Текст книги "После Чернобыля. Том 1"
Автор книги: Ленина Кайбышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
И ВОТ – СУД...
В результате аварии в течение первого месяца погибли 31 человек, нанесен ущерб здоровью многих людей. Разрушение реактора привело к радиоактивному загрязнению территории вокруг станции на площади около 1000 кв. км. Здесь выведены из оборота сельскохозяйственные угодья, остановлена работа предприятий, строек и других организаций. Только прямые потери в связи с аварией в ценах 1986 г. составили около 2 млрд. рублей. Осложнено энергообеспечение населения и производств... Позже эти, первоначально выявленные потери, материальные и денежные затраты в несколько раз возросли.
Кто-то ведь должен ответить за это... Настало время назвать вину единиц – преступлением, а героизм тысяч – подвигом.
Прокуратура СССР возбудила уголовные дела против лиц, виновных в аварии на Чернобыльской АЭС. За крупные ошибки и недостатки в работе, приведшие к аварии с тяжелыми последствиями, сняты с занимаемых должностей крупные специалисты, Руководители на уровне заместителей министров и директоров институтов Средмаша и Минэнерго СССР. Одновременно они были привлечены и к партийной ответственности, а несколько человек – и к уголовной ответственности.
Долгих и страшных 16 заседаний судебного процесса. В г.Чернобыле судили людей, до этого времени считавшихся специалистами своей профессии и патриотами Родины, облеченных немалой властью, а теперь – виновных в гибели людей, страданиях тысяч их земляков и огромных материальных потерях государственного масштаба. Безусловно, они не хотели чужих страданий и явно страдали сами, но объективно эти люди сделали много для реализации страшного кошмара, который едва ли виделся когда-нибудь даже во сне.
Не обошлось без странностей и само судебное заседание. Нескольких чернобыльских реакторщиков, проявивших героизм в ставших инвалидами, возили ежедневно из Киева в Чернобыль в обратно в качестве свидетелей в жестком автобусе: 130 километров туда и столько же обратно. Это очень трудно. Ведь они сильно облучены, больны. А.Ювченко, правда, два дня жил в Зеленом мысе, то есть поближе. На четвертый день и его вызвали, он повторил то, что говорил следователю еще в день аварии. А после обеда ему предложили уехать, так как “будут оглашать материал с грифом “секретно”. От кого секрет? “Я сам был в смене, и сам имел бы все основания узнать, что же там было. В зале не было посторонних– все станционники”. Его то и дело вызывали в московскую “шестерку” на дополнительное лечение, даже с этой целью в Москве дали квартиру. Мы разговаривали, а я поглядывала на его лицо и руки. Они покрыты многочисленными, хотя и небольшими розовыми пятнами – последствия радиационных ожогов. Ювченко собирался через некоторое время пойти на расчетную работу в один из московских физических институтов, по сути, по специальности.
Вглядимся в фотографию, сделанную И. Костиным в следующее мгновение после оглашения приговора. Достойно, как должное, воспринял его директор Брюханов. Он и сам подтвердил во время процесса: “Да, я виноват. Я не участвовал в эксперименте. Но как директор объективно виноват”... Словно все еще не может поверить в реальность происходящего Дятлов и как бы удивляется: “Ну почему же все это произошло?” Сожалеет о своей неудачливой жизни еще недавно так уверенный в себе Фомин.
Из приговора: “Узнав о том, что уровень радиации в некоторых местах значительно превышает допустимый, Брюханов с целью создания видимости благополучия в сложившейся обстановке умышленно скрыл этот факт. Злоупотребляя своим служебным положением, представил в вышестоящие компетентные организации данные с заведомо заниженными уровнями радиации. Необеспечение широкой правдивой информацией о характере аварии привело к поражению персонала станции, населения, прилегающей к ней местности”.
– Виноват. Виноват... – В том-то и беда, что, подсознательно приукрашивая ситуацию, В.П. Брюханов не был оригинален в своем поведении. Лакировка действительности была привычной формой изложения чуть ли не любых событий. Одна из свидетелей, стрелок охраны, рассказывала, что сразу же после взрыва обратилась к своему начальнику смены Рогожкину с вопросом: что делать? Тот сказал лишь, чтобы не паниковали, а усилили бдительность при несении службы. И стрелки оставались вблизи аварийного блока и получили значительную дозу облучения. “Не паникуйте!” – эта ставшая расхожей и потому бессмысленная фраза слышалась повсюду. Пишет А. Пральников, заведующий отделом газеты “Московские новости”: “Храню шедевр, отпечатанный на бланке одной киевской организацией и подписанный, зарегистрированный исходящим номером по всем правилам. Отвечая редакции, чиновник пишет: “Радиационная обстановка благоприятна”... Населению советовали вести обычный образ жизни. А вскоре последовало решение вывезти школьников из Киева на все лето”...
Брюханов, осознавая свою вину, будучи человеком открытым, теперь старался быть хоть в чем-то полезным: искал для охлаждения подреакторной плиты азот, мотался по зоне. Колеса его машины излучали 3 Р/ч, и на посту ее пришлось бросить. Отношение к нему на станции было неодинаково, но все едины в одном: человек честный, доброжелательный. А знавшие его получше считали добросовестным и талантливым специалистом, но чересчур мягким человеком, особенно перед начальством. Может быть, ему не следовало принимать директорство атомной электростанцией, он недостаточно знал ее специфику, Хотя тепловые станции по их сложности и искусству управления не уступают, а в чем-то превосходят атомные. В.П. Брюханов стал известен как заместитель главного инженера Славянской ЭС в ее звездный час, когда пускали впервые в мире 800-мегаваттные блоки после 300-мегаваттных. Это не простое увеличение мощности, а, по сути, новый тип энергоблока. И мне он также симпатичен.
Но вот как вспоминает он через годы ту ночь. “...Уже начали появляться руководители цехов и служб. Я прошу: коротко пробежать по станции, собрать информацию и доложить, мне надо звонить в Киев. Все разбежались, через какое-то время собрались, говорят: произошел какой-то взрыв, а какой – неизвестно, ничего нельзя понять. Я тут же позвонил начальнику главка, говорю, что причины не выяснены, персонал пытается дать воду на охлаждение реактора (в то время нам казалось: самое страшное, что может быть с реактором, – это то, что он останется без воды). Поэтому в любом случае нужно было обеспечить охлаждение его активной зоны. Потом позвонил Первому секретарю обкома партии, затем – министру энергетики. Конечно, началось столпотворение. Меня поразило, что не могли найти главного инженера. Он появился только часа в четыре, привычка была такая – отключать телефон. Начальник цеха дозиметрии получил команду произвести замеры. Оказалось 1000 миллирентген в час. Как выяснилось впоследствии, у наших дозиметристов прибор был такой, что шкала до тысячи... Из области приехал около 11 утра Второй секретарь обкома партии, чуть раньше – заведующий промышленным отделом обкома. “Что делать?” – спрашиваю. – “Готовить информацию”. – “Хорошо”. Секретарь парткома (?!, Л.К.) набросал: “1000 мР/ч” – я подписал. И эта бумага впоследствии оказалась криминальной. Суд посчитал, что я, используя служебное положение, специально занизил уровень радиации и тем ввел в заблуждение руководство области. За это я получил 10 лет. Я объяснял, что дело в приборе. Но меня не слушали...” Он так и не понял свою роль в ту роковую ночь! Сейчас на замечание о работнике, что это – хороший человек, на Чернобыльской АЭС отвечают, что “хороший человек” – не должность. Должности такой нет.
Брюханов-администратор был во многом представителем своего времени – застоя.
Я разговаривала с ним 3-го мая 1986 г. в Чернобыле в здания Правительственной комиссии. Он производил впечатление человека очень страдающего и крайне уставшего. Искренне жалел персонал: “Как же они будут работать на таких “грязных” блоках, готовить их к пуску?” Брюханов был болен. Пятого и шестого мая у него поднялась температура до 40 °С. Но он не сказал об этом начальству и не просил освободить его от работы даже временно, хотя уже был отстранен от должности.
– Вы были ночью на станции?
– Нет, я спал и не слышал. – Он имел ввиду, что не был на станции в момент аварии. Да и зачем? Он ведь не ядерщик. Но его видели на ЧАЭС не позднее трех часов.
– Я с 1952 года работаю в атомной энергетике, – позднее рассказывал мне министр атомной энергетики Н.Ф. Луконин – Будучи директором, всегда знал, когда останавливается блок. Даже проснувшись ночью, звонил на станцию – как дела? А на ЧАЭС у руководства такой системы автоматизма не было. И оно потеряло управление.
Не научили персонал в любое время суток ставить руководство станции в известность и об аварийной ситуации. А приучать к этому должны директор и главный инженер. Они же передоверились заместителю главного инженера, который в этом смысле оказался не воспитателем, а нарушителем дисциплины. Он должен следить за тем, чтобы подчиненные докладывали о малейших нарушениях регламента по инстанциям и записывали о них в журнале. Иначе младшие руководители тоже будут разрешать своим подчиненным скрывать нарушения... Так руководство теряет контроль над станцией. Ошибка должна страховаться на всех уровнях – организационных, морально-психологических, технических... Надо говорить себе: “Помни аварию! Даже ту, которой не было”. Тогда ее не будет.
Говорят, Брюханов еще ночью 26-го, по дороге на станцию, увидев разрушенный энергоблок из окна машины, сказал: “Это – тюрьма”. Он был осужден на 10 лет.
Специальный корреспондент газеты “Социалистическая индустрия” Е. Колесникова уговорила В.П. Брюханова в колонии побеседовать с ней (он отказывался от встреч с журналистами, чтобы не думали, будто он хочет оправдаться).
Осужденный Брюханов “слесарит в котельной, следит за трубами, насосами, дело знает превосходно, пользуется уважением – совет коллектива колонии избрал его своим председателем... Не похож на сломленного, отчаявшегося человека. Третий год учит английский, впрочем, поговорить пока не с кем – друзей в зоне не завел... Читает газеты, журналы, телевизор иногда смотрит. И не было дня, чтобы не вспоминал о Чернобыле”. Мечтает после отбытия срока наказания вернуться в атомную энергетику, если повезет – на ЧАЭС, “хоть сторожем”. Припять снится – ведь он приехал туда директором строящейся АЭС в то время, когда не было еще ни станции, ни г. Припяти – только лес. Под заявлением коллектива ЧАЭС с просьбой о помиловании – более 500 подписей чернобыльских эксплуатационников. Срок наказания был уменьшен вдвое, причем не одному Брюханову, а всем осужденным с ЧАЭС.
Полная противоположность директору – его главный инженер Н.М. Фомин. Прежде надменно самоуверенный и властный, он чрезвычайно изменился. Потрясен. На суде совершенно подавлен, однако вину свою признавать не намерен.
Фомин заявил суду, что он, электрик, был назначен на должность главного инженера, не будучи достаточно подготовленным по ядерной физике, но у него не было времени, чтобы этот пробел ликвидировать.
...Нервный шок у главного инженера станции Н.М. Фомина был так силен, что его пришлось (по его просьбе) отпустить на неделю отдохнуть. В ночь аварии этот гроза подчиненных и даже для многих непререкаемый авторитет становился неузнаваемым, порой истерично крикливым. Его глаза наполнились ужасом, воля атрофировалась, он был морально парализован. Невропатологи его приводили в порядок перед судом.
О Фомине говорили, что он – человек решительный, умеет быстро принимать решения. Психологическое исследование, хотя и заочное, показывает, что он, действительно, обладал сильной нервной системой и был совершенно здоров. Но экстремальная ситуация его сломала, внутренне уничтожила. Это – мнение психолога В.Н. Абрамовой, которая проводила свое заочное исследование с ведома Минэнерго. Она отмечает, что в стрессовых ситуациях возникает не просто “второе дыхание”, а новое качество психики, и человек может “умереть” от необходимости необычно трудных, неожиданных решений. Но методик для объективных прогнозов таких решений нет ни у нас, ни за границей. Тем не менее, для получения права на работу такого рода люди успешно выдерживают довольно точные измерения разных параметров их здоровья, в том числе и на основе тестов. Напоминают о долгом его лечении после автомобильной катастрофы. Однако, несмотря на серьезные травмы, главный инженер оставался при ясном уме. Это был незаурядный человек. Но, как оказалось, он не был готов к самостоятельным и, тем более, ответственным действиям.
Фомин страшно любил власть, рвался к ней – ведь это так заманчиво быть первым лицом, главным инженером такой мощной и совершенной АЭС. Директор, по его мнению,– только администратор. А вот главный – истинный лидер. Но это лидерство для Фомина значило так много лишь с точки зрения внешнего блеска. По профессии он – электрик, турбинист, то есть хотя и не ядерщик, но представитель одной из основных на электростанции профессий. Сначала он работал начальником электроцеха, потом заместителем главного инженера второй очереди АЭС, то есть третьего и четвертого энергоблоков. При нем прежде не было ни одной аварии, даже в первый год после пуска энергоблоков. Четвертый пустили на три месяца раньше срока, но высокого качества. Во дворе станции не успели убрать строительное и другое оборудование – и Фомин взял это дело в свои руки, закрепил участки за начальниками цехов и не “слез” с них, пока не убрали всю территорию.
Фомин не терпел критики в свой адрес. В ответ каждый раз слышался – и, как не странно, срабатывал единственный, но, как оказалось, всемогущий аргумент: выполняется производственный план. План заворожил директора. Этот показатель был главным во всех инстанциях. Высокий профессиональный уровень подготовки персонала, в общем-то, по справедливости ни у кого не вызывал сомнений. Если угодно, история Чернобыльской АЭС до аварии оказалась идеальным воплощением периода застоя, с его привычной молчаливостью социальных сил. В этой обстановке Фомин подчинял каждого своей воле. Сослуживцы рассказывают: “Бывало, снимет очки и уставится своим тяжелым гипнотизирующим взглядом, будто на кролика. В общении с подчиненными доходил даже до хамства, хотя сам же подобрал грамотных специалистов. А ведь это из-за Фомина в свое время вынужденно ушел Штейнберг на Балаковскую АЭС, Бронников – директором на Запорожскую, Плохий – к нему главным инженером.
– Я был против назначения Фомина главным инженером именно этого предприятия в связи со складывающимся соотношением сил в руководстве, – говорит бывший заместитель министра Минэнерго СССР и отвечавший за атомную энергетику Г.А. Шашарин. – И я был очень настойчив в этом своем мнении. Но не все кадровые вопросы зависят только от заместителя министра. Между предприятием и ним есть промежуточные инстанции, также имеющие право на самостоятельные решения.
На кандидатуре Фомина настаивали украинские власти.
В этой ситуации возможен и абсолютно безынициативный заместитель главного инженера по вопросам ядерной безопасности Лютов, вполне устраивавший Фомина. Партком настоял на выводе Лютова из резерва на должность главного инженера. Но этим и ограничился. Лютов оставался на своей работе.
Вот что пишет в день аварии сам Н.М. Фомин о событиях той ночи в официальной пояснительной записке: “Во время аварии находился дома в Припяти. На первый телефонный звонок (аппарат был в соседней комнате) подошла жена, но ничего мне не сказала. Между 4 ч. 30 мин. и 5 час. позвонил НСС (начальник смены станции) В.В. Рогожин и сообщил об аварии. Я вызвал машину – пришел автобус – и выехал на АЭС. Пришел на БЩУ (блочный щит управления), оценил обстановку, дал необходимые распоряжения по контролю РБ (радиационной безопасности), обеспечению охлаждающей водой, контролю облучения персонала. Аналогичные распоряжения дал по блокам №1, 2, 3; осмотрел блоки №3, и 4 с северной стороны. Остальное время находился на объекте” (Фомин все остальное время находился в защитном бункере). Такое мог написать лишь сторонний наблюдатель, но никак не “хозяин” атомной станции.
– Будучи в его должности, я сам сидел бы на испытаниях и не разрешал без себя их проводить. Он, тем более, знал о замашках Дятлова нарушать инструкции. – Мнение заместителя министра энергетики Украины В.М. Семенюка.
– Я Фомина не знаю как человека, – говорит Н.Ф. Луконин. – Если бы он достаточно хорошо знал физику реактора, то я не уверен, что он бы вообще проводил это испытание.
Во всех исследованиях, связанных с работой реактора, должны присутствовать (помимо формального согласования) главный инженер, его заместитель по эксплуатации и заместитель директора по науке или начальник отдела ядерной безопасности. Здесь же назначен только один Дятлов – физик-ядерщик. Формально нарушения все-таки нет. Но если бы на станции внимательно рассмотрели программу эксперимента и привлекли бы к ней физиков – проектировщиков и ученых,– то они сказали бы, что эту программу при самопроизвольной остановке блока проводить дальше нельзя.
На программе нет подписи заместителя директора АЭС по науке, начальника станционного отдела ядерной безопасности. Нет подписи и представителя генпроектировщика. Желательно было бы потребовать подпись и у представителя главного конструктора реакторной установки.
Утвердил программу 21.04.86 г. главный инженер ЧАЭС Н.М. Фомин. Ответственным за проведение испытания он назначил своего заместителя А.С. Дятлова. Оба осуждены на 10 лет каждый.
Партком ЧАЭС до аварии ставил вопрос и о переводе Дятлова на другую работу – неоправданно самоуверен. С этой рекомендацией не согласился директор, а партком не сумел настоять на своей точке зрения.
Зато Фомин всячески поддерживал своего зама, настойчиво предлагал его кандидатуру в резерв на должность главного инженера – скорее по причинам личного характера. Они оба приехали из Комсомольска-на-Амуре, где Дятлов возглавлял лабораторию контролирующих физиков на Судостроительном заводе имени Ленинского комсомола. Без его визы в море не уходила ни одна подводная лодка с реакторной установкой. Но там – ВВЭРы. У них нет того скрытого дефекта, какой привел к взрыву РБМК.
На Чернобыльской АЭС Дятлов начинал замом начальника по эксплуатации РЦ-1, потом стал ЗГИСом (замом главного инженера станции) по второй очереди. В цехе Дятлов был “ходячей энциклопедией”. Сотрудники боялись его. Он замечал малейший промах, лень. И не прощал. Очень требовательно относился и к себе. И доверял только себе. Но когда стал ЗГИСом, то временами как бы перестал “срабатывать” – ведь он привык все тщательно анализировать, а на это нужно время. На него свалился огромный объем работы, с которым он уже не мог справиться, так как он не сумел или не догадался изменить свои методы. Но ЗГИСу нужно уметь полагаться на подчиненных. Этого Дятлов не умел. До поры сходило.
Но вот наступило 25 апреля. Привычное: “Я сам”. Дятлов в программе испытаний не увидел ничего выдающегося. Программа и в самом деле выглядела довольно-таки рядовой. Он посчитал, что сам все необходимое в подготовке эксперимента уже предусмотрел и – не поручил подчиненным ее заранее обдумать с их позиций. А он обязан был это даже потребовать, чтобы люди могли приступить к работе с полным сознанием личной ответственности. Однако люди не успели с ней даже как следует ознакомиться: Дятлов поздно принес ее на блочный щит управления
Предельно самоуверенный, он все равно не потерпел бы никаких возражений, подавляя людей своей эрудицией и безапелляционностью. Как и Фомин, на замечания “сверху” он отвечал одно: “Станция план по выработке электроэнергии выполняет и перевыполняет, других претензий не хочу слышать”. Робкие выступления “снизу” его раздражали, мог и накричать. Многие из работавших в пятой смене были его учениками. Они привыкли верить своему руководителю, прощать жесткий характер.
Был поздний вечер. Мы с Валентиной Поденок пили чай на кухне в чернобыльском общежитии инспекторов Украинского ГАЭН и никуда не торопились. Я в тот раз приехала в Чернобыль с киевского совещания всего на сутки только ради этой встречи (посоветовали знающие люди) и к энергостроителям. Она тихо рассказывала.
– Он был жесток к людям и даже малые слабости считал недостойными человека. Чужое горе в нем не вызывало сочувствия – он был просто лишен этой способности. Однажды крановщица Центрального зала, получив телеграмму о смерти отца, написала заявление об отпуске за свой счет и передала Дятлову. А сослуживец просьбу выполнил только через день. Крановщицу ждут на работу – а ее нет. Когда вернулась, узнала, что Дятлов требует у начальства се увольнения. Она бросилась в комиссию по трудовым спорам, заместителем председателя которой и была В. Поденок.
Валентина выступила на заседании комиссии обвинителем Дятлова. Но он так ничего и не понял. Заявил лишь: “Ты мне мстишь за старое, за то, что я тебя не взял в лабораторию в Комсомольске-на-Амуре”: не любил брать на работу женщин.
На ЧАЭС многие считали себя учениками Дятлова. Но в последние годы перед аварией от него стали отходить даже друзья. Конечно, он чувствовал, что подчиненные относятся к нему без симпатий – и заменил чувства жесткой требовательностью, приказным тоном. А это подхлестывало собственную самоуверенность.
…Вообще-то было известно, что реактор – не идеал, хотя не в такой степени, как это выяснилось 26-го. А если знаешь, что получил не очень хороший паровоз – не гони. На суде Дятлов произнес пятичасовую речь, в которой доказывал свою полную невиновность и довольно объективно выявил недостатки реактора.
– Разве Вам не приходило в голову, что реактор способен взорваться? – спросил его судья.
– Нет. Конечно, не приходило! – Это, по-видимому, было правдой, такого никто не мог предположить. И ни один из осужденных работников Чернобыльской АЭС не признал себя виновным в этой катастрофе.
Начальник смены станции Рогожкин вообще не присутствовал при испытании. Как оказалось, он даже с программой эксперимента не был знаком, хотя его фамилия значится в этой программе... Осужден на 5 лет.
– “Позже я с ним беседовал, спросил, почему не пришел, вообще не ознакомился?” – Рассказывал Н.Ф. Луконин. – “Так там же был Дятлов”. – “А кто отвечает за смену с 0 до 8 часов?” – “Я, начальник смены станции. Но персонал приучили, что, раз пришел заместитель главного инженера и начал командовать, то нечего вмешиваться. Да, знаю, что ему это право не дано...” Дятлову по инструкции разрешалось лишь записывать свои приказания в журнал начальника смены станции, если не пришел – вызвать его. И еще до начала эксперимента – пройти с ним по “горячим” следам и убедиться, хорошо ли он и персонал знают свои обязанности. Если предположил, что не знают – не начинать эксперимент. А в итоге на момент аварии Рогожкин мог оказаться в любой части станции. Во всяком случае, на четвертом энергоблоке его не увидели ни тогда, ни позже.
– Преступно многое из того, что предшествовало кнопке “АЗ-5”. – Таково мнение Н.И. Штейнберга, может быть, лучше других знающего и эту станцию, и ее персонал. – В том-то и трагедия, что это сделали грамотные люди, считавшие, что именно им все по силам и все можно и что они вообще святее Папы Римского. Они были уверены в своем превосходстве над аппаратом и, не без основания, уверены в своих интеллектуальных способностях. Между прочим, точно такая же ситуация сложилась и на утонувшем теплоходе “Адмирал Нахимов”, который столкнулся в Черном море с другим кораблем. “Ну, разойдемся, чего там, – наверняка рассуждали оба капитана. – Полкабельтова же есть – пройдем!” У яхтсменов распространена даже такая хулиганская игра – пройти рядом или навстречу кораблю почти в притир и смотреть, как он качается потом на волнах. Игра довольно безобидная, и жертв не бывает. С “Нахимовым” же под воду ушло около четырехсот трупов... А потом мы все совершаем чудеса героизма, чтобы выкарабкаться из беды. И не только мы. Американцы, например, тоже убеждены, что им подвластно все и что сравниться с ними никто не может, и даже весь мир – сфера их национальных интересов.
Суд вынес частное определение в отношении некоторых ответственных работников Минэнерго СССР, обвинив их в отсутствии должного контроля за работой станции; тех, кто не сумел организовать должной защиты людей от радиационного поражения: представителей медицинской службы, службы радиационной безопасности, городских властей. Одновременно суд объявил и о дальнейшем расследовании в связи с ошибками в теории и конструкции реактора четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС. Результаты расследования мне не известны.
