Текст книги "После Чернобыля. Том 1"
Автор книги: Ленина Кайбышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)
Не смог усидеть дома, прорвался к своим рабочим мастер по сварке А.А. Петренко – на территорию станции уже никого не пускали.
Рассказывает начальник Днепропетровского строительного управления Всесоюзного объединения “Гидроспецстрой” В.Н. Неучев (Управление с 1970 г. работает на ЧАЭС и базируется в Припяти).
– Я приехал на станцию через полтора часа после аварии. В тот день я увидел там на насосных установках трех женщин: Веру Кузьминичну Кочетову, Марию Павловну Осетаеву и Раису Викторовну Складную. Они обслуживали насосы водопонижения грунтовых вод для осушения котлована. Им сказали, что находиться на станции можно не больше (?!) шести часов. Их работа не была связана с аварией.
Вторую смену строителей на площадку уже не пустили. Однако в квартире В.Н. Неучева 26 и 27 апреля не смолкал телефон: рабочие спрашивали, что они должны делать (эвакуация еще не была объявлена). Насосное хозяйство несложно, однако и после аварии может понадобиться.
...Ночью 26-го на третьей очереди ЧАЭС работали также 19 человек с участка ПО “Химэнергозащита”. Контора и раздевалка управления располагались примерно в ста метрах от четвертого блока. И, тем не менее, все 19 человек за время переодевания получили острую лучевую болезнь. Дежурный И.Л. Орлов находился там дольше других. Он умер осенью 1988 г.
Пострадали строители, работавшие на комбинате строительных конструкций: оператор бетоносмесительного цеха Людмила Васильевна Зубкова, электросварщик арматурного цеха Василий Илларионович Бельченко. Смена, в которой работал Бельченко, закончилась в 1.30, то есть через 5 минут после аварии, и люди шли по двору под черным облаком.
С 0 до 8.00 оклеивала стены в здании будущего бассейна выдержки отработавшего топлива пятого блока бригада В.И. Запеклого под руководством мастера В.В. Гуцула. До пяти утра работали сварщики. На промплощадке закрывал наряды С.А. Петренко.
Я видела их после больницы в санатории “Голубое” под Москвой.
– Мы теперь даже в дворники не годимся, – произнес один рабочий. – Я удивилась неожиданному выводу. – Жара противопоказана, холод противопоказан... И совершить ничего не успели – находились во дворе, а потом сразу в больнице...
Но именно строители и монтажники ЧАЭС были одними из первых среди тех, кто начал возрождать ее к жизни.
* * *
Констатирует Министр здравоохранения СССР академик Е.И. Чазов: “В течение первых 6 часов было госпитализировано 108 человек с выраженной первичной реакцией облучения, ожогами и травмами. Через 12 часов к работе приступила специализированная бригада медиков, прибывшая из Москвы. В течение 36-48 часов целенаправленно было обследовано 350 человек, 300 из которых было госпитализировано в клиники Москвы и Киева. В последующие несколько дней было госпитализировано еще 200 человек с подозрением на лучевую болезнь. На основании тщательного биохимического, иммунологического, цитогенетического, радиометрического исследования и клинического обследования диагноз острой лучевой болезни был поставлен 237 больным... Лечение больных осуществлялось по схеме, апробированной ранее на немногочисленных больных лучевой болезнью с учетом международного опыта... Накоплен опыт, которого не было в практике мировой медицины”.
Очевидцы, станционная газета “Трудовая вахта” зафиксировали события тех дней. У многих остался в памяти обожженный Володя Шашенок, Он был мужем здешней медсестры. Лицо бледно-каменистое. Иногда к нему возвращалось полусознание и он стонал: “Отойдите от меня, я из реакторного”... В таком состоянии он еще помнил о других. Прибежала медсестра Людмила Шашенок. Еще не зная о состоянии мужа, спрашивала у всех: “Где мой? Не видели? Черный, с бородой!” Поняла по выражению лиц. А потом... включилась в общее кружение – ведь она медсестра, а здесь был... фронт, Отечественная война. Именно так поняли обстановку многие. Умер Володя утром в реанимации. К тому времени там было уже много тяжелых больных.
Припятские женщины несли в санчасть пострадавшим огурцов, молока – продукты, способствующие выведению ядов из организма... “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?.. Как кринки несли нам усталые женщины, прижав, как детей, их к усталой груди...”, – писал Константин Симонов в 1941 году. Вспомнишь эти строки – и жутко становится. Но... все по порядку.
Немало мужества потребовалось от Чернобыльских медиков. Ближе всех к ним оказался персонал медсанчасти (МСЧ) №126. Эти несколько человек принимали пострадавших на станции, оказывали первую помощь и отправляли в Припять. Работы было так много, что, как говорится, вздохнуть некогда.
Информацию об аварии медики получили через 15 минут. Первая медицинская помощь оказывалась в здравпункте станции в АБК-1. Через 30 минут в работу включились бригады скорой медицинской помощи. Пострадавшие быстро выводились из зоны облучения и разрушений, осуществлялась их первичная санитарная обработка, оказывалась неотложная помощь: срывали одежду, давали другую, но мыть почти никого не успевали и отправляли в г. Припять.
“Диспетчерская “Скорой помощи” располагалась по соседству с приемным покоем в здании припятской больницы. Одновременно здесь можно было принять на санитарную обработку до 10 тяжелых больных, но не десятки, как это пришлось на ночь и утро 26 апреля. Кроме того, в приемном покое оказался ограниченный запас чистого белья, действовала всего одна душевая установка. Невеликим был и ночной штат “Скорой помощи”. В тот раз свою вахту несли диспетчер Л.Н. Мосенцова, врач В.П. Белоконь и фельдшер А.И. Скачек, медсестра приемного покоя В.И. Кудрина, санитарка Г.И. Дедовец.
“Вызов в “Скорую помощь” с АЭС поступил вскоре после гремевших там взрывов. Что произошло, толком по телефону объяснили. Но Скачек срочно выехал на атомную. Вернувшись с городского вызова в диспетчерскую в 1 час 35 минут, врач уже не застал своего коллегу и ждал его сообщения. Телефонный звонок от него раздался в 1 час 40-42 мин. Скачек сообщал, что есть обожженные люди и требуется врач.
“Белоконь вместе с водителем А.А. Гумаровым срочно направились к АЭС, в общем-то, так и не зная, что там происходит. Поэтому не захватили с собой даже респираторов – “лепестков”. Впрочем, их в резерве больницы и не было.
“Следом за машиной врача последовали еще две “кареты” без медработников. Вообще, той ночью и утром самоотверженно работали водители “скорых”: А.С. Винокур, М.А. Круковец, В.А. Шалагинов, И.А. Юрченко.
“По установленному порядку, в случае радиационной аварии первая помощь работникам атомной станции оказывается в местном санпропускнике: помывка, переодевание, выдача специальных препаратов и т.д. Но врач Белоконь обнаружил, что дверь здравпункта на АБК-2 закрыта.
“Через некоторое время появились и пациенты. Люди жаловались на головную боль, заложенность в горле, сухость во рту, тошноту, рвоту. Некоторые были возбуждены, иные выглядели как бы пьяными.
“Прием пострадавших пришлось вести в салоне “Скорой помощи”. В основном людям делали уколы успокаивающих лекарств и отправляли в городскую больницу.
Типичную историю рассказал Александр Ювченко: “Саша Агулов довел меня до медпункта. Одежду сорвали, но не помыли, а дали какую-то другую одежду и отправили в Припятскую больницу. Там опять переодели, и тоже не помыв... Я лег, несколько раз рвало, и меня отправили под капельницу. Пришли следователи. Надо рассказывать, но язык – как деревянный, будто черемухи объелся. Через каждые несколько слов надо было пить. Я попросил медсестру жене сказать, что все в порядке. А сестра передала по телефону буквально: “Все в порядке, лежит под капельницей”, – жена и рухнула на пол. Отошла, прибежала к больнице. Я ей сказал: “Выброси продукты, закрой дверь, Кирилла на улицу не выпускай (это его спасло). Скажи все это другим”.
Старшего фельдшера Татьяну Андреевну Марчулайтене ночью на работу вызвала санитарка со “Скорой” – и в 2.40 фельдшер уже принимала в приемном покое больницы пострадавших. Вот что она вспоминает об этом:
“Я увидела диспетчера “скорой” Мосенцову. Она стояла, и слезы буквально катились из ее глаз. В отделении стоял какой-то рев. У привезенных со станции открывалась сильная рвота. Им требовался уход, а медработников не хватало. Но здесь уже находились начальник МСЧ-126 В.А. Леоненко, начмед В.А. Печерица.
Меня удивило еще и то, что многие из поступивших в военной форме. Это были пожарные. У одного – лицо багровое, у другого – наоборот, белое, как стена. Радиацией обожженные лица, руки. Топтунов и Акимов были красные, как раки. Некоторых бил сильный озноб. Зрелище крайне тяжелое. Но приходилось работать.
Я просила, чтобы прибывшие складывали свои вещи на подоконник. Переписывать все сдаваемое оказалось некому. Из терапевтического отделения уже поступила просьба, чтобы в палаты никто ничего с собой не брал, даже часы. Ведь все это, как у нас говорят, “фонило”.
Слышала, как со станции звонил Белоконь. Просил лекарства, йодистые препараты. А у нас свои проблемы. Одно крыло терапевтического отделения находилось на ремонте, а другая часть оказалась полностью заполненной больными. И мы стали отправлять их ночью домой, чтобы освободить места для пострадавших на станции. И уходили люди прямо в больничных пижамах. Ночь, правда, стояла теплая.
В стационаре вся тяжесть первичной врачебной помощи легла поначалу на терапевтов А.П. Ильясова, Г.Н. Шиховцова, заведующую терапевтическим отделением Н.Ф. Мальцеву. Ей, конечно, требовалась помощь. И мы направили по квартирам медработников нашу санитарку Г.И. Дедовец. Но многих не оказалось, ведь была суббота, и люди разъехались по дачам. “Помню, подъехала медсестра Р.И. Кропотухина, которая, кстати, находилась в то время в отпуске. Подошла фельдшер В.Ю. Новик.
В больнице оказалась специальная упаковка на случай оказания первой помощи именно при радиационной аварии. В ней находились и сотни систем одноразового пользования для внутривенных вливаний. Все это быстро пошло в дело. В приемном покое мы израсходовали всю чистую одежду. Остальных больных просто заворачивали в простыни.
Запомнила я в те часы нашего лифтера Л.Д. Ивыгину. Она буквально как маятник успевала туда-сюда. И свое дело делала, и еще за нянечку успевала. Каждого больного поддержит, до места доведет.
В работу по обработке больных включились припятские наши хирурги А.М. Бень, В.В. Мироненко, М.Г. Нурнахмедов, М.И. Беличенко, хирургическая сестра А.М. Бойко и другие. Но под утро все абсолютно вымотались. Тогда врачи больницы обратились к начмеду В.А. Печерице: “Почему больных на станции не обрабатывают?” После этого звонка наступила минут на тридцать передышка, и медсестры с фельдшерами успели кое-какие личные вещи поступивших разобрать. Примерно с 7.30 в больницу уже привозили обработанных больных. В 8.00 пришла смена”.
Некоторые сотрудники “скорой помощи” города Припять вскоре сами оказались среди тех, кто пострадал от излучения. Семь раз входил в реакторное отделение врач П.Н. Тынянов, выводя оттуда пораженных. Хирург С.П. Гнездилов был в Припяти до того момента, пока из города не эвакуировались последние жители. Но сам не уехал, пришел в центральную больницу Чернобыля: “Буду работать здесь”. Когда эвакуировали село Чистогаловка, фельдшера Л.П. Шабельник пришлось почти силой отправлять в больницу: она получила повышенную дозу радиации. Подлечилась – и снова на работу. В момент взрыва в санчасти АЭС дежурила медсестра Т.Н. Зборовская, дочь участника Великой Отечественной войны. Потом она сама была вынуждена покинуть атомную энергетику.
Пострадавшим станционникам сказали, что самых тяжелых будут отправлять в Москву. Каждый надеялся, что его не выберут, что больше 50-и бэр не получил. Лица всех суровы. Губы сжаты. Врачи спрашивали, где конкретно был и многих отправляли в Москву. “Товарищ сунул мне деньги, а я попросил передать жене, что отправили на обследование. – Вспоминает А. Ювченко. – В Москву мы летели в десантном самолете, по 12 человек с каждого борта. Внизу лежали двое носилок. Сначала один за другим вставали и шли в хвост: рвало. Потом некоторые стали просто ложиться на пол. Одеты были в больничное, в шлепанцах. У меня пятки на полу – шлепанцев 46-го размера не нашлось. На лица страшно смотреть. Уже в самолете стали чувствовать ожоги, старались лопатками не прислоняться. Вторая партия летела на Ту-154”. Рассказывать А. Ювченко отказывался. Но потом согласился, что это – не праздное любопытство. О московской шестой больнице отзывался так: “Я иду сюда, как в дом, где я родился”.
– Тем, что мы живы, работаем, живем в своих семьях, мы обязаны врачам и выражаем им свою глубокую благодарность за милосердное отношение и квалифицированную помощь, – мнение остальных.
На плечи персонала московской клиники №6 Института биофизики Минздрава СССР пала основная тяжесть лечения пострадавших на ЧАЭС. Чернобыльцы ласково называют ее “шестеркой”.
Заведует отделением Ангелина Константиновна Гуськова (тогда профессор, а теперь – член-корреспондент Академии медицинских наук). Врача Г.Д. Селедовкина в три часа ночи 26-го подняли с постели, отвезли в аэропорт, вылетел в Припять. Это он в медсанчасти № 126 отбирал больных, сразу же ставил ориентировочный диагноз и не ошибся ни разу. А когда в середине мая он вернулся в Москву, дозиметристу пришлось раздеть и его – очень он был “грязный”.
– Пострадавшие из Чернобыля прибыли к нам 27-го апреля двумя партиями (первый автобус – 27 человек – в 6 часов 10 минут утра). Среди них – 131 тяжелый больной, – рассказывал Николай Михайлович Елманов, тогда – дозиметрист шестой больницы, затем пенсионер по возрасту. Елманов умер в 1992 году. – Я не имел ни малейшего понятия, кто и с чем к нам едет. Думаю, что и руководство наше в известность не поставили. Я не мог предположить ни степень загрязненности, ни характер одежды. А ведь она оказалась на многих очень “грязной”. Однако медицинский персонал к встрече был готов. Приехавшие с первым автобусом “загрязнили” вестибюль клиники, и перед приходом второго автобуса пришлось пол закрыть пленкой.
Среди первых были Дегтяренко, Кургуз. Их принесли на носилках. У Кургуза было обожжено 90 процентов кожи, в том числе голова, руки – а он улыбался!
Было бы преувеличением думать, будто персонал больницы обрадовался появлению таких “высокоактивных” пациентов. Пострадавшие, как говорится, “светились”– излучали довольно мощные потоки радиации, хотя и заметные только с помощью приборов. Но природа излучения была вполне ясна и врачам, и тем, кто вез этих людей из Чернобыля в Москву. “Светились” их тела, одежда, а особенно деревянные ящики, в которые эти вещи сложили, носилки. Людей и их вещи надо было брать в руки, перекладывать, переодевать, мыть. Потом снова брать в руки, перекладывать. Не минуты, а много суток подряд. Больных переодевали по несколько раз в день. Находясь в Москве, медики и работники Института атомной энергии имени И.В. Курчатова, которые занимались перевозкой людей и вещами, порой получали не меньшую дозу, чем работающие в Чернобыле. Они прекрасно сознавали опасность, так же как и необходимость своего труда.
Радиационную разведку в Москве надо было производить в транспорте, в котором везли людей из Чернобыля, в больнице. Это делали лично в первый же день заместитель главного инженера ИАЭ А.Е. Борохович, главный инженер отделения этого института И.М. Фомичев, его заместитель В.И. Кабанов, В.Д. Письменный, заместитель директора отделения В.В. Иванов, М.С. Костяков, Ю.А. Ширяев... Чуть ли не с нуля организовали в шестой больнице “грязную” и “чистую” зоны с санпропускником и техническим обслуживанием – прежде в отделении больше одного общественного умывальника не требовалось.
– Между прочим, во Франции не было серьезных аварий, – говорил А.Е. Борохович. – А походные, специально оборудованные санпропускники в вагонах, специализированные самолеты на всякий случай предусмотрены. Мы же возили пострадавших на обычном, хотя и служебном самолете, в обычных поездах, автобусах и реанимобилях.
Специальной одеждой и одеждой из пластика, бахилами, респираторами уже в пять утра 27-го апреля обеспечили врачей и сестер. Независимо от званий и рангов, в приемном отделении и в лечебном корпусе они сутками не уходили из больницы. Без помощи работников Курчатовского института, которые 10 дней непрерывно дежурили в больнице, им было бы очень трудно работать.
9-го Мая ветеран Великой Отечественной войны водитель Николай Федорович Калинин вдруг задумчиво произнес:
– День Победы. А мы, как на фронте. – И он, и другой водитель ИАЭ Алексей Жамалутдинов имеют право на это замечание – оба участники Великой Отечественной войны.
К этому времени в шестой больнице лежало уже около двухсот чернобыльцев, из них более пятидесяти – тяжелые. Их нательное и постельное белье меняли каждые два часа. Автомашины дезактивировали. Если не поддавались – меняли обивку. Случалось, после такой обработки от машины оставался один корпус.
– Я обязан рассказать, как было, хотя и не велика моя должность, – говорил Елманов. – Бывало, я старался в медсестер, врачей “втолкнуть” хоть чашку кофе – они с недожеванным бутербродом срывались с места и бежали к больным. Наши больные находились и на третьем, и на верхних этажах, а лифты барахлили – так они бегом с этажа на этаж, не замечая усталости. Наши медсестры с перегрузом работали с полгода. От автобуса до здания всего 3-4 метра. Пока, чернобыльцы это расстояние проходили, с них сыпалась невидимая глазу радиоактивная пыль. Я поднялся следом на наш этаж, замерил фон на лестничной площадке – “грязь”: больных-то помыли, а медсестры и врачи разносят ее с пылью на ногах. Я – к А.К. Гуськовой – как быть? Отвечает: “Бери любых людей, дай им приборы и следи, чтобы прекратилось бегание персонала по этажам”. Связались с руководством, чтобы дали пленку, халаты, марлевые повязки, пластикат – защитные средства для борьбы с распространением радиации.
9 утра, воскресенье 27-го апреля. Елманов пошел искать помощников. Во дворе нашел работников санэпидстанции, предложил их руководителю О.Д. Бурову поставить его людей на верхних этажах. Он только отмахнулся и людей не дал. В итоге в первый день загрязнили все переходы и лестничные клетки практически во всей больнице. Потом сотрудники отделения с помощью солдат два месяца все это приводили в норму: снимали линолеум, вычищали щели в паркете.
Еще две партии пострадавших привезли 28-го апреля. Но те были полегче.
С научной и медицинской точек зрения клиника не оказалась застигнутой врасплох. Здесь уже был накоплен некоторый опыт лечения тяжелых радиационных поражений. А.Е. Баранов разработал собственную, очень эффективную систему диагностики и лечения. Первые три дня медикам приходилось выяснять, сколько же получили пострадавшие. Достоверно сказать об этом мог только сам организм, а “прочесть” информацию позволяла система А.Е. Баранова. Некоторым достались очень высокие уровни радиации. Например, А. Кургуз получил дозу, в несколько раз превышавшую смертельную. Чтобы очистить его тело от радиации, которую теперь выделяла обожженная поверхность, его накрывали простынями. Их через час-два выбрасывали.
Здесь стали свидетелями уникального в мире случая – выжил Андрей Тормозин, получивший 900 бэр. Ему сделали более десяти пересадок кожи.
Материально же клиника была недостаточно подготовлена к одновременному приему такого количества больных. Сразу понадобилось очень много одежды, тапочек и других необходимых вещей. Поэтому, например, первую партию при поступлении мыли мочалками, а вторую – тряпками: в воскресенье трудно было найти так много новых мочалок.
В специализированном отделении сначала всем и места не хватило. Тех, кто казался поздоровее, поместили в гинекологию и взамен уже ставших “грязными” пижам дали женские рубашки. Рослый Василий Кравченко поставил ногу на табурет, и рубаха задралась. Ребята хохочут. А сестричка закрыла лицо руками и боится голову поднять от стыда и этого громогласного мужицкого хохота... Так прошли первые дни.
Сначала многие даже тяжелые больные ходили. Кое-кто интересовался девочками – заглядывались на медсестер. А то и водочки просили. А потом стали ложиться.
Вспоминает Александр Бочаров: “...мы бодренькие... Такая странная болезнь: в первые часы выворачивало наизнанку, на ногах не стояли. Потом вроде как живой водой окропили: ни с того ни с сего здоров! Ходили в курилку, гуляли по коридорам. И вдруг, бах – снова падаешь. Нет сил доползти до кровати. Тошнота, лоб в испарине... И на этот раз мы уже поднялись нескоро. Да и не все поднялись...”
Обычные палаты приспособили под стерильные боксы и поставили в них ширмы. Самых тяжелых развели по одноместным палатам.
– Врач умирает с каждым умирающим пациентом, – рассказывала А. К. Гуськова. Но когда гибнут такие люди, боль особенно велика. Ведь эта болезнь родилась не в человеке, а из-за чьих-то ошибок или просчетов. Она ненормальна. А.Е. Баранов – мужественный, сердечный человек. Он руководил лечением самых тяжелых, но все-таки поддающихся лечению, и применял методы воздействия на кроветворящие органы. Профессор Гейл, приехавший из США, М.В. Кончаловский трансплантировали костный мозг. Замечательные профессиональные качества и беззаветную самоотверженность проявила молодой доктор С.Г. Пушкарева.
Взятие и введение костного мозга, эта отчаянно опасная и, как считается, полезная операция – в этом случае помогла меньше чем ожидалось. Эффективнее оказались отбор и замена отдельных частей крови. Американцы говорили, что советские врачи вдвое превышали дозволенные дозы крови. Да, но ведь это помогало! Большой коллектив врачей трудился практически круглосуточно, без выходных. Всем нуждающимся делали так называемую заместительную терапию клетками крови, антибактериальную и безинтоксикационную терапию. В стерильном блоке можно было увидеть подвешенные мешки – шла массовая заготовка крови, она отстаивалась. Огромное количество доноров, в том числе из самых дальних краев страны, предлагало свою кровь. Давлетбаев, например, помнит двоих из многих, чьи эритроциты и тромбоциты ему вливали: Кравченко и Янкилевича. До этого у многих в строке “лейкоциты” был прочерк. Но не все в руках врачей. Не всех удалось спасти.
Плазмофорез – очень тяжелая процедура. Это когда твою кровь выливают, а другую вливают. У некоторых сердце отказывало. Больным сказали, что волосы будут расти через три месяца – так и было. В реанимации сестры говорили, что в их работе настало “золотое” время – случалось, что было их десять сестер на двоих больных. Гроша ломаного не давали за наши жизни: “Вы – новорожденные, вам все можно”.
В больнице самыми жуткими днями были понедельник, среда и пятница, когда из коридора слышался звон тележек со склянками и банками – ехала перевязка. Одновременно приезжали юпитеры – киносъемка. Сестра вводила обезболивающее, потом приходил хирург, и начинались перевязки. Боль была такая, что кричали цензурные и нецензурные слова – это все фиксировались на пленке. На просмотре одного популярного фильма кто-то сказал: “Реклама обгоревших трупов”. Но это были мы – Нина Тормозина узнала своего мужа.
Радиация обжигала, словно пламя, хотя проявлялся ожог часто не сразу. У некоторых ожоговые язвы вроде бы подживали, а потом открывались снова. Геннадию Русановскому руку вшивали в живот, и молодая жена приходила, чтобы помочь ему в любой мелочи, ставшей теперь проблемой. Он с Ювченко в реанимации лежали последние и теперь живут в Москве в одном подъезде. Русановский закончил авиационный институт в Перми, поехал в Припять, да вот после получения новой квартиры там и месяца не проработал.
Постепенно людей заново учили пользоваться конечностями и выполнять другие функции – например, рисовать, плавать в бассейне, работать на велотренажере. Их водили в цветники, на природу.
От больных поступали совсем не специфичные для работы больницы просьбы: найти семьи, подыскать пристанище (в основном для родственников, которые приезжали навещать своих). Их устраивали чаще в больничной же гостинице для врачей, приезжающих обмениваться опытом.
Откликнувшись на просьбу медиков, прежние пациенты “шестерки” с ожогами и другими сходными заболеваниями согласились задержаться с выпиской. Юрий Татар задержался, чтобы помочь Нехаеву возвратиться к жизни. Это было ценной психологической поддержкой.
Жена Нехаева приехала в больницу одной из первых, устроилась работать в аптеке и много помогала сестрам. Само ее присутствие порой заменяло лекарства, и всегда степенный, рассудительный Нехаев поставил цель: выжить. Начал стараться самостоятельно поворачиваться, двигаться... Видеть это было невыносимо – у него было обожжено почти все тело, и со значительной части кожа совсем сошла. Это приносило постоянную жгучую, дикую боль. В палату к Нехаеву перевели Олега Генриха – он занимал его разговорами, отвлекал. А ведь и Олегу врачи потом три года запрещали работать. Подселили еще одного больного. Тот застонал, и Нехаев, сам еле сдерживавший стоны, приговаривал: “Потерпи, потерпи еще, пройдет”. Все они старались поддерживать друг друга. И страдания их были ужасны.
Александр Нехаев через 14 месяцев после аварии был единственным, кто еще не выписался из клиники. Ему ампутировали ногу: десятки пересадок кожи за год, но тщетно, слишком тяжкие ожоги. Над верхней губой – бисеринки пота. Бледный, худой. Каждое движение давалось ему с усилием. Таким увидела его делегация “Комсомольской правды” в октябре 1987 года. Врачи сказали, что Александр точно идет на поправку.
...Он работал в ту ночь в одной связке с Акимовым и Топтуновым. Прямо напротив аварийного реактора. Акимов и Топтунов умерли... Это было самое пекло, и они об этом знали уже тогда. Нехаев сказал: “Кому-то надо было открывать задвижки”. Именно так и сказал: “...кому-то”. Обезличив себя. Лишив всякого права на привилегии. Как будто это был бой, и он был в этом бою солдатом.
– Сколько вы пробыли в том месте?
– Минут сорок-пятьдесят. Многие из тех, кто лежит сегодня на Митинском кладбище, получили свою дозу за считанные минуты, если попадали в особенно грязные места.
– Потом?
– Потом мне стало очень худо, и я пошел домой. Я тогда подумал, что мне конец. Я хотел в последний раз посмотреть на детей. Утром меня забрала “скорая”.
– Где вам вручили орден “Дружбы народов”?
– Прямо здесь, в клинике. Приезжали ко мне из министерства, мои ребята-чернобыльцы навестили... Торжественно было.
– Ваши планы, Александр?
– ЖИТЬ!”
В штабе Минэнерго СССР, расположившегося на территории больницы №6, я познакомилась с инженером Н.И. Фоминой. Она рассказала, что здесь дежурят энергетики, пытаются помочь пострадавшим хотя бы в бытовых мелочах: организуют установку телевизоров в боксы, узнают и выполняют пожелания о чем-нибудь вкусненьком, о предметах туалета, определенном виде сигарет, а согласившихся бросить курить обеспечивают леденцами. С энергетических предприятий приходили посылки с фруктами, соками и прочим. Безотказно помогали из ЦК профсоюза электростанций и электротехнической промышленности.
Вот в штаб вошли две симпатичные молоденькие девушки, санитарки – Нина Ивановна уговаривает их попить соку. Открыла шкаф – а он полон отличными соками всех наименований.
– Безотказные девочки,– сказала она.– По 12 часов работают, на обед надо уговаривать оторваться. Полы моют по несколько раз в день, выносят горшки, не отказываются ни от какой грязной или тяжелой работы. Словом, делают все, что скажут. То пошутят, то приободрят словом, то анекдот расскажут. Больные наши рады им.
– Вы здесь давно работаете?– спросила я одну из девушек, Таню Друбу. – Две недели, я техник нейтронно-физической лаборатории с Кольской АЭС. Десять девушек – техников и инженеров нас из цеха наладки, испытаний и пуска Курской АЭС. А Вы зачем спрашиваете? Ах, вы журналист, извините, мне некогда, работы много! – И убежала. Поразительно, как охотно все энергетики-эксплуатационники, строители, монтажники рассказывают о других и как единодушно прерывают разговор, если он касается их личного участия в этом тяжелом деле. В этом смысле с ними трудно работать.
Время от времени по телефону шли междугородние сигналы – звонили родственники пострадавших, эвакуированные из Припяти в разные города страны. Вопросы родственники задавали самые разные, даже просили штаб посодействовать в их трудоустройстве или в том, чтобы детей определили на отдых там, где это удобно матери. Пожеланиям припятчан шли навстречу, называя их чернобыльцами по имени АЭС.
...В течение месяца в шестой московской клинике института биофизики Минздрава СССР в результате чернобыльской аварии из 131 умерли 28 человек с диагнозом “острая лучевая болезнь”– 19 эксплуатационников ЧАЭС, трое энергостроителей с этой станции, 6 пожарных. Первое время этим списком официально почти исчерпывалось число жертв чернобыльской катастрофы. Окончившие курс лечения проходили медицинскую реабилитацию в санатории “Голубое” под Москвой.
“Хочу видеть чернобыльцев” – этот “пароль” открыл все двери. Так вышло, что в “Голубое” я приехала только вечером. Медсестра очень хотела сделать для чернобыльцев что-нибудь хорошее, пусть даже это просто доброе слово – и собрала всех в одной палате. Разговор затянулся за полночь, но никому не хотелось расходиться.
Врачи каким-то чудом не узнали о таком вопиющем нарушении распорядка. А когда я сама призналась в содеянном – то еще и машину дали, чтобы успела к последней электричке. Предлагали даже остаться до утра в “Голубом”, не ехать в ночь.
– О ребятах погибших напишите, обо мне говорить нечего, – Поставил условие оператор центрального зала четвертого энергоблока О.И. Генрих, о мужестве которого рассказывали его сотрудники еще в “Сказочном”. Узнав, что имя его мне уже известно, взволнованно спросил только: “Добром вспоминают или ругают?” средний возраст работавших на ЧАЭС составлял тогда 26 лет.
