Текст книги "Второе Пришествие (СИ)"

Автор книги: Николай Коровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

После неудачной операции клиника рассудила в лице своего руководства вернуть все полученные от покойного деньги его родственникам (эти деньги не пропали и после смерти Карла и Людвига были заморожены на счетах). Конфликт, казалось бы, был улажен, да и утечки вроде бы не случилось.

Работа шла своим чередом, весна лишила жизни еще одного подписавшего в свое время договор. Сколько таковых было всего, сейчас уже трудно установить. Уже спустя пару дней очередной 'пациент' поступил в клинику Фехнера. Операция шла сутки. Телефон Фогельштейна разрывался, равно как разрывались и мысли в его голове. 'Не смог научить? Что они поняли не так? Или Ленин был таким особенным? Или повезло? Или вероятность составляет один к ста и первый случай сразу же стал сотым? Или это я особенный? Только мне дано? Одному мне?' Фехнер сам позвонил Исааку, кланялся и просил прощения за демарш, отчаянно прося совета. Но консультации профессора оказались безуспешны. Не удавалось запустить ни один процесс в организме. Тело начало разлагаться...

Вторая операция закончилась провалом, что добавило немало морщин профессору, пусть он и не проводил их и никаким образом не участвовал в подготовке. Фогельштейн решил идти до конца.

'Верить, верить в свои силы! Я уже смог перевернуть мир, и я смогу! Я докажу! Пусть мое имя войдет в историю не как случайного человека, вот так волшебно кого-то оживившего. Нет. Один раз – это не серьезно. Один раз – пойдет легенда. Да, может, и не было его вовсе, раза-то?' Так думал Исаак, уже зная о смерти третьего оплатившего свое будущее воскрешение.

...Операция длилась долго. И на этот раз Исаак был главным действующим лицом в операционной. В один момент Фогельштейн подпрыгнул, бросил скальпель и пулей выскочил из операционной. 'Книга, моя книга!' – бормотал он в исступлении. Книга собственного авторства мирно пылилась в кабинете на самом заметном месте полочки. Будучи реальным автором, он нашел нужное место довольно быстро. 'Да, так и есть! Ошибка, грубая ошибка! Нет, этому не ожить! Проклятье! Как я сразу не заметил? Тьфу, я разве, когда писал, верил, что сам буду так оперировать? Я писал для будущих поколений, для медицины абсолютно иного уровня'.

Не будем загружать себе мысли научной информацией и выяснять причины, так взволновавшие нашего героя. Но к четвертой операции (а она подбежала ой как скоро) Фогельштейн готовился в разы серьезнее. Наверное, даже серьезнее, чем к своей первой самостоятельной операции. Да что говорить – серьезнее, чем к первому свиданию с Сарой. Он видел наяву человека оживающим, он словно открыл эту ампулу и почувствовал жизнь, ее пробуждение.

...На втором часу операции, по телу прошли первые судороги. Процессоры гудели. Провода срочно подключались. Приборы пикали. Сердце начало свой искусственный мерный отсчет. На пятом часу Фогельштейн приказал переводить процессы в автономный режим. Приборы резко запищали, кровь вскипела. Сердце, искусственно запущенное, остановилось. Несмотря на все попытке запустить его вновь, оно оставалось к ним бесчувственным. Фогельштейн вмиг вспотел и почувствовал легкий холод. Пациент был мертв. Он был мертв и холоден, и не один из его органов не подавал признаков жизни. Позднее от трупа пошло зловоние, и он начал коченеть. Видимо, биохимические процессы и были пущены в несколько ином режиме, но изменившиеся функции клеток не смогли перезапустить цельный организм.

По пришествии профессора домой Сара все поняла по его глазам и не задала ни единого вопроса. Но поняла Сара далеко не все. Да и не могла понять – не было ей известно, что в своей комнате Исаак Фогельштейн хранил револьвер. Но когда выстрел отразился звоном в оконных стеклах, она поняла уже все окончательно. Сара резко рванулась, но вдруг остановилась. 'О нет!' – завопила она, после чего подбежала к двери. 'Открыть, не открыть, открыть, не открыть', – нажимала она на ручку. Замявшись в нерешительности, она все же подцепила ручку и дверь подалась сама. Фогельштейн лежал посередине комнаты, кровь сочилась из его виска, а револьвер валялся рядом. Нет, профессор не оплатил себе возможность вернуть жизнь – он был не настолько богат. 'Не-е-е-е-ет!' – истошно закричала Сара и схватила револьвер. Она, может быть, и сделала бы что-то, но вдруг хлопнула дверь в детской: 'Ма-а-а-ам, ты слышала хлопок? Ма-а-ам?!' Лея побежала на кухню, и это спасло Сару. Она отшвырнула револьвер, голос дочери, живой голос, вернул ей жизнь, и она бросилась к своей надежде и спасительнице. 'Спокойно, доченька. Все хорошо. Посиди пока в комнате'. Она бросилась обратно в кабинет доктора. Но тут в дверь позвонили. Сара устремилась к двери. Жили они в частном доме; она взглянула в окошко камеры и увидела за калиткой двух людей в камуфляже. 'Сара, открывайте! Что за шум?' Обезумевшая от страха Сара вышла из дому и открыла дверь, словно пытаясь найти поддержку у этих двух незнакомцев. 'Он застрелился! Понимаете? Его больше нет! А-а-а-а-а-а!' – заревела она, хватая одного из вошедших за развевающуюся полу пальто. Они шли молча, словно идеально зная расположение комнат в особняке. Дочь выбежала в коридор, но Сара схватила ее за шкирку и закинула обратно в детскую, заперев ее теперь на ключ. Кабинет Фогельштейна, дверь в который была в самом дальнем углу коридора, нашли сразу. 'Идиот! – закричал один, обращаясь не то к коллеге, не то к синеющему профессору, – когда он успел сюда протащить оружие?' Начались обычные для таких ситуаций процедуры. Вызвали скорую помощь. Спустя пять минут прибыли врачи, труп был завернут, уложен на носилки и вывезен. Лишь тогда Сара открыла комнату Леи. Дочь на удивление спокойно возилась с какой-то игрушкой. По лицу матери, на котором не было сухого места, Лея окончательно укрепилась в своих догадках. 'Мам, они убили папу, да? Я все слышала и сейчас поняла'. 'Да, то есть... То есть да', – осеклась Сара. Лея тоже не смогла больше крепиться и заревела вместе с ней. Они проплакали полчаса, не глядя друг на друга. Наконец, Сара встала и произнесла: 'Я ведь с самого начала чувствовала, что эти эксперименты не доведут до добра! Как ты, простой смертный, посмел посягнуть на право господа! Кто тебе дал такие права? Я шутила, я угрожала, но у Исаака было такое качество – если он чем-то увлекался, какая-то мысль втиралась ему в голову, то он шел, сминая все на своем пути, пока эта идея не материализовывалась. Так и случилось здесь. Оживил он того Ленина. Лучше бы не оживлял! – тут Сара сорвалась на крик. – Чтобы он сдох, этот паршивый Ленин! Это все из-за него! И почему он ожил? Кто потянул меня за язык, сказать ему, что нужен человек, умерший сто лет назад? Зачем? Ведь меня тоже – как ткнул кто-то иголкой, и я сразу уверилась в этом, что так и будет правильно, что этот вариант самый лучший для нас. И погляди, к чему все привело. Ох. Да, и я, я виновата. Почему же я не подумала об этом? Но ведь отговорить Исаака было невозможно, нет. Нужно было что-то придумать. И я придумала не то, а-а-а!' – дальше ее речь окончательно потеряла связность. Лея всхлипывала беззвучно, с шумом глотая слюни.

Фогельштейна сожгли на следующий день, а прах развеяли. В свежем завещании, которое можно было также считать предсмертной запиской, он отразил этот момент особенно подробно, объясняя это тем, что не желает второго шанса для себя, а жизненный путь должен быть для всех един. Весть о самоубийстве Фогельштейна облетела мир. Миллиардеры и миллионеры, оплатившие заранее возможность возвращения, не доверявшие Фехнеру и ему подобным прожектерам, потребовали деньги назад. Во всех замешанных клиниках прошли обыски, даже, поговаривали, началось преследование врачей. По крайней мере по российскому телевидению эти слухи циркулировали целую неделю после события.

Ленин, хоть и не воспринявший смерть Фогельштейна как личную трагедию, был растроган. Но с тем к нему пришло и понимание своей избранности, ценности своей миссии. Всё – пути отрезаны. Он – первый и последний человек в истории, проживший две жизни.

На фоне неудачных операций и самоубийства Фогельштейна, шумно прошли международные конференции врачей, где книги Фогельштейна были подвергнуты жесточайшей критике. Досконально были разобраны все постулаты и объяснены причины и невыполнимости. Надо сказать, что большая часть этих книг, была написана скорее в жанре научно-популярной литературы, местами проглядывали откровенно фантастические и мистические моменты, поэтому критиковать их с глубоконаучной точки зрения было легко. На один вопрос не могли ответить: как же Фогельштейн, оперируя своими изысканиями, сумел провести этот чудовищный и необъяснимый эксперимент? Научное сообщество разводило руками и хваталось за головы: при жизни Фогельштейна с ним никто не желал общаться, его теорию никто не хотел признавать. Да, некоторые непризнанные ученые, порой сторонники альтернативной науки выходили с Исааком на контакт, они пытались уточнить у него что-то, плавно переходя к теме эксперимента, но профессор упорно ссылался на тайну, на подписанные им договора о неразглашении. Поэтому сейчас, на основании всех факторов, в голове абсолютно любого человека могла засесть всего одна мысль: подлог. Это все подразумевали, но никто на заседании не решался озвучить. Говорили о невероятности, доказывали вновь и вновь. И наконец, кто-то сказал шепотом: 'Да все это чушь!' – 'Мистификация', – вдруг воскликнул кто-то. Начался галдеж. Каждый из уважаемых ученых считал своим долгом уязвить мертвого Фогельштейна. Не было никакой операции, наняли актера, настоящего Ленина захоронили. Мир ученых в этом плане похож на людей – тоже любят поорать и подискутировать, особенно когда тема горячая, а решение проблемы кажется чем-то недостижимым. Но мир ученых отличается от мира обычных людей тем, что все-таки для любого утверждения ищутся соответствующие доказательства. А доказательство здесь было, в общем-то, одно. Доказательство это звалось Владимиром Ильичом Лениным.

В Правительство Российской Федерации поступил необычнейший запрос – о выдаче Ульянова для установления его личности и проверки его здоровья. Научное сообщество составило серьезный документ, закрепленный сотнями подписей известнейших ученых, в котором уверяло, что Ильич, как уникальный и единственный экспонат, нуждается в каждодневном наблюдении. Эти наблюдения оставались единственной возможностью интерпретировать основную книгу Фогельштейна. Предполагалось, что изучив детально процессы, происходившие в клетках Ильича, ученые могли вывести реальные средства, замедляющие старение или перезапускающие жизненные системы организма. Российская сторона, получив документ, сделала официальное заявление. Вот что сказал пресс-секретарь Президента Виктора Тупина Даниил Каменев: 'Сейчас мы получили запрос от мирового научного сообщества на тему Владимира Ильича Ленина, о том, что его хотят исследовать. Вы все знаете, насколько это уникальный эксперимент. Скажем честно, у огромного числа людей до сих пор есть серьезные подозрения относительно всего произошедшего. От лица Российской Федерации могу официально заявить, что это личное дело Владимира Ильича – хочет или нет он помочь мировой науке. Любые эксперименты, как известно, дело полностью добровольное, никто не может быть к этому принужден. Но мы со своей стороны, как демократическая страна, никогда не препятствовали, не препятствуем и не будем препятствовать выезду за границу как Ленина, так еще кого бы то ни было'.

Оппозиционные издания и политики, тот же Подвальный, сразу же едко заметили, что Ленин, привлеченный в страну исключительно ради выборов, чтобы поднять к ним интерес у народа, повысить явку на избирательных участках и в конечном итоге легитимизовать тупинскую власть, более не нужен, он отыграл свою роль и может ехать на все четыре стороны. Если он вдруг захочет организовать революцию – что ж, пусть и организовывает ее в Европе, в этом ему даже можно и подсобить. Проблемы в Европе – это всегда классно, это всегда повестка дня, это горячо. Народ должен знать, что там происходит. Тем же вечером Владимир Ильич получил звонок из Министерства иностранных дел с разрешением покинуть страну. Он ободрился – не зря наводил мосты. Вскоре он получил звонок из Швейцарии.

'Добрый день, Владимир Ильич! Это Георг Тун у аппарата. Мы наслышаны о Вашей готовности к эмиграции в Европу и поздравляем с тем, что Ваше Правительство отпустило Вас. Я звоню Вам не от своего имени – я звоню Вам от лица Всемирной организации здравоохранения. Точнее из отдела, отвечающего за увеличение срока продолжительности жизни. Мы желаем использовать Ваш опыт для будущих поколений, будущих проектов, направленных на исследование клеточной медицины и так далее. Мы были бы рады видеть Вас у себя'.

Хотя предложение было крайне ненавязчивым, Ленину категорически не хотелось участвовать в каких-либо медицинских опытах, пусть даже от них зависит здоровье человечества. Впрочем, и отказываться было глупо – у Ильича почти не было контактов за рубежом, здесь же начало его поездки приобретало смысл и позволяло надеяться на возможность начала агитации. 'Впрочем, перед кем агитировать?', – в который раз задал себе этот вопрос Ильич – 'Но не агитировать, тогда что? Что еще можно делать? Что еще можно предпринять? Я ведь толком не знаю настроений, не знаю ситуации. Я помню, что когда я был в больнице после операции, то меня вывела на свободу огромная толпа. Агитировать перед ними? Да, но нужно понять, чего они ждут. Скорее всего, им был просто интересен человек, вернувшийся с того света. Каковы эти марксисты? Я ведь видел у них красные флаги! И надо признать, то, что я увидел на заводе, показывает, как изменились взаимоотношения между пролетариатом и буржуазией. Сокращением рабочего дня уже никого не привлечешь. Но почему? Ведь мы ставили конечной целью при построении коммунизма еще большее его сокращение! Нужна новая программа, видимо так'.

С такими мыслями Ленин начал собирать вещи и готовиться к отъезду. Загранпаспорт был готов, билет на самолет заказан. Ленин радовался, потому что жизнь в России наскучила ему. Он прекрасно понимал, что его держат отшельником, разрешив ему поучаствовать в выборах в своих интересах, но более действующей власти он не нужен. Не нужен он и народу, который не видит связи между своим экономическим положением и эксплуататорами, который помнит об опыте строительства социализма – и помнит в негативном смысле и не хочет повторения кровавых событий. Революция, точнее, революции семнадцатого года, не были вещами в себе. Они назрели, как назревает огромный прыщ под ноздрёй. Волнения по России прокатывались и в прежние времена, причем весьма часто. Это были народные восстания, сдерживающиеся регулярной армией. Но в феврале семнадцатого армия была на фронте, да и отречение Николая Второго было формально добровольным. А вот Временное Правительство потеряло поддержку армии. Впоследствии, конечно, образовалось Белое движение, хочется сказать, что было уже поздно, но нет. Было не поздно, были все шансы убрать большевиков. Однако тем тоже удалось выстроить свою армию, и, как мы помним, в тех боях Рабоче-крестьянская Красная армия доказала свой боевой дух. Большевики устояли. Партия большевиков, к моменту захвата власти, имела длительный опыт подпольной борьбы, в том числе и из-за рубежа. Ничего подобного в реалиях России, в которой оказался Ленин в веке двадцать первом, не было. Конечно, в момент, когда он прибыл сюда, ему виделось, как он выйдет на площадь, и народ на руках внесет его в Кремль. Но нет, этим мечтам сбыться было не суждено. Создать организацию? Но как? Когда ты отрешен от мира, это крайне трудно. Как мы помним, все попытки Ленина навести контакты с кем бы то ни было прерывались. 'Завтра мой последний день в Москве', – подумал он, ложась в кровать. 'Надо пройтись... Город, конечно, не тот... Прогресс! Да, мы очистили тогда Москву от грязи, которая накопилась при царизме. Мы придали ей блеск, заложили опору. Что есть, то есть, вот они – остатки советского строя! Единственные! Это архитектура. И как пристально отличается советское и постсоветское! Советское не уступает лучшим традициям дореволюционной культуры: при царизме буржуазные деятели, что ни говори, разбирались в красоте. Но новодел? Нынешняя буржуазная власть начисто потеряла чувство вкуса. Увы'. С такими мыслями Ильич и заснул.

Глава XXV. Цепи, которые жалко терять

В то время как Ленин решал свои проблемы по уезду из страны, Елена разрывалась между институтом и кофейней. Ей хотелось сохранять если не высокую, то хотя бы близкую к ней успеваемость. Однако работа изматывала так, что когда домой девушка притаскивалась после полуночи, то не было сил раздеться – в один из дней она так и плюхнулась на кровать в одежде и моментально уснула. Мать, не сильно замечавшая постоянную утомленность Елены, переживала вторую молодость: с уходом Алексея она начала вдруг следить за собой, одеваться более открыто и откровенно, чему способствовало постепенное потепление... А однажды, абсолютно случайно, Лена, проходя мимо светящегося монитора, мимолетом увидела в браузере открытую вкладку сайта знакомств. Что ж, теперь, когда мама исчезала вечером без объяснения причин, а возвращалась надушенная, в шуршащем платье и с букетом роз под утро, вопросы были неуместны. Здесь надо также добавить, что с уходом Алексея Инна пригласила жить к себе свою младшую сестру Екатерину (разница у них была четыре года). Та собрала вещи и своего сына-девятиклассника и переехала. Квартира была широкой и трехкомнатной – места всем хватало. Вторую квартиру они начали сдавать, что не могло не улучшить материальное благополучие обоих семей. Как так случилось, что тетя Катя воспитывала сына одна, сейчас уже было вспомнить трудно. Вроде бы со своим мужем она развелась, когда Анатолию (а так звали ее сына) не было и пяти... Причиной стал непрекращающийся бытовой алкоголизм, переросший в побои. В первый раз она простила, и полгода супруг держал себя в руках, но второй раз пережить не смогла, собрала вещи и ушла к сестре. Алексей был встревожен, но виду не подал. Далее последовал развод, судебные тяжбы и выселение уроженца Кемеровской области из квартиры, и, наконец, долгожданное возвращение. Теперь же, когда развелась и старшая сестра – ничто не мешало им воссоединиться. Двоюродному брату исполнилось шестнадцать, и он вызывал у Лены искреннее желание покровительствовать ему. Однако первое впечатление, бывшее положительным, постепенно растерялось. Парень много времени проводил за компьютером, ни с кем не общаясь; ходил на опасные митинги (что вызвало жуткое возмущение тети Кати, однажды случайно увидевшей в его телефоне фотографии с мероприятия), и вообще частенько пропадал из дома в свободное от учебы время без каких-либо предупреждений. Хотя, как говорила тетя Катя, учебу он частенько пропускает, за что ее периодически вызывает к себе классная руководительница. Один раз Лена увидела в его сумке торчащий баллончик с краской и сделала вывод, что брат увлекается граффити. Впервые за последние полгода зашла она на страницу своего кузена в соцсети, и догадка ее подтвердилась: брат позировал на фоне исписанных стен, электричек; также она обнаружила фотографии Анатолия, сидящего на путях с банкой энергетика в руках (а Елена презирала энергетические напитки, считая их жутким ядом), но больше всего шокировала ее фотография, где тот с другом стоял не то на выступе кабины поезда, не то на автосцепке. В один прекрасный день Лене наконец-то удалось подловить его на воровстве у нее сигарет, что вконец разозлило ее (а до этого она всерьез рассматривала вариант, что начала немного сходить с ума, из-за всей коловерти с институтом и кофейней – да и считала ли она, сколько штук оставалось в конце дня: семь, восемь, девять?). Она демонстративно 'забыла' начатую пачку в прихожей, и на следующее утро там вместо двенадцати штук находилось десять. Поимка на краже дала Елене долгожданный повод поговорить с Анатолием лицом к лицу впервые за весь период совместного жития. Совпало так, что воскресенье выпало выходным днем в кофейне, и брат еще был дома, долго провалявшись в кровати утром. До начала сборов на работу еще было пару часов, и Лена, вообразив себя строгим завучем, вошла к брату. Тот сидел перед экраном и рубился в какую-то компьютерную игру.

'Нам надо поговорить, Толя', – начала она, и ее передернуло от банальности собственных слов. Брат не поворачивал головы, чем давал шанс Лене быстренько уйти, словно ничего и не было. Но она решила не отступать. 'Выключи, пожалуйста', – нарочито спокойным тоном произнесла она и нажала кнопку на экране, который тотчас же и погас, но брат продолжал по инерции тыкать пальцами в клавиатуру еще секунд пять. 'Красть не хорошо. Я давно подозревала, что ты таскаешь у меня сигареты. О, не делай такое лицо и не выгибай брови такой дугой! Ни мама, ни тетя не курят, ты сам это знаешь. Раньше я еще сомневалась, думала, может, кто где стреляет, а я и не помню, да и счет не веду, может сама с ума схожу уже. Но сейчас я убедилась в этом окончательно. Более того, я знаю, где они лежат'. И она принесла его куртку, расстегнула внутренний карман и с наслаждением вытянула оттуда две белые круглые палочки. Анатолий фыркнул. Пытаясь не сконфузиться, Елена демонстративно попыталась закурить в комнате, но зажигалка почему-то отказывалась слушаться. Брат фыркнул повторно. Наконец, огонь был высечен, и табачный запах медленно поплыл по комнате. Лена с усилием и придыханием выдула облако и посмотрела на брата. Тот не собирался опускать взгляд, и смотрел ей прямо в лицо, словно принимая вызов. 'Ты дурачок, – сорвалось у нее с языка и она засмеялась. – Ну что ты смотришь! Ну я же тебе сестра, старшая, я люблю тебя, понимаешь? Неужели я тебе враг? Я просто хочу обратить твое внимание, что в последний год наша семья многое пережила, этот развод, он до сих пор болью отдается в моем сердце, и я даже не знаю, чью потерю я воспринимаю сейчас больнее, уход папы или уход Васи. В конце концов, парня я себе найду, когда-нибудь. Особенно если похудею', – засмеялась пятидесятивосьмикилограммовая девушка, но тут же скорчила гримасу. 'А вот отец... Отец не вернется. И я как же была глупа! Верила, мирила, придумывала что-то. И даже после того как официально они брак расторгли и вроде помирились, я уж решила, что все обошлось, что это испытание нами пройдено, я виновата. Я могла их остановить... Что же ты молчишь?' Анатолий разглядывал сестру с нескрываемым интересом, все так же глядя ей в лицо. Но в одно мгновение, пока она моргнула и затянулась, его выражение лица переменилось, он смотрел на нее, но уже как будто поверх, даже сквозь нее и предельно абстрагировано и бесчувственно. Повисла неловкая пауза. 'Толя! Мы с тобой должны стать опорой для Инны сейчас. Да, у тебя такой период сейчас. Думаешь, я не понимаю? У меня не было его? Я только сама покупала себе сигареты. Я красилась, надевала каблуки, и, утверждая, что мне уже есть восемнадцать, покупала! Да! А это что? Ну, попроси уж, если так!'

'Я не воровал у тебя сигареты, зачем мне курить такое дерьмо, которое куришь ты, и вообще, что ты до меня докопалась, заняться больше нечем, что ли?' – вдруг сказал как бы сам себе доселе молчавший Толя, развернулся, включил экран и нажал на кнопку 'продолжить'. Лена открыла рот, но поняла, что сказать было, в общем-то, и нечего. Она взяла вторую конфискованную сигарету, вставила в рот, прикурила от дымящегося окурка, после чего вышла из комнаты. 'Да, брат потерян', – рассуждала она. 'Мать строит личную жизнь, отец ушел, парня нет, у Толика подростковый период, когда ему плевать на всех, вот я и одна. Подруги? Да, но чем я могу с ними заняться? Пойти бухать? Опять не вариант. Но давай посмотрим реально, а что здесь можно поменять?' 'А точнее, что я могу поменять?', – вдруг ответил внутри нее некий внутренний голос, которого она даже слегка и испугалась. И она узнала этот голос. Голос этот был похотью, которая последний раз просыпалась, когда Василий ездил в какую-то не то командировку по работе, не то по своим личным делам в Ижевск (хотя до этого Лена ни разу не слышала о существовании там Васиных родственников) где пробыл десять дней. И на седьмой день этот голос пришел. Сейчас Лена была погружена в работу, и голос этот молчал. Но сейчас он заговорил так сильно, что Елена по дороге на работу впилась взглядом в штаны стоявшего напротив нее в вагоне метро симпатичного парня, вообразив, что сейчас бросится к нему и разорвет их, пытаясь дорваться до желаемого.

Желание не отпускало ее и на следующий день, и далее – даже на работе, она оглядывала каждого молодого привлекательного посетителя, представляя себя в постели с ним и оценивая возможности парня по его манере говорить и стилю одежды. Окончилось все тем, что ее окликнул на улице некий молодой человек, назвавшийся Романом. Лена, не суетясь, дала свой номер и стала ждать. И на второй день он позвонил. А дальше было первое свидание, и подарки, и прогулка по ночной Москве; Елена сидела в ресторане, свысока оглядывая официантку, прищелкнув пальцами, она потребовала от нее более быстрой реакции. 'Что за клуша медленная! У нас бы таких быстро поперли бы! Мы – оп-оп – и уже на месте, рады только обслужить. А эта?! Недотепа!' Роман кивал и улыбался до ушей. Мысль о неестественности происходящего материализовалась из космоса и тут же лопнула. Но свидание окончилось вовсе не так бурно, как уже начала воображать себя наивная девушка, водя рукой по талии своего кавалера. Он лишь поцеловал ее в щечку и пожелал приятной дороги домой. Лена была в растерянности: она ожидала явно не такого завершения вечера. С другой стороны, уже несколько часов ей жутко как хотелось курить, от чего она вела себя невероятно нервно, ерзала, сидя в ресторане. При этом на вопрос Романа об отношениях с вредными привычками совершенно искренне заявила, что 'балуется' и 'планирует бросить'. Но в планы на бросание явно не входил нынешний вечер – распрощавшись с новым ухажером, она резким движением открыла сумочку, чтобы достать сигареты, но в темноте перепутала пачки. Та, что она достала, уже была бесполезной и пустой, ее Лена забыла выкинуть ранее, и сейчас, восполняя этот пробел, она с особой озлобленностью кинула ее в урну, почему-то при этом вспоминая, как один раз в своей жизни смогла преодолеть внутренний страх и зашла в магазин игрушек для взрослых, смеясь, окинула взглядом прилавок, словно ей и неинтересно ничего из представленного ассортимента, после чего поспешно ретировалась. Впрочем, отношения с Василием казались прочными, а желанию было некогда возникать, тот знал свое дело хорошо, и, что ни говори, трудился на данном поприще сверхкачественно. 'Пожалуй, сейчас самое время, надо зайти' – подумала со вздохом Лена, которой сейчас ей уже было не до качества, и уже спустя пять минут забыла о своей догадке.

Какова же была ее радость, когда через пару дней мать и тетя уехали на выходные в Санкт-Петербург смотреть город. Толю можно было выгнать, договориться, да подкупить сигаретами, наконец. Но он сам воспринял отъезд родственниц как шанс и куда-то испарился. И она смело пригласила Романа. Все прошло как по маслу. Здесь даже нет смысла задерживаться и особо что-то описывать: вы сами знаете, как все это происходит. Интересное началось, как только Лена захлопнула за ним дверь. А именно: ею овладело такое сильное отчаяние, которого не было даже в день, когда Василий с особым усердием и даже легкой жестокостью лишил ее девственности. Если тогда она пыталась утешать себя тем, что давно ждала-мечтала, что теперь ее жизнь изменится, что все это естественно, а значит не стыдно. То сейчас она впала в недоумение: впечатления были не лучше и не хуже, они были кардинально другими. 'Я шлюха. Я потерянная шлюха. Да будь я проклята', – приговаривала она. Случайно заметив в уголке икону богоматери, она отвернулась от нее. 'Нет, я же теперь хочу.... Попробовать с третьим! Четвертым! Все это время я была предана Василию, но потому, что думала, что это всегда так, и какой смысл гнаться за тем же, нарушая порядок? Но сейчас я вижу... Нет! Проклятье. Сколько всего? Да бесконечное множество! Бесконечное множество уникальных, ни с чем не сравнимых впечатлений! Я хочу!' – уже в голос вскрикнула она последнюю фразу-порыв, после чего повалилась на кровать и залилась слезами. 'Лена-Лена-Леночка, куда же ты скатилась', – сказала она большой фотографии десятилетней себя в образе какой-то не то принцессы, не то фрейлины, висевшей на стене. 'А-а-а, да я же пропащей женщиной стану! Вот тебе и один партнер на всю жизнь! Проклятые мечты! Да познайте меня уже все вокруг!' И, прокричав про себя эту фразу, Лена удалилась в ванную комнату.

Егор сам не знал, что на него нашло, но однажды после работы он зашел в ларек и купил себе две банки пива. Ему было дико противно осознавать свое действо, но он открыл одну из них и уселся на лавочке. 'Куда катится этот мир? Дети, взрослые? Верх абсурдизма какой-то. Мы плывем в этой реальности. Нет, мы убегаем от нее в узкие переулки судьбы. Мы ищем там некий свет, хотя его там нет. Света нет нигде, мы потеряны, брошены, мы необитаемый остров, мы иллюзорны. Да, сейчас мне кажется, что это лавочка. На самом деле, лавочки нет, я лишь воображаю, что сижу на ней'. Пустая банка зазвенела и покатилась по асфальту, подгоняемая ветром. Егор вскрыл ее напарницу. С очередным глотком в голову влился и поток новых мыслей. 'Куда идти? Опять этот дом, проклятый! Живем вдвоем, и жить будем всегда. Женщины не будет у меня никогда. Я страшный, противный всем. Кому нужен был, когда я следил за собой. Брился, помнится, в институте, каждый день. Была у нас там, Алинка эта. Как дурак ведь! Верил, что с ее стороны есть интерес. А она и не думала! Друг и друг, делиться можно всем, да и друг какой! Выслушает и подскажет, подсобит! Наивненький. Нет, бабы – это создания лживые. Бабы нам не нужны, с бабами нам не по пути. Подумаешь, половая жизнь. Да я всю свою коллекцию видосов не успею пересмотреть до конца жизни! А вы мне что говорите?'

Закончилась и вторая банка, и Егор пошел домой. Заморосил дождь, капли текли по шее принципиально игнорировавшего зонты парня. Он не шел, а брел по улице, пусть даже и с осмысленной и четко осязаемой целью. У него не было какого-то определенного настроения, и не хотелось думать ни о чем. Раздевшись, первым делом он нажал кнопку на системном блоке компьютера. Прецессор загудел, загружая систему, и Егор привычным жестом приспустил штаны. Далее последовал привычный уже набор кадров, но спустя две минуты Егор вдруг резко отдернулся от экрана. 'Блин, вот что я делаю? Интересно, как я сейчас смотрюсь со стороны? Наверное, глупо, ущербно? Сколько раз я говорил себе, что сегодняшний день будет последним? Потом прекращал говорить, потому что воздержание никак не влияло на мою жизнь. Может, даже и наоборот, была обратная тенденция. Но что такое? Ведь это просто монитор. Обычный экран, состоящий из жидких кристаллов. Что в нем возбуждающего? Но ведь исчезни чудом сейчас экран и оживи картинка, усилится ли прилив? Будет ли вкуснее и жестче? Выше? Нет, все же нет, ибо основной центр возбуждения находится в мозгу, я сейчас закрою глаза и воображу, как... Да, и вот так... И так ты тоже умеешь – а, пошло? Еще как. Так к чему же экран – почему хочется перенести грезы в образ? Лень думать? Поиск наиболее простого пути? Удовольствие? Да неужели это удовольствие, если так подумать? Можно ли считать удовольствием подбор объедков с помойки? Никак нет, очевидно'. Пока он так измышлял, экран погас, и монитор уснул. Возбуждение ушло, да и желание как-то отпало. Вот это самопроизвольное исчезновение желания всегда было для Егора чем-то странным. Будучи непрерывным, отвлекающим от любого дела, не дающим сосредоточиться ни на чем, оно в один момент растворялось. Да – при достижении результата вообще все мысли, картинки становились противны и уничтожались до следующего всплеска воображения. Но с чем подобная реакция могла быть связана в таком случае Егор не знал, и эта мысль посещала его вновь и вновь. Но более всего его пугала мысль о лжи, тотальной лжи, которой пронизана его жизнь, и уничтожить эту мысль у него никак не получалось.