Текст книги "После Чернобыля. Том 1"
Автор книги: Ленина Кайбышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)
На похороны Ситникова прилетел его друг из Иркутска. Рассказывал, что Анатолий в институте на Дальнем Востоке был бессменным старостой, олицетворением совести и благородства, трудягой из трудят. “Мы и сегодня свои поступки меряем по его мерке: а как бы поступил он?”
...В Музее гражданской обороны на вечере памяти в 1987 г. выступает Эльвира Петровна Ситникова:
– Эксплуатационники хорошо понимали, какая беда может разразиться, если они покинут свой блок. Когда по телефону ночью на станцию вызвали моего мужа, я спросила его: “Зачем ты едешь? Ведь это не твой блок, ты за него не в ответе”. Он сказал лишь: “Так надо. Не знаю, что произошло”. А потом, в больнице, объяснил: “Если бы взорвался не только четвертый, но и другие блоки, то не было бы Украины. А может, и пол-Европы”.
Я была в Минэнерго СССР, когда туда позвонила Э.П. Ситникова. Мне сказали: “Все, что Вы услышите от Эльвиры Петровны – верно”. “Я буду преклоняться перед ней всю жизнь”– это сказал друг Ситникова по Припяти А.Г. Кедров (после аварии он стал заместителем начальника реакторного цеха по эксплуатации).
Она приехала в Москву, чтобы ухаживать за мужем, и поселилась в гостинице медицинских работников. Эльвира Петровна делала такое, что не всегда под силу медицине: без внешних эмоций, по-домашнему, подбадривала не только своего мужа, но и остальных. Некоторые были их личными друзьями. Ухаживала за всеми, как сиделка. И при виде ее даже измученные страданием, умирающие люди улыбались.
“Как-то она зашла ко мне,– рассказывал Петр Паламарчук – я спросил ее о здоровье мужа. “Ничего. Ты обязательно поправишься, ведь критические 21 день прошли!” Лишь потом я узнал, что за два дня до этого ее муж умер!”
За день до смерти Анатолий Андреевич попросил ее и “потом” приходить в больницу. “Ты нужна им, не оставляй”. Но и независимо от его просьбы на следующий день после похорон она снова, снова уговаривала потерпеть, убирала горшки, заставляла мечтать... Так продолжалось еще много дней, пока ее не убедили, что и ей пора отдохнуть, а уж кому невозможно помочь, то... А ведь у нее две дочки, которым тоже необходимо материнское внимание.
Семья Ситниковых получила квартиру в Москве. Но еще два года Эльвира Петровна работала на своем прежнем месте – ездила по вахтам из Москвы в Чернобыль: “Там мой дом”– говорила она. Действительно, потрясенная страшной потерей, эта мужественная женщина более или менее приходила в себя только на родной ЧАЭС. Там она выглядела деятельной, как прежде. Ни слез, ни жалоб... Дочери, студентка Ирина (с мужем Игорем) и семиклассница Катя справлялись с хозяйством сами. На мой вопрос, не нужна ли помощь, Катя ответила: “Все в порядке, мы – спартанцы...” При мне на Митинском кладбище корреспондент СИ-БИ-ЭС спросил ее, правильно ли поступил се отец, идя на смерть. “Конечно! Он не мог бы поступить иначе”.
Эльвира Петровна стала работать в Союзе “Чернобыль” СССР со времени его организации в 1987 г. В течение семи лет в ее руки приходили тысячи писем от переселенцев, участников работ по ликвидации последствий аварии. Почти всем отвечала и часто практически или советом помогала именно она.
...Письмо, в котором Людмила Проскурякова написала о случившемся с ее мужем Виктором Васильевичем Проскуряковым, пришло в его родную школу № 192 накануне выпускного вечера. Директор Клара Степановна не смогла его сразу прочесть до конца – спазмы сжимали горло. Письмо по очереди пытались прочесть многие. Но слезы прерывали чтение... Здесь 14 лет назад он получил аттестат с отличными оценками. А первая учительница Мария Игнатьевна Копанина, будучи давно на пенсии, до сих пор помнит его шалости. Помнит, как увлекался он книгами, спортом, как окончил музыкальную школу по классу баяна и отлично танцевал в кружке со своей сестрой-близнецом Леной... Теперь при вручении аттестатов зрелости новым выпускникам 192 школы не понадобились громкие напутственные слова. Эти юноши и девушки вдруг показались повзрослевшими, мужественными.
“У нас двое детей – дочь Елена и сын Владислав,– писала Людмила.– Я горжусь своим мужем и постараюсь воспитать своих детей достойными отца, отдавшего свою жизнь в 31 год ради спасения людей. Я от всего сердца благодарю весь Ваш педагогический коллектив за то, что Вы с детских лет привили мужество и стойкость, чувство ответственности перед людьми, перед Родиной...”
Виктор не любил и не умел попусту проводить время. Уже в детстве он нравственно и духовно был готов к подвигу, как его отец, кавалер трех орденов Красной Звезды. Израненный войной, он ушел из жизни вскоре после того, как сын поступил в институт.
Только по глазам и по голосу узнала своего сына в московской больнице мать Надежда Михайловна. А он, глядя на мать и жену, пытался шутить и улыбаться. Все находившиеся с ним в палате и даже медики были потрясены стойкостью этого человека, понимавшего, как мало надежды на выздоровление после такого пекла. Ведь он – специалист. Но в последних словах к родным он снова и снова повторял, что переносить страдания ему помогает сознание выполненного долга.
В.В. Проскуряков был старшим инженером-механиком (СИМом) и готовился на старшего инженера по управлению реактором (СИУРа). Но, случалось, заменял отпускника: дело не в должности, считал, главное – уметь работать. Его называли правильным человеком за то, что любая работа, даже слово у него как бы разложено по полочкам. Увидит, что рядом человек хандрит – напомнит о работе. Он быстро схватывал суть дела и быстро продвигался по службе.
Проскуряков был на блочном щите управления, когда услышал взрыв. Бросился к реактору и делал все, что полагается по инструкции. Работал, сколько было сил.
...Погиб старший инженер-механик Александр Кудрявцев. И он стажировался на СИУРа, хорошо знал расположение всех узлов, задвижек, трубопроводов.
– Александр Кудрявцев очень любил детей, – рассказывал заместитель секретаря комитета комсомола ЧАЭС Игорь Оленич. – У него были две дочки, Вероника и Аня, ученицы второго и третьего классов. Он проводил с ними все свободное время. И еще любил украшать свою квартиру: шкафчики, ванну он расписал рисунками, оформил витражами.
Любил музыку, разную – от классики до рока. Сам еще в школе играл в ансамбле на ударных инструментах. Там, в школе 37 г. Кирова, познакомился и со своей будущей женой Тамарой. Он вообще был очень домашним, мирным человеком.
Кудрявцева и Проскурякова зачислили СИУРами на III очередь станции – когда она будет достроена. А пока они работали на прежней должности. Но это была не их смена. Пришли, чтобы просто посмотреть, как будут останавливать энергоблок, поучиться. В первые минуты поняли, что произошло очень серьезное ЧП, создавшее большую опасность.
Они имели право уехать. Но не уехали. Вели себя, как и все, работавшие в смене. И выполняли все поручения, как персонал этой смены. Людей не хватало, потому что оператора главных циркуляционных насосов Дегтяренко уже унесли на носилках. Вместе с другими они искали Валерия Ходымчука. В первое время еще искали Кургуза и Генриха, так как никто тогда не знал, где они находятся.
...Сейчас в машинном зале на вновь построенной стене, которая теперь отделяет третий энергоблок от четвертого, есть бронзовая табличка: “Не бросили свой пост. Мужественно стояли до конца. Памятник им нужно возвести в каждом сердце. Ходымчук Валерий Ильич. 24.01.1951 – 26.04.1986. Ст. оператор Чернобыльской АЭС. Трагически погиб на своем посту”. Здесь же – траурные ленты “От работников РЦ-2”, “От работников НПО ЧАЭС”. И цветы в вазах. Рядом на стене – бронзовый барельеф, на котором изображен как бы падающий человек, поднявший над собой руки в попытке защититься или – защитить нас. Первоначальная табличка была написана по-русски. Теперь – по-украински.
По расчетам, именно в таком направлении следовало бы идти к его телу... Но этого, по-видимому, никогда не удастся сделать... После взрыва старший оператор главных циркуляционных насосов Валерий Ходымчук решил выяснить, как “чувствуют” себя его машины.
– Перевозченко сказал: “Теперь давай искать Ходымчука – у него не было никаких шансов выбраться”.– И мы пошли искать”,– рассказывает А. Ювченко. Поверить в то, что он не вернется никогда, было просто невозможно.
Красивый он был мужик. На фото вьющаяся, густая, русая зачесанная вверх шевелюра, выразительное, устремленное вперед продолговатое, пропорциональное русское лицо, крутой подбородок, четко обрисованы умеренной полноты губы; резковатый с искринкой взгляд над прямым крупноватым, чуть заостренным носом. Улыбается. Вообще, во всем облике его – веселость и лихость, что ли. Женщины, вероятно, были к нему неравнодушны.
Валерию Ходымчуку было 30 лет. Его повсюду любили за душевную щедрость, открытость и прямоту, за добросовестность в любом деле, за которое принимался, за профессионализм, за то, что умел быть хорошим товарищем. Портрет старшего оператора ГЦН Ходымчука до аварии был на доске почета: лацкан украшал орден “Знак Почета”. И орден Трудовой Славы второй степени ему вручен до аварии.
Ходымчука “вычислили”: по сигналу начальника смены все собрались у блочного щита управления и, стараясь перекричать друг друга от грохота, стали подсчитывать, кто должен находиться в этой смене, кто – гость и пытались понять, что же вообще произошло и как овладеть ситуацией. Вспышки света высвечивали приборные панели, пульт управления, людей; стали ясны направления поисков людей, отрезанных завалами. Не возвращался только Ходымчук. И никто не мог сказать, что его искать бесполезно. Его искали В.И. Перевозченко, В.В. Головатюк, B.C. Кириенко, В.В. Диченко, Ю.П. Юдин, В. Шкурко, С.В. Камышный, трижды А. Ювченко. Будь на его месте любой другой человек, искали бы все равно. Но мысль потерять Валерия казалось дикой. И его упорно искали несколько часов подряд в черноте помещений с заваленными входами и выходами, в грохоте обвалов, задыхаясь от дыма и радиоактивной пыли – до тех пор, пока сами не стали терять сознание, пока не были вынуждены подчиниться приказу покинуть станцию с приходом новой смены, то есть после семи утра. Многие вскоре погибли в московской шестой больнице Института биофизики Минздрава СССР. В Москве действует и городская больница № 6. Однако здесь и далее по тексту имеется в виду больница института, или, как ласково ее называют чернобыльцы,– “шестерка”.
Обязательность таких детальных поисков с риском для собственной жизни не обозначена в инструкциях. Лишь в общих чертах там записано, что в случае опасности начальник смены должен помочь пострадавшим, должен организовать спасение персонала.
Масштабы поисков – дело совести”,– говорил мне начальник смены турбинного цеха Г.В. Бусыгин... В 1992 г. он умер от болезни крови.
… Погиб Анатолий Харлампиевич Кургуз, старший оператор центрального зала реакторного отделения четвертого блока. Услышав взрыв, он посмотрел в зал. Людей не было, сплошной туман. Оттуда валил раскаленный радиоактивный пар. Зал сообщался с общей проходной комнатой, за которой была операторская. Пар закручивался зловещими клубами. Ясно, что в центральном зале работать невозможно. Пар неизбежно отрезал бы путь к отходу его подчиненному, оператору Олегу Генриху. Бывший моряк знал: если горит отсек, его надо герметизировать. И он пошел в пар. Закрыл тяжелую гермодверь из центрального зала. Вывел Олега. «Вывел» – это не совсем точно. Они двигались наощупь, почти ползком. За ними валились перекрытия, оглушительно трескались стены. Вместе, как братья, в полном мраке они потом бегом бежали по лестнице, казавшейся бесконечной – спускаться надо было с большой высоты. Теперь уже худенький Олег тащил плотного Анатолия. Обоих отправили в больницу. Позже Олег скажет: «Я обязан жизнью Толе Кургузу».
А ведь кажется, что это было совсем недавно. В вестибюль станции вошли четыре веселых моряка, среди них – Анатолий Кургуз. Все молодые и холостые. Все четверо отслужили на Камчатке положенное время и теперь прибыли «в распоряжение» ЧАЭС. Смотреть на них было удовольствие... Да, кажется – это было вчера. Но с тех пор они обзавелись семьями и детьми.
Анатолий на флоте был штурманским электриком. Когда “на гражданке” его определили старшим оператором реакторного цеха было видно: и здесь парень на своем месте. Но после двух незначительных ошибок Кургуз сам потребовал перевода его в рядовые операторы.
– Была в характере Анатолия такая черта: быстро сориентироваться в обстановке, быстро принять решение, если надо, самому же его осуществить. Проверять исполнение не было необходимости: как говорится, умрет, а сделает... Как горько, что в приложении к Анатолию это выражение оказалось не фигуральным, а буквальным. “Его все знали. И все любили”, – вспоминает Г.И. Рейхтман, много лет после аварии работавший начальником четвертого, разрушенного блока ЧАЭС (цел или нет, но контроля требует).
– Анатолий был немного старше меня, но гораздо опытнее, – вспоминает О. Генрих. – В Припяти мы жили в одном доме, я часто видел его во дворе – с женой и двумя детишками – для них у Толи всегда находилось время. Даже на общественные субботники приводил сына и дочку – пусть приобщаются. Еще любил рыбалку: втянули ребята из нашей смены. Непоседа, любил всякую работу сделать быстренько, чтобы не оставалось на потом. И другим помогал. Я не раз к нему обращался. Открытая у него была душа. Вот недавно совсем, в апреле собрались мы всей сменой, и Валерий Иванович Перевозченко, и Леша Топтунов – пошли в биллиардную. Толя, как обычно, – заводила... Это была последняя наша встреча всей компанией вне цеха. Создавалось впечатление, что он никогда не грустил. И накануне он шутил, смеялся, сочинял и читал стихи. Он много знал шуток, прибауток, басен, рассказывал про службу на флоте (на станции есть и другие бывшие моряки, даже день военно-морского флота сообща отмечали).
...И вот Анатолий Кургуз, молодой мужчина среднего роста и крепкого сложения на переходной галерее станции корчился от боли. Его рвало. А он смеялся. Даже пел...
В московской больнице при виде Кургуза содрогнулся Николаи Михайлович Елманов, дозиметрист с сорокалетним стажем, видавший и перевидавший в своей жизни немало. Лицо Анатолия было обожжено так, что его правильнее назвать сплошной открытой раной... Но он улыбался! Я помогал его переодевать и выполнять другие процедуры. Он до такой степени был облучен, что мне потом пришлось выбросить и свою одежду, – рассказывает Елманов. – Кожа с лица свисала клочьями. Сошла кожа и на ногах их тоже забинтовали. В больничной палате рядом лежал Виктор Дегтяренко, коллега. К ним зашли друзья из других палат, чтобы помочь написать письма женам. И Анатолий опять пытался засмеяться и потребовал: “Напиши, что две царапины. Нечего ее беспокоить. И еще напиши, что скоро ходить буду...”
– Выкарабкаемся, Толя, – послышался однажды голос Олега Генриха в открытую дверь палаты.
– Тогда я поеду в свою деревню и стану пастухом, – ответил Кургуз.
Он умер одним из первых. С фотографии улыбается мужественное, красивое молодое лицо.
Неоднозначно была воспринята посторонними личность начальника смены № 5 четвертого энергоблока (НСБ) А.Ф. Акимова. Поначалу кто-то регулярно выбрасывал цветы с его могилы на Митинском кладбище в Москве. И только жена не уставала повторять сыновьям: “Наш папа – хороший человек”. Акимов руководил испытаниями, в результате которых взорвался четвертый энергоблок. По официальной версии первоначально получалось, что к катастрофе привели именно его неверные решения и действия. Однако коллеги с этим не были согласны (позднее об этом – более детально). Вот что написали они для экспозиции Центрального музея Министерства по чрезвычайным ситуациям РФ: “А.Ф. Акимов первым определил масштаб аварии, принял меры для вывода персонала из зоны разрушений. Не считаясь с опасностью для жизни, выяснил состояние механизмов и определил значение параметров непосредственно по месту размещения оборудования. Организовал блокирование помещений вокруг зоны разрушений, чем предотвратил распространение радиационного заражения. Оберегая жизни подчиненных, Акимов прибегал к их помощи только в тех случаях, когда не мог выполнить работу один”...
...На вечере в музее гражданской обороны, посвященном второй годовщине со дня аварии, выступает Александр Петрович Ювченко, старший инженер-механик РЦ-2 (работать ему еще долго врачи запрещали). Индивидуальная доза – около 400 бэр (4 Грэй). Высокий, красивый, сильный мужчина. Лицо очень хорошее, благородное, открытое. Голос дрожит. Он с трудом справляется с волнением и, наконец, произносит:
– Я, наверное, не смогу рассказать так, как хотел бы. Мы делали все, что могли, чтобы облегчить жизнь остальных людей на планете. – Помолчал. Потом тихо начал – В 1 час 24 минуты – это было начало нашей смены – ничего не предвещало беды. Я находился на отметке блока “В”. Со мной был Перевозченко. Вдруг позвонили с блочного шита, сообщили: взрыв. Он отправился по вызову.
– Мы все были уверены в надежности реактора, так нас учили: серьезная авария невозможна. Связи с четвертым блоком не было. Вокруг все валилось. Вдруг вызвали мня на третий блочный щит. По дороге я увидел носилки: Витя Дегтярев, на себя не похож. Окровавленный. Он рассказал, что у ГЦН (главные циркуляционные насосы) находится Гена Русановский. Рядом со мной оказался начальник смены блока Трегубов, и мы вместе пошли выполнять приказ – открывать задвижки.
Встретили Сашу Кудрявцева. По дороге из транспортного коридора выглянули наружу. И тогда только увидели: полблока нет. Поняли масштаб трагедии и то, чем она угрожает. Все ребята пытались сделать что-то полезное. Дозиметристы говорили, что почти во всех местах прибор зашкаливает (позднее выяснилось, что разрешающая способность тех дозиметров была лишь 1000 мкр/сек). Никто не ушел.
Кругом вода: сработала аварийная система пожаротушения. Пар. Сплошная темнота... Мы старались спасти оборудование, открыть задвижки и подать воду в реактор для его охлаждения. Позже я встретил Ситникова. Вместе с ним я хотел пройти в завал, где должен был находиться Ходемчук. Но оказалось, что это физически невозможно. Точно радиационную обстановку мы не знали. Понимали только, что она угрожает жизни. Но паники не было. Действовали собранно и мыслили трезво. Потом, анализируя все действия персонала на блоке, я поражался, насколько они были правильными. Я остался жив благодаря Перевозченко: я не хотел уходить с блока, говорят, что-то мычал. В пять утра он заставил меня оттуда вывести. Встретились мы только в больнице... Страшно было. Но где возможно, люди делали все, что в их силах... Дальше не хочу говорить.
– Меня потрясло мужество Перевозченко,– рассказывал мне А.Ювченко.– Он был мой сосед, через стенку. Он очень страдал. Но я не слышал ни одного стона даже когда меняли повязки. Его почему-то не навещали родственники, и по этому поводу тоже – ни слова. Только улыбался, когда моя жена и мать приносили ему что-нибудь. У него во рту была трубка – сам глотать не мог... Мы привыкли считать Валерия Ивановича только начальником, и все. Еще он был парторг, уважали. Но в момент аварии и позже он как бы раскрылся с новой стороны, повел себя очень благородно и мужественно. Крепкий был организм у Валерия Ивановича. В больнице он мучился дольше других. Наглядевшись на его ожоги, медсестры просыпались от кошмаров. Перевозченко умер. На его место в эту палату положили Р.И. Давлетбаева, который благодаря усилиям врачей и длительному последующему лечению вернулся к трудовой деятельности.
Вскоре после аварии секретарь парткома ЧАЭС С.К. Парашин по моей просьбе распорядился, можно сказать, мгновенно переснять фотографии героев с их пропусков – других источников не было. В Информэнерго их увеличили. Позднее я передала эти фото в Музей Гражданской обороны СССР – Центральный музей МЧС. Я подарила Александру Ювченко его портрет.
– Жив! – воскликнул он, указывая на мою карандашную пометку.
– Простите ради бога, не заметила. В мае-июне 86-го я еще никого из “шестерки” лично не знала, знакомилась по рассказам.
– Но мне дорога именно эта пометка... Спасибо.
Из “шестерки” выписались две трети лечившихся там героев. Среди них – заместитель начальника РЦ-1 (реакторного цеха энергоблока № 1) Вячеслав Алексеевич Орлов. Ему нечего было делать на четвертом блоке. Он даже получил отпускные деньги, и жена посоветовала: “Не ходи, ты в отпуске”. Но он пошел.
Потом, выполняя команды начальника РЦ-1, он работал в составе аварийной бригады, как и другие руководители цехов.
Вот как характеризовала В.А. Орлова аттестационная комиссия ЧАЭС в 1978 году, вскоре после его приезда из города Комсомольска-на-Амуре, где он работал инженером-механиком: “Учит и воспитывает подчиненный персонал. Качествами организатора обладает. Целеустремленен в любом деле, быстро ориентируется. О деле говорит коротко и ясно”.
– В больнице Орлов писал друзьям инструкции: что теперь конкретно они должны делать в создавшейся обстановке,– рассказывает Э.П. Ситникова – и все меня просил: “Узнай, получили они мое письмо? Есть у них вопросы? А ведь понимал, что на станцию уже не вернется, так как в зоне АЭС работать не сможет.
В ту ночь сказали: “Помоги”. И они шли, как, вероятно, пошел бы каждый, даже понимая бессмысленность этого. Обидно только, что многие походы были действительно бессмысленны. А РЦ-1 остался без головы: и сам начальник В.А. Чугунов, и его заместители в ту ночь набрали по 400 бэр каждый. Всех отправили в больницу. Чугунов еще сопротивлялся. И все они пытались шутить. А Дятлов дразнил: “Чугунов, ты приедешь без кудрей”. На что тот ему ответил: “А у тебя вообще только кудри и есть”.
Владимир Александрович Чугунов еще раньше был начальником цеха централизованного ремонта (ЦЦР), а это значит – знал на ощупь все хозяйство станции. В три часа ночи он позвонил Г.Ф. Заводчикову в Припять, сообщил об аварии на четвертом блоке и приказал, собрав персонал цеха по цепочке, прибыть на станцию – в штаб гражданской обороны. К тому времени Чугунов и Ситников уже побывали на БЩУ-4 (и сейчас туда невозможно войти без специальной защитной одежды). Они были едва ли не в состоянии аффекта и во что бы то ни стало искали способ спасти четвертый блок, еще не зная, что это – невозможно, потому что вошли на БЩУ не с улицы, а по внутренним переходам.
Развал могли увидеть приехавшие в автобусе. Они-то и сказали Ситникову и Чугунову, что их попытки бесполезны, что пожарных увезли в медсанчасть, многих – без сознания. Тогда оба поднялись на крышу третьего энергоблока, чтобы убедиться в ситуации своими глазами. Чугунов взял бинокль. Он хотел еще взобраться на крышу ХОЯТа (хранилище отработавшего ядерного топлива) – оттуда хорошо видно, да не пустил дозиметрист; уже было ясно, что это здание простреливается пучками радиоактивных излучений от разрушенного реактора (очень скоро такие участки так и стали называть – зонами прямого прострела). Но все-таки Чугунов походил по двору вокруг зданий второй очереди АЭС. Увидел валяющийся на земле графит и доложил о нем в бункер директору и главному инженеру ЧАЭС. До него графит на земле видели, но не осознавали, что он – из реактора, поскольку даже не предполагали такую возможность. Не прореагировало на его слова и начальство: этого – “не может быть, потому что не может быть никогда”.
...Часов в 7-8 утра и его отправили в медсанчасть. Он жадно курил, и Нина, жена, сказала: “Хоть сейчас-то не курил бы”. – “Молчи, женщина”, – пошутил он в ответ. В московской “шестерке”, как тепло называют ее возвращенные к жизни, Чугунову грозили инвалидностью и отлучением от атомной станции. Не прошло и года, как он буквально выпросился обратно на свою ЧАЭС.
Несколько раз на станции я видела его озабоченные глаза под черной шевелюрой. А если все же сталкивались лицом к лицу в коридоре, он, поздоровавшись, стремительно исчезал. Не любит разговоры на эту тему, а может быть – интервьюеров.
Начальник отдела кадров ЧАЭС В.П. Комиссарчук в июне 1986 года показал мне личное дело Чугунова. В аттестационном листке задолго до аварии было сказано: “инициативен, энергичен, настойчив, скромен, требователен к себе и коллективу, пользуется заслуженным уважением. Может подобрать коллектив единомышленников. Постоянно участвует в общественной работе. Член партийного бюро цеха. Награжден орденом Красной Звезды. С 1984 года – начальник РЦ-1... Служил матросом в Северном флоте, потом окончил Горьковский политехнический институт. Сейчас Чугунов – заместитель главного инженера станции.
...Мастер электроцеха Василий Иванович Иолз после взрыва убедился, что турбогенератор “разгрузился”. Проверил состояние трансформатора, остального оборудования, которое было в его ведении. Оно оказалось обесточенным. Поднялся на БЩУ-4 и оттуда с мастером Г.В. Лысюком отправился в комнату мастеров, чтобы в случае пожара вынести документацию. А по пути около щита еще разобрали завал: упавшие панели машзала повредили рабочий и резервный трансформаторы, обеспечивавшие энергией третий и четвертый энергоблоки. Четвертый блок лишился электропитания совсем. А третий еще мог работать, но остался без резервного питания.
– Такое положение недопустимо,– поясняет начальник электроцеха А.Т. Зиненко – Электропитание необходимо в полной мере – и старший мастер электроцеха Н.В. Гриценко взялся его восстанавливать. Он тоже знал, что в машзале – “не мед”, что там радиационные уровни достигают трехсот рентген в час и более, что там возможен “прямой прострел” излучений. Над головой сквозь дыры в кровле, просвечивающие столбы пыли – звездное небо. Но эта “идиллическая” картина как раз и означала наибольшую опасность. Знал и то, что остановленные энергоблоки №1, 2 и 3 получают электроэнергию только от резервного питания. Никто не приказывал ему эту работу выполнять. Он, наконец, сам мог послать туда любого работника цеха. Но – пошел. Поднял трос. Включил трансформатор.
Сразу ничего не почувствовал. Лишь часа через два, идя по станционному двору, сказал кому-то рядом: “Почему-то здание АБК (административно-бытовой корпус) то отдаляется, то приближается...” Его отправили в шестую больницу, потом совсем запретили работать в атомной энергетике – и он ушел в вахтовый поселок Зеленый мыс кладовщиком, чтобы не расставаться с ЧАЭС. Но по-прежнему друзья часто звонили к нему в поселок, просили совета, консультировались.
– Он никогда не сможет уйти из отрасли,– сказал Луговой – Ведь мы с ним вместе пускали еще первые в мире энергоблоки ТЭС по 800 мегаватт на Славянской, потом на Углегорской ГРЭС.
Позднее несколько человек работали старшими мастерами в электроцехе, а равного Гриценко не было. Многих рабочих он обучил. Многим людям отдал частицу своей души этот хороший человек. И ни разу он не использовал даже в малой толике служебное положение своего брата Анатолия Васильевича Гриценко, заместителя Министра энергетики и электрификации Украины.
Руководителей станции и начальников цехов, которые в ту ночь были дома, вызывал автомат (помните – “АЗ-5 на четвертом блоке”) или они сами среди ночи звонили друг другу. Например, начальнику РК-3 Грищенко жена Чугунова сообщила, что мужа в 2.00 вызвали на станцию – и Грищенко поехал тоже, хотя вызова и не получал. Заместителю начальника электроцеха Юхименко в 2.00 сообщили с АТС по телефону специальным сигналом Гражданской обороны “общий сбор”. В 3.15 он прибыл и получил приказ о сборе группы электроцеха. Оповестил своих людей, а сам начал выяснять состояние электрооборудования и обеспечивать его электроэнергией. Теперь станция стала называться зоной строгого режима.
Заместителя начальника цеха ТАИ (телемеханики, автоматики и измерений) Трахтенгерца почему-то не оповестили. В 6 утра он вышел на балкон своей квартиры, увидел отъезжающие к АЭС автобусы и сам отправился на станцию.
Начальник Чернобыльского участка предприятия “Смоленскатомэнергоналадка” И.П. Александров, услышав сигнал “общий сбор”, уже в 2.30 прибыл на станцию, явился в распоряжение начальника гражданской обороны и получил распоряжение отправиться на БЩУ-4, чтобы помочь там начальнику реакторного цеха №2 А.П. Коваленко в разборе ситуации. Выполнив это поручение, получил другую команду – от руководителя работ СГИСа Л.К. Водолажко – перейти на БЩУ-3 Проработал до конца смены и в 15 часов вернулся в город для организации похорон скончавшегося Шашенка. А ведь сам И.П. Александров был здесь в командировке и подчиняться всем этим приказам не обязан.
...Вспоминает начальник смены блока реакторного цеха N91 Кучеренко: “Зашел за указаниями к своему начальнику Ситникову – его не было на месте. Пошел в бомбоубежище. Там оказалась масса народу. Кое-кто в состоянии шока. Отрешенные лица. Остановившийся взгляд. Кое-кто спит. Некоторые ходят, пошатываясь: контузия. Там же, в бункере расположился штаб – увидел директора станции, его заместителей, военных.
Авария дала начало новому летоисчислению на Чернобыльской АЭС: “до” и “после”. Когда в 86-м говорили, что этот человек работает здесь “с первого дня” или “с самого начала”, то, скорее всего имелось в виду – с ночи аварии. Кучеренко работал и “до”, и “с тех пор”... Он не уезжал. Он считает это вполне естественным.
Его непосредственным начальником был А.А. Ситников. Он приказал Кучеренко вывезти семью. “А сам – как хочешь”: не приказал и не уговаривал вернуться на станцию – никто никого там не уговаривал. Кучеренко поторопился детей вывезти к теще в Ново-Воронеж и тут же вернулся. Что им руководило? “Нас так воспитали, мы были внутренне еще до аварии готовы никогда не покидать свою станцию в беде. В мозгу был такой четкий расклад. В инструкции написано, что с нами может произойти и как следует действовать. То есть все оставшиеся знали, на что шли и четко понимали степень риска. Потому не испугались. Мой отец – школьный учитель. Он мне говорил, что, оступившись, человек не всегда способен предвидеть последствия. Но может потерять человеческое лицо. Мы все понимали, что нас ждет “доза”. Одновременно я понимал, что, спрятавшись, буду чувствовать себя идиотом”.
На должность начальника смены блока без отрыва от постоянной работы учатся три года. В конце периода можно около трех месяцев поработать дублером, что и делал Кучеренко. Это как бы послабление сравнительно с обычным трудовым режимом. Кучеренко знает свои блоки “насквозь”. Утром 26-го, подъезжая к станции, он сразу понял, что произошла трагедия. Воспользовавшись правом свободного пропуска, часа четыре ходил по станции – смотрел.
