Текст книги "Тучи сгущаются (СИ)"

Автор книги: Лориана Рава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Заварив чай, он добавил:

– Да и будет неловко, если узнают, что я у Вас пил. Прошу прощения, что так задержался, мне необходимо было уладить некоторые формальности. Дело в том, что пойти простому человеку к вам разговаривать было бы можно без особых проблем. А ко мне могут возникнуть вопросы, пробудиться подозрения на пустом месте... В общем, мне поставили условие, что я напишу об этом разговоре краткий отчёт. А это будет затруднительно сделать, если я напьюсь и половину забуду.

– Однако суровые у вас нравы, – сказал Дэниэл, – за каждым шагом следят. Контролируют без конца. Неужели вам это нравится?

– Не то чтобы нравилось, но мы понимаем необходимость этого, – теперь гость уже сидел со стаканом горячего чая в руке возле огня, – Конечно, контроль порой раздражает, но его отмена вскоре привела бы к катастрофе. Так сторож порохового склада может и хотел бы закурить, но понимает, что этого делать нельзя. Кстати, а где Ваши сотоварищи?

– Ушли смотреть Великое Жертвоприношение.

– А Вы не пошли с ними потому что ждали меня?

– Я вообще не любитель подобных зрелищ. А вы тоже его не стали из-за меня смотреть?

– Я уже смотрел его несколько дней назад, мы ходили всем семейством. Особенно моей внучке понравилось. Хотя её мать сомневалась, не рановато ли девочке смотреть такие вещи.

– У вас что, каждые несколько дней такие зрелища? – спросил Дэниэл, которому стало несколько не по себе, – скажите, а это под крышей происходит? Мои компаньоны не схватят воспаление лёгких?

– Нет, недавно у нас отстроили великолепный театр. Раньше все театральные представления происходили в главном зале Университета. Когда там идёт пьеса, то ещё туда-сюда, но для пения там всё слабо приспособлено. Зато теперь, по случаю открытия театра, к нам приехала труппа из Куско. Так что "Великое Жертвоприношение" идёт у нас через день, но вскоре певцы уедут обратно. Пусть опера и посвящена событиям, имевшим место на нашей земле, но не только нам слушать чудеса певческого искусства, надо и другим уступать.

– То есть это что? Просто театр? А никого в жертву не приносят? – ошалело спросил Дэниэл.

– Разумеется. Благодаря инкам мы изжили подобное варварство. Опера как раз и повествует об этом событии. Но боюсь, что для Вас наша история доиспанских времён просто скрыта в сплошном тумане.

– Да. Мой племянник Бертран объяснял мне что-то, но я даже неудобопроизносимые имена инкских императоров выучить не способен. Хорошо хоть, что у нынешнего Сапа Инки простое имя.

– Понятно. Вкратце, сюжет таков. Чимор присоединён к Тавантисуйю, и чтобы задобрить и богов, и инков, один из родичей казнённого правителя, поставленный на место предыдущего, принимает решение сделать такой подарок – выбрать самую прекрасную девушку и послать её в Куско для жертвоприношения. Выбор падаёт на его собственную дочь, однако отец смиряется с судьбой. И не желает верить тем, кто ему говорит о запрете на человеческие жертвоприношения. "От самого лучшего никто не отказывается", – говорит он – "ни люди, ни боги". Ну девушка с церемониями доставляется в столицу правителю. Тот, выслушав посланцев, гневается, произносит речь, в которой грозит жесточайшими карами отцу, говорит, что заменит его на другого наместника, который любит детей и не убивает их. Но потом, смягчившись, всё-таки отсылает девушку с богатыми дарами обратно. К тому же в столице в неё влюбляется сын Первого Инки. И решает в тайне от отца тайно последовать за своей страстью. Ну а после того как девушка вернулась домой, отец всё-таки осуществляет задуманное, хотя послы ему говорят, что за жертвоприношение могут уничтожить весь народ и заменить его другим, который любит детей. Девушку замуровывают заживо в стене, однако её возлюбленный просовывает в крошечную оставленную маленькую щель трубочку, и кормит свою возлюбленную, тем самым спасая ей жизнь. Ну потом является сам Сапа Инка, гневно отчитывает отца-убийцу, грозит ему казнью, потом стену вскрывают, но девушка выходит оттуда хоть и бледная, но живая. Она просить пощадить её преступного отца, и Сапа Инка смягчается, удовлетворяет её просьбу, после чего соединяет руки влюблённых. Ну в конце все, даже преступный отец, счастливы, все поют и танцуют.

Отхлебнув чай, Долгий Путь продолжил:

– Я всё-таки советую сходить при случае, очень красивая опера. Пусть даже я, взрослый человек, знаю, что в жизни всё не могло быть в точности так, как на сцене. Случай с посылкой жертвы в столицу действительно имел место, однако сам Сапа Инка был тогда слишком стар, чтобы путешествовать так быстро. Ну пусть в жизни дело уладили его посланцы... Велика ли разница! Да и то, что правитель-отец и сын по жизни не сильно ладили. Сына потом избрали на престол вопреки воле отца, случай был весьма спорный.

– А отчего они не ладили? – спросил Дэниэл, поневоле заинтересовавшись.

– Отец больше опирался на людей физического труда, считая, что именно они опора государства. Нет, конечно, и при нём амаута были, и кормили их сытно. Но вот не доверяли им, контролировали их сильно, как казалось, излишне. Сын же предпочитал работников труда умственного. Пусть, мол, чем больше благоприятствуешь разным учёным и изобретателям, тем больше они полезных вещей наделают, и от этого всем будет хорошо. А контролировать людей излишне не надо, мало кто из них действительно вынашивает дурные замыслы.... Ну и жизнь показала, что он неправ был. До отцовых лет он не дожил, отравили его. Думал один из братьев на престол пролезть, да не получилось, дело вскрылось, и правителем стал его ещё не оперившийся сын.

Дэниэл не знал что сказать на это. Если правитель, покровительствующий учёным и изобретателям ещё как-то укладывался у него в голове, то правитель, ставивший во главу угла интересы простых работников, казался таким же абсурдом как жареный лёд. Впрочем, это же деспотия, а в деспотии бессмысленно искать логику. В конце концов Дэниэл сказал:

– Всё это довольно интересно, однако это дела давно минувших дней, лучше поговорим о современности. Итак, какие товары внутри Тавантисуйю можно продать с наибольшей прибылью?

– Боюсь что вы меня не вполне поймёте, но слово "прибыль" внутри нашей страны лишено смысла. Правильнее будет спросить, какие товары нам наиболее нужны.

– Разве это не одно и то же?

– Для нас – нет. Думаю, во избежание дальнейших недоразумений я должен рассказать кое-что о нашей философии. Ведя торговлю, мы обязаны ею руководствоваться. Белому человеку очень трудно всё это понять, но я постараюсь изложить всё наиболее доступным языком. Вот представь себе, человек делает некую вещь, допустим, мебель, столы и стулья. За столами можно есть, можно писать. На стульях можно сидеть. То есть предметы обладают некоей полезностью, или, по-нашему, потребительской ценностью. Если человек сам сделал себе стол и стул, и сам ими пользуется, пока они не сломаются, то собственно никакой другой полезностью они не обладают. Или человек может вырастить для себя урожай кукурузы и сам его съесть. Ну или вырастить с семьёй, и с семьёй же съесть. Однако человеку трудно даже с семьёй произвести самому для себя всё необходимое. Да и удобнее сосредоточиться на производстве чего-то одного, того что лучше получается. Ведь тогда можно произвести больше.

– Разумеется. Оттого и нужны мы, торговцы. Без нас никак.

– Да, в ваших землях не знают другого способа приобретать друг у друга необходимое кроме как через обмен. Там, где есть обмен, вещи оцениваются не столько по их потребительской ценности, сколько по меновой. Серебро и золото с точки зрения потребления вещи весьма второстепенные, без украшений и серебряных блюд в принципе легко обойтись, однако вы цените их необычайно высоко, так как много чего можете на них выменять. Там где развивается обмен, рано или поздно появляются и деньги. Рано или поздно богатства скапливаются в руках у немногих, а многим не хватает и необходимого. Бедным приходится работать на богатых, и при этом всё равно недополучать необходимое. А если слишком многие бедны, то они не могут вырастить детей, и в результате многие области обезлюживаются. Или если дети вырастают в нищете, то они редко бывают сильными и здоровыми. Значит, нет воинов, чтобы защитить страну от врага. Иными словами, обмен, хоть и кажется таким безобидным, влечёт за собой множество бед.

Отхлебнув вина, Дэниэл ответил:

– Пусть даже и так, но если нельзя устроить жизнь по-другому, то что сожалеть об этом? Бедность неистребима как смерть. Приходится жить в мире, где она есть, и только заботиться о том, чтобы к тебе самому она не наведывалась как можно дольше.

– В некоторых частях гор у нас развивались торговля и обмен примерно как у вас. Даже появлялись деньги. Однако в некоторых частях гор дело пошло по-другому. Были общины, в которых часть членов жила внизу, а часть наверху. Соответственно, те, кто жили наверху, разводили скот, а те, кто жил в долинах, занимался земледелием. А потом продукты труда распределяли среди всех. Безо всякого рынка и торговли в вашем понимании. Потом инки распространили такие порядки на всё государство. С гор везут шерсть лам, в горы мы посылаем морскую рыбу. Всё очень разумно. При распределении нет риска, что кто-то останется без необходимого, и в результате умрёт с голоду или пойдёт на преступление. И поэтому у нас нет и не может быть свободы торговли в вашем понимании. Даже я, главный среди наших людей, всё равно должен отчитываться перед Золотым Слитком, нашим Главным Казначеем. Так что имеет смысл лишь говорить, что нам нужно и что не нужно. А нужна нам, в первую очередь, техника, которой у нас ещё нет. Если бы нам просто надо было сбыть своё, мы бы нашли торговых партнёров где-нибудь за пределами Европы. Но там нет изобретений, которые мы могли бы заимствовать, а вы, европейцы, славитесь своими изобретениями.

– Чтобы понять, чего у вас нет, я должен посмотреть то, что у вас есть. Однако пустят ли меня в ваши мастерские?

– С этим сложно, – согласился индеец, – ну а вот так, без осмотра, ты сам предложить ничего не можешь?

– Я посредник, – сказал Дэниэл, – я могу наиболее точно описать то, что вам надо, и передать английским купцам. Однако будет не очень удачно, если привезут что-то, что у вас уже есть. И потому вам не нужно.

– Это верно. Однако прямой доступ к мастерским зависит не от меня. Нужно уговаривать Старого Ягуара, а это едва ли удастся за один день, если вообще удастся.

– При таком раскладе мне поначалу скорее придётся у вас что-то закупать, ежели вам продавать.

– Возможно. Думаю, что вашей стране должны быть нужны продукты сельского хозяйства. Ведь у вас множество бедняков гибнет с голоду.

– Гибнет. Но какой смысл закупать для них продукты, если они всё равно за них не заплатят?

– Но разве Вашу Корону не волнует гибель такого большого числа подданных?

– Нет. На продуктах питания у нас бизнес не сделаешь, будет лучше, если какая-то часть сдохнет с голоду, а кто-то уедет в чужие края. Вообще прибыль принести может лишь торговля тем, что интересно людям богатым. Говорят, ваши ювелиры весьма искусны в изготовлении золотых и серебряных украшений, блюд и статуэток.

Индеец покачал головой:

– Вы, европейцы, умом всё ещё во временах Кахамарки. Теперь у нас есть куда тратить золото и нет возможности тратить его на безделицы. Как будто золото – это главное богатство нашей страны.

– А что же главное?

– Люди и их знания.

– Ну, людьми у вас торговать запрещено, – улыбнулся Дэниэл.

– Это верно. Но без людей невозможно усвоить их знания. Вот, например, у вас уже знают подсолнухи, но умеют ли выжимать из них масло? У нас есть специальный станок для этого. Думаю, что вам бы он пригодился.

Дэниэл сделал себе пометку в записной книжке.

– Также у нас есть интересные конструкции плотин. У вас тоже есть горы, и плотины понадобятся.

– Если бы нам были нужны плотины, мы бы их давно построили. Нет, это не пойдёт.

– Жаль. Киноа просто мечтал приучить ваш народ к плотинам и террасам на склонах гор, ведь горы у вас есть, а земли при этом не хватает. Так что это могло бы быть вашим спасением от голода..

– Если только мне удастся найти делового человека, который был бы в таком проекте заинтересован. Но это вряд ли. Строить плотины и террасы слишком долго, за это время любая самая богатая компания может разориться.

– Тогда и техника наших мастерских вам не должна быть интересна. Она тоже объёмна.

– Если так, то да.

Дэниэлу очень хотелось поговорить более предметно, но его очень смущала мысль о записи этого разговора, которые ляжет на стол к инкам, потому ему приходилось спрашивать как можно осторожнее:

– Скажи, а что у вас может заинтересовать не правителей, а обычных горожан? Или с ними всё равно придётся торговать через ваше правительство?

– Да, и никак иначе. Точнее, такие вещи могут пойти приятным довеском, а главным они быть не могут. Только ради них торговля не имеет смысла для нас.

– А ради того, чтобы не было войны?

– Тут вопрос не ко мне. Но неужели вы и в самом деле нападёте на нас из-за этого?

– Я не могу решать за Корону, могу сказать только свои ощущения. Которые совпадают с ощущениями большинства моих соотечественников. Вы для нас непонятны. А всё непонятное – это возможная угроза. Если мы будем торговать с вами, мы сможем узнать о вас больше, и скорее всего, убедимся, что угрозы вы для нас не представляете. Но если не будем, то...

– А чего вы, собственно говоря, боитесь?

– Ну вот я думал, что у вас в ходу человеческие жертвоприношения. Как оказалось, этого нет, но...

– Страшно найти что-то ещё ужасное? Ну допустим у нас они были бы, эти ужасы, которые вы нам приписываете – жертвоприношения, казни безвинных... Но ведь это не значит, что мы бы попёрлись в вашу страну ловить себе жертв. Чем мы угрожали собственно вам?

– Некоторые страны не имеют право на существование, если у них практикуются некоторые вещи! – сказал Дэниэл.

– Но ведь и ваши порядки ужасны! Чем казни безвинных ужаснее, нежели смерти безвинных от голода? Последнее даже мучительнее.

Дэниэл пожал плечами:

– Тем, что от голода гибнут наихудшие, самые ненужные. А для казней и жертвоприношений отбирают наилучших.

– Но как понимать худшие и лучшие. Бедными и нетрудоспособными люди часто становятся от болезней. Вот я, например, без очков ничего бы не видел, не мог бы читать и писать, значит, не смог бы занимать свою должность. И в вашем мире был бы тяжким бременем на шее у семьи.

– Ну, такую вещь как очки у нас купец вполне может себе позволить.

– Может. Однако куда более показательна история моего внука. Он родился со скрюченными ногами и малышом не мог ходить. Но к нему регулярно ходил лекарь, и разминал ему ноги. К школе он уже смог с палкой каждый день доковыливать до класса. Сейчас и вовсе без палки ходит по всему городу. Хотя бегуном ему не быть, конечно. Однако трудиться в конторе ему это не мешает. А у вас мы бы на докторе разорились.

– Возможно, мои слова покажутся жестокими, – сказал Дэниэл, – но было бы лучше, если бы он вообще помер во младенчестве. Ведь теперь от него могут родиться дети с больными ногами. Хотя надеюсь, ваши девушки достаточно благоразумны, чтобы не связываться с хромым.

Индеец посмотрел на него испуганно:

– Чужеземец! Неужели у тебя самого родилась бы мысль прикончить родного ребёнка-калеку?! К тому же ты не прав. Мой внук уже четыре года живёт в счастливом браке, и дочь у него такая резвушка-поскакушка, что за ней даже здоровая мать едва поспевает. Да и сам он ходит к тому же без палки, бременем ни для кого не является и чувствует себя здоровым. Недавно даже номер отчебучил – мол, чего мне, здоровому молодому парню, в конторе сиднем сидеть, пойду-ка я работать на аквафермы. Ну а там довольно долго по колено, да и по пояс в воде стоять надо, всё-таки ему не советовали. Но решил попробовать. Подозреваю, что тут ещё дело в доме было. Работникам акваферм дома в первую очередь дают. Ну некоторое время проработал, а потом ему ноги резко скрутило, так что чуть не утонул. Конечно, ему помогли, на берег вытащили, но больше сказали "ни-ни". Так что пришлось ему в контору вернуться. Впрочем, лекарь сказал ему мел поесть, чтобы хоть купаться мог. А в конторе он всё равно нужен. Нет, не понимаю, неужели Вы бы сказали ему в лицо при встрече, что лучше ему было умереть ребёнком?

– Ну в лицо бы не сказал. Но общество время от времени должно избавляться от лишних членов. И пусть это лучше будут больные, чем здоровые.

– Но зачем от кого-то избавляться, когда можно поднять урожаи, и прокормить всех?

– Чтобы народ не деградировал.

– Но ведь от моего внука народ вовсе не деградирует. Он способен зачать здоровых детей.

Дэниэл поморщился:

– Поймите, я не имею ничего лично против Вашего внука, однако мне само собой кажется очевидным, что в любой стране, в любом обществе есть куча лишних людей, которые только отягощают остальных и без которых было бы легче дышать. Возможно, что Ваш внук и не из таких, и больные ноги у него уравновешиваются светлой головой. Но в общем и целом общество, которое не избавляется от лишних, обречено. Рано или поздно у вас начнут резать красивых, здоровых и умных, чтобы дать место калекам.

– Да почему же?! – очки на переносице Долгого Пути как будто подпрыгнули, – наоборот, цель медицины как раз и состоит в том, чтобы сделать всех красивыми, здоровыми и умными. Иногда это удаётся. Кстати, мы могли бы поделиться и своими медицинскими знаниями.

– Об этом я подумаю, – сказал Дэниэл, – впрочем, тут нужен лекарь.

Дэниэл понял, что всё-таки промахнулся с откровенностью, к тому же самого главного он так и не выяснил.

– Ладно, замнём этот эпизод. Думаю, что мы уже достаточно наговорили для отчёта, а теперь можете сказать откровенно – что вам нужно для торговли именно для се6я? Чего не хватает лично вам и вашей семье? Может, вам нужно европейское платье, духи, изящные вещицы, способные украсить ваши каминные полки и серванты, часы? В чём нуждаетесь лично вы?

– Благодарю вас, но лично я и моя семья не нуждается ни в чём. Наше государство обеспечивает все наши нужды. Мой долг – служить отечеству. Если это всё, что вы хотели от меня узнать, то я, пожалуй, пойду. Тем более что ветер и дождь вроде стихли.

Они простились довольно холодно. Дэниэл про себя пожимал плечами – вроде купец, а так наивен. Хотя не наивен, плавал за границу, многое небось там видел. Но вот странна для купца подобная гуманность – неужели он за свою жизнь ни через кого так и не перешагнул? Как же добился своего высокого места? Или у них тут система кастовая, сильно стараться не надо?

На самом деле всё было гораздо проще, чем представлял себе Дэниэл. Долгий Путь просто дожил до преклонного возраста, когда проблемы со здоровьем уже не позволяли ему водить корабли, но и уходить на покой энергичный старик не хотел. Вот и назначили его на посильную для него бумажную работу, которую моряки считали скучной, и потому расталкивать локтями соперников у него не было нужды. Да и соперников особых не было, при его профессии мало кто доживал до старости.

Но Дэниэл думал о другом. Он вспоминал, как на невольничьем корабле сортировал рабов – кто ещё мог выжить и дотянуть до конца, а от кого надо избавиться. Даже через годы перед ним вставали глаза тех, кто ещё был жив, но уже обречён, и потому их лучше было сбросить в океан, чтобы не мучились и дали шанс выжить другим, более здоровым и ценным. "Ценным" в самом что ни нас есть буквальном смысле, то есть таким, кого можно будет потом продать за хорошую цену. С каждого корабля выживало меньше половины рабов, и зная заранее о таком исходе, запасы заготавливали далеко не на всех. Даже в его стране такое занятие считалось всё-таки чем-то предосудительной, во всяком случае, не самой уважаемой профессией. Пусть негры, в глазах "просвещённых европейцев" были и не совсем людьми, а чем-то средним между человеком и животным, но всё-таки жестокость, пусть даже жестокость к животным, далеко не все будут одобрять...

Вернулись Бертран и Розенхилл.

– Ну как зрелище? – спросил Дэниэл.

Бертран сказал как-то грустно:

– Я думал, и в самом деле увидеть жертвоприношение, а это всего-навсего театр.

– Ты как будто разочарован этим, племянник.

– Наверное, да. Мне так хотелось разоблачить кровавых язычников!

– А они не дали к тому поводу, наглядно продемонстрировав, что покончили с этим в давние времена, – ответил Дэниэл насмешливо.

– И теперь по этому поводу восхваляют тиранов, а не нас! – добавил Бертран с досадой.

Розенхилл заметил:

– А вот я нисколько не разочарован, что попал в театр. Как бывший актёр замечу, что поставлено всё очень недурно, даже для захудалой европейской страны типа Польши сошло бы, а тут всё-таки дикари живут.

Дэниэл только ухмыльнулся в ответ. Розенхилл нечасто вспоминал своё актёрское прошлое, и Дэниэл догадывался о причинах. О Розенхилле ходили сплетни, будто он, пользуясь своей молодостью и красотой, делил ложе со многими, причём не только с женщинами, но и с мужчинами. Для игравшего девушек юноши это было вполне обычным делом. Королевский указ запрещал играть на сцене девушкам и женщинам, видя в этом разврат, однако к мужскому разврату если не закон, то общество было куда более лояльно. Говорили также, что "дядюшка", завещавший Розенхиллу своё состояние, был вовсе не дядюшкой Розенхилла, а его престарелым любовником. Но сам Дэниэл тоже не отличался разборчивостью в выборе средств, которыми можно достичь богатства. Разврат, что бы там ни говорили господа моралисты, ничем не хуже, чем грабёж, мошенничество и убийство. А такими вещами Дэниэл точно не побрезговал бы при случае, он даже гордился в глубине душе тем, что в отличие от Бертрана не был чистоплюем.

Розенхилл добавил:

– Однако из-за этого театра мы едва не вляпались в крупные неприятности. До сих пор не могу поверить, что мы счастливо выпутались.

Дэниэл только хмыкнул вопросительно.

– Дело в том, что после спектакля я захотел познакомиться с исполнительницей главной роли. Это прелестная девчонка, даром что индеанка, а значит кожа и прочие особенности её расы оставляют желать лучшего. Впрочем, белых женщин мы не увидим ещё долго, придётся обходиться местными. К тому же по ходу дела она себе лицо мукой мазала, изображая смертельную бледность, я как увидел её в таком виде, понял, что непременно с ней познакомиться должен, о чём и попросил через Бертрана. Просьбу мою исполнили, и провели нас после спектакля в то место, где актёры ужинали. Там отдельные столики были, нас к ней подсадили, представили, и мы остались почти наедине. Конечно, за другими столиками могли что-то слышать, но обрывками.

Отхлебнув вина, Рохенхилл продолжил:

– Ну девка сидит за столиком, уплетает за обе щёки, а у меня в штанах горит, но понимаю, что сперва с ней хоть поговорить как-то надо, благо языковых барьеров нет, она по-испански чешет неплохо. Впрочем, она сама о нашем театре расспрашивала, оказывается, знает и Шекспира. Спрашивала, почему, мол, у нас на сцене девушкам играть нельзя, и почему у нас актёров на нормальных кладбищах не хоронят, что мол, в этом такого? Советовала некоторые местные пьесы посмотреть, когда в Куско будем. Я её потом сам решился расспросить, почему, как, мол, в актрисы попала, сирота небось... Оказалось, что нет, не сирота. Когда она только начинала учиться, её родители были вполне себе живы-здоровы. Правда, недавно мать внезапно умерла, а отец от горя опасно занемог. Ну на это я подумал, что можно её отыметь без проблем, никто не вступится. Только вот где? Не станешь же прямо тут прилюдно её на стол класть! А пойти с нами надо ещё уговорить... А Бертран её по ходу дела стал дальнейшие вопросы задавать – как мол, занемогший отец отпустил дочь столь далеко и одну? Она сказала, что была поначалу так сражена горем от смерти матери, что ей горло перехватывало, и потому она боялась, что всё равно не сможет петь. Да и за отца было страшно – вдруг ещё помрёт без неё. Но тот сказал, что она не должна подводить другим людей, и потому должна поехать и очень постараться петь хорошо. Так, как понравилось бы её матери, будь она жива. Ну а Бертран спросил её, не страшно ли ей без родных в чужом городе, не боится ли она за свою честь.... Она в ответ сказала, что девушка взрослая, рассудительная, соблазнить себя никому не даст, а уж силой её точно взять никто не посмеет, у них за это виселица. К тому же она подозревает, что слуги её отца всё равно за ней приглядывают вполглаза. Тут мои желания несколько охладели – насколько же, думаю, её отец должен быть богатым господином, если его дочь даже не всех его слуг в лицо знает? На своей родине я как-то привык, что актёр – это нищеброд, всё-таки это такая профессия, не для богатых и уважаемых людей. А вдруг тут как в Риме, где были актёры-богачи, и даже сам император порой выступал на сцене? Вдруг и передо мной персона королевской крови? А связываться с семейкой местного императора далеко не безопасно, сам понимаешь... А тут ещё Бертран шепчет на ухо по-английски: "Я понял, кто это такая, это дочь самого Инти". Тут мне резко захотелось в отхожее место. Извинившись, я отошёл и спрятался в нужнике, пока за мной не зашёл Бертран. Весь ужин у меня из желудка пролетел, до того было страшно.

Бертран добавил:

– Я во время спектакля слышал, как сзади шептались про Инти, что он, мол, опасно заболел. И что он любил эту пьесу, она ему о каких-то событиях его молодости напоминала. И что сама его дочь на сцене поёт, а его собеседник говорил, что это едва ли она. И что тесть Инти эту пьесу очень сильно не любил. Потому средства на отстройку театра, пострадавшего в пожаре, выдавать не спешил. Потому у них до этого все спектакли то под открытым небом были, то в Университете. Так что когда девушка сказала, что всех слуг своего отца в лицо не знает, я понял, что это только дочь Инти и может быть. А когда Рохенхилл ушёл, я ещё некоторое время посидел с девушкой. Мне тоже было жутко, но очень хотелось расспросить её о судьбе проповедника, казнённого тут несколько лет назад. Она меня стала уверять, что проповедника казнили отнюдь не за веру. Мол, тот оказывается, хотел отравить им водопровод, а также нашлась свидетельница, которая рассказала, что тот истребил её родное племя, а её саму захватил в рабство и обесчестил.

Вздохнув, Бертран добавил:

– Не знаю, как там было на самом деле. Я скорее склонен думать, что христианский мученик оклеветан. Всё-таки одна женщина сомнительного поведения... Но тут, как оказалось, свидетельства женщины рассматриваются всерьёз. Как и свидетельства слуги против господина, и даже жены против мужа. Если жена или слуга заявит, что муж или хозяин их избивает, или как-то по-другому третирует, то свидетельства рассматривают со всей серьёзностью, и со своих постов можно полететь... Мол, высокие посты должен занимать достойный, а какой ты достойный, если позволяешь себе слабых бить? И ещё, тут могут привлечь за преступление, совершённое в чужих землях, причём за такое, которое мы сами преступлением не считаем. Дядя, никогда никому не говори, что ты сам лично участвовал в работорговле! А ведь тут есть селение негров, бывших рабов, я боюсь, чтобы кто-нибудь из них случайно не опознал тебя, ведь тогда... тогда и тебя, и всех нас заодно могут также повесить.

– Хорошо, племянник, в разговорах о своём прошлом я буду осторожен. Ну а у самого тебя не было мысли приударить за этой.... актрисой?

– Дядя, я добродетелен, и собираюсь оставаться девственником до свадьбы. К тому же я тоже не хочу на виселицу.

– Это как раз и хорошо, что ты добродетелен. По местным законам, как я понял, карается только соитие, лёгкий флирт вроде бы дозволен. А ведь через неё можно много узнать. Например, чем болен её папаша. Не думаю, что многожёнец стал бы всерьёз убиваться из-за смерти одной из супруг.

– Да какая разница, чем болен её папаша! – сказал Рохенхилл, – ну даже узнал бы ты точно, что страдает он на деле от сифилиса, который получил в ходе бурных похождений. Нам с того какая польза?

Дэниэл ответил:

– Инти – самый опасный из всех носящих льяуту. Других, включая самого Асеро, ещё есть какой-то шанс подкупить или обмануть, а вот Инти – никак. Можно сказать, что это сам дьявол, но с дьяволом было бы проще, продал душу и делай что хочешь. А тут такое не сработает. Очень кстати для нас, что он заболел, а если бы сдох, было бы ещё более кстати.

Розенхилл отмахнулся:

– Да брось ты, Дэниэл! Я же знаю, что тебе всё это наговорил. У него в юности были с Инти какие-то тёрки из-за бабы, потому он был бы рад, если бы можно было убрать Инти нашими руками. Инти мне ничуть не жаль, как и других людей его профессии, но гибнуть ради мести Эстебана Лианаса я не желаю.

– Допустим, у него и в самом деле тут корыстные мотивы. Что не отменяет другого – Инти был самым ярым противником торгового соглашения. А если он помрёт, то его должность займёт его сынок, у которого опыта по жизни сильно меньше. А значит, он куда менее опасен.

– Послушай, Дэниэл, – сказал Розенхилл, – что ты хочешь – успешно торговать, или менять здесь порядки?

– Думаю, что без второго первое не будет особенно успешным. Розенхилл, ты кидаешься из крайности в крайность. Пьяный ты смел как 100 чертей, трезвый ты готов в штаны наложить. Пойми, к иностранцам тут отношение трепетное, так как инки очень боятся войны с европейскими государствами. Так что даже если бы ты залез в гарем к императору и трахнул его наложницу, то они бы максимум выслали тебя, публично выпоров. Или даже пороть бы не стали, ни к чему им такое афишировать. Может быть, даже и покушение на персону королевской крови спустили бы с рук. Я слышал, что Великая Война разразилась как раз из-за того, что какие миссионеры отравили местного принца, за что их казнили. А при мысли о повторении Великой Войны у местных ушанов уши холодеют.

– Допустим, легально нас не казнят, – сказал Розенхилл, – но ведь люди Инти могут нас убрать и по-тихому. Нет, я бы не рисковал пока лезть в интриги. Лучше сначала доедем до Куско и свяжемся там с нашим человеком напрямую.

Дэниэл, изрядно уставший и вымотанный за последние дни, пил виски со своим капитаном, который должен был прямо завтра отправиться обратно в Англию, и вернётся не ранее чем через шесть месяцев, а то и позже. Конечно, в случае задержки должен был прибыть другой корабль для страховки, но всё таки это было написано вилами на быстротекущей воде. Дэниэл, Розенхилл и Бертран, а также некоторые их помощники должны были остаться в Тавантисуйю, а капитан со своим кораблём отплыть в Англию. Вопрос стоял только в том – порожняком или с товаром. Именно насчёт последнего старался договориться в последние дни Дэниэл. Капитан говорил: