Текст книги "После Чернобыля. Том 1"
Автор книги: Ленина Кайбышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
А вот мнение академика Российской метрологической Академии Ю.И. Брегадзе, заместителя директора Института физико-технических и радиотехнических измерений: на ЧАЭС испытания с выбегом турбогенератора вообще не должны были проводить станционные операторы, как им это предписывалось проектом. Это должны делать специально для такого дела подготовленные специалисты. И вообще необходимо на оборудовании ставить “пломбы” в тех местах, куда оператору вмешиваться нельзя. Их отсутствие – тоже вина разработчиков, то есть конструкторов Чернобыльского реактора.
Если потенциально имеется хоть малейшая опасность, что возможно нарушение нормального процесса, то в соответствующем месте оборудования должна быть поставлена “пломба”. Но чернобыльские операторы, которые уверяли, что с реактором не может случиться ничего плохого, вероятно, просто не знали о возможности всех последствий их действий.
Недостатки есть в любом производстве и в любом оборудовании. Но Регламенты эксплуатации должны быть составлены таким образом, чтобы эти недостатки не всплывали на поверхность. Ведь “раскочегарить” и взрывать можно практически любой аппарат.
Современные люди живут в век очень развитых технологий, техники. Многие технологии потенциально опасны. Радиационная безопасность должна восприниматься как нечто постоянное, с чем всегда нужно быть осторожным и зачем необходимо постоянно следить. Под ядерной безопасностью понимается необходимость предотвращения крупных аварий и катастроф. Вообще, потенциально опасных производств очень много: химические производства, плотины и гидроэлектростанции и т.д., то есть практически во всех отраслях промышленной деятельности. Поэтому человечеству необходимо быть осторожным в своей деятельности. Например, технологии должны составляться так, чтобы каждому участнику было абсолютно ясно, что он должен делать, и том каждый должен обязательно соблюдать технологическую его дисциплину. Но для этого каждому должны быть четко записаны его обязанности: от и до. Следовательно, оператор АЭС не обязательно должен знать устройство всего реактора. Но конструктор обязан четко составить все прописи. Невозможно всех обучить всему и притом, чтобы каждый точно знал, что именно происходит “внутри”. Нельзя забывать и об угрозе терроризма.
На Западе оператор не имеет права на самодеятельность, вообще “рассуждать”, в ряде случаев ему не нужно и высшее образование, лишь бы пунктуально выполнял Регламент эксплуатации. У нас принято, чтобы “каждый солдат понимал свой маневр”, хотя при этом также обязан строго следовать Регламенту. Поэтому наши операторы, вообще многие эксплуатационники, имеют вузовские дипломы и еще ежегодно сдают экзамены на профпригодность. Творчество им не возбранялось. Но из этого следует, что они обязаны знать о вверенном им аппарате абсолютно все с точки зрения свойств его характера и вредных привычек. Но этого-то им как раз и не сообщили... Таково же мнение профессионала О.В. Шумяцкого: Инженерам, которые хорошо знают физику реакторов на ЧАЭС, обязательно должны были сказать и о недостатках его физических и конструктивных свойств. Операторы должны знать о нем все! Но Регламент о недостатках умалчивал, а самомнение разработчиков программы испытания не позволило им задуматься об этом. Здесь – корень зла, поэтому нет оправдания ни конструкторам аппарата, ни авторам программы. Убежденные, что знают теорию, те и другие обязаны были знать и конкретную конструкцию, и человеческую психологию.
Какая система целесообразнее, наша или западная – вопрос спорный, есть плюсы и минусы. Например, авария на американской АЭС “Три Майл Айленд” обусловилась техническими причинами: отказом конденсатного насоса, закрытием запорных клапанов на линии вспомогательных питательных насосов и непосадкой на место импульсного предохранительного клапана. А вот дальше она стала определяться длительными последствиями от ошибки операторов... Американцы не постеснялись назвать истинные причины ради предотвращения повторных неприятностей. Наш НИКИЭТ до сих пор настаивает на своей невиновности, якобы, все дело в “маловероятном сочетании ошибок операторов”.
Академик А.П. Александров рассказывал мне с гордостью, как много лет назад он лично спас от крупной аварии энергоблок на Ленинградской АЭС, успев повернуть какой-то нужный ключ на щите управления. Рассказывал в том смысле, что можно любую аварию, связанную с паровым или каким-то иным эффектом, предотвратить умелым управлением. Он тоже придерживался версии о вине персонала ЧАЭС, так что уж говорить об Н.А. Доллежале? Николай Антонович через три года после аварии, т.е. после офисных публикаций о конструктивных недостатках реактора, пишет в своей монографии “У истоков рукотворного мира”, рассчитанной на широкого читателя: “...повинны в происшедшем (в Чернобыльской аварии, ред.) не какие-то конструктивные или технологические пороки техники, а действия обслуживающего ее персонала...
Казалось бы, нам-то какая разница, кто виноват? Обвинение, исключительно, персонала в ужасной катастрофе вызвало взрыв общественного возмущения в СССР и за рубежом: атомной энергетике, которой управляют разгильдяи, не может быть места. Под нажимом наших и зарубежных “зеленых” были остановлены не только все атомные стройки СССР, в том числе и на этапе предпусковых работ, но и все остальные энергетические стройки, а также проектные, конструкторские и даже изыскательские работы. В итоге страна лишилась научно-строительного задела общим объемом около 200 млн. квт на электростанциях всех типов, ведь они – объекты Минэнерго, виновника Чернобыльской катастрофы.
Это – более чем серьезно. Общая мощность всех действующих электростанций страны в 1985 г. составляла 314,7 млн. квт. Электроэнергетика – дорогостоящая и инерционная отрасль. Не начатое сегодня, отзовется через 7-10 лет. Строительство же само по себе – не самоцель, поскольку электроэнергию в запас не произведешь, только по потребности. У нас и сейчас нет ни одной новой задельной стройки.
Экономические потери СССР от такой общественной активности поначалу оценивались в 200 млрд. рублей (в ценах 1986 г.), через пару лет их уже стало просто невозможно подсчитать, настолько велики и трудно учитываемы. И все это – из-за невинной уловки: “Не я разбил блюдце, а плюшевый мишка”. Только у взрослых это получается не так невинно.
А теперь чуть отвлечемся от вопроса, “кто виноват?!” и поинтересуемся мнением члена-корреспондента ГАН В.А. Сидоренко, в чем суть проблемы. На Западе объективное понимание вероятности и тех или иных серьезных техногенных и социальных последствий формируется в процессе открытого общения, взаимной перепроверки, контроля и взаимного обогащения знаниями, пониманием ситуации. В такой обстановке может выработаться адекватная система противодействия опасности, которая включает доступность технических решений и их обсуждение. Так негативные последствия минимизируются.
Политическая система СССР отрицательные аспекты замазывала, позволяла пройти мимо. Наша хозяйственная система не предусматривала достаточных мер контроля. Сама структура ответственности хозяйственных субъектов размазывалась; не концентрировалась и возможность реализации этой ответственности. В совокупности эти факторы вели к тому, что могли появиться и недостатки конструкции атомного реактора, и мимо них можно было пройти, как мимо недостатков культуры эксплуатации. В результате, появилась технология с объективно повышенной опасностью. Однако сегодня, она не должна восприниматься как некое запретное направление деятельности. Важно отдавать себе отчет в том, что устранение внешних условий, позволяющих появиться этой опасности, должно быть более важным, чем ликвидация конкретных технических погрешностей или ошибок. В конечном счете, сегодня важно именно это.
Гласность, открытость, хорошая организация, нормальные юридические отношения, преобразование политических структур – вот, что важно и с точки зрения уменьшения опасности ядерной техники.
Сегодня важно при всем осознании трагичности чернобыльской ситуации понимать, что есть и база для оптимизма. В конце концов, не все так плохо, чтобы слепо смиряться перед якобы неизбежной обреченностью. Объективная опасность технологий в условиях научно-технического прогресса проявлялась и будет проявляться всегда. Выход – в нахождении адекватных мер организации использования этих технологий и защиты от их негативных качеств.
* * *
Но вернемся к событиям на Чернобыльской АЭС.
И раньше на ЧАЭС на упреки вышестоящего руководства главный инженер ЧАЭС Н.М. Фомин и его заместитель А.С. Дятлов неизменно отвечали: “Станция план выполняет надежно. Какие могут быть претензии?” Руководившие экспериментом убеждены в его полезности, экономической целесообразности. А исходная надежность реактора ведь считалась гарантированной. Дятлов, опытный ядерщик и грамотный инженер, вообще возражений не любил. Но вот ситуация стала противоестественной – и Дятлов растерялся. Психологи знают, что стрессовая ситуация не просто вызывает к жизни “второе дыхание”. Она создает качественно новое состояние нервной системы. Один начинает мыслить особенно четко. Другой, обладающий в обычных условиях сильной нервной системой, может и растеряться. Тут психологам предстоит еще немало поработать, отыскивая ключи для профессионального отбора, хотя трудностей немало: моделировать стресс недопустимо, а для его прогнозирования в мире еще не разработали методик.
Правда, Дятлов, придя в себя от шока, какое-то время ходил по разрушенному блоку станции, сильно облучился, приказывал подавать воду в реактор, хотя Ювченко ему доложил: он видел своими глазами раскрытый аппарат! Над тем местом, где должна быть крышка, видел яркое голубое свечение! – Дятлов не поверил... Из-за его команд многие получили лучевую болезнь без нужды. Здесь людей приучили возражать не больше одного раза, а потом исполнять приказ. И, повинуясь приказу, тот же Ювченко пошел открывать задвижки...
Не так уж и бессмысленно заливать реактор водой, если не знаешь, что от него ничего не осталось. Обычно чернобыльскую аварию сравнивают с американской, на Три Майл Айленд. Там действительно вода приостановила процесс, и специалисты об этом знали. Но здание реакторного отделения АЭС ТМА – под колпаком, авария же была значительно меньшего масштаба, хотя и сопровождалась расплавлением активной зоны реактора, выходом под оболочку большого количества продуктов деления и некоторым загрязнением открытой территории.
Что же удивляться действиям высшего руководства станции, если один из руководителей отдела труда и техники безопасности АЭС Красножон, прекрасно зная, что дозиметры зашкаливают, тем не менее, уверял персонал, что работать – можно (понимай – без ограничений). Сам же облачился в гидрокостюм с пластиковым шлемом. А ведь его обязанностью была забота о людях. Не имеет значения, что на четвертом энергоблоке в тот момент были дозиметры не очень большой разрешающей способности. Но на то ведь они и служат, чтобы предупреждать об опасности.
Я уже говорила о том, что люди утренней смены, зная об аварии и о переполненной медсанчасти, тем не менее, вышли работу, низкий им поклон... И вот тогда заместитель главного инженера станции М.А. Лютов приказал начальнику утренней смены цеха ТАИ (телемеханики, автоматики и измерений) А.И. Бибикову послать ремонтников, чтобы замерили температуру графитовой кладки реактора. Алексей Иванович ответил просто: “Посмотри в окно, графит валяется там...” – и никого не послал. Но и это заявление никого не убедило, по-прежнему станционное начальство считало, что реактор – цел! С момента катастрофы прошли не минуты – часы...
Состояние шока понять можно. Но мне кажется, что у некоторых руководителей сильнее, чем профессиональные качества (а они были достаточно высоки) в этой действительно кошмарной ситуации срабатывало чувство страха не за свою жизнь, а перед неизбежным гневом высшего начальства. Приучили докладывать о достижениях, а признаваться – в “отдельных недостатках”.
Сам по себе высокий уровень радиации – это психогенный фактор, а недостаток информации об уровне радиационных полей в зоне работ может вызвать чувство безотчетного страха.
Способность преодолеть страх – и есть то качество человеческого поведения, которое принято характеризовать как подвиг. Неадекватными примерами поведения в такой опасной ситуации порой были как раз отчаянная смелость некоторых эксплуатационников и желание посмотреть после взрыва на аварийный реактор. А у некоторых руководителей Чернобыльской АЭС, наоборот, – стремление спрятаться в безопасное место и без нужды посылать подчиненных, в том числе и своих заместителей, начальников цехов, начальников смен других энергоблоков в самое пекло. По этой последней причине ЧАЭС оказалась в значительной мере без руководителей, тогда как главный инженер, его заместитель и директор станции в самые опасные часы находились в бункере под АБК-1.
Собственно, руководители станции должны были находиться в бункере – не гоже генералу размахивать шашкой. От него требуется оценивать обстановку на поле боя, направлять подразделения своей армии и беречь солдат и офицеров. Однако, здесь, по сути, оказалось выполненным лишь первое условие. Оперативный персонал станции вынужден был принять на себя во многом и тяжесть организационных забот, так как значительная часть “среднего командного состава”, свершив свой гражданский подвиг, уже на рассвете 26 апреля выбыла из строя.
Раз уж дело коснулось “человеческого фактора”, имеет смысл вернуться к записке заместителя начальника турбинного цеха по II очереди ЧАЭС (энергоблоки №3 и 4) Р.И. Давлетбаева, который знал содержание программы предстоящего эксперимента, выполняемого на ЧАЭС, в части турбинного оборудования. Оно представляло собой разгрузку турбины до примерно 50 МВт и закрытие подачи пара на турбину, то есть нештатные операции. Он по делам неоднократно ходил на блочный щит управления.
– На обратном пути через БЩУ-4 я задержался возле А.Ф. Акимова. Смену он принял в тяжелой обстановке, что бывает нередко при переходных или пусковых режимах; народу на БЩУ было много, режим неустойчивый, операторы перегружены. При этом необходимо уметь изучить оперативный журнал, полностью овладеть ситуацией, прочитать сменные задания и программы. Сразу после приема смены А.С. Дятлов начал требовать предложения о выполнении программы, и когда А.Ф. Акимов присел на стул, чтобы изучить ее, начал упрекать его в медлительности и в том, что он не обращает внимания на сложность ситуации, сложившейся на блоке. Дятлов окриком поднял Акимова с места и стал его торопить. Акимов, держа в руках ворох листов (видимо, это была программа), начал обходить операторов СИУБа и СИУРа и выяснять соответствие состояния оборудования намеченной программе. Поскольку на малой мощности СИУБу работать за пультом тяжело, при выполнении некоторых поручений он помогал работать и Б.В. Столярчуку (некоторые операции выполнялись с неоперативных панелей БЩУ – блочного щита управления).
Во всем происходящем не было ничего необычного, такие методы работы были характерны во взаимоотношениях А.С. Дятлова с подчиненным персоналом.
Однако с выполнением эксперимента произошла задержка, так как снизилась мощность реактора, это было видно по мегаваттметру ТГ-8: СИУТ И. Киршенбаум был вынужден снизить мощность турбины до величины, близкой к холостому ходу (около 3-5 МВт). Поскольку это происходило в моем присутствии, я ему посоветовал внимательно контролировать два параметра: в случае снижения давления в барабан-сепараторах разгружать ТГ-8, но моторный режим генератора не допускать. Если будет снижение давления в барабанах и одновременно моторный режим – отключить ТГ-8. “Сам я подошел к А.С. Дятлову и сообщил ему, что если снизится мощность реактора до определенного критического уровня, то мы отключим ТГ-8. А.С. Дятлов кивнул мне на скопление людей у пульта СИУРа и сказал, что сейчас мощность реактора поднимут. Я вернулся к пульту СИУТа. Действительно, давление в барабан-сепараторе провалено не было, а мощность ТГ-8 повышена через некоторое время до 50-60 МВт...
Начальник смены энергоблока №4 А.Ф. Акимов подошел к каждому оператору, при мне дал краткий инструктаж СИУТу И. Киршенбауму о том, что по команде о начале эксперимента ему следует закрыть пар на турбину №8. Затем А.Ф. Акимов запросил готовность операторов, после чего руководитель испытания “Донтехэнерго” скомандовал: “Внимание”, “Осциллограф”, “Пуск”. По этой команде СИУТ И. Киршенбаум закрыл стопорные клапаны турбины, я стоял рядом с ним и наблюдал по тахометру за оборотами ТГ-8. Обороты быстро падали за счет торможения генератора...” – Давлетбаев описывает события только по оборудованию турбинного цеха, на котором было сосредоточено его внимание.
Через некоторое время (сколько прошло секунд, он не запомнил) послышался гул низкого тона, сильно тряхнуло пол и стены, с потолка посыпались пыль и мелкая крошка, потухло люминесцентное освещение, установилась полутьма, затем сразу же раздался глухой улар, сопровождавшийся громоподобными раскатами. Освещение появилось вновь, все, находившиеся на БЩУ, были на месте, операторы, пересиливая шум, окликали друг друга и пытались выяснить, что произошло.
С первых минут аварии А.Ф. Акимов пытался овладеть ситуацией, управлять течением событий. Перед последним уходом Давлетбаева с БЩУ-4 он сказал ему сокрушенно, что воды в барабан-сепараторах нет, реактор не управляется. “Так что, хуже некуда”.
Итак, хозяином положения стал оперативный персонал пятой смены четвертого энергоблока. Но паники не было. Они проявили те самые качества, которые и сегодня позволяют говорить об их хорошей профессиональной подготовке и высоких личностных характеристиках. Вообще, не следует смешивать действия эксплуатационников Чернобыльской АЭС с позицией и поведением руководства станции, заслуженно понесшего наказание по решению суда.
Все знали по инструкциям внешние, осязаемые признаки высокого уровня радиации: ведь они профессионалы. Быстро проявились и признаки острой лучевой болезни. Так что и без приборов опасность для жизни оценивали достаточно верно, пили йодистый калий.
Разумеется, ни один специалист, занимающий высокую административную должность на АЭС, не может быть равно подготовлен и в вопросах ядерной физики, и в электрике. Что-то обязательно превалирует. В таком случае, подбирая кандидатуры, стараются создать плодотворный симбиоз из директора и главного инженера. На ЧАЭС директор был признанно талантливым теплоэнергетиком, а в ядерную физику пришел впервые. Главный инженер был электрик, турбинист. Его заместитель – слава Богу, ядерщик, но... по реакторам других типов. А ведь они трое должны подставлять собой единый интеллект.
...Начальник гражданской обороны Воробьев положил перед Брюхановым в бункере листок с цифрами: 200, 1000 мр/ч, зашкаливает...” Это были данные радиационной обстановки на территории и внутри станции... Ясно, что посылать в эти места людей не только преступно, просто бессмысленно. Но – посылали и Ситникова, и других начальников – “посмотреть”. В бункере к тому времени были директор, главный инженер и его заместитель. Эти трое крупных руководителей не просто загубили конкретных людей, но и лишили станцию оперативного руководства.
Мнение директора ЧАЭС (с конца 1986 по 1992 год, а теперь – президента Госкоматома Украины) М.П. Уманца, человека с признанно большим опытом практика-ядерщика и руководителя “Если бы со мной случилось то же самое, что случилось с Брюхановым, я, как и он, считал бы, что меня правильно посадили на скамью подсудимых. Но преступником Брюханова я и сегодня не считаю. Ответственным перед обществом за ошибки – да, но преступником – нет. И в этом его мужество, что он эту ответственность взял на себя.
Сегодня техника настолько шагнула вперед, что такие руководители, как директор АЭС, конструкторы реакторов несут громадную ответственность за свои действия и поступки. Но и последствия от этих ошибок бывают разные.
...И прежде аварийные происшествия на АЭС имели место, хотя и не слишком серьезные, но о них немногие знали. Любая техника “имеет право” (до определенных пределов) выходить из строя – в мире узаконена даже соответствующая шкала аварийных ситуаций на атомных объектах по степени их сложности. Тогда виновные оставались, по сути, безнаказанными, а непричастные лишь наблюдали со стороны... “Такая пассивная позиция способна разрушить чувство личной ответственности по всей цепочке, включая и местные административные власти, и руководителей гражданской обороной”, – мнение психолога В. Абрамовой. Даже в г. Припяти в день аварии, которая коснулась населения всего города, можно было услышать: “Этим должны заниматься те, кому положено, не сейте панику!” Позиция верная, панику сеять нехорошо. Но те, “кому положено”, не объявили по радио о необходимых мерах предосторожности, то есть нарушили инструкцию, и не одну. Следует ли в таких случаях окружающим быть лишь пассивными наблюдателями, исполнителями? Разумеется, я – против митингов, анархии, но свою позицию можно выразить вполне достойно.
Только ли директор Брюханов виноват в том, что на станции оказалось слишком мало дозиметров? Только ли местные власти г. Припяти необоснованно задержались с эвакуацией города? Успокоились. Все успокоились и утратили нечто похожее на то подспудное, часто внешне незаметное, но в действительности непрекращающееся волнение за свое дитя, без которого мать утрачивает право называться матерью, без которого руководитель превращается в чиновника, бюрократа.
И не только успокоились... В конце 80-х годов министр атомной энергетики Н.Ф. Луконин уделил мне несколько часов, разъясняя ситуацию на ЧАЭС.
– Я не был до аварии на ЧАЭС и лично не знал ни директора, ни главного инженера и его заместителя, хотя много хорошего о директоре слышал. Авария застала меня в моем министерстве – Средмаше (тогда я был директором Игналинской АЭС, а она подчинялась Средмашу). В 9.20 утра зашел в кабинет к первому заместителю министра среднего машиностроения Александру Григорьевичу Мешкову. “На ЧАЭС крупная авария”, – сказал он и продолжил телефонный разговор.
– Как расхолаживается реактор?
– Реактор расхолаживается нормально, – слышится из трубки явно со станции. Скорее всего, знали уже, что реактор разрушен – об этом подчиненные докладывали не единожды. Да и видел разрушения Брюханов, когда приехал на станцию. Но... он лгал, вероятно, подсознательно оттягивая тяжелый момент... Привычка замазывать проблемы.
На тот период зав. сектором ЦК КПСС, а сегодня – академик Инженерной академии Виктор Васильевич Марьин и сегодня считает свою деятельность в чернобыльской зоне целесообразной и полезной – в соответствии с условиями, сформировавшимися в СССР к 1986 г. Он был как бы комиссаром всей этой эпопеи: “Политикой занимались на верхних этажах ЦК. А мы – работали и убеждены, что на благо своей Родины”. Он действительно неплохо разбирается в физике, наделен организаторскими способностями. Мне кажется, Виктор Васильевич говорил со мной вполне откровенно – в 1993 г. А в 1986-м многие начальники его имя произносили “с придыханием”, это было заметно: в ЦК он заведовал сектором атомной энергетики в составе отдела тяжелой промышленности, которым руководил Иван Петрович Ястребов. Рассказ Марьина имеет смысл привести практически полностью, поскольку он как бы освещает события с необычной стороны.
– По приказу Долгих меня подняли с постели 26-го ночью и привезли на работу. Мы не могли понять ни смысл, ни масштаб происшедшего: Брюханов говорил, что реактор контролируется и охлаждается, можно было понять, что он цел. Связь со станцией по нашему каналу была самой лучшей в стране, даже лучше, чем у Совета Министров. Однако и в “Союзатомэнерго”, то есть в Минэнерго СССР, сидел мой работник Копчинский. С его слов в 3 часа ночи мы узнали, что авария тяжелая, но и он не знал подробностей. Увидев Брюханова уже в Припяти часов в 17, я понял, что он не врал, он был в шоке. Твердил то, что он должен был делать по инструкции, а также боялся создать панику.
Даже в Припятском горкоме партии, где в первые дни все собирались, Брюханов был очень подавлен и по инерции повторял. Но тут “взорвался” начальник Управления строительства ЧАЭС В.Т. Кизима: “Реактор взорвался, поехали со мной”. Он сам и повез меня и референта зам. Председателя Совета Министров Украины Н.Ф. Тимошок. И я увидел развал. Объехали станцию вокруг. Особенно страшно было видеть открытые барабан-сепараторы, трубы: ясно, что от реактора ничего не осталось.
Авария потребовала изменения психологического восприятия по сути, всех аспектов отечественной атомной энергетики. В том числе, понадобился комплекс мероприятий по улучшению качества подготовки персонала и государственного надзора в этой отрасли. На самой Чернобыльской АЭС была проведена полная переаттестация эксплуатационного персонала, в том числе с обязательной психофизиологической проверкой... В общей сложности в 1988 году специальную подготовку в стране прошли 2000 работников АЭС. Усовершенствованы тренажеры на атомных станциях. Введен обязательный контроль за психофизиологическими характеристиками эксплуатационного персонала. В 1987-1988 учебном году вошли в практику единые для всех вузов страны квалификационные требования к типовым учебным планам по номенклатуре специальностей для атомной энергетики, укрепляется учебно-исследовательская база для этих вузов, на полгода увеличен срок обучения. Больше внимания будет уделяться практической подготовке в учебно-тренировочных центрах и на строящихся АЭС. В целом, в цепи взаимодействия человек-машина повышено внимание к человеческому фактору.
Неужели гибель людей, вся титаническая послеаварийная работа понадобились только для того, чтобы компенсировать “крайне маловероятное и немыслимое стечение обстоятельств”, приведших к чернобыльской трагедии, как это было объявлено сразу после катастрофы, да и теперь еще можно услышать? Нет. “Мы все шли к этой катастрофе”, – говорят наиболее компетентные и уважаемые специалисты. МЫ ВСЕ – и в этом суть.
Прямо или косвенно, пусть даже терпимостью к собственной и чужой безответственности.
