественными противниками, так и современниками,

стремящимися более беспристрастно, без мистико-догматической предвзятости

понять и осмыслить логику движения поэта. Полемическое неистовство Андрея

Белого и С. М. Соловьева изливается на Блока часто со страниц журнала

«Весы», однако руководящему журналом В. Я. Брюсову самому чужды

соловьевские схемы, и он следит за эволюцией своего поэтического собрата в

общем доброжелательно; специфически социальные аспекты блоковского

движения, по свойствам идейно-художественной позиции Брюсова, занимают

его относительно мало, но, пытаясь рационально и трезво постигнуть лицо

Блока-поэта, Брюсов многое схватывает верно, так как он не ослеплен

догматической злобой. В «невнятицах», в хлынувшей на страницы новых

сборников Блока стихийной «болотности» Брюсов улавливает одно из коренных

противоречий художественной манеры Блока. Несколько наивно-

формалистически толкуя неясности в изобразительных приемах молодого Блока

как стремление просто «недоговаривать» ситуацию, как художественный прием,

Брюсов в то же время верно видит связь между открытой эмоциональностью,

стремлением к «краскам», а не «словам» у нового Блока и новизной

содержания: «А. Блок, как нам кажется, – поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не

оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания. Он только там глубок и

истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным. Он только там силен,

98 Золотое руно, 1907, № 1, с. 89.

где перед ним зрительные, внешние образы»99. Конечно, Брюсов несколько

преувеличенно, вызывающе по отношению к своим журнальным сотрудникам

мистико-догматического склада настаивает на ясности, «полных звуках» и

«красках» поэзии Блока. Но в основном он, безусловно, прав. Он точно видит

главное не только в сегодняшнем, но и в завтрашнем Блоке – поэте

трагических страстей, выраженных «полным звуком».

Верно, хотя и тоже несколько по-своему сужая проблему, Брюсов видит то,

что это общее «эмоционально-красочное» отношение к миру собирательно

выражается у Блока в лицах-персонажах, что спор идет о типе человека и что

этот тип человека Блок стремится постигнуть именно как объективное явление,

не сливающееся с самим поэтом. По Брюсову, блоковский подход к

лирическому характеру отнюдь не субъективистский, но совершенно иной: