Текст книги "Второе Пришествие (СИ)"
Автор книги: Николай Коровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
– Слушай, я пока не могу так сразу с работы уволиться, – сказал Алексей, засмеявшись и игриво поглядывая на свой обесколеченный палец. Казалось, что полоска выдает его бурное прошлое.
– Да что ты! Я тебя и не выгоняю моментально! Как поймешь, что я тебя достала окончательно, так и уедешь, – засмеялась в ответ Инна, радуясь, что в свое время обговорила с супругом вопросы совместного погашения кредита на машину и оплаты обучения дочери после расторжения брака.
Лена, несмотря на то, что родители ее не ругались уже несколько дней, что было, несомненно, выдающимся рекордом, была в подавленном состоянии. Ей было противно смотреть на улыбающиеся лица родителей, которые были друг для друга никем, но смотрели безо всяких обид.
В тот момент, когда Лена вошла в комнату, они смотрели весьма старое расследование оппозиционного политика Александра Подвального, посвященное заграничной недвижимости премьер-министра Михаила Волкова, давнего сподвижника Тупина. Еще вчера, казалось бы, по одному из федеральных каналов крутили документальный фильм, размазывающий истинную сущность 'борца с коррупцией', который сам был крупнейшим коррупционером (получив под свой контроль малую толику бюджета, сразу же распилил его, аки лес), ездил в роскошные турпоездки в отпуске, и, конечно же (а куда без этого?), активно отрабатывал полученные из Соединенных Штатов гранты. Подвальный, Тупин, Волков – все это смешалось перед лицом Лены в некую кавалькаду. 'Кто все эти люди? Какое мне дело до них? Какой смысл все это обсуждать уже в который раз? Очередная сенсация, такой-то и такой-то, оказывается, вор! О как. Да в этой стране, по-моему, по-другому и никак!'. Поэтому она не стала даже прощаться с домашними, закрывая дверь.
И Лена пошла в церковь – впервые в своей жизни одна. Да – с родителями она посещала храм неоднократно, несколько раз в год, даже участвуя в службах. Не сказать, что они ей очень нравились, их длительность слегка утомляла ее, но на нее большое впечатление производило хоровое пение певчих на клиросе, а также момент, когда все прихожане синхронно пели 'Услышь нас, боже!' Не зная текста чина, она со второго раза начала раскрывать рот, с третьего повторять молитву полушепотом, а впоследствии и примыкать к общему гласу. Она с полнейшей искренностью кланялась мощам, целовала замызганное стекло и думала в ту секунду об исцелении своей души. Действительно, после посещения службы – пусть даже на четверть часа – она чувствовала духовное очищение, все житейские мелочи казались неважными. Она пыталась переосмыслить свою жизнь, стать более чувственной, научиться видеть беды других, помогать всем. Она сильно переживала из-за скандала, который закатила родителям в церкви, когда ей было лет десять. Те привели ее на службу после прогулки, уставшая Лена продержалась недолго, однако папа шепнул, что 'мы здесь ненадолго, скоро уйдем'. Подобная ложь стала глубокой ошибкой: Лена начала чуть ли не орать, и ее пришлось вывести. Со службы она ушла, и этот случай крепко врезался ей в память. Заходить в храм одна она словно стеснялась: она толком не знала никаких канонов, за исключением запрета поворачиваться спиной к иконостасу и ряда простейших молитв. В пятнадцать лет на нее снизошел интерес, связанный с религией и всем, что ее окружает. Она читала под одеялом молитвослов, боясь, как бы домашние не увидели это, пыталась подстроить свою жизнь под прочитанное, однако, довольно быстро ей это надоело, и она отошла от подобной практики, читая с утра и на ночь глядя ряд основных молитв, да вставая на колени перед иконой божией матери в комнате, целуя после этого изображение младенца Иисуса и приснодевы Марии. Попытки чтения Евангелия и Библии также не произвели на нее действенного впечатления, она их отложила и так и не возвращалась.
А сейчас она направилась прямиком в Новодевичий монастырь. На входе стоял автобус с табличкой 'Дети', и Лена почему-то вспомнила, как они экскурсией с классом ездили в монастырь, как кто-то пытался задувать уже горевшие свечки, чтобы зажечь их снова и поставить самостоятельно, на что учительница заметила, что таким образом зажигающий забирает себе грехи того человека, кто эту свечу поставил.
В этот раз внутри также был класс на экскурсии. Пока Лена шла к храму, дети уже вошли внутрь, но не все, примерно восемь человек осталось снаружи. Она подошла ближе и подумала: 'Хм, судя по тому, что темные, видать, мусульмане. Да, много их у нас, все больше и больше. Когда я училась в школе и была в одиннадцатом классе, я тоже обращала внимание, что в начальной школе нерусских стало в разы больше, чем когда я была маленькой. Вот правда, почему мы никогда не слышали, чтобы террорист взорвал себя во имя Иисуса, Яхве, Будды? Но с именем Аллаха на устах – пожалуйста! Нам скажут имамы: это неправильный ислам, это и не ислам вовсе, настоящий ислам учит добру. Но почему те считают свою веру правильной? Может, все же есть проблема в ваших священных писаниях, если их можно трактовать и подобным образом? Или почему ваша религия привлекает подобных людей с абсолютно искаженным пониманием стоимости человеческой жизни и не способных увидеть свет?' Елена пригляделась: ребята играли в телефоны, шутили, и в одной из фраз ей послышалось 'а эти идиоты там молятся сейчас', и ее передернуло. Она отключила звук на телефоне и вошла в храм. Настроения не было никакого. Она поняла, что делать тут ей нечего. Купив несколько свечек, она поставила их перед ликами знакомых святых (как учила в свое время мама: 'Вот Пантелеймон, молись ему о здравии; вот Сергий, молись ему об учебе') и ушла, ушла как можно скорее, даже испытывая стыд. Едва выйдя за пределы монастыря, она сразу же закурила (на территории, понятное дело, приходилось терпеть), на счастье в это же время зазвонил телефон: на экране высветилась надпись 'Мой пупсик'. Говорил Василий. Тон у него был привычно невеселый.
– Едешь ко мне?
Именно сейчас ей почему-то категорически не хотелось ехать, но отказывать было неловко.
– Вася, давай только не будем... этого... Я не хочу. Можешь считать, что у меня болит голова, да и вправду она вроде бы болит. Не в физическом плане, но в...
– Ясно, очередная бабская фигня и бренные фантазии. Приезжай, разберемся, – брякнул он, и в трубке раздались гудки...
– И что ты тогда приперлась? – презренно бросил он ей, когда его пассия, изображая мученичество, переступила через порог спустя час. – Что за очередное проявление неадекватности? Сколько можно выносить мне мозг, убогая ты баба, а? Со стороны бы себя послушала, стыдно бы стало.
– Ты наверное не знаешь... Я тебе не сказала... Мои... в общем, я так боялась этого... и они теперь никто друг другу, – произнесла Лена, с трудом подбирая слова.
– А, родаки развелись что ли? Ну так и замечательно. Батя значит свалит от вас скоро, – Василий скрылся в комнате, и там что-то загремело. 'А мамка ее кстати неплохо и молодо выглядит для своих лет', – как бы невзначай подумал при этих словах он про себя.
– Да, но..., – начала Лена и осеклась. 'А что я, собственно, могу сказать ему? Он на любую мою фразу находит такое логичное объяснение, что кажется, весь мир построен по его законам. И все он так интерпретирует, как естественное, как непреложное. Что я ему скажу?'
– Ладно, ты прав, не о чем грустить. Я готова. Пошли! – вошла она в комнату. Посередине ее находился столик, на нем стояла откупоренная бутылка шампанского, два наполненных бокала, а также шоколадные конфеты.
– Попробуем-с! – засмеялся Вася, потирая руки и кивая на столик.
Лена, не ожидавшая подобного приема, расчувствовалась и зарыдала. Грусть умножилась, она почувствовала себя должной Василию. Оргазм был последней надеждой искупления; была мысль напиться, излив всю бутылку в себя и потребовав добавки (алкоголя в квартире у Василия всегда было достаточно), но эту мысль она решила отложить на крайний случай. Однако данная мера не потребовалась, спустя час Лена уже вовсе ахала и хлюпала носом, прыгая на кровати. Елена в такие моменты всегда удивлялась, что Вася, в обычном жизненном общении однотипный, в постели вдруг преображался: каждый раз показывал какие-то новые практики; он умел удивлять неожиданными предложениями, собственно, именно поэтому она так и ждала каждой встречи с ним. Но именно сейчас, именно в период переполнявшего ее адреналина, она отчетливо осознала, насколько чужой и чуждый человек рядом с ней. Это осознание не было ей противно, больше печалила ее причина, по которой она с ним находится. Лене было словно стыдно, но она никак не могла понять, а за что, собственно, ей должно было быть стыдно? И откуда она знает, когда вопрос решится? 'Ведь я осознаю, что мы не на всю жизнь! Но что тогда это? Некоторый опыт? Я должна все вкусить и всему научиться. Для будущего? Для человека, который меня полюбит по-настоящему? Но что за глупость? Можно постоянно говорить, что нынче все игрушки, а вот когда-то, да, мы все устроим и облагородим. И так провести всю жизнь. Глупости! Слабохарактерье! Нет! Надо получать удовольствие и не забивать голову подобным настроением. А за что Вася должен меня любить? А если он не умеет любить? Что, ждать героев из сказок, которые разомкнут предо мной дорожки? Вот и весь сказ. Улыбаемся и пляшем!'
Утром, выпив принесенный Васей к кровати кофе, во время приготовленного им же завтрака Лена вспомнила вопрос, который не успела задать в предыдущий день:
– Ты на днях опубликовал фото в красном галстуке, ты купил себе его, что ли? Зачем? Это все связано с этой шумихой с Лениным?
– Да плевать мне на вашего Ленина! Кто это такой? Знать его не желаю! Просто поугарали с ребятами и пофоткались, не мой это галстук, чего ты сразу взъелась? – огрызнулся Вася. – Хотя, мне там по интернету заказали кепку с огромной скидкой, скоро придет, забавная штука, – уже спокойным тоном добавил он.
Они редко ходили гулять – все отношения сводились исключительно к пребыванию Лены на квартире у Василия. Но в тот день они отправились немного прогуляться по району и в парк. Лена давно пыталась вытащить своего молодого человека на какое-то приключение, но тот в большинстве случаев отказывался; иногда нехотя соглашался, но в итоге в последний момент ссылался на нехватку времени.
И вот они шли по улице, держась за руки. На перекрестке Лена воспользовалась случаем и просунула свою руку парню под мышку, и теперь могла идти с гордо поднятой головой, оглядывая прохожих, а особенно одиночных девушек сверху вниз. Она старательно цокала каблучками, и не смущалась, привлекая тем самым взгляды мужчин. Вдруг ей стало смешно все это, она выдернула руку из-под Васиной мышки, прикурила и пошла обычным шагом, даже чуть отстраняясь от него. Через две минуты он словно заметил ее маневр, закурил сам, и, схватив ее в охапку прижал к себе. Лена почувствовала растекающееся по всему телу тепло, плавно перетекающее все ниже и ниже. Они свернули в парк, где было немноголюдно и красоваться было не перед кем. Здесь они вновь крепко обнялись и начали нестрастно целоваться – и Лена сразу вспомнила свое первое свидание с Васей, как она вначале волновалась, а он делал вид, что холоден к ней, а стоило отойти от места массового скопления людей, резко схватил ее и целовал на протяжении пяти минут подряд. Пресытившись друг другом, они, обходя широченные подтаявшие за день лужи, неспешно шагали вглубь. Вдоль дорожки громоздились гаражи, которые находились на опушке лесопарка. Задняя стенка гаражей была изрисована и исписана всевозможными надписями. 'Смотри!' – произнесла Лена. На стене красовалась надпись 'Тупин – вор, Подвальному – слава!' Слово Тупин было перечеркнуто, и наверху подписано 'Подвальный', а, как не трудно догадаться, слово 'Подвальному', было перечеркнуто и написано 'Тупину'. Василий хмыкнул:
– Я вот не подумал, надо было пива взять с собой. Сейчас на лавочке бы посидели.
– Что ты думаешь об этом? – спросила Лена, указав на надпись.
– Да елки-палки! Что тут думать! Оба воры! Все политики – педерасты продажные, даже противно обсуждать их. Пошли назад, зайдем в магаз.
После того как Вася обматерил обоих политиков, Лена почему-то прыснула, а он вновь закурил. Навстречу им из-за угла появился школьник лет двенадцати. Увидев в руках Василия сигарету, он заколебался, но все же превозмог себя и подошел, когда пара уже почти прошла мимо.
'Молодой человек, угостите сигареткой', – произнес он наиболее зычным голосом и незаметно для себя приподнимаясь на мысочки. Лена уже открыла рот, чтобы съязвить что-то в духе 'а не маловат ли ты, дружок', но Вася уже достал из кармана пачку и великодушно протянул школьнику. 'Спасибо!' – искренне улыбнулся он и тут же убежал.
– Зачем ты ему дал, он же маленький? – спросила Елена после минутного молчания.
– Да брось! Не я, так кто-то другой дал бы. Что мелочиться? Я сам с одиннадцати лет курю, что тут сопли разводить. Если уж пареньку интересно, он своего добьется и найдет. А не найдет – бычки начнет собирать. Я помню, мы в восемь лет собирали бычки, спичками поджигали и пытались их курить. Так что тут не наше дело морали читать, у него и родители есть.
После такой отповеди Лена не нашлась что ответить, но курить ей почему-то расхотелось. 'А может, начать подыскивать?' – подумала она. 'А что здесь страшного? Ведь мысль это не измена, так ведь? Измена – это действие, но не помысел, равно как убийство – это причинение смерти, но не воображение умертвления. Вообще, я много пытаюсь вообразить, конечно. Не стоит этого делать, не стоит'.
Елена шла и пыталась глушить мысли, но не получалось. Всякие раз мысль сводилась к одному: 'Не тот это человек!' И мысль била и насиловала ее, и от этой мысли она любила Василия еще сильнее и с трепетом смотрела на него, пытаясь представить свою жизнь после разрыва с ним. 'Видимо, для окончательного формирования образа Васи он должен сделать это... Если это сделаю я, то уже он окажется обиженным, и уже каким-то хрупким, жалким, милым! Не о том ли ты мечтала? Вот и жди теперь'.
И Лена гнала мысли, и Лена готовилась ждать. Вообще, она хоть и обратила внимание на тренды и сама частенько следовала им, ей категорически не хотелось следовать текущей моде на ношение красного. Быть может, на то повлияла семейная легенда о репрессированном по лжедоносу деде, отложившая отпечаток на восприятие коммунизма и коммунистов. Подходя на следующее утро к институту, она пришла к выводу, что тенденция не настолько и повальная. 'Однако, у многих получается стильно это использовать', – думала она, разглядывая студенческую толпу.
Если говорить про уже знакомых нам студенток института, то Оксана приобрела себе сумку с принтом под советский флаг, а Ирина хотела приобрести, но так и не смогла выбрать подходящую. Впрочем, соответствующую обувку она себе добыла. Забавно, но Ирина даже и не подозревала, что она если прямо и не повлияла на появление подобных тенденций, то по крайней мере оказалась причастна, проведя две ночи с приехавшим в столицу для подготовки похищения Иваном Фарнбергом.
Как до всех них докатились эти пресловутые тренды и как вообще они докатываются? Как работает мода? Все мы громко орем: 'Ха, мода это не про меня! Вот же идиоты кругом, следуют за стадом! Тогда как я! О, я нашел собственный стиль!' Да, мы выделяем тут людей, которые в силу своего характера никогда не наденут то, что носят вокруг, им будет это противно; но большая часть, просто подумает: 'О, как же классно! И я так хочу!' Эта мысль идет из детства, когда мы видим, как другой ребенок играет в игрушку, или вообще видим переполненные полки в магазине. И это ощущение 'классности', одобрения блуждает по сознаниям, создавая эффект моды. Со временем стирается привлекательность образа, так как и человек сам по себе непостоянен, и меняется мода. Нетрудно догадаться, кто из персонажей нашего повествования был к моде равнодушен и с отвращением поглядывал на людей, следующих ей.
Закончился рабочий день, но Егор не спешил домой. Наблюдай его мы сейчас со стороны, мы ничегошеньки бы не поняли. А вот что он делал: сев на автобус, он не вышел на своей остановке и ехал дальше, пока не доехал до метро. Тут он отправился к выходу и стал ходить взад-вперед, косясь на прохожих. Потом он перешел по подземному переходу на другую сторону и стал так же ходить перед торговым центром. Самые нетерпеливые уже высказали мысль, что он кого-то ждал, но мысль эта была не совсем верной, хотя доля правды в ней и имелась. Егор перешел назад, к метро. И вот чудо! К метро шла толпа; ровно такая же толпа шла на встречу. Егор уверенным шагом круто развернулся и бросился в толпу, следующую в обратную сторону. Он просочился между двумя спешащими – а толпа у метро всегда делится на два вида: спешащие и опаздывающие – и вдруг резко замедлил шаг. Голову он скосил вправо, где было то, что так долго ожидал увидеть Егор: бодро и деловито шагала девушка в милицейской форме. В общем-то, это была уже и не девушка, а женщина примерно тридцати пяти лет, но выглядела довольно моложаво и в какой-то степени эффектно. Она шла самою уверенною походкою, размахивая сумочкой ей в такт. По-видимому, она возвращалась со службы, потому что была невнимательна и погружена в мысли. Но она и не могла заметить Егора: за долгие годы наблюдений он уже наточил нюх, и знал, как подглядывать так, что объект слежки никогда этого не заметит, и успеть вовремя отвернуться и сделать наивный вид, если подозрения возникнут.
Здесь нам, пожалуй, стоит сделать небольшое отступление, чтобы подробнее рассказать о странности нашего героя, до сей поры утаиваемой, по причине того, что в приличных обществах говорить о таком и не принято. Странность его была, пожалуй, и не самой распространенной, но все же имела достаточное число своих пылких сторонников, о чем можно было судить по наличию во всемирной паутине соответствующего контента. Но обо всем по порядку!
Еще лет в семь, помнится, Егор застал самого себя... нет, не за подглядыванием. Не было тут такого поворотного момента, как бывает, скажем, при первой любви, когда она взглянула тебе в глаза, и ударило током по всем нервам, и ты, отвалившись назад на скрипучем стульчике и забыв о шашках, в которые вы хотели поиграть, ничего не можешь понять, ведь такого у тебя до этого не было! Смотрел ты на людей, и ничего не происходило! Да и она, будущий объект твоих бессонных ночей, в тот момент и не представляла, что натворила. Но мы не о расширении НАТО, а о Егоре. Гуляя с мамой, он обращал взор на людей в форме, военных и милиционеров, не отдавая себе отчет об их половой принадлежности. Но взрослея, Егор обратил внимание на два факта: во-первых, женщин попадалось в разы меньше, и редкость явления делала его несколько необычным, но все же и достаточно доступным; а во-вторых, эти женщины вызывали не сравнимое ни с чем возбуждение. Оно перекрывало способность мыслить; Егор, шедший в школу, мог свернуть на другую улицу, чтобы идти за случайно встреченной. Случайный оборот головы и возмущенная реплика заметившей преследование девушки заставили его однажды потупить взор и притвориться глухим, но испуг развеялся, и через пару недель он уже шел за другой, пусть и отставая на метров пятьдесят.
Получая по мере взросления определенную свободу единоличного передвижения, Егор начал 'охотиться' – так в разговорах с собой он называл сей процесс. Поначалу ареал был ограничен ближним районом, неким расширением вокруг дороги от школы до дома. Один раз Егора отпустили домой несколько раньше, но он отправился на остановки. Возвращаясь, он разминулся с матерью, но та не заметила его, спеша на работу. В ужасе, Егор скрылся в соседний двор, словно та погонится сейчас за ним. Как-то раз один одноклассник поинтересовался, зачем Егор вчера бежал за автобусом. Егор мямлил, что забыл что-то купить в магазине, и поспешно возвращался, но тот спрашивал в шутку, а далее и забыл о теме. Но мы упомянем, зачем он бежал. Он увидел в автобусе потентку – так он называл девушку, которая при взгляде издали, казалось, одета в униформу (в автобусном окне это могло быть и обманом зрения, как порой и бывало). Одним летом, когда он проводил каникулы в городе, он напросился встречать мать с работы и использовал это время с пользой, выходя за два часа до ее предполагаемого приезда. Его принимали за потерявшегося, а отдельные девушки сами пытались познакомиться, но Егор никому ничего не отвечал и продолжал свои наблюдения.
Уже повзрослев окончательно, он понял, что в общественных местах встретить объект возбуждения проще, чем на случайной улице; что есть училища, откуда выходят стаи молоденьких кадеток; но главным открытием стал интернет. Впрочем, о последнем упоминать не будем. Видео и фотопродукции там можно было найти на любой вкус и цвет, как смонтированные специально (продававшиеся за деньги, но Егор находил их и в открытом доступе), так и 'живые', заснятые на улицах городов. Можно было найти в сети и вырезки из фильмов. Егор уже со смехом вспоминал детство, когда вырезал картинки соответствующей тематики из газет, и пихал себе их в штаны (и не только, но благопричинность нашего повествования заставляет умолчать об этом), а также щелкал каналы, в надежде увидеть фильм, раскрывающий тему. И, надо сказать, в те годы большой популярностью пользовались детективы про доблестных стражей порядка, в том числе и женщин, умело ловивших преступников. Видимо, сам этот момент, ловли – будущей, потенциальной, – еще не наступивший – и заводил Егора больше всего. Никогда не хотел он стать рабом, хотя и такие видео смотрел, но смотрел ради девушек, презирая мужиков, подтирающих плевки и лижущих обувку. Изредка для разнообразия поглядывал он видео и с девушками-пожарными, а также медсестрами. Но это не доставляло такого удовольствия; может быть, потому что девушки-пожарные были откровенно вымышленные, и если и могли что-то затушить – то только спичку в своей руке; а медсестр хватало и в ближайшей поликлинике, куда он ходить, откровенно говоря, не любил. Были выдуманы им и прочие подобные термины, о них мы сказать ничего не можем, потому что они оставались в его голове и будет неэтично их воспроизводить. А Егор довольно умело прятал свое 'увлечение' от всех. Сталкиваясь в далеком от привычной дороги районе со знакомыми школьниками, он придумывал на ходу, зачем тут гуляет; матери же, встреченной в другой раз во время охоты, наврал, что провожал товарища. Заметив интересующую его девушку сзади по курсу, он присаживался на корточки и поправлял носки или перезавязывал шнурки, пропуская ее вперед. Поэтому предположим, что о подобных предпочтениях Егора никто не знал и даже не догадывался. Хотя случались и провалы. Особо агрессивные девушки реагировали, или показывали, что обратили внимание, и Егор попадал в неловкое положение. 'Не все еще рассмотрел!' – вскрикнула одна, и Егор пожимал плечами.
После одиннадцатого класса в институт он пошел по этому же принципу: по соседству, через квартал, был колледж милиции. Нет, был тут еще и принцип пешеходной доступности: как мы помним, Егор недолюбливал общественный транспорт. Метро, он бы, может быть, и полюбил бы, но вот в будках у подножий эскалаторов всегда попадались тетеньки в возрасте, да и на станциях махали флажками их ровесницы. И как не был бы интересен и доставляющ их наряд, они не возбуждали.
Несмотря на не самый высокий статус института, Егор не смог пройти на бюджетное место. Во время обучения он предпочитал после окончания занятий не задерживаться с товарищами за пустой болтовней и стремглав бежал туда, где взгляд его разбегался. Вокруг заведения оставалось только крутить головой. Егор приобрел бинокль, садился за машины и сидел порой по часу: занятия в колледже заканчивались, и одни девушки стройными группами направлялись к метро, другие просто ошивались на ступеньках у входа во время перерывов. Специальность, по которой он обучался, называлась, вроде не то как 'муниципальное управление', не то как 'государственное управление', а может даже и 'государственное и муниципальное управление' – Егор толком и н помнил, какой же вариант является официальным. Но главное, что Егор усвоил за эти четыре годы, что ни государственным, ни муниципальным, ни тем более управлением он заниматься совершенно не желает.
С устройством на работу после получения диплома случилась беда, и пришла она из военкомата. Да, там работали женщины, подходящие под типаж, но это не добавляло им компетенций. Егоровы документы терялись трижды, еле-еле шли по почте из одной части города в другой. Он был готов идти служить, но обнаружились некоторые проблемы со здоровьем. Но военкомат сам никак не мог понять, достаточны ли они для предоставления отсрочки? В итоге, год жизни был убит, но Егор получил-таки заветную красную книжечку и сразу устроился в магазин. Собственно, мы помним, как он отметил первую зарплату на этом месте работы, которая ему категорически не нравилась необходимостью общения с большим числом людей, раздражавших своими глупыми вопросами. Единственным плюсом были, конечно же, девушки при исполнении, заходившие туда по своим делам. И пару раз Егор сваливался за ними, и шел бы до конца, если бы не страх быть не столько разоблаченным, сколько наказанным выговором за отлучку с рабочего места.
По дороге на работу и с работы (а больше домосед Егор особо никуда и не ходил, не считая специальных походов на 'охоту') он, встретившись с девушкой такого рода случайно, почти всегда оборачивался, и, дав той удалиться, пристраивался в хвост. Это была победа, и внутреннее торжество накрывало его. Шел он так минуты две, пока торжество не спадало и его не начинало глодать некое чувство не то стыда, не то идиотизма. Да, Егор часто корил себя. И ненавидел. Но провести вечер без просмотра видео он не мог. И это постненавидение было слабее желания посмотреть еще и еще. Он вспоминал вчерашних увиденных на улице, составлял рейтинги и продолжал забивать жесткий диск своего компьютера. 'Охоту' он оправдывал, находя в ней сильный игровой аспект. И в этом была его правда, частенько час-два брожения оказывались бесполезными несмотря на все навыки поиска, которыми Егор овладел за эти годы. А уж навыки маскировки! О! В случае войны Егора смело можно было бы переправлять за линию фронта. Добавим также, что думал, а точнее воображал, Егор постоянно, в любой обстановке и ситуации. Если кто-то посчитал его человеком с не самой богатой фантазией, то лишь по причине незнания витиеватости образов, напускаемых на глаза. Но кто из нас не силен в подобных воображениях? Всяк по-своему с ума сходит, главное в этом процессе, умасхождении, с ума не сойти, а остальное мелочи.
Вот краткая история подобной странности нашего героя; если кому-то хочется назвать это фетишем – его право, мы не можем в этом помешать, да и вообще, попытка кому-то помешать чаще всего ведет к помешательству, а это, согласимся, не есть хорошо. Но прочь сантименты! В этот день Егору повезло, и он, чувствуя привычный подъем, на легких ногах семенил за незнакомкой, подстраивая шаг. Та была в чине младшего лейтенанта. А звания тоже составляли особую сторону Егорьевского фетиша. Не то, чтобы он выделял какие-то, но для него было важно количество звезд на погонах. И вообще: как эта куртка сидит на ней, где она грязная и потертая, как девушка ее ощущает, как она ведет себя с окружающими, как окружающие смотрят на нее: в объекте вожделения Егора интересовало буквально все: вплоть до родинок. Особенно занимал и возбуждал Егора макияж, и, по всей видимости, сочетание, что девушка на боевом посту накрасилась, словно идет на первое свидание. И сегодняшняя удача была как раз такой – ярко накрашенной.
Он проводил девушку до автобуса и поехал с ней. Чтобы избегать подозрений, он заранее занимал позицию у выхода, чтобы уже стоять у дверей, когда девушка встанет со своего места. Далее вышел на ее остановке и прошел до ее дома. Теперь можно было возвращаться. Но по пути назад его внимание привлекла девушка, одетая в весьма необычную для наметанного взгляда Егора форму. Особо его заинтересовали банты, которые были по-школьничьи завязаны у явно вышедшей из таких возрастов девушки. Но более всего его внимание поразило другое – логотип на плече. Да, там красовались те самые четыре буквы, что наводили ужас и страх на миллионы людей, что вдавили в мороз и слякоть судьбы поколений... 'НКВД', – закусил он губу в раздумьи, вспоминая школу и пытаясь подобрать расшифровку самостоятельно. Впервые он видел подобное, и, как при всяком первом разе, ощущения были особо сильные. Но он не стал как-то связывать наряд этой девушки с событиями последних месяцев. А зря. Сенсационное оживление Ленина сделало популярным всю 'советскость' в образах. Чекистка скрылась в торговом центре, и Егор, теряя волю, последовал за ней.
Вечером того же дня Антон возвращался домой, и привычная грусть охватила его, когда он увидел очередного парня в кепке. 'Да что ж это такое? Ведь спроси его, почему – выяснится, что он и самого Ленина не знает, и слово 'пролетариат' не выговорит. А в чем дело? Да что думать об этом явлении, ведь оно такое же временное как все подобное. А идеи, идеи-то не временные! Или... Или они уже никому не нужны? Эх, спросить бы его самого про это'. Около станции в темных кустах стоял подозрительный бородатый парень, глядевший прямо в сторону дорожки, по которой шел Антон. Ему стало не очень приятно от этого взгляда, и он ускорился, споткнувшись о неровность асфальта. Однако по газону рядом с дорожкой шагало уже две тени. Антон обернулся – парень все так же стоял под деревом: разные фонари раздвоили его тень. Посмеявшись над собственным страхом, он взошел на платформу. Неспешно поднявшись по лестнице, он остановился на мосту и облокотился на перила. Фонари на станции почему-то не горели, ни один, однако было светло за счет прожекторов соседней стройки, озарявших пространство бликами. Блики блестели на путях, на разных проводах. Дерево, стоявшее рядом с прожектором, резко удлинилось, а его тень приняла образ внеземного монстра. Подул ветер, и монстр зашелестел по пространству. Вдали показался фонарь поезда. Блеск расстелился по рельсам, хотя состав был еще очень далеко, и его даже не было слышно. Вновь какая-то необъяснимая щемящая тоска поглотила сердце Антона, она жевала его, перекатывала справа налево и никак не хотела выплюнуть. Он поднял голову: сквозь тучи отчаянно пыталась пробиться луна, но всякий раз проигрывала в этой неравной борьбе, и свет ее тускнел и пропадал вовсе. 'Вот что такое небо? – подумал Антон. – Небо – это то, что, объединяет все поколения людей, когда-либо жившие на планете. Меняется природа, рисунок континентов, границы океанов; леса вырастают и сгорают, развились цивилизации, рухнули империи, но все также в исступлении мы смотрим в небо, даже зная, что звезды эти потухли, все равно смотрим и чего-то ждем'. Звезд однако не было, небо полностью застелилось тучами; Антон неспешно спустился на платформу, к которой подходила электричка. И чем ближе она подъезжала, тем отчетливее оформлялись толкающиеся мысли. 'А если сразу, то можно было бы и откатиться. А теперь уже поздно прыгать – тут ты уже обречен'. Поезд подъехал, и двери открылись. 'А я малодушный, малодушный человек! Я даже никогда не попытаюсь, но буду все себе воображать. Я придумаю триста записок, как изобразить все, чтобы кое-кто пострадал, что он стал причиной. Или нет – я буду воображать, как сымитирую все это. И я, значит, сымитирую, а сам убегу. И буду смеяться, подглядывая за реакцией. Нет, малодушный я человек, не человек – человечишка. Человек есть тот, кто преобразует свои мысли в поступки. Но кто навевает эти мысли? Ведь дьявола нет! Его ведь не существует! Ну, смотрите. 'Сатана! Ты полнейший идиот! Бездарность! Что ты можешь сделать со мной? Если ты есть – покажи свою власть! Я открыто плюю тебе в лицо! Да, плюю'. Но нет, не в кого плевать, нет никого лица, и нет никакого сатаны, равно как бога, и даже тем более бога, нет ничего, и есть лишь мысли, и они полностью мои, мои и ничьи больше. Так, с этим разобрались. Если они мои – я могу их закрыть. Я могу перестать думать об этом. Я могу не думать ни о чем... Нет, не могу, я уже думаю в тот момент, когда говорю, что не буду думать ни о чем. Ах. Ладно, просто перекрыть. Но, с другой стороны, зачем их перекрывать, если они мне не мешают? Я ведь знаю, что никогда не решусь? Так почему, всякий раз, когда поезд подъезжает, я думаю об этом вне зависимости от настроения? Да – на каждый аргумент я нахожу контраргумент, но он на уровень выше не выводит. Не работает у меня эта ваша диалектика. Хотя, стой. Я ведь... боюсь смерти... Нет, я могу сколь угодно громко орать о бесстрашии, но... Но я боюсь именно глупой смерти, я плюю на мнение о себе живом – пусть смеются над неопрятностью, пусть смеются над неадекватностью, пусть смеются над парадоксальностью суждений, но я не хочу, чтобы смеялись над смертью. Чтобы они говорили: 'Эх, глупый ты парень был, не ценил жизнь, а ведь все было впереди'. Мне хочется себя обвинить в безвольности, слабости, самокритика это хорошо, но ведь... и люди измельчали. Да, измельчали. Они не способны совершать поступки. Решительные, идейные. Они могут обсуждать их, да и осуждать, да пусть даже осуждать – это уже реакция, уже какое-то брожение, но путь-то в никуда. Вот взять классическую литературу – Шатов, Раскольников, Базаров – нет таких сейчас. Даже отрицательные персонажи во всех этих романах, насколько подлецы, но насколько люди! Да, мы скажем, что условия не те, нет такого деления на классы. Все сплелись. Хотя, с другой стороны, существуют некие модели миров, ограниченное число, в каждом из которых каждый и живет. Даже, допустим, кто-то живет в нескольких. Это как разные социальные роли. Есть мирок, условно, алкоголиков. И они прекрасно понимают друг друга, у них есть общее понятие, концепция жизни, есть самооправдание, цели нет, но она им и не нужна. Есть условные карьеристы. И ведь как они похожи, как похожи! Все выглядят красиво, опрятно! Речь поставлена, говорят исключительно правильные вещи, видят цель и пошагово к ней идут. Есть некие нонконформисты. Их видно за километр по зеленым волосам, туннелям в ушах и так далее. И вот готовая модель – стань таким, и жизнь твоя обретает смысл! Смысл жизни кроется не внутри тебя, но в принадлежности к некой группе. Даже если ты говоришь, 'я одинок и горжусь этим, мне никто не нужен', ты тем самым отправляешь себя в группу таких же одиночек, говоришь абсолютно те же слова, что они, используешь готовую модель. Вот и Миша говорит со своей колокольни про аморфных людей. Да ведь и социалисты выступают против аморфности. Да все были бы активными – давно свершили бы мировую революцию и растоптали буржуазию, что даже пылинки от нее не осталось! Разве тот же Ленин не писал про массы, что их надо поднимать, вести за собой, а не ждать когда они прозреют сами? Он же был прав, когда говорил, что величайшая глупость бросать на передовую авангард, когда остальная часть его не поддерживает или хотя бы относится снисходительно. Да, Ленин, кстати. Вот что сейчас с ним? Ведь он может, так же сидит где-то и думает... о смысле жизни! Или о том, как поднять массы на новую борьбу? Неужели он сидит пассивно? Уж он-то, с его необъятной параноидальной энергией?'
