Текст книги "Любовь моя"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

– У животных нет прошлого, нет истории, – хмыкнула Инна. Ее опять покоробило Анино вмешательство в их с Леной разговор и ей захотелось сбить ее с толку.

– Помню, нас учили в школе, что нужна временная дистанция, чтобы понять и осознать настоящее, что всё правильно видится на расстоянии.

– В этом и состоит трудность авторов, пишущих о современниках. Но они берут на себя ответственность не искажать действительность, – серьезно отреагировала Инна на Анину фразу.

– Все мы воспринимаем действительность в той или иной степени искаженную нами самими. И все же она есть реальность, – заметила Аня.

– Я меньше всего хотела бы не верить писателям. Они опираются на факты. Документы прошлого фрагментарны и писатели их соединяют, составляя общую картину. Еще Пушкин писал, что история принадлежит поэтам, – сказала Жанна.

– История – последовательность прогнозируемых и непрогнозируемых событий. Она принадлежит историкам, – насмешливо заметила Инна и добавила уже совершенно серьезно:

– И в конечном итоге всем людям. «Кто же нас по Имени назовет, если мы сами себя знать не будем?»

– Все авторы опираются на факты, хоть и в разной степени. По ходу нашей беседы мне пришел на память пример: Толстому в упрек ставили что‑то порядка семидесяти исторических ошибок и неточностей в его романе «Война и мир». Но от этого его произведение не стало менее великим, – сказала Аня. – Гениям многое прощается. Не было у Толстого консультантов, которые могли бы защитить его от исторических погрешностей. Он единолично работал.

– Ученые составляют общую панораму событий, а писателей интересуют люди в предлагаемых обстоятельствах. Историкам – факты, писателям – образы, эмоции. Есть историческая наука, а есть литература. У них разные задачи и методы, – заметила Лена.

– Настоящая история – это история личностей, – «солидно» заметила Аня. – Кстати, в школе нас учили, что христианская идея является сердцевиной творчества наших классиков девятнадцатого века, которыми нас пичкали – и не напрасно! – с пеленок.

– Подразумевай – нравственная идея. В то время они приравнивались, – сказала Жанна.

– А теперь ножницы образовались. Даже наше подростковое прочтение классики и современное – как два полюса. Но причина здесь другая, нет давления советской идеологии. Да и время сейчас такое: многое в морально-этическом плане обесценено или потеряло свой первоначальный истинный смысл. – Инна будто попыталась кого‑то оправдать. Но тут же спросила:

– В Рите нет ничего от ретрограда?

– Ты о религии или ещё о чем? Церковь как произведение искусства она одобряет, – ответила ей Лена. – Говоря казенным языком некоторых критиков, ее творчество входит в непримиримое противоречие только с безнравственной культурой. Но связывать идею развития и укрепления национального самосознания в России исключительно с одним только православием считает глубочайшим заблуждением.

И опять Инне в словах подруги почудилась ироническая интонация. Ей даже показалось, что она прозвучала неожиданно зло. «Устала. Пытается деликатно отвязаться от меня. Значит, я взяла неверную ноту», – подумала она и не решилась продолжать разговор в том же ключе. Но обидчивое удивление на лице все‑таки изобразила.

– Вы с Ритой похожи в своей парадоксальной несхожести… (?) Интересный был бы тандем, – минуту-другую спустя, опять же в своей манере, только осторожно, закинула удочку Инна. – Но мне кажется, у вас нет больших семантических различий в языке.

– Этот твой вопрос типа такого: «На столе стоит бутылка, пепельница и книга. Что между ними общего?» – насмешливо сказала Жанна, чтобы позлить Инну.

– «Парадокс близнецов» вспомнила? – спросила ее Аня.

– В природе нет парадоксов. Это ошибка гениального Эйнштейна. Он раздвинул горизонты науки, показал, что есть абсолютно другая физика – релятивистская. А маленькие ошибки и недочеты – это нормально. Наука развивается и постепенно их исправляет. Парадоксы в головах людей. А наши с Ритой книги интонационно не схожи, – ответила Лена теперь уже конкретно Инне.

– О, эти неповторимые интонации! Именно они говорят о намерениях героев.

– И смысловая канва у нас разнится, и проникновение в сущность героев у каждой свое. К тому же Рита раньше и энергичнее заявила о себе, и продолжает набирать обороты. У нее подробные бытоописания, а у меня одни вопросы. И как всегда их больше, чем ответов. Я в основном налегаю на чувственную сторону, а Рита на эффектную канву и яркую художественную ткань произведения. У нее хорошо получается. Я не пишу иллюстративные вещи, иду от самого материала, а он уж показывает, куда вести и что транслировать читателю. Стоит начать, а дальше произведение как бы само себя осуществляет. Если накрывает вдохновение – рука еле успевает записывать. Пишу, пока не почувствую торможения мыслей. Моменты творения неуловимы и не предсказуемы по своей сути. Нахлынет и всё.

– Я иду… А Пикассо говорил: «Я не иду, я нахожу!»

– С Леонардо да Винчи не хочешь меня сравнить?

– Странная прихоть. Понятно. Как всегда иронизируешь, издеваешься над собой? Тебе надо чаще себе говорить: «Можно я не буду слишком скромной?» – Инна рассмеялась. – Да Винчи тут ни причем. Не на него я нацелилась. Я воображаю, что твоя душа перекликается с душою Лермонтова, что ты с ним на одной волне.

– Спасибо. Мне до него, как до звезды. Не подлежит сомнению, что место рядом с ним до сих пор вакантное.

– Интересно слушать о себе откровенные суждения?

– Откровенные – полезно, дорогой мой приверженец и поборник правды. А от льстивых у меня надежный панцирь из недоверия и сомнений, – сказала Лена. Она понимала, что Инна не нахваливает ее дружески, а просто, любя, совсем немного приближает к той самой… детской мечте. – Общее у нас с Ритой – неослабевающая, жадная потребность писать. (У графоманов тоже.) Любить надо то, чем занимаешься, а не вымучивать создаваемое, да еще и ставить себе в заслугу, что дело идет с трудом, со скрипом. Без любви к делу я не мыслю творческого процесса. Только при этом условии можно в себе и в других что‑то открыть и преподнести читателям.

– Один художник сказал другому, мол, хорошо написал, но твой цветок не пахнет счастьем, я не чувствую его аромата. А о литературном произведении или о какой‑то его части можно так сказать?

– Безусловно. «Красиво, правильно написал, но не талантливо».

– Лена, ты же не знаешь, о чем на самом деле думает тот или иной твой герой и, тем не менее, пишешь «подумал он». Ты его характер как пазл собираешь? От одного человека отщипнешь, от другого. По психотипам людей раскладываешь, представляешь, как они могут мыслить, вести себя. Да?

– Что‑то вроде этого – улыбнулась Лена.

– В простом видишь сложное, в известном ищешь неизвестное. Умеешь разглядеть волшебство и отстраненность в бытовых вещах. Четко понимаешь, что тебе помогает, что мешает, – продолжила вслух размышлять Инна. – Ты могла бы писать о том, на что есть спрос? Это давало бы тебе средства к существованию и обеспечивало, а может, даже гарантировало успех. Допустим, о всяких там отвлеченных материях.

– А ты сама, что об этом думаешь? Нет мне туда ходу, – ответила Лена серьезно. – Передо мной не стоит насущной задачи выживания любым способом. Не могу похвалиться, что деньги у меня водятся, но жить и писать так, чтобы искать «пристанища на любом корабле», мне еще не приходилось, и, думаю, уже не придется. Я пишу только о том, что душа требует.

– Ты настоящий ученый и писатель, а значит, больших денег по определению у тебя быть не может. Не живешь «в сиротском свете стосвечовых люстр».

– И «сирый свет убогого алмаза» не туманит твоего взора, – с удовольствием подыграла Инне Аня. – Все мы не большие знатоки роскоши и не законодатели изящного вкуса.

Инна, недовольная новым вмешательством в их с Леной разговор, только глазами раздраженно сверкнула, мол, тоже изголодалась по общению? Только не звала я тебя! Она ревниво принимала к сердцу любые вторжения в их с Леной «личную жизнь», и тем более чьи‑то удачные «выступления».

Лена, понимая это, слегка нахмурилась.

3

Немного успокоившись, Инна продолжила:

– Писатель обязан обладать изрядным запасом слов и определенной эрудицией. Как у тебя с этим? Ты же технарь. Мы все немного сухари.

– О тебе этого не скажешь, – с улыбкой заметила Лена. – Я только на откате девяностых начала всерьез писать, наращивать умение и раздвигать над собой потолок. От силы лет пять, да и тех по совокупности, пожалуй, не наберется. Правда, в детстве стихами и прозой отзывалась на любое событие, но в основном в форме «устного народного творчества». Да и позже иногда пыталась, но моя занятость… А Рита уже успела поработать в самых разных жанрах. Даже внештатным корреспондентом какой‑то газеты побывала, потому что с самого начала была заточена на профессионализм. Все искала себя, но никогда не выпячивала. Долгим был ее путь к известности. Много лет по шипам шагала, пока пришло признание. Размышляла, переосмысливала уже написанное, новое начинала. И теперь продолжает оттачивать свое мастерство. Настоящий писатель не перестает расти. Но ей повезло, потому что она удачно дебютировала еще в СССР, в счастливые шестидесятые, в эпоху еще несломленных иллюзий, которые прошли под знаком оттепели. Она успела вскочить на подножку последнего вагона быстро удаляющегося поезда, и вошла в литературу через широко распахнутые ворота. А я, как говорил о себе Жванецкий, в написании больше руководствуюсь интуицией, чем компетентностью.

– Рита уже писала, когда ленинская цитата на титульном листе книги еще являлась охранной грамотой произведения, когда верили, что слово правды может перевернуть мир. Но и главенствовали убогие советские клише типа того, что все писатели обязаны что‑то сказать против религии, и было директивное навязывание мнений, подталкивание… на скользкий путь лести, – насмешливо перебирала знакомые хлесткие фразы критиков Инна. – Она писала санкционированное, разрешенное.

– Не преувеличивай цензорские страсти в советский период. К тому же у Риты претензии в основном к себе, а не к критикам.

– Существенный штрих: она применяла лозунги ограниченного значения, для внутреннего пользования. Или нет? Но Рита писала и после того, как произошло разочарование в «оттепели». И началась ее трудная, но полноценная жизнь. Как же, каждый день как на костер! Прежде, чем о чем‑то написать, надо крепко подумать. Я ошибаюсь? И теперь пишет, когда совсем исчезла цензура. Пафос в изображении советского периода у нее уже пошел на убыль или она застряла в прошлом? Писатели перестали бороться, и от этого их произведения стали хуже.

– Зачем ты так? Избегай соблазна упрощения. Талантливый художник-мультипликатор Норштейн как‑то заметил, что цензура денег гораздо более омерзительная, чем политическая. А он мудрейший человек. Я его уважаю.

– Не помню, кто недавно сказал, что без свободы творчества нет ответственности. Только какая же это свобода, если зависимость от денег? – удивилась Инна. – Задам абсолютно дилетантский вопрос: «А теперь Рита пишет под знаком перестройки без праздничной приподнятости? Она вышла за рамки советского официоза, но напоминает нам о недавнем прошлом, буквально втягивает в него, чтобы мы одновременно смеялись и плакали над ним, чтобы лучше понимали себя в новом пространстве?»

– Рита никогда не тяготела к высоким фразам. Она не бунтарь, но и не из тех, которые говорят как официанты: «Чего изволите?» В ее творчестве были периоды растерянности, отторжения, непонимания, неприятного изумления и даже отвращения. Но она писала в стол. Внутренняя работа в ней не прекращалась, душа металась и скорбела. Ничто не укрывалось от ее проницательного взгляда. Бывало, что она одна не разделяла общего мнения и сохраняла свои суждения в неприкосновенности, дабы не замараться. И это при ее вроде бы трогательной одухотворенности ребенка. Не потерялась она в постсоветское время, нашла свою нишу. Никакая политическая система не способствует рождению талантливых людей, нет такого закона в природе. Они сами по себе являлись во все времена, и теперь рождаются, только их надо суметь разглядеть.

– Рита вписалась в советские каноны, не бросала камней в сторону советской власти, но о партии не писала. Что‑то внутри нее сопротивлялось, и она не могла позволить себе этого. Не ее конек, – подтвердила Инна. – Кто их, тех сталинских и брежневских лауреатов теперь помнит? Тогда давали премии за общий вклад в дело партии.

– Обывательский вопрос. Опять крайности. Не кори тех писателей. Многие исчезали с писательского горизонта. Быть самим собой во все времена по разным причинам нелегко. А тогда надо было суметь встроиться или замолчать. И все же в советское время выходило много прекрасных книг. Мы и наши дети на них выросли. Вспомни Василия Белова, Даниила Гранина, Леонида Быкова, Аксенова, представителей «деревенской» прозы. Их породила оттепель. Страна радостно вздрагивала от огромного количества талантов возникавших во всех областях нашей жизни! – восторженно провозгласила Аня.

– Для нас они были великие, а для современной молодежи? – с сомнением покачала головой Жанна.

– Так ведь классики… – растеряно ответила Аня.

– Увлечение политикой в свое время утащило Маяковского в бездну, – издалека начала подступаться Инна к новой теме.

– Ты не смотри на то, «что?» он писал, а вникни – «как?» И тогда поймешь, что он поэт с большой буквы, – пробурчала Аня. – И наша Рита, как мне представляется, следовала и следует своему таланту, своей неповторимой индивидуальности мыслей и чувств.

– Кто бы сомневался! А теперь имя не давит на Риту, она не стремится в круги власти?

Лена не обратила внимания на Иннину реплику.

– Каждый творческий человек ищет собственную художническую стезю. В свое оправдание могу сказать, что будь на месте Риты, я бы даже не пыталась ухватить направление течения времени, чтобы осмыслить ход истории. Я оставляла бы это сведущим. Думаешь, это мое уязвимое место? Нет. У меня другая творческая ориентация.

– Хочу заметить, что в переломные моменты жизни страны произведения часто ценятся за смелость высказываний без учета качества текста. Наверное, это не совсем правильно?

– Время отсеет лишнее, неталантливое, – ответила Лена подруге.

– Мастерство – это техника, а за ним начинается творчество?

– У кого как.

– Теперь перед Ритой раскрылись прекрасные перспективы. (Без денег?) И проза её представлена, и стихи. Ей грех жаловаться, – сказала Жанна. – Я кое‑что из ее последних сборников читала. Подруги присылали.

– Это по‑настоящему волнующе. В награду она получает обвал любви и обожания! И критики относятся к ней благожелательно, – тихо и восторженно сказала Аня. Она гордилась подругой.

– Многие критики – снобы. Может, Рита не попадала в их поле зрения, – из чувства противоречия возразила Инна.

– Тогда откуда заветные, престижные награды, бесценное признание коллег?

– Ха! На нее обрушилось бремя славы! Хорошо пишет, но без тайны, прозрачно, – принялась упорствовать Инна, не зная к чему бы придраться.

– Так не детективы же и не фантастика, – удивилась Лена. – Это в них увлекает атмосфера сгущения страха, накал страстей и ужасов.

– Напрасно вы с Ритой не в тренде. Тебе бы с ней сценарии к милицейским сериалам писать или мистические триллеры, тогда на всю страну быстро прославились бы. А то некоторые только после ухода из жизни получают настоящую известность. Тогда их творения сразу приобретают особую ценность, и сам автор становится героем-мучеником. Боготворить его начинают, особенно, если он рано покинул этот мир и уже не конкурент живым. А других вовсе забывают, будто и не было их на планете Земля. Они «уходят в перегной».

В словах Инны прозвучала неприкрытая ирония. Но Лена не поддалась на провокацию, и, чтобы подруга не «увлеклась» только что заявленной ею темой, о себе заговорила:

– Я не уверена, что в полной мере владею словом, и рискую выглядеть дилетантом. Соответствуют ли мои книги тому, чтобы называться литературой, а не макулатурой?

Она неопределенно пожала плечами, давая тем самым понять, что не считает свои писательские опыты чем‑то выдающимся и не ищет громкой славы.

«Так о себе может сказать только Лена», – подумала Инна.

– Совершеннейшая чушь. Не наговаривай на себя. Придет же такое в голову! Дилетантство, свежий взгляд и движение на ощупь иногда приводят людей к открытиям.

– Вот именно, что иногда.

– Что из того, что ты начала писать много позже Риты? У тебя чувство слова – врожденное, а не приобретенное. Ты Божьей милостью писатель. Ты слишком к себе строга. Зачем приписываешь себе несуществующие недостатки, объясняя их неискушенностью в литературных изысках? Боишься затеряться среди графоманов? Зря. Нет, я понимаю, в любой профессии можно существовать достойно только до тех пор, пока не утеряна способность к обучению. Я предвижу твой грандиозный успех.

– Да уж… Какой аванс доверия! – чуть насмешливо протянула Лена. – С отчаянным максимализмом пытаешься защитить меня от самой себя? У меня хватает ума бить себя по рукам и… по глупым мыслям. Всем нам это иногда требуется. И не будем забывать то, о чем напоминала нам с тобой в детстве моя бабушка: «Загад не бывает богат».

– Еще бы, ты же все время находишься в состоянии оценки. Вот сиди и жди с моря погоды, – недовольно буркнула Инна.

– Во время творческих исканий, чтобы выскочить из собственной оболочки, писатель должен оставаться один на один с самим собой, а у меня дома – ты же в курсе – даже нет места, где бы я могла уединиться и, не отвлекаясь, сосредоточиться. Мне часто не удается до конца записать внезапно пришедшую мысль, не то что засесть за размышления. Многое откладываю на потом. Пишу урывками, между делами, на бегу. В мою работу над книгой постоянно вторгаются бытовые проблемы. Я не имею возможности посидеть за письменным столом и полчаса кряду. Если только ночью.

Когда родился внук, я взяла себе за правило готовиться к лекциям в институтском читальном зале. Там удается достичь нужной концентрации внимания и максимальной работоспособности. Тишина и особое дыхание зала меня успокаивают и настраивают на деловой лад. Там же ищу темы для рассказов, развиваю их форму, структуру, содержание. Но тогда меня грызет червь сомнения: я недостаточно помогаю детям, мало общаюсь с внуком. А что делать? Если не заниматься любимым делом, это может привести к губительным последствиям, допустим, к депрессии или даже к искажению личности. Свобода и радость приходят к человеку, нашедшему себя. И все‑таки я часто бросаю всё и мчусь домой.

– Серьезно? Поразительно! Обрадовала… Зачем, спрашивается, откровенно демонстрируешь преподавательское бытовое убожество? Надо держать хвост пистолетом, мол, «всё хорошо, прекрасная маркиза!» Что примиряет тебя с более чем скромной действительностью? То, что в стесненных обстоятельствах ты не одна? Что глаза округлила? Ждала от меня понимания? И это с твоим‑то беспощадным даром наблюдательности? Взятки надо было брать и отдельную квартиру себе строить.

– Инна, тормози. Я, конечно, понимаю твои шутки, но, пожалуйста, не апробируй их сегодня ни на мне, ни на наших подругах.

«Не люблю злые, наглые шутки, особенно, переходящие в пошлость или скабрезность. Они говорят о неуважении к тому, на кого направлены. Надо уметь сразу извиниться, если ненароком сглупила, «с потолка» брякнула. А Инна…» – Аню брезгливо передернуло.

– Не поверю в отсутствие тщеславия. Не чужда? Ведь хочешь же в писательстве, как и в науке, покорить Москву? Давно и прочно? Мучаешься, страдаешь? Мечтаешь, чтобы по твоим произведениям фильмы снимали? Хотя бы по детским. Желаешь, чтобы тебя в будущее взяли?

– Сейчас мало хороших сценаристов. Да и сценарий – это только повод, чтобы режиссер мог выстроить свою картину, так как он ее видит. Режиссерам неинтересно следовать сюжету. Они придумывают то, чем можно завлечь и удивить зрителя. Это музыканты обязаны исполнять ноты, написанные композитором.

– Пока не стоит тебе заморачиваться и время на это понапрасну тратить? – спросила Аня. И добавила:

– Только в музыке творческие люди могут быть стопроцентно самими собой. И то не всегда. Случалось, что и ее «прикрывали». Джаз, даже танго. Но при Советах писатели, обслуживающие власть, стремилась восхвалять порядочность. А мы их поругивали. Нам этого было мало. Мы восхищались теми, кто писал «неудобную» для руководства правду.

– С некоторых пор считается… – открыла было рот Инна.

Но Лена не дала подруге договорить и отреагировала однозначно:

– Спокойной ночи, малыши.

4

Минута тишины – и Инна избрала новый объект для своего неугомонного красноречия.

– У тебя все подчинено вдохновению, потому и книги такие, а вот от Аллы за версту университетским академизмом несет. Вы разительно отличаетесь. В ее произведениях значительность, многоуровневая разветвленность смыслов того, о чем она говорит, и в большей степени, о чем умалчивает. У нее острый, цепкий ум. Алла не сомневается в том, что изрядно поднаторела в вопросах изящной словесности, и в ней она видит свое откровенно счастливое всесилие. Ее тексты насыщены афоризмами и крылатыми фразами, полны мудрого остроумия. Отличная «выделка» текста! Это бегство в сторону интеллектуальности? У нее злое, но не злобное слово, без кипения и глухого раздражения, без всепожирающей вакханалии ненависти. Но все… как бы теоретическое.

Понимаю, талантливый писатель может написать художественное произведение, взяв за основу любую научную статью. Именно поэтому тексты Аллы концентрированы, самодостаточны. И чувствует она себя в них как рыба в воде, проявляя при этом свое прекрасное образно-поэтическое мышление. Мне случалось обнаружить завораживающие и ослепительные фразы и даже целые абзацы, но ее блистательная риторика и переизбыток внутренних монологов героев затрудняют понимание смысла прочитанного. Раздражает бесстрастная точность деталей, математическая лаконичность формулировок. Будто в них заложена некая схема. И это при том, что замысел и фабула на удивление просты. Они не ее сильная сторона. Они только повод пофилософствовать? Но где тонкий нерв чувств? Почему у нее отстраненный, малоэмоциональный взгляд на события? Порой текст будто выскоблен и отмыт. Ей бы политические памфлеты писать. Она уходит от рефлексии персонажей по отношению к их поступкам и чувствам. Сама все оценивает. Понимаю: точность и достоверность – ее козыри. Но в этом мне видится какая‑то ее зажатость.

– Такова ее особенность и манера письма, – объяснила Лена.

– Ей не хватает чего‑то живого… и получается тягомотина.

– О фильмах Тарковского то же самое говорили, а теперь в первый ряд ставят, – возразила Аня.

– С моей точки зрения у Аллы социальная концепция превалирует над художественной. Ей бы расширить диапазон чувств, больше внимания уделить страстности… и вообще человеческим качествам. Это важно для понимания ее героев. Она не боится разгромных статей? Интересно, когда она видит природу, ее эгоцентризм на стороне цивилизации или Бога? Сейчас в литературе катастрофически много соотнесения с высшими силами.

– Не думаю, что она должна выбирать и принимать чью‑то сторону. Но ты сама у Аллы спроси, – предложила Жанна.

– К ней не подступишься. Строит из себя глубокомысленную особу. Надеется стать предтечей нового направления в искусстве? Тоже мне самопровозглашенный гений! Излишнее мудрствование лишает удовольствия от чтения. Не ложатся на среднюю аудиторию ее произведения, они не формат.

– Умные фразы – те, что вносят в понимание что‑то новое, те, которые развивают – это же отлично! – не согласилась Аня.

– Я бы посоветовала Алле простегать сюжет легким искрящимся юмором и приправить более едкой иронией. Их можно позаимствовать, допустим, в томах анекдотов. Беспроигрышный вариант. В крайнем случае, пусть запасется безответственной иронией. Мы, женщины, очень чувствительны к таким вещам.

Я как‑то вышла из автобуса и две бабульки со мной. Им лет по восемьдесят. Маленькие, сухонькие, волосики на их головках редкие, серебристые. И тут одна другой говорит: «Гляньте, у вас рукав в чем‑то испачкан». А вторая ей отвечает, весело подмигнув: «Видно в автобусе к какому‑то мужичку прижалась». Обе рассмеялись заливисто и звонко, совсем как молодухи. Густые морщинки по их личикам побежали солнечными лучиками. И пошли они в разные стороны довольные друг дружкой. И я развеселилась, – с удовольствием вспомнила Инна милых старушек.

– Школьники юмор прекрасно понимают. Помню, один раз я очень серьезно побеседовала с шестиклассниками «про жизнь». Они вышли задумчивые, строгие. А в другой раз у меня настроение было легкое, радостное, и я поведала детям о маленьких приключениях из своего раннего детства, о веселых моментах из студенческой жизни. А потом даже серьезную тему раскрывала с юмором. И мы вместе смеялись над незадачливостью, нерасторопностью и откровенной глупостью моих «героев». Вышли дети из школы радостные, возбужденные, говорили, что «здоровски» побеседовали, что, оказывается, физику тоже можно интересно и весело преподавать». И в своих отзывах про встречу ребятишки о моих шутках вспоминали. Каждый жест, каждое слово подметили и запомнили! Я этот опыт учла в своих следующих встречах, – поделилась Лена. – А как‑то на очередном мероприятии услышала удивленный шепот девочки: «Я думала, что придет ветхая старушка. А она еще очень даже ничего! И понимает нас, не «козлится».

– Мы «уехали» от писательства, – заметила Инна. – Продолжим. В твоих книгах, Лена, прозрачная ясность высказываний и такой густой замес печали! Читаешь и воспринимаешь события как личную боль. Проходя через души, она становятся частью читательского опыта. А всё потому, что сердца людей входят в резонанс с биением твоего сердца, точнее с его нервными вибрациями. Они трепещут наравне с ним. Происходит проникновение, понимание… И заметь: без всякого давления на мозги как у Аллы. Опровергни меня. Ты же с детства ненавидела всякую фальшь и притворство. Вызволяй свою подругу из железных лап дилетанта. Моя критика не всегда созидательна. Ничего не упускай. Безжалостно заставь меня заплатить по всем счетам. Вскрой свои еще нетронутые, невостребованные писательские резервы или милостиво согласись со мной. Мне крайне желательно выслушать твое мнение. Для тебя, наверное, критика – рядовой момент, а для меня – особый, исторический! – весело «закруглила» свою речь Инна.

Лицо ее сияло от тайного удовольствия: вот, мол, как я вас обеих!

– Твои слова не обычный примитивный бубнеж… И в этом ты вся! Ты дремлющий вулкан, всегда готовый к извержению. Цены себе не знаешь, – улыбнулась Лена.

– Я‑то знаю, да ценить некому.

– Мне сдаться на милость победителя? Как моя бабушка говорила? «Где совесть, там милость». А ты не побрезговала возможностью отточить на Алле и без того острый свой язычок. Разыгрываешь меня? С тебя станется, – невольно усмехнулась Лена и добавила уже вполне серьезно:

– Что я слышу? И это верх деликатности? Взвешенный взгляд? Тебе в Аллиной прозе не хватает «аппетитных», пикантных подробностей? Ты всегда их обожала, не правда ли? Не спеши с приговором. Не выставляй Аллу монстром. Разреши предварить твою последующую критику мнением профессионалов. Знаю, ты на уже сказанном не остановишься.

– Да, я имею смелость высказываться.

– Инна, не вяжись к Алле, она ничего из себя не строит. Она и есть такая, потому что, прежде всего, ученый. Соловья не заставишь каркать. Между прочим, культура включает в себя и науку. Открытия – это высшие достижения человеческого интеллекта. Аллины книги – сплав функциональной науки и личных эмоций. Она пишет «простите, не для среднего ума».

Инна в голосе Лены услышала нотки сарказма и отмахнулась:

– Нашла, на что обижаться.

– А теперь, после этого уточнения, я попытаюсь охарактеризовать творчество Аллы, расписать его достоинства. Ее прозу я осваивала в бурных спорах с коллегами. Кто, кроме меня, возьмется за «благородную и дерзкую» задачу ввести тебя в творческий мир Аллы? – не обращая внимания на реплику подруги, продолжила разъяснение Лена. – Понимаешь, существует широкое разнообразие художественных почерков. У всякого писателя свой склад ума, стиль, оценочные мнения, восприимчивость. У Аллы умные, добротно сделанные книги. В ее профессионально написанных произведениях отражена эпоха и просматривается незаурядная личность самого автора. Она много лет на научных статьях оттачивала свое мастерство, прежде, чем выйти на писательскую стезю. Она с творческой жадностью выстраивает изумительные логические комбинации. Я обожаю интеллектуальную прозу Аллы, ее психологические отступления, их особенную экспрессию. Они – мощный энергетический посыл читателю. Алла умело пользуется иронией, удачно сочетает нравственно-философские раздумья о причинах поступков своих персонажей с их жизненным выбором, четко и точно выносит приговоры согласно характерам и воззрениям героев.

– «И, не стесняясь, пишет маски, когда лица на ком‑то нет». Не я, Зиновий Гердт так о ком‑то сказал, – заметила Аня.

– Так ведь и правда редко кому в нашей среде удается прожить собственную жизнь. В основном все маски носят, – усмехнулась Инна.

– Алла не отлучена от читателей своей заумностью? – вклинилась в разговор с вопросом Жанна.

– Напротив. Она предоставляет им возможность задуматься, допустим, над тем, в чем состоит истинный долг человека и нужно ли ради его выполнения изменять себе; на чьей он стороне, и какую роль в судьбе человека играет ее величество Случай? В книгах Аллы четко разграничены зоны войны, мира и семьи. Ее произведения социально достоверны и художественно убедительны. В них таится секрет того, что с нами происходит. А ты ожидала увидеть за стройностью и изяществом мыслей особый романтический стиль? Мне приятна Аллина манера изложения и ее подчеркнуто условный язык. Мне кажется, философское осмысление жизни ее персонажами всегда будет интересовать серьезных вдумчивых читателей и помогать им осознавать себя в нашем сложном мире.

– Много веков, – дополнила Инна не без усмешки и подумала: «Ленка привыкла писать рецензии. Она ценит себя ниже Аллы?». Потом спросила:

– У Аллы все идет от головы? А как же тот факт, что мозг писателя работает по заказу эмоций?

– Их у нее тоже предостаточно.

– А мне представляется, что она отказалась от пафоса и излишнего драматизма в пользу иронии.

– Ей видней.

– Алла смело ворвалась в литературу, она вне конкуренции! Она в зените славы! От читателей нет отбоя. Ее книги отрывают с «руками и ногами»? Она – явление эпохи и лидер читательских симпатий. Беспрецедентный результат! Профессиональное признание! Ее произведения по твоему глубокому убеждению войдут в анналы и грозят стать заметным событием мирового масштаба, хотя интеллектуально перегружены…