Текст книги "Прекрасное далеко"

Автор книги: Либба Брэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

– Но я понимаю, почему он не хочет, чтобы я тебе рассказывал эту историю.

Глаза Картика влажнеют. Он снова кажется сломанным, и я готова убить Фоулсона за то, что он сделал. Я не хочу, чтобы Картику вновь причиняли боль. Нет, если я в силах это прекратить.

– Ахиллесова пята, – говорю я.

Нож Фоулсона на мгновение опускается.

– Чего?

– Ахиллесова пята, а не больная пятка, чертов идиот!

Его глаза округляются, он хохочет.

– Ох, до чего же у тебя хорошенький ротик, девица! Когда я покончу с Картиком, я сделаю его пошире.

– Не думаю.

Я стремительно кладу ладонь на его руку. Сила несется сквозь меня, как сама Темза. Яростный свет наполняет тоннель, и я вижу испуг на лице Фоулсона, и его мысли вливаются в меня.

Вся его животная злоба и жестокость мчатся по моим венам, хотя и всего секунду. Потом их сменяют мимолетные воспоминания – маленький мальчик, темная кухня, котел с водой, крупная хмурая женщина с брезгливо поджатыми губами. Я не знаю, что все это значит, но ощущаю ужас ребенка. У меня даже живот скручивает от страха. Все это исчезает через мгновение, и магия полностью оживает во мне.

– Да, – говорю я. – Я лгала. А теперь я должна попросить вас, мистер Фоулсон, остаться здесь.

Я придаю магии форму, подходящую для его ума и для умов его тупых бандитов. «Вы не сможете последовать за нами». Я не произношу этого вслух, но эффект от этого не слабеет. Мистер Фоулсон с изумлением обнаруживает, что ноги ему не повинуются. Они как будто примерзли к месту. Нож выпадает из пальцев, руки безвольно повисают вдоль тела. Картик свободен. Головорезы Фоулсона только и могут, что смотреть друг на друга как бы в поисках объяснения происходящему. Как они ни стараются, сдвинуться с места им не удается.

– Ты что такое со мной делаешь, ведьма! – хрипло визжит Фоулсон.

– Вы сами в этом виноваты, мистер Фоулсон, – отвечаю я. – Оставьте моего брата в покое.

Фоулсон отчаянно пытается освободиться от чар.

– Отпусти меня, или я тебя разорву в клочья!

– Довольно уже. Поклянитесь!

Он ухмыляется, и его наглый вид приводит меня в бешенство.

– Единственное, что я тебе пообещаю, так это вот что: больше меня ничто не интересует. Только ты и я. Я приду за тобой, маленькая ведьма. Ты еще будешь умолять о пощаде!

Магия во мне темнеет, вскипает. Я уже не ощущаю саму себя. Я чувствую только ярость, такую мощную, что она ослепляет. Я хочу согнуть Фоулсона, подчинить его своей воле. Я хочу, чтобы он понял, кому здесь принадлежат власть и сила. «Ты пожалеешь…»

Глаза Фоулсона широко открываются, наполняясь новым страхом. Он медленно падает, лицо приближается к луже грязной воды на полу коллектора. Фоулсон не может говорить, мой бешеный гнев не позволяет ему этого. Мои веки дрожат. Картик пытается образумить меня, но я не желаю ничего слышать; я хочу только в знак возмездия искупать Фоулсона в вонючей грязи.

И тут что-то стремительно врывается в мою душу. Картина, образ. Маленький мальчик в кухне. Разгневанная женщина закатывает рукава. Малыш раболепно съеживается перед ее яростью. «Ты – жалкий ублюдок, – кричит женщина. – Я тебя научу уважению! Я тебя разорву в клочья!» Она окунает его голову в чан с водой и держит так, пока мальчик не начинает судорожно биться. «Ты еще будешь умолять о пощаде!» Мальчик жадно хватает воздух открытым ртом, а женщина снова окунает его голову в воду. Я чувствую его страх, когда голова оказывается под водой, снова и снова. Он почти теряет сознание, и ему хочется втянуть в легкие воду, чтобы эта женщина стала счастливой, чтобы она ощутила свою правоту. Но он не в силах этого сделать. Он сдается. Женщина приподнимает его голову на дюйм над водой, и мальчик с трудом выдыхает одно-единственное слово: «Пощади…» Женщина с размаху бьет его по лицу, и кольцо на ее пальце рассекает ему щеку. Он забивается в угол, прижимая к порезу ладонь, но не осмеливается ни кричать, ни плакать. Завтра он постарается лучше. Завтра она его полюбит. Завтра он не будет ненавидеть ее так сильно.

Меня как будто ударили. Магия ослабевает; я пошатываюсь и быстро опираюсь рукой о стену, чтобы не упасть. Лицо Фоулсона – в дюйме от грязной лужи. «Прекрати, – говорю я себе. – Прекрати». Магия затихает во мне, как собака, свернувшаяся клубочком и задремавшая. У меня отчаянно болит голова, руки дрожат.

Фоулсон вскакивает, задыхаясь, сотрясаясь от дрожи.

– Извините, – хрипло говорю я. – Ваша мать… она так издевалась над вами. Это из-за нее у вас вон тот шрам…

Фоулсон с трудом собирает силы и рычит:

– Заткнись, не смей говорить о моей матери! Она была святой!

– Нет, – шепчу я. – Она была уродом, чудовищем. Она ненавидела вас.

– Заткнись! – визжит он, и в углах его рта выступает пена.

– Я не хотела… Поверьте.

– Ты обо всем этом сильно пожалеешь, девица.

Фоулсон поворачивается к Картику:

– Ну, надеюсь, ты многому научился, пока был с нами, братец. И тебе все это здорово пригодится.

Фоулсон пытается ударить меня кулаком, хотя и не может дотянуться. Но ему просто необходимо выплеснуть эмоции, и потому он предпринимает эту бессмысленную попытку.

– Я тебя раздавлю, сука!

Мне бы следовало ударить его за это, но я не хочу. Я вижу только маленького мальчика, сжавшегося в углу кухни.

– Эта магия продержится недолго. Час, самое большее – два. А когда вы освободитесь, мистер Фоулсон, вы больше не станете гоняться за нами, или я снова дам волю силе.

Картик берет меня за руку и выводит из канализационной трубы. Мы оставляем там Фоулсона, он дергается и сыплет проклятиями в темноте…

Идти вдоль грязной Темзы – истинное наслаждение. Воздух, который какой-то час назад казался вонючим, теперь сладок в сравнении с удушающими миазмами канализации. Болезненный кашель и фальшивое пение грязных жаворонков плывут в тумане. Туман прорезает радостный вопль. Кто-то нашел здоровенный кусок угля, и эта новость приветствуется с восторгом и воодушевлением, и несчастные начинают с новой энергией шарить в воде, надеясь тоже отыскать что-то ценное. Но им не удается нащупать на дне ничего, кроме камней. Я слышу тяжелые всплески, когда камни падают обратно на дно Темзы, в эту могилу всех надежд.

– Мне надо сесть, – говорю я.

Мы добираемся до причалов и отдыхаем, глядя на лодки, качающиеся на воде.

– Ты как, в порядке? – спрашиваю я после долгого молчания.

Картик пожимает плечами:

– Ты слышала, что он сказал. Вот и подумай.

– Но это все не так, – возражаю я. – Амар сказал…

Я умолкаю, думая о недавней встрече с братом Картика в Зимних землях. Но я пока что не готова в этом признаться.

– В твоем бреду он сказал, что ты станешь моей погибелью. Ты поэтому стараешься держаться от меня подальше?

Картик не отвечает прямо.

– Ну, отчасти и так…

– А от другой части?

Лицо Картика затуманивается.

– Я… нет, ничего.

– Ты поэтому не хочешь входить в союз? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Если я не войду в сферы, это видение не осуществится. Я не могу причинить тебе зло.

– Ты говорил, что неведение – не судьба, – напоминаю я. – Если ты откажешься входить в сферы, ты просто не окажешься там, вот и все. Но ведь и кроме того есть сотни способов что-то сделать мне, здесь, если вдруг захочется. Ты мог бы утопить меня в Темзе. Или застрелить на дуэли.

– Или повесить тебя на кишках какого-нибудь здоровенного зверя, – поддерживает шутку Картик, и на его губах появляется чуть заметная улыбка.

– Да, или навеки отдать миссис Найтуинг, чтобы меня заклевали до смерти.

– О, это слишком жестоко, даже для меня.

Картик качает головой и смеется.

– Ты считаешь мою неминуемую смерть такой уж смешной? – дразню его я.

– Нет. Не в этом дело. Но как ты расправилась с Фоулсоном, – говорит он, на этот раз злобно усмехаясь. – Это было нечто… из ряда вон.

– Мне казалось, ты считаешь силу пугающей.

– Считал. И считаю. Немного, – признается Картик. – Но, Джемма, ты ведь могла бы изменить мир…

– Для этого нужна сила куда как побольше моей, – возражаю я.

– Верно. Но совсем не обязательно менять все сразу. Это могут быть небольшие воздействия. Моменты. Ты понимаешь?

Теперь он смотрит на меня совсем по-другому, хотя я и не понимаю смысла его взгляда.

Мачты кораблей высовываются из тумана, давая нам знать, что суда где-то рядом. Вдали слышен вой сирены, подающей сигналы во время тумана. Несколько судов уходят подальше от берега, к морю.

– Какой унылый звук. Одинокий, – говорю я, прижимая колени к груди. – Ты это ощущаешь?

– Одиночество?

Я подыскиваю слова.

– Скорее, смутную тревогу. Как будто ты не нашел самого себя. Как будто заблудился в тумане, и сердце вдруг подпрыгивает: «Ах! Да вот же я! Вот чего мне не хватало!» Но это происходит слишком быстро, и найденная частица тебя снова исчезает в тумане. А ты тратишь остаток жизни на ее поиски.

Картик кивает, и мне думается, что он просто хочет меня успокоить. Я чувствую себя глупо из-за того, что высказалась. Это сентиментально и слишком откровенно, я открыла ему частицу себя, а этого делать не следовало.

– Знаешь, что я думаю? – говорит наконец Картик.

– Что?

– Иногда мне кажется, что ты можешь заметить нечто такое в других.

И с этими словами он наклоняется ко мне, а я – к нему. Наши губы встречаются в поцелуе, и это взаимный поцелуй. Ладонь Картика ложится на мою шею. Мои ладони касаются его лица. Я притягиваю его поближе. Поцелуй становится глубже. Рука Картика скользит вниз, на мою спину, он прижимает меня к груди.

С причалов доносится какой-то шум. Мы отодвигаемся друг от друга, но мне хочется большего, большего… Его губы кажутся чуть припухшими после поцелуя, и я гадаю, так ли выглядят и мои.

– Меня следует посадить в тюрьму, – говорит Картик, кивком указывая на мои брюки и желая подчеркнуть, что я выгляжу как мальчишка.

Властный бой колоколов Биг-Бена напоминает, что уже очень поздний час.

– Лучше не засиживаться, – говорит Картик. – Твои чары не продержатся вечно, а мне не хотелось бы стоять здесь, когда Фоулсон и его дружки освободятся.

– И в самом деле…

Мы проходим мимо заводи, где процеживают воду грязные жаворонки. И лишь на несколько секунд я снова отпускаю на волю магию.

– Ой! Праведные святые! – внезапно раздается над рекой мальчишеский голос.

– Что, нарвался на что-то эдакое? – звучит в ответ старушечий смех.

– Это не камень! – заходится в крике мальчишка.

Он выскакивает из тумана, крепко сжимая что-то в ладони. Бродяги спешат к нему, пытаются рассмотреть, что он держит в руке. А на ладони грязного парнишки вспыхивает крупный рубин.

– Мы богаты, ребята! Это и горячая ванна, и полный живот для каждого!

Картик бросает на меня подозрительный взгляд.

– Надо же, какое странное везение!

– И в самом деле.

– Я не стану предполагать, что это твоих рук дело.

– Я вообще не понимаю, о чем ты, – пожимаю плечами я.

Вот так и начинаются перемены. Один жест. Один человек. Один момент времени.

Фрея несет нас к школе Спенс. Молодая луна почти не освещает дорогу, но лошадка и сама знает, куда бежать, а нам только и остается, что сидеть на ее спине и отдыхать от ночных приключений.

– Джемма, – говорит Картик после очень долгого молчания, – я выполнил свою часть сделки. И теперь ты должна рассказать мне все, что тебе известно об Амаре.

– Он разговаривал со мной. Он сказал, что я должна передать тебе кое-что.

– Что именно?

– Он просил сказать тебе, чтобы ты помнил: в твоем сердце скрыто все. Что там ты найдешь и свою честь, и свою судьбу. Для тебя это имеет какое-то значение?

– Он время от времени повторял это прежде… что глаза могут и обмануть, но сердце всегда говорит правду.

– Значит, какая-то часть души твоего брата продолжает жить.

– Наверное, было бы лучше, если бы это было не так.

Мы снова умолкаем. Дорога становится лучше. Я так устала, что голова сама собой клонится на плечо Картика.

– Извини, – бормочу я, зевая.

– Все в порядке, – тихо отвечает он.

И я снова кладу голову ему на спину. Веки тяжелеют. Я могла бы проспать несколько суток подряд. Мы проезжаем мимо кладбища, оно слева от нас. На надгробных камнях нахохлились вороны, и как раз перед тем, как глаза закрываются, мне кажется, что я заметила слабый свет. Вороны растворяются в нем, а потом все на склоне холма погружается в темноту и тишину.

Глава 39

Утро начинается с яростных воплей. Оглушительные голоса доносятся с лужайки. Там что-то происходит, и это поднимает нас с кроватей быстрее, чем поднял бы голос ярмарочного зазывалы. Когда я распахиваю окно и высовываюсь наружу, я вижу по меньшей мере с дюжину голов, точно так же высунувшихся из окон, включая и голову Фелисити. Еще настолько рано, что мисс Мак-Клити одета в ночную рубашку, волосы прикрыты чепчиком. И только миссис Найтуинг – в своем обычном темном платье, хотя оно и сбилось на спине. Я не сомневаюсь, что директриса спала в этом платье. Да и вообще, насколько я понимаю, она родилась сразу в корсете.

Мистер Миллер одной рукой крепко держит мать Елену; в другой его руке – ведерко с кровью.

– Мы нашли хулиганку, я ведь говорил, что это кто-то из цыган! – во все горло кричит мистер Миллер.

– А ну-ка, мистер Миллер, немедленно отпустите ее! – приказывает миссис Найтуинг.

– Вы бы не спешили так говорить, мэм, если бы знали, что она сделала! Это она рисовала тут колдовские знаки! И кто знает, что еще она делала!

Лицо матери Елены выглядит совсем исхудавшим. И платье стало ей слишком велико.

– Я пыталась защитить всех нас!

На лужайку выбегают примчавшиеся из лагеря цыгане; их привлек шум. Последним идет Картик, на ходу поправляя подтяжки; его рубашка застегнута лишь наполовину, и от этого у меня теплеет в животе.

Одна цыганка выходит вперед.

– Она совсем больная!

Мистер Миллер и не думает выпускать руку матери Елены.

– Никого я не отпущу, пока эти цыгане не скажут мне, где искать Тэмбли и Джонни!

– Мы их не уводили!

Итал быстрым шагом пересекает лужайку, закатывая рукава рубашки, словно собирается драться. Он хватает мать Елену за другую руку.

Мистер Миллер резко тянет старую женщину к себе, и она пошатывается.

– Какие такие люди постоянно где-то шляются? – кричит мастер. – Такие люди, которым нельзя доверять ни на грош, вот кто это! Не лучше, чем дикари из джунглей! Я вас еще раз спрашиваю: где мои рабочие?

– А ну, довольно! – во весь свой директорский голос ревет миссис Найтуинг, и на лужайке все сразу затихают. – Мистер Миллер, мать Елена нездорова, и будет лучше позволить ее племени позаботиться о ней! И когда она поправится достаточно для того, чтобы пуститься в дорогу, я надеюсь больше никогда ее не видеть!

Миссис Найтуинг смотрит на Итала.

– Цыганам больше нечего делать на нашей земле. А что касается вас, мистер Миллер, так у вас, кажется, достаточно и своих дел?

– Вы мне вернете моих людей, прежде чем уйти отсюда, – рычит мистер Миллер цыганам. – Или я прихвачу одного из вас взамен!

Позже, днем, миссис Найтуинг смягчается и разрешает нам помочь Бригид собрать корзину с едой и лекарствами для матери Елены, в качестве акта милосердия.

– Мать Елена здесь так же долго, как я сама, – говорит директриса, аккуратно укладывая в корзину кувшин со сливовым джемом. – Я и Итала помню с тех пор, как он был мальчишкой. И мне неприятно думать, что они отсюда уйдут.

Бригид поглаживает директрису по плечу, и та застывает от этого проявления сочувствия.

– Но, тем не менее, вандализм прощать нельзя, – заявляет миссис Найтуинг.

– Бедная старая сумасшедшая, – говорит Бригид. – Она выглядит такой же изношенной, как мой носовой платок.

На лице директрисы отражается сожаление. Она кладет в корзину еще одну коробку песочного печенья.

– Ну вот, достаточно. Не хочет ли кто-то отнести это…

– Я пойду! – вырывается у меня, и я хватаюсь за ручку корзины, пока никто другой не успел этого сделать.

Небо грозит дождем. Облака собираются в сердитые кучи, готовые выплеснуть свою ярость. Я торопливо иду через лес к стоянке цыган, крепко держа корзину. Цыганки совсем не рады видеть меня. Они складывают руки на груди и обжигают меня подозрительными взглядами.

– Я принесла немного еды и лекарств для матери Елены, – объясняю я.

– Не надо нам вашей еды, – говорит пожилая женщина, в длинные косы которой вплетены золотые монеты. – Она marime – нечистая!

– Я просто хотела помочь, – растерянно произношу я.

Картик говорит что-то женщинам на цыганском языке. Те пылко возражают; я слышу слово gadie, произносимое с горечью, и женщины то и дело посматривают на меня, сильно хмурясь. Но наконец женщина с длинными косами соглашается пропустить меня к матери Елене, и я спешу к ее фургону и дергаю за веревку колокольчика, подвешенного на гвозде.

– Войдите, – слышится слабый голос матери Елены.

В фургоне пахнет чесноком. Несколько головок чеснока лежат на столе, рядом со ступкой и пестиком. Вдоль стенок красуются полки, сплошь уставленные бутылками с разными настойками, там же – сухие травы в стеклянных банках. И еще на полках стоит множество оберегов, и я с удивлением вижу фигурку богини Кали, приютившуюся между двумя бутылками… а ведь я когда-то слыхала, что цыгане давным-давно пришли к нам из Индии. Я осторожно касаюсь фигурки кончиками пальцев – четыре руки, длинный язык, голова демона в одной руке, окровавленный меч – в другой…

– На что ты там смотришь? – окликает меня мать Елена.

Я вижу ее лицо сквозь большую бутылку, черты цыганки искажены стеклом.

– У тебя есть талисман – Кали, – отвечаю я.

– Ужасная Мать.

– Богиня разрушения.

– Разрушения неведения, – поправляет меня мать Елена. – Именно Кали помогает пройти сквозь огонь познания, заглянуть в нашу собственную тьму, чтобы мы не боялись ее, а освободились, потому что в нас есть и хаос, и порядок. Встань так, чтобы я тебя видела.

Старая цыганка сидит в кровати, рассеянно тасуя потертую колоду карт Таро. Дышит она тяжело.

– Зачем ты пришла?

– Я принесла тебе еды и лекарств от миссис Найтуинг. Но мне сказали, что ты не будешь это есть.

– Я старая женщина. Я делаю то, что мне вздумается.

Мать Елена жестом велит мне открыть корзину. Я достаю сыр. Она обнюхивает его и ужасно кривится. Я сразу откладываю сыр в сторону и достаю хлеб, и цыганка одобрительно кивает. И отламывает маленький кусочек скрюченными костлявыми пальцами.

– Я пыталась их предостеречь, – внезапно говорит она.

– Насчет чего ты хотела их предостеречь?

Рука матери Елены поднимается к волосам, которые давно нуждаются в расческе.

– Каролина умерла в огне.

– Я знаю, – говорю я, и у меня начинает щипать глубоко в горле. – Это было очень давно.

– Нет, – тихо произносит мать Елена. – Прошлое никогда не исчезает. Оно никогда не кончается.

Хлеб застревает у нее в горле, и я спешу налить ей стакан воды и помогаю держать его, пока старая цыганка пьет маленькими глотками; наконец спазмы проходят.

– Что открыто одним способом, может быть открыто и другими, – шепчет мать Елена, потирая один из талисманов, висящих на шее.

– Что ты хочешь этим сказать?

Лают собаки. Я слышу, как Картик их успокаивает, а цыганка бранит его за то, что он слишком с ними хлопочет.

– Кто-то из них несет нам смерть.

По спине проносится холодная волна.

– Кто-то из них несет смерть? – повторяю я. – Кто?

Мать Елена не отвечает. Она переворачивает карту Таро. На карте изображена высокая башня, в которую ударила молния. Языки огня вырываются из окон, а на камнях внизу лежат две жалкие человеческие фигурки.

Я кладу пальцы на злополучную карту, как будто могу остановить нарисованный на ней пожар.

– Разрушение и смерть, – поясняет мать Елена. – Перемены и истина.

Завеса на входе в фургон внезапно распахивается, и я подпрыгиваю на месте. Цыганка с длинными темными косами подозрительно смотрит на меня. Она резко задает матери Елене какой-то вопрос на их родном языке. Мать Елена отвечает. Женщина продолжает держать вход открытым.

– Довольно, – говорит она мне. – Мать Елена больна. Ты должна уйти. Забирай с собой свою корзину.

Смутившись, я тянусь к корзине, но мать Елена хватает меня за руку.

– Дверь должна оставаться запертой. Скажи им.

– Да, я им скажу, – говорю я и быстро выхожу из фургона.

Проходя мимо Картика, я киваю ему. Он пускается следом за мной, собаки спешат за ним, и вот мы достаточно далеко от лагеря цыган, а школу Спенс еще не видно.

– Что сказала тебе мать Елена? – спрашивает Картик.

Собаки обнюхивают землю. Они чем-то обеспокоены. Вдали слышен раскат грома. В воздухе висит медный запах дождя, поднимается ветер. Он отчаянно треплет мои волосы.

– Она верит, что восточное крыло проклято, что оно приведет мертвых. Что кто-то хочет, чтобы они явились.

– Кто?

– Я не знаю. Я не понимаю ее слова.

– Она очень больна, – поясняет Картик. – Она по ночам слышит крик совы; это предвестник смерти. Она может не дожить даже до лета.

– Мне очень жаль, – бормочу я.

Собака поднимается на задние лапы, опираясь о мою юбку, и напрашивается на ласку. Я почесываю ее за ухом, и собака лижет руку. Картик тоже гладит ее, и наши пальцы соприкасаются. По телу пробегает горячая волна.

– Мне этой ночью снился новый сон, – говорит Картик, оглядываясь по сторонам.

Убедившись, что нас никто не может увидеть, он целует меня в лоб, в глаза и, наконец, в губы.

– Я был в каком-то саду. С деревьев падали белые цветы. Это было самое прекрасное место из всех, что я видел.

– Ты описываешь сферы, – говорю я, хотя его губы мешают мне. – А я была в твоем сне?

– Да, – отвечает он и объясняет дальнейшее, скользя губами по моей шее, отчего у меня слегка кружится голова.

– Это было ужасно? – с трудом выговариваю я, потому что внезапно пугаюсь того, что могло случиться там, в его сне.

Картик медленно качает головой, на его губах появляется плутовская улыбка.

– Похоже, я должен сам увидеть эти самые сферы.

Гром гремит ближе; тонкие зигзаги белого огня прорезают небо. Крупные капли дождя прорываются сквозь листву деревьев и падают мне на лицо. Картик смеется и стирает их с моих щек тыльной стороной ладони.

– Лучше спрятаться в доме.

Когда я добираюсь до задней лужайки перед школой, дождь хлещет вовсю, но мне наплевать. Я ухмыляюсь, как идиотка. Я широко раскидываю руки и поднимаю лицо навстречу дождю, приветствуя его влажные поцелуи. «Привет, дождик! Счастливой тебе весны!» Я решительно ступаю прямо в свеженькую лужу, и грязь обрызгивает весь перед платья.

А вот рабочие мистера Миллера совсем не так счастливы. Они спешат надеть куртки и шляпы, плечи приподняты почти до ушей, мужчины пытаются защититься от резкого ветра, холодящего вспотевшие от работы шеи. Они собирают инструменты и громко переговариваются сквозь мерный шум дождя.

– Ну, на самом-то деле все не так плохо, – говорю я, как будто они могут меня услышать. – Вам бы следовало просто порезвиться под струями. Разве вам не…

Это налетает так внезапно, что у меня перехватывает дыхание. Вот только что я видела башню и рабочих, а в следующее мгновение все куда-то ускользает. Я в каком-то туннеле, меня быстро увлекает вперед. И начинается видение.

Я в незнакомой маленькой комнате. Сильный дурной запах. Меня тошнит. Кричат птицы. Вильгельмина Вьятт пишет на стенах, как одержимая. Свет слишком тусклый. Все вокруг дергается, как заводная игрушка. Слова: «Жертва. Ложь. Чудовище. Рождение мая».

Картина меняется, и я вижу маленькую Мину с Сарой Риз-Тоом. «Что ты видишь во тьме, Мина? Покажи мне».

Мина на задней лужайке школы Спенс, смотрит вверх и улыбается горгульям.

Мина рисует восточное крыло, чертя отчетливые линии на земле.

И снова все меняется, и теперь Вильгельмина пишет какое-то письмо, и слова резко выделяются на бумаге: «Ты проигнорировала мои предупреждения… я разоблачу тебя…»

– Мисс? Мисс?

Мои глаза распахиваются на долю секунды, я успеваю заметить рабочих мистера Миллера, столпившихся вокруг меня, и тут же возвращаюсь в полутемную комнату. Вильгельмина сидит на полу, держа в руках кинжал. Кинжал! Она достает маленькую кожаную сумку, развязывает шнурки… в сумке шприцы и флаконы. Вильгельмина осторожно укладывает туда кинжал. Так вот он где! Мне только и нужно, что…

Вильгельмина закатывает рукав, обнажая руку. Она постукивает кончиками пальцев по венам, сгибает руку в локте. А потом втыкает в сгиб локтя шприц, выдергивает его, и я ощущаю, как что-то проносится внутри меня…

– Мисс! – кричит кто-то.

Я возвращаюсь на лужайку, под проливной дождь. Сердце бешено колотится. Я стискиваю зубы так, что они скрипят. Я ощущаю странную бодрость.

– Она улыбается, так что, должно быть, все в порядке, – говорит рабочий.

Я чувствую себя очень странно. Кокаин. Я ведь объединилась с Вильгельминой Вьятт. Я чувствую то же, что и она. Но как, каким образом? Магия. Она все меняет. Она меняет то, что я вижу и ощущаю.

Мужчины подхватывают меня под руки и наполовину несут, наполовину волочат в кухню, к Бригид.

– Ох, святая Мария, что случилось? – спрашивает Бригид.

Она усаживает меня на стул у очага и выгоняет мужчин.

– Мы ее там нашли, у нее что-то вроде припадка случилось, – говорит рабочий и выходит за дверь.

Припадок. Как у Пиппы. Да, так оно и есть. У меня был припадок. Я смеюсь, хотя и понимаю, что мне как будто и ни к чему сейчас смеяться.

– Но с ней все в порядке? – спрашивает другой рабочий, снова заглядывая в кухню.

– Иди уже отсюда! Возвращайся к своим мужским делам! А это оставь нам, женщинам, – фыркает Бригид.

И я вижу по лицам рабочих: они рады, что их прогоняют.

Кухня. Смех. Припадок. Тайны, ведомые только женщинам.

На плечи ложится теплый плед. На плиту ставится чайник. Я слышу, как чиркает спичка, в очаге разгорается огонь.

– Ты неугомонная, как кошка! – бранит меня Бригид.

Вызвана миссис Найтуинг. Она подходит совсем близко ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь. Не пыталась ли Вильгельмина предостеречь меня именно насчет Найтуинг?

– Ну и в чем теперь причина суматохи? – спрашивает директриса.

– Ни в чем, – огрызаюсь я.

Она пытается коснуться ладонью моего лба. Я уворачиваюсь от ее прикосновения.

– Сидите спокойно, мисс Дойл, окажите любезность, – приказывает миссис Найтуинг, и это звучит довольно свирепо.

– Мне достаточно помощи Бригид, – говорю я.

– Вот как?

Миссис Найтуинг щурится.

– Но Бригид не руководит Академией Спенс. Я ею руковожу.

Она наливает в столовую ложку какую-то вонючую микстуру.

– Откройте рот, пожалуйста.

Я этого не делаю, и тогда Бригид сама разжимает мне губы твердой рукой, и в горло проскальзывает какое-то густое масло, от которого у меня возникает рвотный позыв.

– Вы меня отравили! – вскрикиваю я, вытирая губы рукой.

– Это просто рыбий жир, – успокаивает меня Бригид, но я не в силах отвести взгляд от миссис Найтуинг.

– Я вас разоблачу, – вслух произношу я.

Миссис Найтуинг стремительно оборачивается.

– Что вы сказали?

– Я вас разоблачу, – повторяю я.

Удивление, на секунду вспыхнувшее в глазах миссис Найтуинг, сменяется безмятежностью.

– Думаю, мисс Дойл следует провести сегодняшний день в постели, Бригид. Пусть отдыхает, пока не почувствует себя лучше.

Хотя меня в приказном порядке укладывают в постель, я не могу спать. Такое ощущение, словно кто-то выпустил на меня горсть муравьев, и они бегают по коже. К полудню начинают болеть все мышцы и стучит в голове, но я наконец освободилась от того, к чему была так пристрастна Вильгельмина. Мне очень не понравилось последнее видение, я боюсь, что повторится нечто в этом роде.

Миссис Найтуинг лично приносит мне чай на подносе.

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше.

Аромат жареного хлеба с маслом достигает моего носа, и я вдруг осознаю, что чудовищно голодна.

– Сахар? – спрашивает директриса, держа ложку над сахарницей.

– Да, пожалуйста. Три… две ложечки, если можно.

– Можно и три положить, если вам хочется, – говорит миссис Найтуинг.

– Да. Тогда лучше три. Спасибо.

Я глотаю жареный хлеб куда быстрее, чем позволяют хорошие манеры. Миссис Найтуинг оглядывает мою комнату, потом наконец садится, устроившись на самом краешке стула, будто сиденье сплошь утыкано гвоздями.

– Что вы имели в виду под тем замечанием? – спрашивает она.

Ее взгляд пронизывает меня насквозь. Хлеб вдруг застревает в горле.

– Каким замечанием? – спрашиваю я.

– Вы не помните, что говорили?

– Боюсь, я вообще ничего не помню, – лгу я.

Она смотрит на меня еще мгновение-другое, потом предлагает добавить в чай молока, и я соглашаюсь.

– Мать Елена объяснила, зачем рисовала колдовские знаки? – спрашивает миссис Найтуинг, меняя тему.

– Она верит, что это нас защитит, – осторожно отвечаю я. – Она думает, что кто-то пытается привести обратно умерших.

Директриса не проявляет никаких чувств.

– Мать Елена нездорова, – говорит она, как бы отметая всяческие подозрения.

Я намазываю на тост варенье.

– Миссис Найтуинг, а почему вы решили восстановить восточное крыло?

Миссис Найтуинг наливает и себе чашечку чая, без сахара и молока, смягчающих вкус.

– Боюсь, я не совсем понимаю смысл вашего вопроса.

– Но ведь прошло двадцать пять лет после пожара. Почему именно сейчас?

Миссис Найтуинг смахивает с юбки какую-то пушинку и разглаживает ткань.

– Нам понадобились долгие годы, чтобы накопить денег на ремонт, иначе все было бы сделано гораздо раньше. Я очень надеюсь, что воссоздание восточного крыла сотрет паутину с нашей репутации и поможет нам обрести гораздо большее уважение.

Она отпивает чай и слегка кривится, но хотя чай слишком горький, она не протягивает руку к сахарнице.

– Каждый год я теряю учениц, они отправляются в более новые школы, вроде школы мисс Пеннингтон. На Академию Спенс как школу для дебютанток смотрят как на нечто устаревшее; ее привлекательность падает. Но эта школа – дело всей моей жизни. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы она продолжала жить. Мисс Дойл?

Директриса пристально смотрит на меня.

– Я не хочу быть фамильярной, но у меня такое чувство, что вы достойны доверия, мисс Дойл. Вам досталась немалая доля испытаний. Но они закаляют, выковывают характер.

Она одаряет меня скупой улыбкой.

– А мисс Мак-Клити вы тоже доверяете?

Я крепко сжимаю чашку, избегая взгляда директрисы.

– Что за вопрос? Конечно, я ей доверяю, – отвечает она.

– Как сестре, так бы вы сказали? – продолжаю я.

– Как подруге и коллеге, – уточняет миссис Найтуинг.

Несмотря на чай, у меня пересыхает в горле.

– А как насчет Вильгельмины Вьятт? Ей вы доверяли?

Губы миссис Найтуинг плотно сжимаются, вытягиваясь в прямую линию.

– Где вы слышали это имя?

– Но она ведь была ученицей школы Спенс? Племянницей миссис Спенс?

– Да, была, – произносит миссис Найтуинг, почти не разжимая губ.

Нет, так просто из нее ничего не вытянешь.

– А почему она сюда не приезжает? – спрашиваю я, изображая невинность. – Как одна из лучших дочерей школы?

– Боюсь, она была не одной из лучших дочерей, а одним из главных разочарований, – фыркает миссис Найтуинг. – Она пыталась помешать нам восстановить восточное крыло.