Текст книги "Второе Пришествие (СИ)"
Автор книги: Николай Коровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)
Но случалось Антону и отстаивать едва ли не противоположную точку зрения. Товарищ, с которым он вступил в дискуссию, был горячим противником советского строя, призывая к снесению памятников Ленину, переименованию советских топонимов и публичному покаянию. Антон соглашался, что репрессии были ужасными, что по каждому случаю необходимо выработать общую позицию, осуждающую насилие в любой форме. 'Но каяться по примеру Вилли Брандта? Перед кем? Перед родственниками сгинувших в ГУЛАГе? Перед Прибалтикой? Может, Польшей? Хотя, за Катынь ведь покаялись уже. С другой стороны, что в этом такого. Нет оправданий террору и насилию. Но пусть все тогда каются. Почему бы Британии не покаяться за Индию, а Франции за Алжир? И вообще, за любые колонии почему бы не покаяться? Испания каялась за Латинскую Америку? А США, ваш любимый оплот демократии, н хочет за Вьетнам покаяться или за Ирак? Ах да, они боролись с кровавыми режимами, за свободу, за демократию! Грош цена кровавой демократии! Грош цена принципу меньшей крови! Не победить террор методом большего террора!' – Антон так разошелся, что последнюю фразу буквально выкрикнул в лицо оппоненту. Тому ничего не оставалось делать, как привести пример уже набившие всем оскомины статьи о сравнении уровня жизни в Финляндии и городах, перешедших под советский контроль после сорок четвертого года. Не любившему режим Антону пришлось кивать и окончить спор.
Мечтавшая стать бизнес-леди Оксана также режим недолюбливала. Конечно, выдайся ей возможность переспать с самим Тупиным, она бы потом гордилась этим фактом до конца своих дней, потому что ничто ее не приводило в такой восторг, как успешные мужчины, которые умеют ставить себе высочайшие цели и их добиваться. Но она очень сильно восторгалась таким государством, как Соединенные Штаты Америки. В ее гардеробе была и майка с логотипом признания в любви к Нью-Йорку, да и чехол на ее грушефоне был выполнен в расцветке флага Великобритании, который она почему-то считала за флаг самого штата Нью-Йорк. Вся ее аргументация сводилась к противопоставлению: там-то люди живут прекрасно, и сами люди прекрасные. Там все целеустремленные, там есть все условия для бизнеса, когда ты его начнешь, все вокруг обрадуются и поддержат тебя, тогда как здесь, у нас, все друзья будут злословить ('да ничего не получится'), да и государство в свою очередь будет чинить препоны. Мысли о насильственной смене власти казались ей симпатичными, но что она знала о протестах? Близка ли ей была идеология отчаянных парней, швыряющих булыжники в оперившихся щитами омоновцев?
Однажды один из знакомых парней – а у Оксаны было много парней, которые входили в категорию 'знакомые', и как бы им ни хотелось повышения до категории 'друзья', даже френдзоной она их не одаривала – пригласил на некий марш оппозиции, где могло собраться до десяти тысяч противников власти. Но Оксана прекрасно понимала, что и тысяча наскребется с огромным трудом. 'Менять строй должно оно – быдло. Я – молодая, красивая девушка. Я всегда захочу и уеду. И я мечтаю уехать. А вы оставайтесь тут, в этом болоте. Да Вы и свергнете Тупина если, может, болотом и останетесь. Эта отсталая, дремучая страна. Москва – тут еще теплится жизнь. А все наши остальные города представляют собой одну смесь, глупость и разброд, делать нечего, да и не с кем, нет людей, так, какие-то полупьяные тени ходят. Весь смысл – работа от звонка до звонка, потом дома на диванчик лечь. А зачем что-то еще? Зачем саморазвитие, работа над собой, над своим характером? Нет, это не надо никому. Эта страна может делать хорошо только одну вещь – воевать. В этом она и преуспела, поэтому и носится, как с писаной торбой, со своими победами. Но с точки зрения развития мира – войны очень важны. Нужно проводить просев подобной серой массы, безликой и никчемной. Посмотрите на тех, кто идет добровольно. Почему они идут? Потому что нравится убивать. Так закон не велит, в тюрьму попасть страшно. Война позволяет реализоваться всем тем инстинктам, что сидят в глубине их душонок. А мы, люди, боимся признаться сами себе, что можем убивать. Вот мой бывший парень Петр. Что с ним сейчас? Взял и укатил сражаться в соседнюю республику. За кого, за что? Какие ценности? 'Русский мир'? Что за фантомная сущность, ради которой можно бросить работу, родителей и любимую девушку? Но нет, еще и поругался со мной перед отъездом, а мне все равно интересно, жив ли он... Или все еще сидит в своих окопах? А может, он и ликует, что уничтожил уже пять-десять таких же парней, у которых, может, и выбора не было, которые видят, как соседнее более мощное государство вторглось на их территорию и они должны встать грудью, но сдержать этот натиск? А может, это были такие же националистические молодчики, ненавидящие русских и все русское? Впрочем, я их понимаю. Русскость – от нее всегда разит убогостью, все, что бы русские ни делали, даже с самым благим начинанием, обращается в прах. Нет, нет, валить отсюда надо, мечтаю об этом. Вот куда, кстати, есть смысл подумать. Может, и в Европу? Хотя, за океан, да, там гораздо перспективнее. Главное не в Германию, у них язык противный. А эти пусть здесь сидят и страдают. Вот мои родители – какие у них цели были? Воспитать детей? Хорошо, у них это получилось, им повезло, что родилась не какая-то чушка, а я, умная сама по себе и все понимающая. А они ведь это не ценят. Еще и за какие-то убеждения смели придираться. Вот поехала бы к ним на выходных в самом начале обучения, а сейчас уже нет. Слушать все одни и те же бредни, каждый раз одно и то же. Абсолютно ничего нового, форменное перекатывание из пустого в порожнее. Да, зарабатывают для своего города они неплохо, даже очень хорошо. Но о большем они и не мечтают. А могли бы! Все возможности есть – но зачем рисковать, если и так все неплохо. Вот и получается, жизнь идет по накатанной. Конечно, докатившись до пенсии они не опустятся до того, чтобы сидеть на лавочках, обсуждая кто из подростков соседнего двора с кем целуется за углом. В нашем городе пенсионерам это только и интересно. Ну еще и уровень инфляции и что дядя Витя нового наобещал. То ли дело там! Там пенсионеры активны, путешествуют по миру, узнают что-то новое, спортом занимаются! Вот это я понимаю, вот таких я уважаю! Вот ехать теперь на Новый год домой или нет? С одной стороны, надо бы и увидеться с домашними. Что ни говори, привязанность к ним живет во мне, и так просто от нее не избавишься. Но, с другой стороны, зачем мне она? Ведь сама понимаю, что в этом возрасте, когда я стала самостоятельна, необходимо избавляться от этих привязанностей. Забавляют люди, которые стесняются показывать знаки внимания своим родителям. Я не стесняюсь, но при этом и понимаю, что – пора. Пора отстраняться, и они – главное, они, – тоже должны это понять. Ведь они сильно обидятся, когда я скажу им, что не смогу приехать. Они сочтут сразу же, что я плохая дочь и так далее. Нет, пускай считают. Их проблемы. Не поеду!'
Итак, как мы видим, достаточное число готово было считать режим если не кровавым, то по крайней мере авторитарным – пусть даже и в шутку. Но кого из них он задевал в действительности? Ведь не поверим мы в то, что все вокруг нас стали такими радушными, что переживают за несчастье всех других. Не поверим! Но далее мы познакомимся с историей, которая произошла в это время с одним из наших персонажей. История случилась с Егором, и история не самая приятная. 'Как – с Егором?' – спросите Вы. И действительно, он позиционировал себя как ультрааполитичного гражданина. Антон не раз поднимал на смех противоречия в его взглядах, когда Егор, как мы помним, если прямо не защищал Тупинскую вертикаль, то уж точно относился к ней снисходительно. Но позже, когда Антон его тыкал в это носом, как нерадивого котенка, он возмущался, декоративно опуская партию власти. И с чего бы этой истории случиться с Егором... Но чертовски прав был старик Фрейд, объясняя природу нашей мотивации.
Мы прекрасно помним специфические (если так можно выразиться) сексуальные фантазии Егора, пусть даже назовем их фетишем – здесь важен не столько термин, сколько сама внутренняя суть. Начнем мы с предыстории. Однажды Егор, мониторя новый контент в одном сообществе в соцсети, наткнулся на видео с оппозиционного митинга. Сами антиправительственные демонстрации Егор презирал и с одобрением встречал задержания, смакуя, как бойцы ОМОНа выкручивают руки сегодняшним и вчерашним школьникам. Но тут Егор подскочил на стуле: он заметил, что в разгоне принимали активное участие и женщины-служительницы закона. Он увидел, как миловидная девушка в форме схватила щуплого паренька и, ловко скрутив ему руки, потащила в автозак. Егор пересматривал и пересматривал видео, увеличивая масштаб так, чтобы можно было разглядеть мимику девушки непосредственно в момент захвата. И вдруг в голове его возникла безумная по своей чудовищности фантазия. Но поделать он с собой ничего не мог. Он воображал как особо красивая и упитанная представительница тащит его, а он не сопротивляется, и тем самым покоряет ее сердце. Он проверил информацию и с большим удивлением узнал о женском подразделении ОМОНа. Девушки там были неимоверно хороши собой, как на подбор. Он регулярно воображал себе всевозможные сцены с ними, и вот так совпало, прошла новость, что двенадцатого декабря пройдет оппозиционная акция, посвященная дню Конституции Российской Федерации. Нетрудно догадаться, что согласована с органами власти она не была, поэтому гражданам приходилось реализовывать свое право собираться мирно и без оружия в окружении милицейских цепей. Одним из лидеров и организаторов митинга, или, как его еще называли, прогулки, был кандидат в президенты Александр Подвальный. Ему Егор не симпатизировал, да и вообще – симпатизировал ли он кому в этой жизни, кроме воображаемой идеальной сотрудницы министерства внутренних дел? Скорее всего, эта тайна была скрыта в нем очень глубоко.
До последнего он не верил, что решится. Сама мысль вводила в дрожь и настолько сильное возбуждение, что Егор отворачивался к стене, насколько стыдно ему было смотреть на окружающих. И вот, наступило двенадцатое, и Егор... шагал по главной столичной улице – Тверской. Толпа была велика; еще большая часть недовольного народа толпилась на Пушкинской площади. Но Егору было сейчас это неинтересно. Он пытался сообразить на ходу, как ему воплотить в жизнь свои мечты. Но в голове витало ощущение, что 'что-то пошло не так'. Народу в центр прибывало все больше и больше, и Егор терялся в толпе. Почти час он пассивно участвовал в хождении, пока наконец не увидел то, что искал. Три девушки в форме стояли у стены дома и о чем-то беседовали. Егор менял угол обзора, разглядывая каждую и пытаясь выделить среди них самую красивую. Если с утра его здорово трясло, больше всего он боялся, что его возьмут сразу при выходе из метро, то теперь он достаточно осмелел. И, отбросив все смущение, помноженное на боязнь, он направился к девушкам. И тут-то и произошла досада. Шедшие сзади него три молодых человека, очевидно, готовившиеся заранее, начали скандировать антитупинские и антиправительственные речевки. В толпу оперативно вклинились силы правопорядка. Егор дернулся к девушкам, и оставалось ему каких-то пару шагов. В этот момент он почувствовал, как сзади надвинулась огромная тень, и кто-то сильный умело схватил его сзади. Девушки остались на месте, а Егор отправился в огромный фургон с голубой полосой. Его пихнули в автозак, и дверь с шумом ударила сзади него.
'Вот и все, друг мой', – взгрустнул Егор. Пол грузовика был заплеван, и по нему словно растеклась какая-то противная жидкость, к тому же и неприятно пахнущая. Но Егор, не замечая всего этого, растянулся на ледяном полу, изредка судорожно вздрагивая. В этот момент послышался обнадеживающий звук ключей с той стороны. 'Обознались? Только-то и всего? А вы говорите, власть злая', – мелькнула у него победоносная мысль. Но дверь отворилась, и в камеру добавилось два молодых человека. Изничтожив все надежды, дверь за ними тотчас же захлопнулась. Они говорили о своем, и по разговору Егор понял, что они в подобной ситуации не в первый раз. Они говорили так, будто Егор и не стоял рядом (едва зазвенели ключи, Егор приподнялся, и когда дверь отворилась, он уже был на ногах), не замечая его присутствия. Егор долго не решался вставить словечко, да и неловко было прерывать беседу. Но любопытство было сильное, ему хотелось узнать, чем заканчиваются подобные задержания, как долго удерживают и так далее. И только он уже внутренне решился, как дверь открылась и в кузов влетел молодой человек, а за ним вполз на четвереньках еще один. Вползший, пытаясь склеить воздухом сломанные очки, пугливо озирался, а влетевший сразу же начал орать: 'За что? Что я сделал? Негодяи! Полицейское государство! Ничего, будет вам Гаагский трибунал! За все ответите, проклятые мерзавцы!' Он долго матерился и посылал угрозы угнетателям. Вползший за это время немного освоился, привстал, и заговорил сам с напыщенной уверенностью. 'Ребят, я в первый раз пришел... До этого только смотрел видео с митингов в интернете... Я поддерживал протесты, но не решался, потому что учеба... У нас в институте приходили и говорили, мол, не ходите на митинги, они разрушают устои нашего государства, финансируются из-за рубежа. Я над подобными профилактическими беседами посмеивался, но на митинги тем не менее не ходил, видимо, боясь найти неприятностей на свою задницу. И сегодня я решился. То есть решился не сегодня, а загодя, морально настраивался, думал, как буду вести себя, чтобы не попасться... И вот... Вот как вышло... Но я ничего не скандировал! Я, можно сказать, шел мимо... Как думаете, если я скажу, что гулял и случайно проходил мимо, меня выпустят?' Егор взглянул на вползшего, и почувствовал к нему резкую неприязнь. 'Какие взгляды будут у тебя теперь, но явно на митинг теперь не пойдешь, еще скорее на протупинский пойдешь!' – думалось ему. Двое прибывших сразу после Егора переглянулись, а влетевший громко засмеялся. 'Дать бы тебе сейчас в рожу за твою глупость и малодушие. Но лучше поберечь силы для борьбы с ними', – он гулко постучал кулаком по стенке грузовика. 'Чувак, не парься. Подпишут тебе все бумаги, скажут ай-ай-ай, пальчиком пригрозят, скажут, в следующий раз придешь – точно неприятностей наживешь. В институте, может, и узнают, но...' 'Но каким гнилым преподавателем надо быть, чтобы занизить оценку на экзамене по причине того, что человек ходил когда-то на митинг!' – неожиданно вставил один из двух знакомых. 'Мне один раз хотели, в летнюю сессию последнюю, но я так здорово знал предмет, что сказал: а давайте я все билеты расскажу. И начал. У него не осталось шансов. Он грустно промолвил: 'Жаль, что такой умный человек, как Вы, Андрей, занимается такой чушью. Но Вы чуть-чуть еще подрастете, повзрослеете, остепенитесь, и поймете всю глупость этой возни и криков', – присоединился к беседе его приятель, по всей видимости, учившийся в том же институте. 'Отпустят тебя, малыш, не переживай. Это мы тут рецидивисты', – вновь засмеялся влетевший. Егор сделал движение назад, понимая, что тот случайно отнес его в категорию рецидивистов, и ошибка может раскрыться, если привлекать к себе внимание. Но внимания на Егора никто не обращал; автозак дернулся, тряхнул присутствующих, от чего они притихли и присели, и отправился в отделение.
Выводили по одному, и компания разбилась. Камера Егора оказалась общей, в ней по предварительной оценке было около десятка человек. Кто-то спросил и Егора, почему его задержали. 'На митинге', – буркнул Егор, вспомнив слово 'обезьянник' и пытаясь понять что же общего здесь с местом обитания мартышек и прочих горилл и шимпанзе. 'Подвальненок, падаль малолетняя', – засопел кто-то злобно из угла камеры. Егор, несмотря на то, что был достаточно физически крепким, поежился. 'Да не бойся! С кем не бывает! Угощайся', – покровительственно заявил спрашивавший, протягивая Егору конфету. По-видимому он был неформальным главарем помещения. Егор сразу почуял ловушку в его словах, поэтому отказался от всех проявлений покровительства. Сопящий из угла продолжил кидаться оскорблениями. Прибыл еще один новенький, и тоже с митинга. Он начал с первых же шагов активно агитировать. Егор удивился, что сопящий молчит в своем углу. 'Заснул, должно быть', – заключил он. Но Егор ошибся. Тот уже вылез из своего угла, представ во весь свой гигантский рост. Новоприбывший истошно завопил, что сталинизм засаживал 'политических' в камеры с уголовниками, чтобы те разобрались с не почитающими 'пахана'. Запахло всеобщей свалкой. Тот, кого Егор определил в неформальные лидеры, бегал и суетился, крича миротворческие лозунги. Но лидерство его оказалось сейчас опущено в глазах Егора: никто не слушал крики. Дверь открылась, и вошли служители правопорядка. Свалка прекратилась. У агитатора из носа сочилась кровь, а амбал уже вовсю сопел в своем углу. На окровавленного и на Егора надели наручники и увели. 'Что ж, вот и допрос... – думал Егор. – Эх, все бы отдал сейчас, и свободу, только бы его проводила... она'. И он начал рисовать в своем воображении картины, как должна была выглядеть эта 'она', какие у нее будут жесты, какие вопросы она задаст, как она даст ему протокол и Егор все подпишет, пусть даже там будет обвинение в убийстве Кеннеди. Егора ввели в комнату. Окровавленного уже не было, Егор, замечтавшись, и не заметил, как их пути, бывшие вначале параллельными, разделились. Но не это было неприятным. Неприятным было другое: за столом сидели два следователя, и оба были мужчинами. Егор тяжело вздохнул и закатил глаза. Ему в тот момент стало абсолютно все равно на происходящее, и первые вопросы он слышал поверхностно. Но постепенно самообладание к нему вернулось.
– Присаживайтесь, – мягко заявил первый следователь.
'Сейчас начнем в доброго и злого полицейского играть', – догадался Егор.
– Не волнуйтесь, расслабьтесь, – неожиданно сорвал с себя уже торжественно надетую на него воображением Егора маску злого полицейского второй следователь.
– Да, слушаю вас, – предельно медленно произнес Егор, пытаясь сообразить на ходу, какую линию поведения занять. С одной стороны, можно было сыграть в наивного либерала, поведшегося на заокеанскую пропаганду, с другой – заявить, что попал на митинг случайно. Вариант говорить правду Егор отмел сразу, не столько потому что боялся сумасшедшего дома больше, чем административного срока, но из самого факта признания. Говорить открыто о подобных своих странностях Егор был не готов. Пока он так размышлял, прошел ряд стандартных вопросов по установлению личности, информации о месте работы, составе семьи и так далее. И вот, размышления и небрежные ответы Егора прервал второй следователь, которого он уже успел развенчать до доброго.
– А вы не боитесь неприятностей на работе? – следователь, до этого улыбавшийся широко и искренне, на сей раз улыбался немного ехидно.
– Моя работа и без того одна большая и глубоко противная неприятность. Если вы туда передадите, хах. Да это смешно. А смысл теперь меня никуда не брать? Какая выгода от этого вам, государству?
– А чем Вас так не устраивает работа? – первый продолжал говорить предельно благодушным тоном. – Может, помочь Вам подыскать? У Вас же высшее образование? По какой специальности?
– Не стоит. Не надо. Государственное... управление... или как-то так... Муниципальное... и так далее. Ну вы поняли.
– То есть Вы не смогли сами оказаться во власти, поэтому перешли на сторону ее противников? И думаете пробраться таким образом? – явно продолжал провоцировать второй.
– Да не хочу я никакой власти. Я справедливости хочу, – сам не зная для чего выпалил Егор последнюю фразу.
– И Вы думаете, митинги даруют справедливость? Как Вы считаете, в чем основная проблема нынешнего государства? Или несколько их даже?
– Не приносят ничего... Да тут уже мертво все... Как справедливость... Все равно, – Егор всеми силами решил подчеркнуть свое равнодушие к теме беседы. – Да хоть монархию возвращайте... Царь все же, его не покритикуешь... Да чего хотеть с этим народом? А проблемы вам решать, не мне, вот и отвечайте.
– То есть Вы презираете народ, не ходящий на митинги? – уточнил первый, меняя тон с радушного на более деловой. – Они не понимают, как власть плоха, насмотрелись пропаганды, да? Не видят, какое же зло творится вокруг. Наивны и глупы. И есть Вы – честь и совесть отечества, кто понял, кто проникся! Ай да чудо! Красота! Шедевр! – при этих словах первого Егор вытаращил глаза и засмеялся.
– Я Вам могу повторить еще раз. Мне все равно. Мне власть не нравится, и более ничего. При чем тут остальные? Да пусть хоть ботинки Тупину лижут.
– То есть Вы придерживаетесь либеральной идеологии? А знаете ли Вы...
– Я этого не говорил, – Егор совсем осмелел, что даже перебил второго.
– Но давайте...
– Я не разбираюсь в ваших идеологиях! Это вы их выдумываете? Что мне? Я ваш пленник, значит, вы правы, и вы победили. Делайте со мной что хотите. Сейчас вот допрос, но мне все равно, о чем вы спросите.
– Собираетесь ли вы в будущем ходить на несогласованные с властями акции протеста? – второй назидательно взглянул Егору в глаза.
– Нет, – тяжело вздохнув, понурился Егор.
Его доставили обратно в камеру, но не надолго. Вскоре его вызвали вновь, но уже не на допрос, а подписать документы. Егор внимательно следил за бумагами, но подвоха не нашел, поэтому все подписал. После этого его отпустили.
Когда он вышел на крыльцо изолятора, был вечер. На телефоне отображались пропущенные звонки из дома. Но перезванивать Егор не стал. Сейчас все внимание Егора сосредоточилось на крыльце, где о чем-то своем мило беседовали две девушки, по всей видимости, работающие в учреждении. Наблюдая за ними, Егор увидел, как из дверей вышел один из допрашивавших его следователей и внимательно уставился на него.
'Догадался? Или просто пришел за мной?' – испуганно подумал Егор.
– До свидания! – крикнул он следователю и сбежал по ступенькам вниз, не оборачиваясь на девушек.
'Наверное, он сейчас думает, – рассуждал Егор, – ну и чудак ты, первый человек, кого я вижу за наше время, кто не спешит скрыться подальше от треклятого места. Но надо скрываться'. И Егор побежал. И никто не бежал за ним. Это была свобода. Он победил. Но победил себя, и то в какой-то мелочи.
Придя домой он, как обычно, первым делом включил компьютер. Интернет был заполнен картинками с давешнего митинга, а также видеозаписями задержаний на фоне криков 'позор'. Егор досмотрел видео, и тут из ниоткуда вылезла вкладка 'рекомендованное вам', на заставке красовалась полуголая-полуодетая по-военному девушка. Егор сплюнул, отдернулся и, не успев ничего подумать и вообразить, злобно и звонко нажал на крестик. Думать о девушках в милицейской форме он не мог всю ближайшую неделю, до тех пор, пока с ним не случилась еще одна неприятная история, о которой мы и упомянем должным образом.
Глава XVIII. Падение
Вечерело, на углу тротуара перелезла через ограду маленькая девочка и нагло начала лепить снежки из выпавшего на днях обильного снега. Из магазина вышли ее родители, заходившие туда за пивом, и именно их она и выбрала своей первой мишенью. Однако мать ее игривых порывов не разделила. Она начала орать на всю улицу: 'Ты чего кидаешься! А если ты попадешь в прохожего!' Далее девочку схватили за руку и поволокли в неизвестном направлении.
Вообще, замечали вы или нет, но у всех родителей есть этот огромный страх, что ребенок сделает нечто, что не понравится другим взрослым. У многих этот страх даже основной. Еще бы! Ведь не хочется оказаться в неловком положении, обнажив пробелы в воспитании своего драгоценного дитяти. 'Отойди, не мешай дяде', 'не трогай тетину сумку' и так далее – все что угодно, лишь бы убить в ребенке тягу к познанию мира.
Мимо по улице косолапил, сильно шатаясь, молодой человек. Девочка тыкала в его сторону руками, но родители не обратили на пьяного никакого внимания и потащили ее дальше – все в том же неизвестном направлении. Но мы не будем поступать подобным образом и внимание на молодого человека обратим. Каково же будет наше удивление, когда мы признаем в нем... Да, да, по улице плелся, спотыкаясь и охая... Егор! Как же он оказался в подобном состоянии? Да, мы помним, что неделю назад он попал в неприятную ситуацию на митинге... Но неужели эти события связаны? Попробуем перенестись на несколько часов назад и разобраться.
Егор в тот день впервые в своей жизни оказался на таком очаровательном мероприятии, как предновогодний корпоратив. Данный корпоратив состоял из двух частей – официальной и неофициальной. И, в отличие от Коровьева, который мог по своему усмотрению принимать одно из двух подобных положений, здесь последовательность была строгой. И если на первую, официальную часть, высокоградусные напитки проносились тайно, в упаковках из-под сока (это был один из важнейших навыков, среди тонн бессмыслицы, получаемой в школе), то на второй, неофициальной, коллеги рассортировались по интересам и по градусности предпочитаемых напитков, употребляя их в неограниченных количествах. Егор немного просчитался с выбором подобной подгруппы, и в итоге он был пьян, хотя до сей поры выпил суммарно за свою жизнь не более пары стаканов различных алкогольных напитков. С чем было связано текущее настроение Егора, сказать сложно, равно как сложно провести линию к задержанию, случившемуся неделю назад. Даже если бы и можно было прийти к каким-то выводам, то Егору в тот момент от них точно лучше бы не стало. Постанывая, он никак не мог оценить всю тяжесть своего грехопадения; равно как тяжело ему было свое тело, которое отказывалось слушаться. Егор абсолютно не чувствовал почвы под своими ногами, но надо было идти домой, и иного пути не было. Даже будучи сильно пьяным, Егор смог сообразить, что в таком виде домой приходить крайне нежелательно, поэтому тешил себя мыслью, что морозный воздух прояснит голову. В подобном брожении мы его и встретили с помощью девочки. Он бродил так уже четвертый час, было темно и холодно. В глазах наметилось некоторое просветление, но голова все так же раскалывалась, любая появлявшаяся мысль сразу расплывалась на несколько, он пытался уцепиться за какой-то из этих кончиков, но они упрямо ускользали один за другим и поймать он их не мог. Он поднялся и пошел. 'Надо идти, идти вопреки всему', – думал он, но овеваемая снегом скользкая земля не желала слушаться. Она упрямо ускользала из-под ног, и, как это бывает в перетягивании каната, когда соперники долго не могут сдвинуться с места, а в один момент одна из команд проявляет легонькую слабинку и паровозом уезжает на сторону победителей, так и сейчас, Егор, находившийся на лестнице, ведущей к его дому, слегка расслабился, решив, что сумел преодолеть слабость, совершил широкий шаг и оступился на обледеневшей ступеньке. Словно мешок картошки скатился он вниз, не успев даже охнуть. Пролежав пару минут и одумавшись, пока какая-то девушка в сапогах на высоком каблуке аккуратно переступала через него, опасаясь запачкаться, он попытался встать. И попытка отдалась тупой болью не то в лодыжке, не то в левой руке. На четвереньках он заполз на последнюю ступеньку, и, наконец, разогнувшись, схватился за выступ стены дома. Введя с десятого раза верный код от подъезда, Егор оказался перед одним из заключительных испытаний: мини-пролетом до лифта. Благо, перила были с правой стороны, попытки открыть входную дверь левой рукой все еще отдавались молотковым эхом по всему телу. Он сумел покорить эту вершину и с гордостью навалился всем весом на вожделенную кнопку. Лифт уже поджидал его на первом этаже, двери с шумом распахнулись, и Егор ввалился внутрь, съезжая вниз по стене. Дверь закрылась. 'Почему же мы не едем? Неужели лифт застрял?' – начал тревожиться Егор, прислушиваясь. 'Позвонить?' – взгляд его упал на кнопку тревожного сообщения. Егор приподнялся и случайно бросил взор на зеркало, которое до сих пор было сзади и справа, так как ввалился в лифт он полубоком. В зеркале он увидел опухшего молодого человека, одетого в Егорову куртку... Губы были раздуты, шапки не было. Егор пошарил в кармане: ключи были на месте, там же, в кармане лежал мобильный телефон. Шапка, видимо, осталась на месте падения. Он усмехнулся: еще не все было потеряно. Но собственный вид (а теперь он уже не сомневался, что парень в зеркале – это он, Егор, а не кто-то иной) удручил его. В этот момент хлопнула дверь подъезда, и раздались шаги. Егор вмиг сообразил, что вошедший сейчас вызовет лифт, двери откроются, а Егор предстанет в таком обличьи. А вдруг это кто знакомый из соседей? Егор дернулся и нажал цифру пять. Трудно сказать, как так вышло, но он действительно жил на пятом этаже, поэтому спустя полминуты настал чарующий момент приближающейся победы: он всунул ключ в дверь своей квартиры. Ключ не засовывался, и спустя минуты злобного тырканья он вдруг понял, что пихает в щель не тот ключ. Наконец, дверь поддалась. В этот момент Егора обуял ужас: он вспомнил отражение, и отчетливо понял, что домашние сейчас увидят на пороге не того Егора, к которому привыкли, а вот этого, жуткого даже для него самого парня из зеркала. Он остановился, не решаясь открыть внутреннюю дверь. Он отчетливо представил, как мать (а она и была единственным персонажем, входящим в категорию 'домашние', кто мог оценить его положение, ибо третьим домашним был кот) заняла позицию с обратной стороны двери, вооружившись сковородкой; он подносил и отводил ключ. Сознание немного прояснилось, и он почувствовал легкую тошноту. Он вышел из проема назад и остановился. 'Тьфу, все равно терять нечего, уже напился, придурок', – ударил он себя связкой ключей, отчего левая рука вновь взвыла, и резким движением вставил его в личинку замка и отворил дверь. В квартире была тишина. Егор, сняв быстренько помятые ботинки, на цыпочках прокрался в свою комнату, разделся и заполз под одеяло. Тошнота усилилась, но тут он почувствовал, как наваливается сон. Где-то далеко открылась дверь, зашелестели шаги. Егор вдруг понял, что не спит, а в комнате горит свет. Он осторожно, пряча лицо, прекрасно понимая, что попытка избежать расспросов домашних не удалась, повернул голову. 'Почему ты не отвечаешь на мои звонки? Я тебе уже десять раз набирала?' – строго поинтересовался голос, отдаленно напоминающий голос матери. 'Прости, я плохо себя чувствую... Давай завтра... Живот болит', – промямлил Егор, и собственный голос показался ему еще более жутким, чем тот парень в зеркале лифта. Возможно, это был и не его голос, создалось ощущение, что кто-то транслирует мысли, которые Егор подносит ко рту и выводит подобным образом. Тошнота усилилась, сделавшись почти невозможной. Неудачное движение опять выявило резчайшую боль в левой руке, и Егор почти вскрикнул. Ему стало жутко, захотелось вскочить с постели и кинуться в окно, но слабость атаковала его. Он опустил голову на подушку, усиленно глотая слюну, чтобы хоть как-то подавить неисступляющуюся тошноту.
