Текст книги "Второе Пришествие (СИ)"
Автор книги: Николай Коровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)
'Да что же это получается, в самом деле? – спрашивал он сам себя. Я же первопроходец! Как я могу сразу уверенно прийти к намеченной цели? С другой стороны, какая у меня цель? Довести исследования до уровня того, что в человеке можно будет менять больные органы? А что я писал в третьем томе – полную реновацию всех органов? О победе над старостью? А это куда? нет, об этом надо забыть. Рано, рано, рано я задумался, не время еще. Но сейчас – найти финансирование. Еще чуть-чуть, и я смогу, я смогу достичь результата с мышами. Они не верят, что мыши стали жить дольше, ссылаются на погибших. Да – погибших мышей много, очень много. Так дайте нам возможность снизить это число? Дайте нам работать? Они сейчас отдадут деньги, условно, Лерку. А что доказал профессор Лерк? Каша и суета! Вводит цыплятам какие-то гормоны роста. И вот, все в восхищении. Цыплята, дескать, и по вкусу ничем не хуже, вреда никакого нет; одни плюсы! Технологии профессора Лерка спасут планету от голода! – он повторил передовицу журнала 'Мировая наука'. – Так отправьте этого Лерка на ферму к его цыплятам, пусть там квохчет и кукарекает с ними! Зачем ему отдавать такую прекрасную лабораторию? И опять же, то, что делаю я, может быть в разы революционнее, чем какие-то цыплята. Дайте только время поработать!'
Такая предыстория предшествовала этому утру; Фогельштейн счел звонок с неизвестного номера подобной попыткой выйти на связь со стороны анонимных инвесторов. Ему не ответили, и он забыл бы об этом звонке, но на следующий день позвонили вновь. И с того же номера. День был выходной, он только что закончил читать книгу, посвященную проблеме трансплантологии головного мозга, и собирался уединиться с женой, когда, собственно, и произошел этот звонок...
'Ну что там, моя птичка?' – с улыбкой спросила супруга, когда он вернулся. Но в этот момент улыбка у нее вмиг исчезла, и она словно отдернулась, потому что Фогельштейн заметно побледнел, а на лице его отразился звериный оскал. Пытаясь скрыть свое состояние и тревожные мысли, он состроил гримасу, какую делают дети, которых спрашивают, кто залил весь пол в родительское отсутствие. 'Это не я', словно хотел подчеркнуть он. Через минуту они уже забыли об этом эпизоде. Жена больше не спрашивала его о звонке, хотя догадалась, что он был важен. Она заметила (а женщины вообще народ внимательный и догадливый), что после этого звонка он стал реже ездить в свой исследовательский институт, все более отлучаясь по каким-то срочным делам.
И вот настал последний день, когда он поехал в свою лабораторию.
– Ну что, уважаемый профессор, как продвигаются открытия? – спросил один практикант, который работал здесь уже почти месяц, но все никак не мог осуществить свою мечту поговорить со знаменитым профессором лично и в этот момент был неимоверно счастлив, что успел.
– Ох, да все потихоньку. Прогресс есть, но и ведь так сразу и не заметишь! Где по чуть-чуть, а где и гора открытий сразу рассыпается! А как и сказать, знать – не знаю, глядишь, и нет ничего. – Фогельштейн отвечал, растягивая слова, и, как он всегда это делал с низшим персоналом института, предельно витиевато. Он производил в тот день впечатление человека более всего уверенного в себе, и никто в институте не мог заподозрить, что за буря творится внутри него.
'Проклинаю этот день! Куда я ухожу? В никуда! Это первый проигрыш! А чем плох первый проигрыш? Тем, что он всегда дает повод для последующих, и ты допускаешь их с более спокойным настроем. Конечно, новая клиника это шанс, но что он принесет. И там у них есть своя команда. Это тоже... не нравится мне. Мне ничего не нравится здесь уже. У, проклятый день! Не входить бы больше сюда'.
Здесь стоит пояснить, что смутился Фогельштейн во время вышеописанного телефонного разговора по причине, что ему предложили участвовать в исследованиях с 'пока не обозначенными четко целями'. Сам факт, что исследования были посвящены увеличению продолжительности жизни, его не смутил – он и сам мечтал об этом. Но более всего он мечтал сейчас о доступе к лаборатории. Ему вдруг показалось, что он ухватил за хвост птицу удачи и результат придет вот-вот. Поэтому он, даже проклиная себя за это решение, согласился. Проклинал он себя за то, что категорически не любил и не терпел неопределенность. А уж что может быть неопределеннее исследований с 'необозначенными целями'!
'Дорогой Исаак! Мы читали Ваши произведения не один раз! Те факты, которые Вы доказываете... Мы в них поверили! Давайте попробуем!' – восторженно вещали на другом конце провода. Согласитесь, любого человека личностно окрыляет тот факт, что в него кто-то верит. А проблемой Исаака Фогельштейна было то, что он не до конца верил в свои идеи. Нет – с точки науки он был человек, безусловно, очень знающий и верящий в свою звезду. И, может быть, он был несколько высокомерен, считая себя даже выше всего остального научного сообщества, завязшего в трясине неразрешенных проблем. Фогельштейну казалось, что поколение, которое сможет по достоинству оценить его исследования, еще не родилось, а значит, его задача состоит в том, чтобы предельно ясно донести свои идеи до них. 'Но ведь это попытка сложить с себя ответственность! – делал выговор он сам себе. – Ведь кто такой ученый? Ведь мы вступили на этот научный путь, чтобы сражаться во благо человечества!' Исходя из этого, Фогельштейн определил своей задачей как ученого разработать метод если и не предотвращения старости, но замедления процесса отмирания клеток в организме. Он предполагал, что обновление организма может идти не путем замены органов (чем занималась трансплантология, и достигла в этом кое-каких успехов, заменяя человеку больной и не функционирующий орган); а путем возбуждения некой общей реакции, некого общего колебания, которое окажет воздействие на все клетки и ткани организма разом. Он исходил из логики резонанса, гармонии; и словно некое провидение двигало его к разгадке.
Новая лаборатория оказалась оснащена в разы хуже. Однако анонимное общество показало личико – это была всемирная организация здравоохранения. Этот факт приободрил Фогельштейна, хотя в Швейцарии этот факт некоторые сочли предательством. Исаак, конечно же, не брал подобные мнения всерьез, он был хронически убежден, что любое научное открытие, когда-либо кем-либо совершившееся, равно принадлежит всем жителям земли и всем странам, без делений на народы. Фогельштейн порвал все рабочие связи с научным сообществом и даже сделал публичное заявление, что заканчивает карьеру исследователя, чему никто не поверил. Месяц Фогельштейн помучался, не имея под рукой необходимых инструментов. Нет, он так или иначе проводил это время с пользой. Он углубился в химию, продолжая параллельно резать мышей. А когда вот были выделены необходимые средства и в лаборатории появились все средства и приборы, которых ему так недоставало, Исаак развернулся по полной. Более того – на новом месте Фогельштейн был лишен каких-либо отчетов и мог занимать абсолютно чем угодно; ему никто не устанавливал сроков, нормативов. Сам профессор был чрезвычайно рад долгожданной возможности перейти от теории к практике. Если до этого он вел опыты, ожидая, что результаты исследований станут опорой в далеком будущем, когда новое поколение ученых сможет на основе этих систематизированных знаний, вооружившись более высокотехнологичной техникой, провести необходимые опыты, то теперь его подход изменился. Нынче он проводил эти опыты сам, ожидая увидеть результат здесь и сейчас. Когда он писал книги, то видел своими глазами, как будут работать указанные в них процессы, но отследив их вживую, Исаак понял, как же смешны и нелепы выводы, к которым он в своих книгах пришел. Но переписывать было некогда: дело спорилось. Все случалось прямо на его глазах. Фогельштейн чувствовал огромный прилив сил, ему хотелось сделать все и сразу.
В лаборатории витала невероятно душевная атмосфера, пахло рождавшимся чудом, и оно произошло! Одним прекрасным утром профессору и его четырем ассистентам удалось оживить мышь, умершую две недели назад. Правда, стоит отметить, что мышь все это время находилась в специальном питательном растворе, который был разработан им за время простоя. Вряд ли возможно, что кто-то из нас обладает столь глубокими знаниями в биохимии, посему умолчим о составе чудо-раствора. Стоит сказать, что мышь прожила после оживления не так уж долго, всего три минуты. Но и это было прорывом. У команды проснулось ощущение предчувствия чего-то такого, чего раньше не было. Когда мышь затрепетала задней лапкой, все охнули. И не будь этого оха, каждый был бы уверен, что это движение было иллюзией, вызванной морганием. Но, как часто это и бывает, предчувствие оказалось ложным: следующая неделя оказалась бесплодной. В начале недели новой, давний товарищ и единомышленник Фогельштейна, Томас Биркерай, предложил немного изменить процедуру операции. В работах Фогельштейна подобных гипотез было немало, но переход от одной к другой давался ему необычайно тяжко. Всякий раз он сопровождался сильнейшим расстройством из-за умершей теории. После того как Исаак отказался спорить с Томасом и принял его коррективы, это неожиданно дало плоды, из-за чего Биркерай почувствовал себя крайне неловко. Но неловкость ему пришлось испытывать недолго – очередная подопытная мышь хоть и ожила, но на сей раз продышала пять секунд... Но это была лишь одна мышь из ста, остальные продолжали благоденствовать. И вновь шли споры и пересуды, даже крики, смены разных способов; в лаборатории уже вовсю витали суеверия, исследователи входили в нее в определенной последовательности и с определенной ноги...
Все эти полтора года шла нудная кропотливая работа. Каждый день был похож на предыдущий, менялись лаборанты, Фогельштейн хоронил мечты и вновь раскапывал их, с трудом вспоминая место последней могилы. Но его увлеченность была всепоглощающа, он бы и не вспомнил сейчас про те сомнения, что травили его душу на начальных стадиях экспериментов.
'Что есть человек? Насколько значима его роль в мире? Сейчас – огромна. Огромна роль человечества, но сам по себе человек не является человеком. Человеком его уже и делает общество. А кто я? Если я есть человек, имеющий несколько больше знаний, чем другие, то очевидно, что я должен все свои усилия выделить на борьбу за здоровье людей, на поиски преодоления или замедления старения. И я это делаю? Или я только имитирую? Что есть этот проект? Он грандиозен по вывеске, но абсурден по сути! Не начать ли с малого? С другой стороны, если все мы будем бояться серьезных вызовов... Кто тогда его начнет? Если я могу его начать, то я должен его начать. Получится, не получится – сейчас другое дело. Мы же должны понимать, что развивается наука, и, возможно, некоторые ее достижения поменяют входные условия для этой задачи, которая пока видится мне гигантской шкатулкой с целой серией замков'.
Фогельштейн, который был всегда человеком решительным, хоть слегка и флегматичным, испытывал сильный дискомфорт на начальных этапах проекта. Нельзя сказать, что переосмысление внутри него произошло в какой-то один момент, но после некоего подобия депрессии он составил конкретный план, разделив в нем программу минимум и максимум. По ней опыты продолжались почти год. В течение его удалось накопить достаточное число знаний по данной тематике, сделать ряд важных открытий, существенно продвинувших дело. И самое главное, график выживаемости мышей постепенно принял растущий вид, что уже говорило о небессмысленности исследования. Проанализировав все результаты, Фогельштейну удалось составить подробный план операции, в результате которой семьдесят пять процентов мышей оставались в живых, возвращаясь оттуда, откуда обычно не возвращаются. Тогда было принято решение временно прекратить весьма трудоемкие и затратные опыты по оживлению, и начали наблюдать за жизнью появившихся на свет грызунов. По итогам этих наблюдений Фогельштейн составил брошюру, которую распространил в научной среде, и выступил на международной конференции, где сделал полноценный доклад, основным выводом которого было, что новые мыши не сильно отличаются по жизнедеятельности от обычных (выравнивание происходило где-то на десятый день после операции), однако для здоровой жизни им нужно определенное питание и активный образ жизни, потому что обновление костей и тканей хоть и удалось запустить, но шло оно медленно. В целом, на момент смерти мыши оно находилось на уровне ее предыдущей смерти. Ряд новых мышей подверглись операциям по замене наиболее 'устаревших' органов.
Научное сообщество было возбуждено, кругом говорилось, что Фогельштейн создал некое оружие против смерти. Выступив с докладами на уже знакомых континентах, на каждой из лекций Фогельштейн получил свои заслуженные минуты славы и почета и, с чистой совестью взяв долгожданный отпуск, укатил с женой на Мальдивы.
Отдых проходил хорошо, они купались и загорали (а что еще можно делать на Мальдивах?) и в один день перед ним предстал человек, показавшийся ему слишком знакомым. 'Где же я его мог видеть-то?' – силился вспомнить Фогельштейн, и на ум ничего не приходило.
– А ведь Вы не помните меня, Исаак! – улыбнулся незнакомец, заговорив на весьма сносном английском, – а меж тем я лечился у Вас десять лет назад!
– Ох! Что ж Вы хотели?! – произнес Фогельштейн, но про себя подумал иное: 'Обычно все истории, особенно интересные, откладываются очень хорошо, если он и был у меня, то, скорее всего, несколько раз, просто на консультации', – и что за болезнь у Вас была?
– Неужто это так важно сейчас? – голос незнакомца дрогнул, но на слове сейчас он сделал акцент, – маниакальная шизофрения!
Собеседник громко засмеялся, еще более пугая Фогельштейна, мысли которого окончательно запутались. Он вдруг начал прикидывать, а похож ли тот на шизофреника, или нет, а как вообще всегда можно выделить шизофреника из толпы и так далее. Все-таки психиатрией Исаак никогда в своей жизни не занимался.
– Видите ли, чтения Ваших книг натолкнуло меня на ряд идей.
– А Вы представиться не хотите? – вдруг испугался Исаак.
– О да, извините, меня зовут Иван Фарнберг, мои корни из России, сто лет назад мой прадед был вынужден эмигрировать...
– Фарнберг, ха, типичная русская фамилия! – засмеялся уже Фогельштейн, но собеседник на сей раз оказался не так весел.
– Фамилия моего прадеда была Милославский, он был из дворян, но у него была одна дочка, вышедшая в Германии замуж за Штефана Фарнберга. Так вот к делу. Абсолютно случайно мне в руки попала одна книга, где автор ссылается на Ваши последние разработки. Он утверждает, что Вы научились вдыхать жизнь в мертвое тело. И я, а точнее мы с коллегами, прочитали Вашу книгу. И потом еще одну. И еще. И мы сделали вывод, что Вы поразительно близки к потрясающему открытию.
– Уф, видите ли. Тема, бесспорно, интереснейшая, но Вы сами понимаете, сколько здесь трудностей. И я не имею права все раскрывать. Я, тем не менее, надеюсь, что мои эксперименты пригодятся в практике.
– Они пригодятся. Скоро. Уже через несколько лет. Но вот что... Все гораздо сложнее.
– А в чем дело, не томите! – в Фогельштейне взыграл научный азарт.
– Оживлять придется человека.
– М-да.
– Вам не интересно?
– Интересно, но Вы знаете, сколько мышей погибло на моем столе? Опыты засекречены, а Вы даже в России о них узнали!
– Но Вы оживляете мертвых, даже если они потом и погибнут, то можно считать, что это возвращение к своему естественному состоянию. То есть Вы точно не работали в минус: не выжившие мыши остались при своих.
– Но тут человек! Если мы ему дали надежду на жизнь – надежду! А много ли чего еще на этом свете подобного, как то: надежда жить, просыпаться каждый день и любоваться миром? – то если он умрет, мы ответственны за это. Но даже если он и выживет, то вряд ли он сможет жить полноценной жизнью.
– А вот Вы, профессор, поработайте, над тем, чтоб смог.
– Вам легко говорить. И кто Вы такой? От имени кого выступаете?
– О, не беспокойтесь. Мы еще поговорим в более широкой компании. По глазам вижу, что Вам интересно. Вы же человек идейный! Вы сами хотите сделать открытие, которое перевернет мир. Ведь в таком случае можно будет спасать людей, умирающих по случайным причинам. Смерть мы не победим, нет, но она будет от старости, и не более того.
– Так, и что Вы хотите от меня?
– Разработайте технологию оживления человека. Вы же в совершенстве владеете физиологией. Отталкивайтесь от уже имеющихся опытов с мышами. Вот и все.
– А потом?
– Мы посмотрим, ведь я не могу быть уверенным, что у Вас получится. Я Вас, профессор, бесконечно уважаю, но вы не единственное светило в мире науки, возможно, эта разработка удастся кому-то другому... Ведь Вашу книгу читал не только я! Найдутся и другие, более смелые и удачливые, кто внесет свое имя в историю и кого будут вспоминать благодарные потомки.
Фарнберг попал в точку – самолюбие Фогельштейна было сильно задето последней фразой, и, вернувшись в Швейцарию, он начал продумывать все детали предстоящего грандиозного исследования. Первым делом он переключился с мышей на свиней. 'И в самом деле – я могу совершить такое открытие, которое еще никто не совершал, – думал он, – я уже научился поворачивать жизнь вспять! И я его совершу, совершу!'
Глава III. Все на продажу
Совершил и завершил все свои планы нахождения на Красной площади Иван Фарнберг. Да, именно он был тем самым туристом, внимательно осматривающим достопримечательности в самом начале нашего повествования. Он фотографировал Кремлевскую стену, башни, мавзолей, могилы некрополя, когда услышал уже упомянутый возбужденный диалог двух молодых людей. Иван прибыл на свою историческую Родину уже в третий раз, и в каждый из этих приездов она производила на него непередаваемое впечатление. Переезжать сюда он, конечно же, не собирался, ибо человеком был неглупым, хоть и корыстным. Русский язык Иван изучал с детства (спасибо бабушке, той самой единственной дочери князя Милославского), поэтому, находясь на площади, мог понять смысл диалога наших героев.
Иван, в отличие от остальных наших героев, покидал площадь быстрым шагом. Его подгоняла мысль о грядущем вечере и ночи. А эти вечер и ночь он планировал провести не один, а в компании миловидной блондинки по имени Ирина. Готовясь к командировке, Иван встретил ее на одном из сайтов знакомств и в течение последнего месяца вел переписку, равно как и с россыпью других девушек, которые могли бы скрасить время, проведенное Иваном в российской столице. В итоге те возможности, которые Ира продемонстрировала ему во время видеозвонков, убедили его принять решение в пользу ее кандидатуры.
Как же она выглядела? Это была длинноногая худая девушка, с большими губами (как она утверждала, 'от природы', но, честно говоря, верить в это категорически не хотелось), грудью четвертого размера, упругой попой и умением с первого взгляда определять платежеспособность мужчин. Порой ей хватало взглянуть в глаза – уже был готов вывод о перспективности парня. На сайте знакомств она отвечала абсолютно всем иностранцам, не проявляя той избирательности, которую можно было наблюдать у нее в общении с соотечественниками. Вечер и ночь с Иваном она предвкушала как веселое приключение, и вообще, придерживалась мнения, что подобные приключения должны быть частыми, благо желание внутри нее всегда било через край. Давно прошли школьные времена, когда на анонимный вопрос на специально созданном для этого ресурсе 'Ты девственница?' она отвечала: 'Нет, меня жизнь имеет'. Ирина осознала тот факт, что чем более респектабельные парни тебя имеют, тем больше у тебя возможностей не быть подмятой под обстоятельства, а самой подминать все под себя. По забавному совпадению, училась она в той же самой университетской группе, что и Дарья.
Но Даша уже полчаса как ушла в противоположную сторону и бодро шагала по Варварке мимо английского подворья, а вот Иван и Ирина пересеклись на выходе с Красной площади, у памятника Георгию Жукову. Полководца, похоже, не очень интересовали суетные люди, и он все всматривался вдаль. А быть может, его весьма разочаровывало расхаживающее во все не ограниченные передвижной сцепленной оградой стороны поколение, уже само состоящее из детей, рожденных от хваленных маршалом русских баб, спросить сейчас его уже было невозможно. Иван и Ирина отправились в один из фешенебельных ресторанов, коих было в достатке в центре города. А далее была ночь, описывать которую подробно смысла нет, ибо свечку, как водится, никто не держал.
Итак, мы познакомились с гулявшей по площади Дарьей, со спешившим на свидание Иваном, настало время познакомиться и с двумя молодыми людьми, ведшими активный диалог, благо им предстоит стать весьма важными персонажами нашего повествования. Собеседников, шедших по Красной площади, звали Михаил Пирогов и Антон Поребко. Они, увлекшись диалогом, не обратили внимания ни на нашу подругу Дарью, ни на туриста, повернувшего голову в их сторону во время их разговора. Это были молодые, только-только перевалившие за первую четверть века люди. Антон был юношей довольно плотного телосложения с ростом немного выше среднего и частенько отпускал свои темно-каштановые волосы почти до плеч, подстригая их предельно коротко два раза в год. Глаза его были не то зелеными, не то карими, а порой даже какими-то желто-кошачьими, при этом взгляд его всегда был чист и честен, лишь его манера смотреть из-под бровей действовала на многих угрожающе. Он был большим противником ярких красок в одежде и из толпы особенно не выделялся. Он крайне отрицательно относился к дресс-коду, считая его ущемлением прав людей, не понимал, зачем люди стремятся хорошо выглядеть и отдают на и за подобную борьбу всю свою жизнь. По натуре он был человеком скромным, сам вперед не выдвигался, начало беседы даже со знакомым человеком могло вызвать в нем много смущения, однако когда ему предоставляли слово, он словно преображался, расцветал и мог говорить без умолку. В голове его порой сталкивалось два мира – мир реальный, где Антон мыслил, как и все его сверстники, уверенно окончил известный столичный институт, жил в скромной двушке с родителями на окраине, боролся за свое будущее, цеплялся и карабкался, сталкивался с барьерами и учился искать способы их обходить; и мир иррациональный, бывший произведением его неиссякаемой фантазии на те множественные знания, что он жадно черпал из всевозможных источников; мир, в котором ему хотелось бороться за справедливость, не расстилаться и не говорить красивых слов, не ломать свою личность. У Антона было интересное качество: он любил, находясь один, воображать, как на него кто-то смотрит. Он использовал жесты, кривил ртом, будто на него направлены тысячи телекранов и кто-то наверху регулярно отслеживает данную трансляцию; он любил говорить сам с собой и с возрастом даже перестал стесняться говорить сам с собой вслух. Он был склонен к провокациям, ему нравилось говорить публично идущее вразрез с общим мнение – для того, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание. С ранних лет Антон мечтал прославиться, причем одномоментно, и рисовал в своем воображении подобные картины. В одной из них он шел мимо пруда с тонущим ребенком и нырял туда, вытаскивая незадачливое дитя за шкирку. Во второй он становился свидетелем кражи, догонял жулика и возвращал украденное добро потерпевшему. В третьей на перекрестке он видел вылетающую на тротуар машину и отталкивал не видящую транспорт девушку в сторону (этот случай он смаковал особо, представляя, как вначале девушка будет возмущаться, и как потом заорет, когда увидит пронесшийся по тому месту, где она только что стояла, автомобиль и раскрошившийся в кашу от сильного удара об стену).
Будучи скрытным по натуре, Антон нечасто делился новостями о своей личной жизни, поэтому на работе никто особенно и не знал ни о втором мире, ни имя девушки, с которой он мог провести выходной день в малодоступном для широких масс местечке, да и вообще о его мечтах и не прекращающейся внутренней борьбе. Вообще, про женщин он говорил, что с возрастом стал к ним относиться более скептически. 'Все предсказуемо, в начале отношений идут одни и те же слова, в середине отношений идут одни и те же слова, во время разрыва одни и те же слова. Нет никакого трепета душевного, разница – только во внешности. Единственное, что непредсказуемо, это срок этих отношений. Все. Все их обращения к тебе – они словно списаны с одного учебника. Ты для каждой и 'солнце', и 'лапа', и 'мой хороший'. Но разве мы лучше? Мужская половина сыпет понятиями такими же голословными, пустыми и ничем не подкрепленными. Но мы, мужики, находимся явно в лучшей позиции: у нас широкий выбор и психологическая устойчивость. А как быть им? Постоянная перемена настроения, но потому что выбирать приходится по большей части из тех, кто идет к тебе. Но ты никогда не знаешь: а вдруг именно этот раз последний?'.
Но такими глубинными мыслями Антон редко с кем-либо делился, зато многие знали о его 'левых' политических и экономических (даже скорее) предпочтениях, он уже давно смирился, что попытка открыться ведет к тому, что его сразу же обвешивают, как новогоднюю елку, штампами, из которых 'коммунист' – самый, пожалуй, безобидный. Антон был от природы не столько скромным – хвалил себя он довольно часто – сколько застенчивым. Он боялся звонков по телефону, и перед каждым нажатием зеленой кнопки мог минут пять ходить взад-вперед, подбирая необходимые слова, момент нажатия требовал от него глубокой решимости – словно назад дороги уже нет. Когда в трубке возникали гудки, Антон замирал, с каждой секундой увеличивалась надежда, что вызов принят не будет, и после пятнадцати секунд гудков, выдохнув, он сбрасывал со спокойной душой. Более того, застенчивость доходила до того, что он стеснялся просить человека вернуть деньги, данные в долг. Ладно, если бы он прощал, но нет – он переживал, прикидывал, чем компенсируется упущенная сумма. И да, он странно относился к деньгам – призывая уничтожить денежную систему как вредную для человечества, он мог расстаться с крупной суммой, словно ничего и не было, но параллельно пытаться сэкономить тридцать рублей, не оплачивая проезд на электричке.
Будет глубокой наивностью заявить, что Михаил был полной противоположностью Антона – иначе с чего бы им было так подружиться? Рост у Михаила был средним, сам он был довольно стройным, имел характерно спортивные черты тела, хоть и занимался собой нерегулярно. Внешность его была типично арийской – голубые глаза, светлые волосы, которые он неизменно подстригал по краям, оставляя то чуб спереди, то общий 'еж', а то некое подобие ирокеза в центре. Сам по себе Михаил почти всегда светился радушием, неизменно улыбался, готов был первым прийти на помощь, хотя и был иногда предельно неуклюж в этих попытках. Речь его была несколько рваной, он говорил, словно плевал, выкинув резкий порыв из пяти-десяти слов, после чего останавливался. Если он говорил по телефону, то, нервничая, начинал ходить туда-сюда с дичайшим упорством. Порой он был склонен говорить откровенную глупость, с его языка слетали весьма обидные для многих слова, которые сам Михаил никак не мог идентифицировать как обидные. Впрочем, глупо будет характеризовать его как конфликтного человека, – после всяких подобных недопониманий он резко бросался на попятную, откатывая пушки назад и, казалось бы, готов был восхищаться человеком, пред которым так яростно распинался каких-то пять минут назад, демонстративно подставляя щеки. Он был уроженцем Владимира, областного центра к востоку от Москвы, удаленным от столицы даже дальше, чем райские Петушки. В столице он еще со студенческих времен обитал у некой дальней родственницы, невесть как в свое время оказавшейся здесь еще в советские времена. Впрочем, родственница была вполне молода душой и телом, и, будучи незамужней, периодически отправлялась на поиски очередного счастья. В такие времена квартира оказывалась в полном ведении Михаила; когда он только переехал в Москву и учился на первом курсе, тут устраивались шумные вечеринки с тотальным пьянством и мордобитием, а также почти всегда оставались ночевать девушки, удовлетворявшие вкусу хозяина. Впрочем, ближе к защите диплома, Михаил стал серьезнее, и число подобных мероприятий неуклонно стремились к нулю.
В тот же период начала обучения (а это зачастую период самых светлых надежд, первый глоток свободы, особенно для впервые оторвавшихся от отчего дома на столь длинный период) Михаил был одержим идеей написать книгу, но, начав, забросил это дело, поймав себя на мысли, что его видение мира слишком напоминает пресловутых 'пикейных жилетов': то есть слова вроде бы правильные и очевидные, но ведь они и сказаны уже тысячи раз! Михаил пытался тогда написать нечто невесть нестандартное, но всякий раз понимал, что в таком случае понимать-то все и будет он сам и никто кроме. В итоге и впрямь получалась каша из очевидностей и бреда. Это была комбинация из где-то услышанных высказываний и мыслей, немного переработанная и добавленная своим, чисто юношеским взглядом на реальность. Набравшись сил и смелости, он уничтожил все это, поклявшись больше не писать.
'Что изменит написанное мной? Если оно ни на кого не повлияет – зачем все это писать, зачем тратить время – ценнейший ресурс – на подобную деятельность? А если повлияет – то уверен ли я в том, что оно поставит тех, кто идеями проникнется, на путь истинный? Ведь ни для кого не секрет, что все идеи, которые описываются теоретиками переосмысляются неверно. Почему? Люди слышат лишь то, что им хочется слышать и видят то, что хотят видеть. Я напишу фразу: 'Египетский фараон объявил войну своим южным соседям и двинул на них войска. Уже первый месяц кампании оказался предельно успешным, было взято в плен более тысячи эфиопов, которые были порабощены'. Какие могут быть интерпретации у этого? Кто-то скажет: 'О, про войну читать мне не интересно, мне нравится про любовь'. Кто-то скажет: 'Да какой интерес читать про эти древние войны, мне нравится про нынешние, с танчиками'. Кто-то скажет: 'Иди учи матчасть, школьник, я вот читал книгу по истории Древнего Египта и прекрасно помню про ту войну. Эфиопы оказывали доблестное сопротивление, пока у них на то были силы. Эта война не была легкой прогулкой для войск фараона'. Кто-то скажет: 'Почему он описал все это в двух предложениях? Неужели месяц кампании был таким безмятежным? Почему он не акцентирует свое внимание на трагедии эфиопов?' А кто-то, из одной соседней страны, скажет: 'Только русский мог написать такое, у них в крови – аннексировать соседние территории!' И так далее! В этой простой фразе, лишенной намека на двоемыслие, сухом факте, лишенного междустрочного смысла, люди будут находить подтверждение своему видению мира'.
