Текст книги "Ссыльный № 33"

Автор книги: Николай Арденс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

– Миша, Миша! – почти голосом думает он. – Ты веришь? Веришь тому, что я счастлив, что у меня уже есть и жена, и скоро, скоро я буду полноправным сочинителем и будет у меня свое место в столице среди журналов и редакций? Словом, я заявлю о себе в точности – кто я.

Но Миша молчит и тускнеет у погасающего маяка, и… вдруг видит Федор Михайлович, что это вовсе не Миша, а самый настоящий фельдфебель из его батальона; он выкрикивает повелевающим и жестоким голосом какие-то команды, но голоса его не слыхать, а только видно, как вздрагивают усы и правая рука отбивает какие-то такты. Федор Михайлович закрыл лицо. Он уверен, что с этой минуты он навеки счастлив и утешен. Он не хочет все это видеть и полон сознанием того, что невоплотимые, казалось, мечты стали настоящей действительностью. Он боится за свое счастье, с таким трудом, с таким мучительным терпением добытое.

Лошади фыркают, и колеса экипажа стучат и несут его и ее куда-то к новой жизни и, разумеется, к полной славе. Но вот колеса остановились. И перед Федором Михайловичем предстало застекленное крыльцо, прилепившееся к маленькому желтенькому домику. А дверь уже открыта, и сам Петр Петрович приветствует дорогих гостей. Марья Дмитриевна сошла с экипажа и опирается на руку Федора Михайловича. Она устала, разминает ноги и старается выгнуться после длительного сидения в пути. На лице ее обозначилась искусно сделанная улыбка, но они оба рады, что наконец очутились у радушных хозяев, идут в прихожую, раздеваются и слышат смех с громкими поздравлениями и пожеланиями. Федор Михайлович устало и застенчиво здоровается, тихонько смеется и, оглядываясь и вытирая платочком глаза, робко спрашивает:

– А где же Миша? Куда ушел Миша?

– Какой Миша? Что с тобой, Федя? Да мы у Петра Петровича… – с полным недоумением, каким-то задерживающимся в груди голосом напоминает Марья Дмитриевна.

– Ах, да, да… Очень, очень счастлив и благодарю. Бесконечно рад. Наконец! Наконец! Да, это все кстати. Все безусловно необходимо. И совершенно верно.

Федор Михайлович полузакрыл глаза и как-то порывисто запрокинул голову назад. Ему показалось, что сейчас с ним произойдет какое-то необычайное приключение, полное света и сияния, и это приключение ему надлежит с радостью ждать, и спешить к нему, и мгновенно ловить, так как в нем – вся жизнь и даже нечто большее жизни. Но не успел он вполне ощутить весь трепет ожидания, как в горле у него что-то остановилось, словно застрял какой-то комок, и из груди вырвался стонущий крик. Крик был ошеломленно-протяжным. Это был почти вопль, причем голос кричавшего вовсе не был голосом Федора Михайловича, а как будто бы совершенно другого человека, с совершенно иными интонациями; но Федор Михайлович успел расслышать только свой первый, короткий звук, длившийся едва полсекунды, а потом все перед его глазами потемнело, и он перестал сознавать себя. Он свалился левым боком на кресло и при этом сильно ударился головой о деревянную спинку. Все тело его охватили конвульсии и судороги. Лицо исказилось, а рот вместе с подбородком и прижавшейся к шее бородой приняли такой вид, что вовсе нельзя было определить, что это Федор Михайлович. Он тяжело задышал, однако через несколько минут спазмы, будто на внезапных тормозах, остановились, и тело застыло в полнейшем беспамятстве.

Марья Дмитриевна отскочила от упавшего с кресла прямо на пол Федора Михайловича и закричала неистовым голосом, зовя на помощь.

Через несколько минут Федор Михайлович, еще лежа на ковре, пришел в себя. Он едва-едва приоткрыл глаза. Тут только решились прикоснуться к нему и, взяв его под руки, осторожно подняли и уложили на диван. Марья Дмитриевна достала носовой платок и поднесла к лицу Федора Михайловича в намерении вытереть мелкие капли холодного пота. Руки ее, однако, дрожали, и она с трудом донесла его до лба. Но в эту минуту платок выпал из ее рук, так что Петр Петрович мгновенно бросился поднимать его и вытер им щеки и нос Федора Михайловича. Позвали врача, который с прискорбием в голосе определил сильное мозговое заболевание – падучую болезнь, причем заявил, что средства для ее излечения медицинская наука еще не нашла, но надо беречь больного от всяких душевных потрясений, дабы в припадке он не задохнулся от горловой спазмы, а потрясения эти и являются причиной болезни.

Федор Михайлович несколько дней лежал в гостиной у Петра Петровича; постепенно он приходил в себя, и с его физическим страданием слились тяжелые раздумья о непрекращающейся болезни, столь беспощадно оборвавшей сейчас тишь и гладь первых после свадьбы дней. Он думал о том, что если б он знал, что у него действительно падучая болезнь, он бы не женился. А врачи уверяли его, что все это только нервные припадки. Но что делать и как быть дальше? Нужны меры против болезни. Ведь в минуты горловых спазм, особенно будучи затянутым в узкий мундир, он задохнется, грудь не выдержит судорог. Надо лечиться. Нужна перемена климата. Во всех отношениях необходимо освободиться от военной службы и уехать – уехать в Петербург или Москву, только туда, только там возможно лечение и возможны средства для жизни. Он думал о судьбе Марьи Дмитриевны. Она достойна спокойной жизни и счастливого провождения времени. Она тоже больна и тоже нервна. И тоже, как женщина, любит показать свои болезни и всякие горести, достойные обязательного внимания и полнейшего сочувствия окружающих. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности, они даже раздражительны и порой невыносимы, она чрезмерно впечатлительна, так как вся прошлая жизнь оставила болезненные следы, но она нежное и доброе созданье и любит его, и он любит ее. И надо, надо состроить общую судьбу. Марья Дмитриевна, хмурая и усталая, ухаживала за Федором Михайловичем и ежеминутно тихонько спрашивала его, каково его состояние, и все думала о его тяжкой, впервые при ней случившейся болезни.

С подавленным настроением приехали молодые в Семипалатинск. Потекли дни семейных и бытовых забот и устройства. А Федору Михайловичу дали отпуск на два месяца, специально для лечения. Он уехал в форпост Озерный, Марья Дмитриевна осталась одна. Паша был еще ранее увезен в Омский кадетский корпус, и она сидела дома и никуда не выходила, словно наслаждаясь своей скукой и тоской. Город она ненавидела, боялась вспоминать свое прошлое, проведенное в тисках Семипалатинска, и жаждала новых впечатлений, новых мест жизни. Тем временем вышел указ правительственному Сенату о возвращении всех прав Федору Михайловичу и многим сосланным вместе с ним. В Москве и Петербурге быстро узнали о такой новости, и Некрасов первый всем сообщил, что изгнанники прощены и Достоевский в их числе.

Теперь оставалось Федору Михайловичу позаботиться о возвращении то ли в Москву, то ли в Петербург – лечиться у знатных докторов и, главное, писать и печататься. Жажда работы овладела им сполна и навеки. Он подал прошение об отставке по болезни и указал как место своего нового жительства Москву. Нетерпеливо и тревожась он ждал разрешения. Но разрешение все не приходило. Каждый день задержки повергал Федора Михайловича в жестокое уныние. Повести писались вяло, а записки об омской каторге все оставались в прежнем виде и вовсе не двигались. Тяготели и невзгоды в семье. У Марьи Дмитриевны каждый день к вечеру повышался жар во всем теле, и мучили приступы кашля. Доктора никак не решались поставить верное определение болезни, но подозревали развивающуюся чахотку. Федор Михайлович весь был предан уходу за Марьей Дмитриевной, предъявлявшей ему все большие и большие требования и выражавшей свое недовольство по случаю всякого, даже мелкого изъяна в доме. Не хватало денег, изнашивалось белье, портились вещи, остановились только что купленные стенные часы. Между супругами пошли размолвки и прорывалась болезненная раздражительность. Федор Михайлович считал, что жизнь его горька и тяжела, и только будущность, в которую он верил, действовала на него утешительно. И не было уже возле него непременного его советчика Александра Егорыча – тот пребывал в Петербурге и собирался в экспедицию на дальний Восток.

Свыше года ждал Федор Михайлович разрешения об отставке. Наконец в марте 1859 года вышел «высочайший приказ» об увольнении его с награждением чином подпоручика; однако местом жительства состоящему под тайным надзором бывшему государственному преступнику, каторжнику и ссыльному определялся город Тверь. В Петербургскую и Московскую губернии въезд ему был строжайше воспрещен. Но этот укол не слишком уж тронул Федора Михайловича – он был рад и Твери, благо недалеко и до Москвы, и до Петербурга. Он ликовал, несмотря на многие невзгоды и помехи. Он установил связи не только с любимым братом, но и со столичными издателями и редакторами. «Дядюшкин сон» был уже отправлен в Петербург. Он сам уже хотел издавать журнал, где бы мог без всяких посторонних проприетеров и разных выжимал печатать и завоевывать свое имя.

И вот наконец он получает право на выезд по месту нового жительства, и ему вручается временный проездной билет. Уже наступало лето, и в Семипалатинске, смертельно надоевшем ему, водворилась жара с пылью. Впрочем, справедливость требует сказать, что Сибирь, которая так «давила» на Федора Михайловича (по его собственным словам), уже была разгадана им и, несмотря на ее летнюю пыль и крутые зимние морозы, называлась им иногда даже благословенной страной. В последние годы, мытарствуя по ней и добывая себе надлежащее поприще, он стал чаще улыбаться и даже впадал в шуточные настроения, уверясь уже в том, что и в Сибири можно даже субалтерному чину быть вполне утешенным; он с полным правом похвалялся и сибирскими барышнями, нравственными до последней крайности, и сибирской дичью, которая тут летает прямо в городах по улицам и дворам и сама ищет охотников. Тем не менее Федор Михайлович, покидая Семипалатинск, никому не обещал в него возвратиться.

Супруги, благонравно перебраниваясь друг с другом по самым малейшим поводам, стали готовиться к отъезду. Предстоял нелегкий путь почти в четыре тысячи верст, и потому решено было совершить его без всякой торопливости, с остановками и отдыхом во всех крупных городах – в Омске, в Тюмени, в Екатеринбурге, в Нижнем Новгороде, во Владимире. Федор Михайлович купил удобный тарантас, чтоб не причинял беспокойства Марье Дмитриевне, которая хрипло кашляла и могла еще сильнее в пути заболеть. Домашняя утварь и мебель были распроданы и частью розданы знакомым и товарищам по службе. Федор Михайлович с Марьей Дмитриевной нанесли прощальные визиты начальственным лицам и трогательно распрощались со всеми, кто делил их жизнь в семипалатинской глуши. К полной неожиданности и горечи, они узнали о смерти подполковника Белихова: тот польстился на казенные деньги, растратил их и на том распрощался со здешним миром.

Второго июля супруги покинули семипалатинский горизонт и двинулись в дорогу. Прежде всего они заехали в Омск и взяли с собой Пашу, которого решили воспитывать на новых местах, и далее покатили к Уралу. В лесных зарослях Урала их тройка остановилась у границы между Азией и Европой. Они вышли у пограничного обелиска из тарантаса, и Федор Михайлович в наплыве радостных чувств перекрестился и проговорил:

– Слава, тебе, господи, – привел наконец увидеть обетованную землю!

Эта минута заслонила собою все прошедшее.

Впереди была Волга, Москва и новая, новая жизнь.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Попытка решить «проблему Достоевского» художественно-образными средствами и воссоздать сложнейшую фигуру великого писателя в романе сама по себе вызывает невольное уважение.

Наша художественно-биографическая литература (включая сюда и пьесы, и киносценарии), надо сказать, очень редко подымается до подлинного величия и сложности воскрешаемых ею образов гениальных людей прошлого. И здесь утвердилась навязчивая схема, где с одной стороны обаятельный герой-народолюбец, а с другой – всегдашняя светская чернь, созданные всегда с помощью одних и тех же примитивных приемов.

Роман о Достоевском «Ссыльный № 33» – пока скажем – претендует на гораздо бо́льшую сложность, больший анализ и широту показа внутренней жизни своего героя. К этому, естественно, обязывал автора и сам реальный прототип. В этом случае общеизвестные штампы неприменимы.

Роман Ник. Арденса – не просто историческая иллюстрация или переодетая современность; это сложное «проблемное» повествование о во многом загадочной молодости Достоевского, о его трагическом внутреннем мире, об идейной «завязи» всего его потрясающего творчества. В этом отношении роман отличается следующими особенностями.

Во-первых, историко-бытовой «фон», вообще то, что окружает героя, на что падает его взгляд, вплоть до мелочей, – это не просто достоверная реставрация «стиля» эпохи по документам и мемуарам; это – прежде всего вещный, зримый мир героев самого Достоевского, воссозданный на материале его книг. Отсюда редкое образное единство книги, единство восприятия в ней, постоянное присутствие испытующего, остро наблюдательного взгляда ее центрального героя – Достоевского, как бы его автобиография или дневник.

Второе: Ник. Арденс не стремится к литературной «занимательности»; может быть, поэтому некоторые стороны жизни его героя, интересные для беллетриста-психолога, опущены или едва упомянуты (например, интимный мир героя). Но зато автор наполнил свой роман глубоким идейным материалом, причем он не страшится на девяти десятых страниц книги излагать обнаженно идеологическую, «скучную» материю – размышления о человечестве, теоретизирование, потоки психологии. Деятельность героя романа Ник. Арденса, по его собственным словам, «вся ушла в голову. Вечное думанье и одно только думанье, и, главное, без всяких внешних впечатлений, чтоб поддерживать эти думы». «В этом была особая тяжесть», – добавляет автор.

Внутренний мир героя романа катастрофичен, подвижен, думы высокие, сознание воспалено, и те петли и зигзаги, которые он делает, яркие картины, которые возникают в нем, с успехом заменяют подчас элемент беллетристической интриги.

В-третьих, там, где Ник. Арденс все-таки дает «внешние впечатления», не включенные прямо в «думанье» героя, – среда, быт, исторические сцены, – там мы находим очень яркие художественные эпизоды. Это либо исторический «жанр» и пейзаж (Невский проспект, салоны, III отделение, Парголово), либо блестящий по разнообразию и живости (хотя несколько «кунсткамерический», гротескный) человеческий типаж (литераторы, члены общества Буташевича-Петрашевского, жандармы и пр.).

В романе изображен Ф. М. Достоевский периода первых литературных выступлений, близости с Белинским, движения петрашевцев, омской каторги – вплоть до освобождения в солдаты. Период, насыщенный идейной жизнью («кружковщина» 40-х гг.), политическими и литературными событиями (революция в Европе, бунты крепостных, Гоголь – Белинский, «натуральная школа» и т. д.).

Ник. Арденс глубоко характеризует содержание идейной жизни Достоевского, назревавшую в 40-е годы драму его мировоззрения. Мало того, что мы непосредственно «читаем» в душе Достоевского, следим за кипением его ума, атакующего современность. Кроме этого, в романе есть «прием». Автор как бы «разыгрывает» духовную драму Достоевского «в лицах». Он проецирует его внутреннее раздвоение вовне, выводя в романе фигуры близких ему людей, влияющих на героя и олицетворяющих несводимые к одному нравственно-идейные силы, сталкивающиеся в Достоевском. Это доктор Степан Дмитриевич и петербуржец Василий Васильевич. С одной стороны – христианская «душегрейка», славянофильство, «осердеченная» реакция. С другой стороны – якобинство, палящая ненависть к угнетению и самодурству, острая боль об «униженных и оскорбленных». И, наконец, так сказать, «трагический рок» этой драмы – это судьба народа, отвергающего барское заступничество, дерзающего по собственному разумению распоряжаться своей судьбой (важную роль поэтому играет в романе сторож, а потом каторжанин в Омске – Михаил Иванович). Все это хорошо, очень «литературно», крепко сделано и очень верно в смысле «историко-идейном».

Художественно образ Достоевского в том ракурсе, который избран автором романа, на большинстве страниц полон жизни, противоречивых и жгучих чувств, перед нами живая драма человеческой души, очень гуманной и очень изможденной. Автору удалось показать нравственно-идейный облик героя как органическое качество его, «нутряное», созданное всем ходом его жизни, а не просто, как бывает, суммою усвоенных общеизвестных идей. Мы видим остро индивидуальное сознание героя в постоянном беспокойстве, кризисах, движении.

Производят большое впечатление многие сцены с участием Достоевского или просто увиденные «глазами» Достоевского. Особенно сильно написаны эпизоды ареста Достоевского, Достоевский в Петропавловской крепости, «казнь» петрашевцев. Замечательна своей «зримостью» и каким-то непередаваемым подлинно историческим колоритом сцена встречи арестованных в зале III отделения. Думаешь, что вот именно так они сидели, слонялись, нервничали, не выспавшись, острили, так падал свет из окна и ходили жандармы в голубых мундирах…

Книга Н. Н. Арденса полна скрытой, но страстной полемики с нигилизмом в отношении к Достоевскому.

М. Щеглов