Текст книги "После Чернобыля. Том 1"
Автор книги: Ленина Кайбышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Но не всех киевлян и такой статус чернобыльцев, скажем так, обрадовал. Многие старожилы Киева мечтали о новых квартирах – вот они, только что отстроенные, “с иголочки” микрорайоны. А их пришлось отдать эвакуированным. Большинство киевлян поняло ситуацию сочувственно. Но были и такие (среди них даже один исполкомовский деятель), в ком чужая беда вызвала только злобу. Случалось, били стекла, уродовали двери. Находились родители, запрещавшие играть с “зараженными” сверстниками. И смог же врач ответить Саше Бочарову, секретарю комитета комсомола ЧАЭС на просьбу о медицинской помощи: “Работать вам не хочется, знаю вас, чернобыльцев”. В действительности Бочаров вставлял в своей квартире дверное стекло, выронил, поранил руку, перерезал вены. Руку подлечили, но она болела. А позже рентгеноскопия показала забытый, зашитый врачами кусочек стекла...
Многие, со стороны, не понимали, что чернобыльские ликвидаторы – герои. Например, председатель райисполкома Прокопов сказал родственникам пожарного Кибенка: “А чего он туда полез? Его никто не посылал”. Сталкиваться с таким непониманием было оскорбительно. Но не спорили, не били себя кулаками в грудь: Вот, мол, мы какие.
Но ведь было и такое: в Шевченковский райком партии г.Киева на второй день после аварии прибежали женщины и спросили: “Куда деньги послать?!” А первый секретарь райкома сходу их одернула: "Без ваших денег государство справится...”
Подобное не может не возмущать. Подобное глубоко оскорбляет всех причастных к 30-километровой зоне. И, кажется совсем недавно я нашла ключ этой душевной черствости, когда в Москве врач, хирург, абсолютно не причастный зоне и, безусловно, хороший, добрый и честный человек сказал мне: “А чего они туда лезли? Они понимали обстановку?” Он все понял, когда я объяснила: “Они защищали ваше здоровье, ваши жизни, ваши и мою”.
Чернобыль, засекреченный Чернобыль 1986 и 1987 годов для всех – это “черный ящик”, где “на входе” какие-то полоумные ликвидаторы-камикадзе, а “на выходе”– уставшие, а то и смертельно больные люди. Что внутри – неизвестно.
Оттого-то не только в Киеве врач был способен сказать строителю, эксплуатационнику или военному из Чернобыля: “Состояние вашего сердца никак не может быть последствием работы в Чернобыле, да вы и сами виноваты: никто вас не заставлял закрывать своим телом амбразуру, вы не на фронте...” Что тут скажешь? Заставлять рисковать жизнью, конечно, никто не пытался. Но люди шли сами, потому что понимали: это – настоящий фронт и лично от каждого зависит победа. Многие не осознавали, что разговоры об опасности и необходимости культурного поведения – всерьез. А кому-то это слабо объяснили.
В своем кинофильме “Порог” Р.П. Сергиенко привел свидетельство припятчанки, обратившейся по месту нового жительства к администрации киевского детского садика с просьбой принять ее ребенка. Не зная, что женщина эвакуированная, администратор ответила: “Места есть только в группе припятских детей. Вы не боитесь?”
И мне случалось слышать в киевском автобусе: “Парень-то хороший вроде, но мы дочери запретили с ним встречаться. Он ведь из Чернобыля, а нам внуков здоровых надо!”
И одновременно киевляне часто задавали вопрос: что стало бы с Киевом, если бы пожар на станции не удалось ликвидировать так быстро?
Но Киев стоит. Прекрасный и вечный…
Сегодня сталкиваешься с непониманием этих естественных для человека порывов: защищать свой город, Отечество. Люди стали стесняться говорить о патриотизме. Даже с трибуны Верховного Совета СССР (при обсуждении закона о собственности) кое-кто говорил о якобы присущем человеку беспредельном индивидуализме, о том, что, якобы, только частная собственность на материальные блага в любой форме способна побудить человека к хозяйскому, заинтересованному отношению к его производственной деятельности. Это – не верно. История, притом история нашей страны не в меньшей, чем где бы то ни было, знает немало примеров истинного, нередко массового альтруизма. Как говорил Л.Н. Толстой, лучший человек – тот, который живет своими мыслями и чужими чувствами; худший живет своими чувствами и чужими мыслями.
А из моей памяти не выходит заявление какого-то иностранца в 70-х годах: “Мы заинтересованы в том, чтобы в Советском Союзе больше не было Зой Космодемьянских и Александров Матросовых”. На пропаганду таких “идей” выделялись немалые средства.
“Уверен, что человек рождается со способностью откликаться на чужую боль. Думаю, что это чувство врожденное, данное нам вместе с инстинктом, с душой. Но если это чувство не употребляется, не упражняется, оно слабеет и атрофируется”, – пишет современный писатель Даниил Гранин.
Людям вообще свойственно в периоды крупномасштабных бедствий проявлять лучшие качества души. Вспомним, на мой взгляд, гениальный кинофильм “Бал”, кажется, французско-австрийский, но это не важно. Языком художника он рассказывает о жизни европейцев в разные исторические периоды XX века. Фильм многопланов. Выражаясь упрощенно, он примерно таков: люди радуются и страдают. Кто-то счастлив, другим не везет. Но каждого заботят его собственные, сугубо личные проблемы. Однако в годы общей беды, принесенной в данном случае Второй Мировой войной, люди становятся внимательней, добрее, сострадательнее к окружающим. А неудачник может стать фашистом.
Экстремальная ситуация выявляет высоту духа. Как относительно небольшое давление графит превращает в уголь, а действие могучих сил – даже в алмаз, так и человек, когда необходимо, способен сбросить все наносное, поверхностное, незначительное – и заиграет его душа алмазными гранями.
Вспомним, как у Высоцкого, в его “Балладе о борьбе”:
Если мясо с ножа
Ты не ел ни куска,
Если руки сложа
Наблюдал свысока
И в борьбу не вступил
С подлецом, с палачом —
Значит, в жизни ты был,
Не при чем, не при чем!
По мнению академика П. Симонова, социальная потребность “для других”, как и потребность познания, потенциально присуща каждому нормальному человеку. Надо только вооружить его средствами и способами для удовлетворения этих потребностей. Не случайно это ведет к возникновению положительных эмоций, а те, в свою очередь, усиливают исходные потребности.
Потребности “для других” есть и у животных. При проявлении бескорыстия (любознательности, заботы о других) в их мозге также обнаруживаются те химические вещества, которые связаны с положительными эмоциями. “Природа стимулирует все, что способствует выживанию рода”, – считает П. Симонов. – “Ведь ни одна стая не смогла бы сохранить себя, не будь в ней существ с бескорыстными потребностями... Экспериментальные исследования убедительно свидетельствуют о том, что у высших млекопитающих животных существуют две “бескорыстные” потребности, которые можно рассматривать в качестве филогенетических предшественников потребности познания и потребности “для других”' Это – исследовательское поведение и способность к эмоциональному резонансу в ответ на сигналы об эмоциональном состоянии другой особи того же вида, то есть способность к сопереживанию… Исследовательское поведение сопровождается активацией нервных клеток центров положительных эмоций и повышением содержания в тканях мозга эндогенных опиатов. Иными словами, “корысть” при осуществлении исследовательского или альтруистического поведения состоит в появлении у действующего животного положительных эмоций или в устранении отрицательных”. Так и у человека следование велению души порождает чувство удовлетворения выполненным долгом или угрызение совести, если он остался глух к ее голосу. Для тех же, кто остался в Чернобыле или приехал туда в первые дни после аварии, работа в зоне была великой целью.
Такие понятия, как смысл жизни, проблемы смерти и бессмертия, абстрактны только на первый взгляд. В действительности, если не явно, то подспудно, они озабочивают, мучают каждого вопросами существования его самого, его народа, всего человечества.
Кажется, философ Бертран Рассел сказал: “Чем жаловаться на общую темноту, лучше зажечь одну маленькую свечу”.
Сегодня митрополит Питирим говорит: “Чувство общей опасности, общей ответственности и интереса является, пожалуй, наибольшим стимулом. Многие популярные ныне газеты и журналы, телепрограммы зациклились на критике... упиваться одной только критикой, да еще и неконструктивной – это просто вредно. Человеку следует чаще напоминать, что он больше хороший, чем плохой... Чувство общей опасности, общей ответственности и интереса является, пожалуй, наибольшим стимулом... Выход, безусловно, есть. Существует много разных путей. Но ближайший и самый приемлемый для меня – это... не роптать на общую темноту, а зажечь свою свечу”.
Так было всегда. Легендарный победоносный партизанский полководец войны 1812 года Денис Давыдов писал, вспоминая французское нашествие: “В 1812 году поздно было учиться. Туча бедствий налегла на Отечество, и каждый сын его обязан был платить ему наличными сведениями и способностями... Видя себя полезным Отечеству не более рядового гусара, я решился просить себе отдельную команду, несмотря на слова, произносимые и превозносимые посредственностью: никуда не проситься и ни от чего не отказываться. Напротив, я всегда уверен был, что в ремесле нашем только тот выполняет долг свой, который переступает за черту свою, не равняется духом, как плечами в шеренге с товарищами, на все напрашивается и ни от чего не отказывается”.
С такими мыслями Денис Давыдов оставил свое “тепленькое” место адъютанта сиятельного князя Багратиона, чтобы поддержать “честь свою со всею ревностию, какой бедственное положение любезного нашего отечества требует”.
И так думают все, осознающие себя Личностью. “Мужество в несчастье – половина беды”, – говорил римский драматург Тит Макций Плавт 1700 лет назад. Не случайно ведь древнее имя Личности было – Герой. “Помните, что вы принадлежите роду человеческому и забудьте обо всем остальном”, – это говорит уже английский философ и математик Бертран Рассел в XX веке.
“Равнодушие еще никого не сделало счастливым” (Л. Ландау).
А неравнодушие? Буквально накануне аварии из Киева в Припять приехал В.П. Токаренко, заместитель управляющего ЮТЭМа (трест “Южтеплоэнергомонтаж”), устанавливавшего все тепловое и ядерное оборудование на ЧАЭС. Надо было обсудить, как получше использовать ЮТЭМовский башенный кран “Демаг” у строившегося в то период пятого энергоблока станции. Остался на ночь, чтобы в субботу отправиться на стройплощадку. А около 5 утра зазвонил телефон – авария. Пытался дозвониться до Киева, но линия оказалась заблокированной. Тогда Владимир Петрович на своей личной машине, а за ним на другой – Виктор Григорьевич Микитась и другие монтажники бросились на станцию. Охрана их хорошо знала в лицо и пропустила.
Все при Токаренко – умный, красавец, рослый. Займись он только собой в мирной жизни – озолотился бы. Но – не его это, не интересно.
База ЮТЭМа находилась всего в 150 метрах от четвертого блока. Токаренко еще не знал, что конкретно произошло на станции, но ему было абсолютно ясно: надо немедленно вывозить оставшихся там людей. Пересчитали присутствующих, чтобы никого не забыть. На кислородном хозяйстве увидели дрожащих девчат – дежурных аппаратчиц Омененко и Стерхову. Они решили, что это американцы бомбу сбросили. Дрожат, а хозяйство не бросают.
Радиационный фон “в районе столовой “Фиалка” на территории базы ЮТЭМа доходил до тысячи рентген в час, но монтажники об этом не знали, как, по видимому, никто на ЧАЭС. Вспомним, еще ночью начальник гражданской обороны Воробьев положил перед директором станции Брюхановым записку: “200”, “1000 рентген в час”, зашкалило...”
Тот факт, что реактор именно разрушен, приехавшие специалисты поняли быстро. Однако этого, к сожалению, не скажешь о руководстве ЧАЭС.
Начальника ГО ЧАЭС подполковника запаса С.С. Воробьева директор В.П. Брюханов вызвал на станцию в 1 час 55 мин. Ночи. Автомат для вызова должностных лиц был в исправном состоянии, но работал не по полной программе, а телефонистка оповещала руководящей состав выборочно: чтобы не было паники.
Воробьев захватил с собой секретаря парткома и в 2 часа 15 мин. выехал на личной машине на станцию. Через 15 минут они были на месте. В это время прибывшие по вызову Брюханова собрались у встроенного в административно-бытовой корпус убежища гражданской обороны, но войти не смогли, так как никто из присутствующих не знал, где же хранятся ключи от входа. А ключи находились, как положено, у начальника смены... Все стояли и ждали Воробьева. Но Серафим Степанович побежал не в убежище, а взял с собой дозиметрический прибор ДП-5 и пошел один замерять уровни радиации. Стрелка прибора зашкаливала. “Значит, – подумал он, – дела плохие”. И помчался искать начальство – а оно все еще стояло у закрытого убежища. Воробьев возмутился: “Если не знаете, где ключи, так уж давно бы взломали замок... Ах да, – добавил он, – еще нужно же суметь открыть герметичные двери, а потом задраить их обратно”. А всему этому надо учиться... Между прочим, директор АЭС сам считается командующим ГО станции. Раздраженный тон Воробьева объяснялся конфликтом с дирекцией по поводу давнего наплевательского отношения администрации к нуждам гражданской обороны вообще и обучению персонала станции в частности.
С.С. Воробьев открыл убежище в 2 часа 35 минут. Доложил о высоких уровнях радиации на территории станции и потребовал срочно разобраться и принять меры. Но директор ЧАЭС объявил всему руководящему составу... начало учения по гражданской обороне и запросил соответствующие документы – на это ушло еще минут двадцать.
Бункер сам оказался радиоактивно загрязненным – еще до аварии включили систему вентиляции в “чистом режиме”, чтобы проветрить помещение. Брюханов распорядился выдать руководству противогазы и поднять по тревоге формирования гражданской обороны. И на это ушло время, поскольку по ночам подразделения гражданской обороны не тренировали, не приучили к оперативности.
Воробьев же снова пошел вокруг станции замерять фон. Снова зашкаливало. Он снова доложил об этом директору, и тот... ни поверил! Воробьев доложил еще, что радиоактивный след пошел в сторону г. Припяти и что нужно срочно оповещать людей и принимать экстренные меры. Доложил о том же и в штаб Гражданской обороны Киевской области.
...А в это время сотрудники станции, истинные герои отдавали свои жизни на аварийном блоке.
Брюханов приказал Воробьеву еще раз проверить обстановку. Но тот не подчинился, а отправился с майором Телятниковым за костюмами и противогазами для пожарных – ведь у них не оказалось ни спецзащиты, ни нужных дозиметрических приборов.
По дороге Воробьев доложил заместителю по науке о виденных им кусках графита на территории станции – тот усомнился… В это время пришел главный инженер ЧАЭС Н.М. Фомин и также заявил, что реактор заглушен, а потому и графита никакого быть не может.
Даже в 6 часов 20 минут утра, когда Воробьев доложил Брюханову новые результаты дозразведки, тот не поверил, приказал уйти с АЭС, не паниковать и вообще не появляться на глаза...
Говорят, Брюханов все же распорядился вызвать автобусы для эвакуации припятчан 26 апреля, но услышал из обкома партии окрик “не паниковать” и распоряжение отменил.
“В 7.00 Воробьев вынужден был открытым текстом доложить радиационную обстановку начальнику штаба ГО Киевской области полковнику Корнюшину, который после этого прибыл на АЭС, но никаких решительных действий не предпринял”, – пишет профессионал в области гражданской обороны генерал Н.Д. Тараканов.
...Вот такая информация о создавшейся обстановке ждала членов Правительственной комиссии.
Итак, Токаренко отправил со станции многих, думая, что пострадал только Центральный зал. Узнав, что разгерметизировался и реактор, приказал отправляться по домам и остальным. О себе не думал. Он то ходил, то ездил на своей машине от объекта к объекту, как потом выяснилось, прямо по кускам графита в Припять, в Чернобыль и снова на станцию. Получил дозу около ста бэр (ориентировочно, поскольку дозиметристы и медики обследовать монтажников начали только 29 апреля). Машину пришлось бросить – она оказалась слишком “грязной”. И он долго болел.
... На Чернобыльскую стройку В.П. Токаренко пришел ко времени монтажа первого энергоблока сразу заместителем управляющего трестом с орденами Октябрьской Революции и “Знак Почета”. Аварийный 1986 год добавил к этому ряду орден Ленина.
Родился Владимир Петрович в Мурманске, работать начал с 17 лет слесарем треста “Востокэнергомонтаж” в городе Ангарске, потом учился на токаря, вскоре стал мастером, старшим производителем работ. За всякое дело брался сноровисто, с выдумкой. Но все-таки хотелось поучиться технической грамоте в вузе – и пошел в томский политехнический в таком возрасте, когда его уже заканчивают. Считал, – учиться никогда не стыдно. Стыдно не знать, не уметь. И позже эту привычку постоянно учиться не бросил, а все стоящее, прогрессивное сразу же употреблял в дело. Еще возглавил общество трезвенников, взялся редактировать стенгазету. Надо ли удивляться, что к В.П. Токаренко с огромным уважением относятся все, кто хоть немного с ним общался. Многие специалисты ЮТЭМа называют его своим Учителем, и не только потому, что ЧАЭС он знает наизусть. Не только Токаренко не смог поступить иначе. Весь ЮТЭМ заслуживает отдельного рассказа, и такой рассказ впереди.
ПЕРВЫЕ ДЕЙСТВИЯ
Многие леса огородили. У въездов в другие установили плакаты: “Граждане! Въезд в лес временно запрещен, использование его даров противопоказано”, “Обочина заражена”, “Запретная зона”. На пляжах: “Купание запрещено” (чтобы не загорали на “грязном” песке).
Военные изучали карты местности и процедуру обследования сел, как боевые операции.
Природа не понимала опасности и продолжала какое-то время жить по своим законам. Кое-где эвакуированные жители вновь вкапывали стволы деревьев с колесами для аистов. Но птицы упрямо оставались на своих старых гнездах и вывели птенцов. Их можно было видеть даже среди бронетранспортеров и у стоящих вертолетов. Пышно цвели и особенно богато плодоносили сады. Но теперь все это воспринималось как противоестественное.
В мае командированные (их было еще относительно немного) размещались в самом городе Чернобыле. Служебных помещений не хватало, оттого теснились, но покинутое жилье не занимали. Например, в общежитии профтехучилища временно разместились инженерные службы. В кабинетах райкома партии – Правительственная комиссия, офисы Минэнерго, Минсредмаша, Минздрава, ИАЭ им. И.В. Курчатова и другие. Ученые – в здании больницы (физикам досталось отделение гинекологии, и они в шутку адресовали друг друга соответственно табличкам на кабинетах).
При выезде из зоны каждое колесо и днище любой машины дозиметристы “ощупывали” своими приборами. Поначалу это отнимало слишком много времени, на постах создавались длиннющие пробки, и в очереди на проверку случалось стоять часа два-три. Поэтому с помощью украинского Института ядерных исследований посты вскоре оснастили усовершенствованной аппаратурой, многократно ускоряющей проверку. Сквозных автошин на киевской дороге практически не было. Через год в зону чистые машины вообще перестали пускать, и многие чернобыльские легковушки, даже рейсовые автобусы с работающими в километровой зоне от поста стали возвращаться обратно, а выезжавшие пассажиры пересаживались в чистые, которые предоставил штаб Минэнерго СССР.
О быте никто не думал, особенно в первое время. Тесноту и неудобства старались не замечать. Все ночевали в г. Припяти не только до начала эвакуации населения 27 апреля, но и несколько дней позже. Когда реальная опасность для здоровья стала очевидной всем, Правительственная комиссия и управленческие штабы эксплуата-ционников и энергостроителей все еще работали в Припяти. Видимо, им, до предела занятым решением насущных крупномасштабных проблем, просто в голову не прихо-дило заботиться о собственном здоровье. Правда, 29 апреля большинство уже ночевало в с. Полесском, а высшие чины – в с. Иванково, за пределами 30-километровой зоны.
Многих, впервые приезжавших в те дни в Чернобыль, поражали порядок, высокий уровень организованности и абсолютное отсутствие паники. А ведь масштабы трагедии уже были в достаточной мере известны. Экстремальные ситуации, конечно, высвечивают, кто есть кто. Обстановка была до такой степени серьезной, что просто не оставляла ненужных, суетливых или малодушных – им предлагали уехать или они к этому приходили сами. В Чернобыле только работали. Без счета времени. До изнеможения. Вдохновенно. Самоотверженно.
В первые дни единственным средством борьбы с радиацией был йодистый калий, который теперь все получали в обязательном порядке для защиты щитовидной железы. Он очень помог. Действительно, радиоактивный йод на первых порах представлял наибольшую опасность для организма. А обычный йод заблаговременно наполнял щитовидную железу, не оставляя места для радиоактивного изотопа.
В с. Иванково члены Правительственной комиссии нередко приезжали только в 3-4 часа утра. В гостинице их ждали с горячим бульоном и другой питательной и вкусной пищей. Молодых поварих набрали из профтехучилищ. Они старались готовить очень хорошо, и это им удавалось. А в 8 утра в г. Чернобыле уже начиналась работа Правительственной комиссии и всех остальных служб.
О регалиях никто не думал. Члены Правительственной комисии, вообще руководители, могли узнавать друг друга только в лицо: вскоре обычную гражданскую одежду сменила защитная хлопчатобумажная типа спортивных “штормовок”, просто стандартная рабочая, иногда – “афганки”, которые в тот период еще были редкостью и привилегией. Даже на генералах не было погон. Обычное хлопчатобумажное солдатское белье в зимнем варианте. Все это носили, несмотря на 30-градусную жару: радиация. По сути, так была одета вся чернобыльская зона. В первую неделю, возможно, декаду, то есть в самое страшное время, марлевых “лепестков” для защиты органов дыхания еще ни у кого не было, в том числе и у членов Правительственной комиссии. Говорят, их защищающая способность составляет 99,9%, то есть более высока, чем у мощных респираторов, которые в зоне образно называли “свиное рыло”.
Радиация не чувствуется, не имеет ни вкуса, ни запаха, ни цвета. Но предательски на первых порах возбуждает, так что иногда ни с того ни с сего вдруг хочется улыбаться, быть деятельным. Через несколько часов (или дней, в зависимости от полученной индивидуальной дозы облучения) эйфория сменяется невероятной усталостью. Но работать все равно надо, и люди работают. Молча.
И только в сосредоточенных глазах членов Правительственной комиссии нет ни тени улыбки. Они внешне спокойны, деловиты, немногословны, хотя в действительности проблем “больше потребности”. Задания отдают кратко и ясно.
Сегодня сказанное может показаться излишне парадным, торжественным. Но оно – буквально. Была поставлена на карту судьба не только станции, даже не 30-километровой зоны или Киевской области. Здесь в определенном аспекте решались и судьбы мира: посреди густонаселенной Европы – этакое чудовище.
Нужно было срочно, одновременно и притом впервые в мире (!) решить ряд труднейших вопросов: как обезопасить окружающие территории от дальнейшего радиоактивного загрязнения; как защитить работающих непосредственно внутри и на территории АЭС; как усмирить этого взбунтовавшегося и разъяренного зверя – четвертый реактор Чернобыльской АЭС; как изолировать его от окружающего мира; что делать с остальными энергоблоками (они не повреждены, надежны, работоспособны, но в разной степени радиоактивно загрязнены)?.. В первые дни даже под присягой никто не смог бы утверждать, что реактор не взорвется еще раз. Но это последнее члены Правительственной комиссии и причастные к делу физики упрятали глубоко в своем сердце, не отвлекаясь на эмоции – они искали разгадку реакторной тайны и надежное оружие для борьбы с его вздорным характером.
Ситуация экстремальная. Решения принимают мгновенно. И они должны быть единственно правильными. Многие, случалось, еще несколько часов назад незнакомые люди теперь должны немедленно объединить свой интеллект, свои физические и моральные силы... Общая, очень тяжелая ноша сблизила людей. Сделала добрее, покладистее. Амбиции стали бессмысленны. Начальственные окрики – излишни. Бюрократические проволочки и согласования воспринимались бы как проявление дикости, анахронизма, непонятливости.
Люди почувствовали себя близкими друг другу, словно члены одной семьи. Это чувство и теперь дорого каждому работавшему в чернобыльской зоне в 1986 г. и накатывает теплым валом при встрече даже незнакомых людей. Мне могут возразить, что, бывало, доказывали приоритетность “моей” идеи, технологии просто из тщеславия и т. п. Да, бывало иногда. Но я описываю общую, характерную картину.
А вот как это начиналось...
По ночной дороге из Киева в Припять мчалась машина заместителя Министра энергетики и электрификации Украины В.М. Семенюка. Он прибыл из Киева на Чернобыльскую АЭС первым из руководителей отрасли, быстро оценил ситуацию. Для него, опытного энергетика, сразу стало очевидным: нужно в любом случае обеспечить города Припять и Чернобыль электроэнергией – ведь на атомной станции придется остановить на время и “здоровые” агрегаты. Это дело для Вилена Мироновича было привычным – ведь до работы в министерстве он был главным инженером районного управления Львовэнерго, генеральным директором Киевэнерго.
В.М. Семенюк возглавил первый оперативный штаб по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
В московской квартире заместителя командующего Гражданской обороны (ГО) СССР генерал-полковника Б.П. Иванова телефонный звонок раздался в 3.45 утра – звонил дежурный штаба ГО СССР. Не зная подробностей аварии, доложил, что взорвалась газобаллонная система, вызвавшая пожар на четвертом энергоблоке... Через несколько минут штабной УАЗик уже мчался по Москве. С этого момента началась работа военных по ликвидации аварии.
Заместитель Министра Минэнерго СССР, отвечавший за атомную энергетику Г.А. Шашарин 25 апреля отдыхал в Крыму и Ялте, когда около трех часов ночи ему сообщили об аварии, не объяснив истинных се масштабов, а на его расспросы ответили, что реактор цел и контролируется. Тем не менее, Г.А. Шашарин утром вылетел в Москву, а в 12.30 он уже был в Киеве и еще через час в Припяти. С ним ехали из Киева заместитель председателя Совета Министров Украины А.Ф. Николаев, Министр энергетики и электрификации Украины В.Ф. Скляров. Утром 26 апреля встретивший “своих” начальник Управления строительства ЧАЭС В.Т. Кизима сам сидел за рулем: Г.А. Шашарина, В. В. Марьина и некоторых других приехавших с аэродрома он повез прямо на станцию. Они увидели разбросанный на земле графит и багровое сияние над реактором. Личных дозиметров у них не было. Вероятно, о приборах в тот момент просто не думали.
В 10 утра 26 апреля в Минэнерго зашел за корреспонденцией заместитель Министра А.Н. Семенов – до окончания его отпуска оставалось два дня. Министр А.И. Майорец спокойным голосом предложил ему вылететь на Чернобыльскую АЭС. Александр Семенович согласился и спросил, когда лететь – “через час-полтора”, вылетали через два часа. Практически все в министерстве так уезжали в те дни на ЧАЭС, и всем это предлагали нарочито спокойным голосом.
Почти одновременно прибыл Первый заместитель Министра Минэнерго СССР С.И. Садовский, чуть позже заместитель Министра здравоохранения СССР Е.И. Воробьев и заместитель начальника III главного управления Минздрава СССР Е.Д. Туровский, заместитель командующего ГО страны генерал-полковник Б.П. Иванов, заместитель командующего Киевским военным округом генерал-лейтенант Н.Т. Антошкин, Министр энергетики и электрификации СССР И.А. Майорец, заместитель заведующего отделом топлива и энергетики ЦК КПСС В.В. Марьин, секретарь Киевского обкома КПСС, начальники строительных и монтажных объединений Минэнерго СССР, ведущие ученые.
Правительственная комиссия
Обсуждается этап сооружения «Саркофага»
Всем было очевидно, что справиться с бедой необходимо как можно быстрее.
Днем 26 апреля была образована Правительственная комиссия. В нее вошли министры и заместители министров энергетики, Средмаша, Минздрава и крупные специалисты. В тот же день вечером прилетел заместитель председателя Совмина СССР, глава бюро Совмина по топливно-энергетическому комплексу и кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Б.Е. Щербина. Он возглавил комиссию. Его заместителем стал Ю.К. Семенов (в скором будущем – министр энергетики и электрификации СССР, академик).
Борис Евдокимович одобрил и предварительную работу, и четкое распределение обязанностей. Он почему-то потребовал от присутствовавших подписания акта с перечнем ничтожно малых причин, в комплексе приведших к аварии. Этот акт подписали все, кроме Шашарина и Абагяна.
Было установлено круглосуточное дежурство ответственных работников. Первыми дежурными в ночь с 26 на 27 апреля от Минэнерго Б.Е. Щербина назначил А.Н. Семенова, а также начальника химических войск Минобороны СССР генерал-полковника В.К. Пикалова. Они разместились в кабинете первого секретаря Припятского горкома партии, в других помещениях – их помощники.
Первая же Правительственная комиссия наметила основные мероприятия. Следующая комиссия под председательством И.С. Силаева уточнила “планы Силаева”. В конце мая и начале июня эти мероприятия были положены в основу программы работ, утвержденной постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР. Впоследствии сроки уточнялись, но цели оставались прежними. Первые протоколы комиссии вел В.Ф. Скляров.
Первое время председатель Правительственной комиссии ежедневно лично проводил первое заседание в 8.00 и второе в 22.00. К концу лета 86-го второе заседание стало проходить в 20.00, и так – годы.
Основные работы были возложены на Минэнерго как на заказчика и генподрядчика. Но сил одной этой отрасли явно не могло хватить, поэтому привлекались также силы Минсредмаша, Минуглепрома, Минмонтажспецстроя, военных и т. д. Одновременно от Минэнерго СССР в Чернобыле работало по два замминистра: А.Н. Семенов, С.И. Садовский, Н.А. Лопатин, Г.А. Шашарин, В.А. Лукин, В.Н. Кондратенко, М.В. Борисов, начальник Союзатомэнерго Г.А. Веретенников. Стиль работы был таков: А.Н. Семенова Щербина назначил председателем рабочей строительной подкомиссии по подготовке программы и плана консервации четвертого энергоблока, с почасовыми сроками исполнения. Например, по этому плану с 11 мая до 20.00 ч 12 мая предстояло выполнить такой объем работ, на который в обычных условиях требовалось бы полгода. Всего же подкомиссий было семь.
