Текст книги "Любовь моя"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

«Она сделала паузу в расчете на аплодисменты? Перебьется», – подумала Аня.

– Если будет, кому читать… по‑русски, – неожиданно подпустила неверия Жанна. – У нас на Дальнем Востоке сплошь…

– А вдруг и правда лет через двести окажется… Ну там… китайцы нас поглотят или мусульмане… вдруг переметнутся… ассимилируют… Сейчас уже идет борьба за сознание людей. Не дай Бог, третья мировая… Нашим просторам завидуют, – испуганно и бестолково забормотала Аня.

– Прозрела, увидела «то, что временем сокрыто». Эх ты, тюха-матюха! Это, по меньшей мере, смешно, – заносчиво возмутилась Инна.

– Если бы не было так грустно, – вздохнула Жанна.

– У тебя всегда так: от полной уверенности, что всё разрешим, всех спасем, к полнейшему отчаянию? – усмехнулась Инна.

– Рожать надо больше и всё устроится. Или ты надеешься на демографическую теорию неуничтожимости человечества? Тогда изучи футурологию – науку о моделях будущего и вероятности превращения их в планируемую реальность. Квантовые теории предполагают вероятность события, но там тоже свои законы. И у прогнозистов все прописано: разведка и сбор информации, выводы и рекомендации… А там, глядишь, идея овладеет массами, – неожиданно резко выступила Аня.

«А сколько малых народностей уже исчезло?.. Как отшила! А прикидывается ясочкой. Вот и пойми ее… Сейчас начнет бросаться лозунгами, втискивать нас в строго оговоренные рамки. Мол, «ей ведомо»… Ни фига не «волокет» в литературе. Глядишь, опять заведет речь о стародавних классиках в пределах школьной программы. Решит «избрать возвышенный предмет» и станет всерьез растолковать нам понятия фабулы, сюжета, жанра, композиции. И пошло-поехало. Какая неподъемная тема! С кем рискнет схлестнуться? Не станет же она оспаривать первенство с Леной? Получится, можно сказать, пародия на диспут. Как ни грани булыжник, он булыжником остается… Представляю какой хай подняла бы Лена, услышав мои «гиблые» рассуждения… Ну не со мной же? Это само по себе оскорбительно. Не охота мне на ней оттачивать свою жесткую аргументацию. Не почешусь. Но ведь могу завестись, черт возьми… Анька не хочет выглядеть белой вороной, вот и старается, как может, чтобы мы не думали, что она совсем уж валенок. Бог с ней. Так и быть, промолчу на этот раз. Устала я кувыркаться на мелководье», – рассудительно закончила свой внутренний монолог Инна.

*

«Слово взяла» Жанна.

– Я вся из Пушкина. Для меня его произведения – своего рода сакральные тексты, мантры. Я поражаюсь их заряженности, какой‑то подключенности к Космосу, удивительной способности реконструировать мир вокруг себя. Всё тысячу раз проверено-перепроверено, изучено, а все равно отыскиваются все новые и новые неисследованные грани в, казалось бы, уже привычных сторонах его великого наследия.

Но я читала, что поэты сочиняющие, подражая Пушкину, или художники, копирующие манеру Микеланджело, Репина, Васнецова и других великих, в наше время уже не интересны. Теперь пишут с «вывертами» и этим привлекает читателей и зрителей.

– Привлекают гадостью, фокусами, сомнительными идеями, а не талантом, – охотно поддакнула ей Аня.

– Новое время требует оформлять мысли и чувства иначе, – не согласилась с подругами Инна. – Мне знакомый искусствовед сказал, что раз удивляет и восхищает, значит, это искусство. С вашей точки зрения настоящее искусство умерло или продолжает умирать? – усмехнулась Инна.

– Оно стало хуже? – спросила ее Жанна.

– Для особо любознательных разъясню: оно стало другим.

– Хуже, – упрямо сказала Аня.

«Ну как школьницы, в самом деле. Спорят, спорят», – удивилась Лена.

– А Ленка опять «не подает признаков жизни», не реагирует на наши комментарии. Спит? Уши ей заложило? Несогласно молчит, со скрытым протестом? Никак не смилостивится, не снизойдет до нас, простых смертных. Плутает в дебрях своих размышлений? Черный ящик, а не человек, – зевая, незаметно для себя вслух произнесла Жанна.

– Я здесь, – сонным голосом напомнила о себе Лена и подумала о Жанне с некоторой грустью: «Какая умная и интересная была девчонка! А потом муж, дети, внуки, удаленность…»

– Лена, а что ты читаешь, когда у тебя на сердце тоска? Ну не Гомера же? – ничего не заметив в ее поведении, продолжила разговор Аня. (И всё‑то ей интересно!)

– Музыку слушаю. Окунаюсь в мир прекрасных мелодий и на какое‑то время полностью ему отдаюсь. А в детстве у меня музыка в голове рождалась. Стою, бывало, посреди огорода, звуки меня обволакивают, я обо всем на свете забываю…

– У одних музыка в голове барыню танцует или вальс, у других медленный танец-размышление, а у некоторых там полный штиль, – усмехнулась Инна. – В школьные годы, помнится, ты боролась с тоской и раздражительностью физическим трудом, а не развлечениями. Колоть дрова было твоим любимым занятием.

– Представляешь степень моей нервности после детдома, если мне чуть ли не ежедневно требовалось три-четыре часа разряжаться с топором или с лопатой в руках? Благодаря этому прекрасному лекарству я не позволяла себе срывать тормоза. Так сказать, совмещала полезное с… полезным. Теперь оно мне не по силам. Пришлось перейти на интеллектуальную терапию, – улыбнулась Лена.

14

Опять словно из «глубины веков» до Лены донесся голос Ани:

– …Меня поразило, с каким брезгливым презрением он описывал свою связь с простолюдинкой, и с каким высоким накалом чувств – с женщиной своего круга. Сноб! Он не осуждал ту замужнюю женщину за измену, а восхищался ею!

– Но как талантливо! Он гений, но он человек. И не надо трясти грязным бельем. Не рассматривай поведение его героев через призму своей мнительности, – сказала Инна.

– Не представляю, чтобы я шла с мужчиной тайком на квартиру, прекрасно понимая зачем. Я бы чувствовала себя униженной, меня бы съедал стыд, он убивал бы во мне всякое желание. Чтобы я, как самая последняя проститутка?!.. А ей хотя бы что! Увидела мужчину, ум за разум зашел и все! Как просто… Солнечный удар! А если их много… этих ударов? Кто она тогда?

– Вот видишь, мы читаем книги, чтобы лучше понять себя и других, чтобы почувствовать счастье, которого не испытали в жизни, – усмехнулась Инна.

– Для меня личный опыт важнее. Боль быстро учит. Но без книг он не был бы мною осмыслен так глубоко, – сказала Жанна.

– …Боль не всегда пробуждает оглохший мир. А если и пробуждает, то ненадолго. Я о войнах.

– …Дети должны читать, чтобы развить в себе способность чувствовать, понимать, выражать свои эмоции и учиться коммуникации, и тем готовить себя к взрослой жизни.

– А кому‑то важно из книг узнать, что он не одинок в этом мире, что кто‑то думает так же как он.

– …Мне кажется, в молодые годы писатели пишут, чтобы создать себя. А старики уже осознанно стараются влиять на других, – еще услышала Лена, погружаясь в темноту.

*

– …Читала я как‑то в интернете книгу за авторством… как же ее… о черт, склероз… Ренаты Литвиновой. И ужасалась.

– И что же в результате ты в себе или в ней нашла? – настырно спросила Инна Аню. – Ловко вяжет слова?

– Неприятное, шизофреническое впечатление произвела. Может, я в ней чего‑то не поняла? Говорят, тот хорошо пишет, кто хорошо думает. По телевизору Литвинова излагает свои мысли просто, легко, складно. И как актриса прекрасно смотрится. Но ее фильм, где она режиссер, тоже отдает странностью. Она будто не контролирует свое воображение. У нее там роль экстравагантного сыщика. Нет, я понимаю: несовершенный человек в несовершенном мире… это особенно интересно, но как‑то непривычно, – неуверенно ответила Аня.

– Не странностью, а своеобразием манеры отличается. Для тебя она слишком рафинированная. В современном художественном мире такие качества очень ценятся. Обычное уже неинтересно, – поправила ее Инна. – Есть талант вот и пусть выражает его по‑своему.

– Литвиновой приписывают слова: «Сплетни – самый недооцененный литературный жанр». Если это так, то она человек с нетривиальным чувством юмором, – одобрительно отозвалась Лена.

– Помню ее, милая чудачка. У нее манера говорить проникновенно, с легким придыханием. Она вызывающе красива, как античная статуя. Какой профиль, какая изящная посадка головы! А кожа! Кажется, что ее лицо никогда не искажается страхом и злостью. Талантливая, – подтвердила Жанна.

Аня продолжила рассказ:

– И тут я вспомнила, как под названием «Жизнь и судьба» Гроссмана кто‑то такую муру в интернет запустил, что я громко возмущалась: «О, матка Боска! Это же невозможно читать!» Какими только словами я его не поносила, аж в глазах темнело от ярости. А оказалось, что это подделка. Кто этим занимается и, главное, зачем? Хочет дискредитировать автора? Наверное, и с Литвиновой та же история произошла, а я сдуру бесилась, надрывалась, – поругала себя Аня. – На эту мысль кроме всего прочего меня натолкнуло и чтение в интернете произведений непримиримого, неутомимого, несгибаемого Эдуарда Лимонова.

– Может, еще и бесконечно обаятельного? – фыркнула Инна.

– Я для эрудиции захотела познакомиться с его творчеством. Меня заинтересовала шумиха, поднятая вокруг его имени жадными до слухов журналистами, мол, он оригинальных, даже радикальных взглядов. Может, они намеренно подкидывали интригу? Так вот, там… сплошной примитивный мат! Бандитский язык, тюремная этика, пошлость, доведенная до гротеска и абсурда. Намеренно демонстрирует вредное заимствование? Лимонов, конечно, человек свободный и имеет право выражать свое мнение, но культурно. А он хвалится тем, что не уважает людей, появляясь на балконе нагишом, упоительно смакует свои ощущения! Этим он «с беззастенчивой откровенностью и с максимальной достоверностью» покоряет сердца читателей? Мастер высокого класса. Тренд сезона! Мир рукоплещет, – в Инниной манере «завелась» Аня. – Разве это не треш? И мы должны гордиться таким человеком? Что о нас подумают американцы? Русские – дикий народ? Лимонов считает, что чем грубее выражается, тем правдивее звучит его опус? Эта черно-белая гамма характеров – его особенность? Венедикт Ерофеев тоже не стерильно писал, но как талантливо! А у Лимонова жалкое ему подражание. Может, конечно, он еще в чем‑то силен, а я не поняла, но меня раздражает экспансия в литературу грубости и пошлости. Они ведут к оскудению чувствительности, ослаблению эмпатии, утрачиванию человечности. А литература должна играть на повышение духовных ценностей. Она обязана носить характер совести.

– И не закрадывается сомнение, что ты не права? Художник Шемякин говорил, что иногда шокирующие непристойные вещи могут дать любопытные плоды, новые ходы в искусстве.

– Правильно ли ты поняла Шемякина? В его творчестве я подобных отклонений не заметила. Он умный художник, величайшая фигура в искусстве, – возразила Аня Инне. – У меня нет слов! Я читала Лимонова и думала: «Разве такой человек может быть нежным и ласковым? Искренним – да, честным – возможно, но добрым – никогда. Автор наповал убивает своим «красноречием». В моем понимании он не тянет даже на…

– Строгий ценитель! Не стращай. У тебя опять личные качества человека превалируют над творчеством, нельзя чтобы они перебивали в твоем сознании талант автора. Для человечества он важнее. Ты совсем не знаешь мужчин. О Лимонове и так примитивно? Какая в его произведениях поэзия, какая музыка слов и чувств!.. Написав ахинею, он удостоил нас великой милости! Ты хотела найти у него строки «на разрыв аорты»?.. А ведь Лотман говорил, что художественная литература – школа чести и достоинства. Что хмуришься? Я тебе со своими рассуждениями порядком поднадоела? У меня их великое разнообразие. Но цени во мне другое: только я скажу то, чего не скажет тебе больше никто.

– Есть литература нынешняя, а есть современная, которая не поддакивает, ни под кого не подлаживается, не угождает отдельным слоям общества, а ведет к вершине через критику и честное объяснение реальной жизни, – сердито пробурчала Аня в ответ на Иннино непонятное противоречивое насмешливое высказывание.

– Ты искала в прозе Лимонова яркие открытия? Художественность – как проба на золоте, как паспорт на брильянты. Ее можно проверить, оценить. Не правда ли? Не угодно ли тебе всерьез вникнуть в перлы Лимонова? Как ни грустно, но… кто‑то должен. А вдруг случится непредвиденное, и ты наткнешься хотя бы на не ограненные алмазы.

– Матерщина – алмазы? Живой язык? Это же предательство Слова! Нецензурщина деформирует речь, она дурно влияет на сознание человека.

– Но существует «потрясающий» мир уголовного общения, его богатый образный эмоциональный язык. В нем столько разнообразных наслоений!

– Я не могу назвать язык Лимонова богатым. Может, он считает, что маты расширяют диапазон возможностей русского языка? Так он ошибается. Русский язык и без них неисчерпаем! Подлинная и вечная современность произведения определяется уровнем его культуры. Это понимать надо. У Лимонова извращенное понятие красоты. В его произведениях совершенно исчезла граница между «можно» и «нельзя»? Он считает, что излагает свои мысли живописно, непринужденно и благодаря матам терпко? В моем понимании Лимонов уподобляется тому мужчине, который, протестуя, приковывает себя голым на площади. Над ним явно тяготеют издержки воспитания или происхождения. Хотя бы о пристойности подумал. Русское искусство и литература всегда были целомудреннее Западного.

– А вдруг… по причине запаздывания?.. Вот Лимонов и догоняет… Зачем необоснованно оскорбляешь писателя? Вдруг он, как человек ищущий, заблуждающийся, делится с нами не только убеждениями, но и сомнениями? А они – удел любого писателя. Ну, а если маты сами так и просятся в текст? Они – очень побудительные слова. Помню, на стройке… Надо обладать достаточным мужеством, чтобы сознаваться в этом и отстаивать своё мнение. Не кори его. «Возлюби ближнего как себя самого». Во вселенском масштабе мы не знаем промысла Божьего. Может, у Лимонова феерия, фантасмагория, карнавал тем, сюжетов и мыслей. К тому же одна из целей творчества – вызов. У любого человека есть право на протест. Это ты замороженная фанатичка – рабыня одного мотива. У тебя во всем строго определены критерии лояльности. Огорошила ты меня. Может, те его опусы из семидесятых, опрокинутые в тревожно-мутноватые девяностые годы, и есть что‑то вроде его отдушины. Вникни, ведь библейскую мудрость мы тоже не буквально воспринимаем.

В конце концов, автор имеет право на свою правду, а ты ломаешь его произведения о свою концепцию, как о колено. А вдруг его книги – поступок личности: он подкупает честностью, откровенностью, открытостью, раздвигает границы дозволенного. Этот вопрос по типу того: поощрять или подавлять человеку в себе сексуальное влечение? Это как вмешиваться в личную жизнь. Нельзя подминать человека. Уважай чужую свободу, как свою собственную. (Инна серьезно говорит или нарочно куражится и прикалывается?)

Для Лимонова важно работать без оглядки на чужое мнение, лишь бы кому‑то понравиться. Для него главное, вести разговор с читателем искренно, откровенно, от души, иначе ничего путного не получится. Ты же заешь, что в Древней Греции высокое и низкое было рядом. Вели философы умные разговоры и тут же садились на каменные тумбы с дыркой… А какие шедевры создавали! В интернете я нашла о Лимонове прекрасные слова: «Преклоняюсь перед мощью его самобытного характера». «Лимонов может написать всё». Он, оказывается, занимался историей Чукотки, значит, товарищ основательный. А ты предлагаешь его выкорчевывать.

– Захар Прилепин тоже серьезно занимается историей России, особенно Сибири. Я поддерживаю его замечание о том, что присоединенные народы в составе нашей страны были свободнее русских. У них не было крепостного права, их не превращали в холопов, им не меняли религию и уважали местные обычаи, не в пример американцам, которые устроили геноцид индейцам. В СССР нацменьшинства все время находились под опекой, – сказала Жанна.

– Может, Лимонов открыл в литературе новое направление или течение? Как правильнее сказать? – спросила Инна.

– Матерное, что ли? – дежурным тоном уточнила Аня. – Новое направление – это же золотая жила! А у него… Так бы и жахнула по его… Может, без негатива его произведения кому‑то неинтересны? Я намеревалась хотя бы приблизиться к их пониманию…

– Наблюдаю ореол мученицы! А вдруг окажется, что «поле битвы Лимонова – сердца человеческие»? И тогда выяснится, что он тот писатель, которого жаждал читатель, что он не пустышка, не упаковка. И мы от счастья потеряем головы! Ты исключаешь возможность появления современного гения, который не обманет наших ожиданий? Жизнь ведь принадлежит, тем, кто идет вперед, – с серьезным видом продекларировала Инна.

– И это называется идти вперед? Все‑то ты передергиваешь, наизнанку выворачиваешь. Неизвестные, непонятные мне чувства заглушают в тебе голос рассудка. Не выпало мне счастья понимать тебя. Я, как правило, в общении с тобой предпочитаю безоговорочную капитуляцию. Иначе мне несдобровать. Шучу, конечно. Но задайся вопросом: «Какой читатель мог жаждать появления Лимонова?» Тоже мне, избранник Музы! Круто замешенный коктейль из пошлости и гадости. Его «творения» чудовищны, они психику могут подорвать. Не выношу подчеркнутого «уважения» к интимным подробностям… и гениталиям. Такой человек сам себя пожирает. Может, он в какой‑то степени отталкивался от личных пристрастий… А вообще, заповедно завуалированные части тела пора привыкать называть по латыни, а не материться. Культура – эта духовная река через века. Она у нас эту область знания огибает?

– Совершенно справедливое замечание. У нас нет языка эротики. Сначала церковь запрещала трогать эту тему. И во времена пресной советской действительности официально секс в стране отсутствовал. Зато сейчас в литературе много деструктивного, хотя, может быть, и талантливого, – ответила Ане Инна.

– Разве талантливые произведения могут нести зло? А грубость и маты – безусловное зло, – решительно заявила Аня.

– Дар дает Бог, а человек сам решает чему его посвятить: злу или добру. На то он и получил свободу воли. Люди читают, потому что им нравится получать удовольствие и чтобы иметь некоторый базис для общения. Вот Лимонов и пишет для некоторых… мужчин. С «приблатненной», «все на понтах и реальных понятиях» молодежью надо говорить на их языке. У них же без мата шарики в голове не крутятся и даже не шевелятся, речь не идет. Мат для них как связка между словами, как смазка для лучшего скольжения мыслей. Для таких «индивидов» добродетель скучна. Им нравится, когда нарушаются законы. Самим переступать черту страшно, а читать про это интересно. В книгах Лимонова они проживают разное, близкое их запросам, и тем компенсируют недостаток острых ощущений. А если учесть, что столпами, на которых держатся некоторые современные романы, являются жестокость и насилие…

Жанна не закончила фразу. Аня взорвалась:

– Мат в произведениях – норма? Нет, нет и нет!! Это даже не обсуждается! Сейчас дается слишком много форы «новаторам» с их матюгами. Они хотят поменять этический и эстетический облик наших людей? И без того чересчур много грязи в нашей жизни, так зачем же ее привносить еще и посредством литературы? Человек даже по религии должен стремиться к совершенству, стараться стать ближе к Создателю. Возможно, Лимонов талантливейший из талантливых, но читать его я все равно не стану, пусть он простит мою категоричность. Его творения вызывают отторжение. В элитную литературу вход ему должен быть закрыт. Матерная брань и даже бытовая ругань говорят о слабости, беспомощности человека, о его неспособности победить или хотя бы подавить собеседника умным словом. И такой писатель служит маяком, ориентиром для молодежи?

– Одна знаменитая актриса заявила, что бывает развесистый, не пошлый, красивый мат, – вспомнила Инна.

– Не слышала. Не знаю такого. Может, у него другое название? Нецензурная речь говорит об отсутствии элементарной культуры. Такие писатели представляются мне странным недоразумением, «досадными издержками всеобщего среднего образования». Они аккумулируют все гадкое. Не надо возводить героев Лимонова в архетипы, – сказала Жанна и, помедлив, повторила последнюю фразу с некоторым нажимом.

Инна усмехнулась:

– Для тебя и татуировка – признак отсутствия культуры.

– Без сомнения. Может, опустимся до уровня древних племен?

– Не свирепей. Ты обвиняешь таких авторов в небрежении к классической литературе и к поэзии в частности? Так давай запретим Лимонова. Когда‑то копирование икон считалось увлечением нездоровой церковной мистикой. И художники типа Ван Гога являли собой упадочный лик буржуазной культуры. Привести примеры из советской литературы? Нашего же Есенина. Поблуждаем по своему немыслимо огромному лабиринту памяти и отыщем отвергнутых, непонятых властью и отдельными людьми великих поэтов? Давай всех в одну упряжку! А ведь принимать необычные явления, радоваться им – значит, понимать жизнь во всем ее многообразии. Каждый писатель должен дойти до такой точки, дальше которой он уже ничего не может сказать и объяснить… Но тебе же нужен только традиционный, умытый реализм, не прикольный, не мистический.

– Сравнила ужа и ежа. Дразнишь меня?

– Может, Лимонов считает, что писатель обязан называть вещи своими именами. В противном случае он ничего не стоит.

Аня с сомнением посмотрела на Инну.

– Только имен у вещей и явлений бывает много. Встречаются и интеллигентные, – саркастически заметила Жанна. – Так бы и шуганула Лимонова, чтобы не засорял интернет. Я стою за то, чтобы наши исконно культурные ценности не девальвировали. Для меня Пушкин, Достоевский, Толстой и Чехов – остаются культовыми фигурами. В засилье грубостей и матов я вижу… вымороченность литературного языка.

– Узок круг твоих предпочтений. Страшно далека ты от народа. Я наблюдаю тенденцию к мифологизации отдельных писателей. Мне представляется это признаком духовного торможения, недоразвития. Мое мнение – взгляд со стороны, а он как ты знаешь… – Инна подстрекала Жанну к спору. – Что по`шло… а что просто и правильно? Вот и думай, чтобы мозги не заржавели. Плюс к этому есть понятие…

– Простота и примитивность не одно и то же, равно как и многозначность и многозначительность. Вера и религия – тоже разные понятия. Я, например, человек верующий, но не религиозный. И такие вещи надо различать, – выступила на защиту Жанны Аня. – Моя вера состоит в том, что я все время чувствую присутствие высшей силы.

– Подозреваю, что фантомы героев из детства своими крылами закрыли от вас современную действительность, – продолжила дразнить подруг Инна.

– Я считаю, что по мере взросления, из молодежи должно уходить всё плохое. Не стоит восхвалять бандитов, надо называть их теми, кто они есть на самом деле, – упрямо заявила Аня.

– Не все расстаются с тем, что трогало в юности. К тому же нищие люди не могут говорить высоким слогом, а это значит, начинать надо с улучшения жизни людей, а не с критики писателей.

– Интеллигенция никогда не была богатой, но культура, всегда держалась на ее плечах, – возразила Жанна.

Аня, воспринимая все слова подруг за чистую монету, внутренне поежилась. Руки ее нервно задергались, будто существовали отдельной от тела жизнью. А Лена, глядя на ее бледное, не знающее грима, худенькое личико и убого тоненькую морщинистую шейку, с грустной нежностью подумала: «Воробышек ты мой милый! Как в тебе органично сочетается трагичное и детски наивное, чистое. Чирикаешь, стараешься, барахтаешься в своих и чужих мнениях. Нет смысла спорить с Инной. Она отведет от себя любые возражения, легко найдет подходящие оправдания. Уклонится, если сочтет за лучшее, напустит на себя неожиданное, а потом искренне и виртуозно сошлется на придуманное, как на истинное.

И в тебе предположит нечто, чего на самом деле нет. Бесполезно чинить на ее пути препятствия. Инна в такие моменты может быть переполнена гордыней и отвращением к себе, но ни за что в том не сознается. Она отдается какой‑то безумной неконтролируемой страсти, перекрывающей клапаны разрядки. Ее просто распирает от эмоций. Потом она, конечно, жалеет. Помолчать бы тебе, Аннушка, отдохнуть от нее».

– Лимонов! Это не явление, а диагноз. Псих он, неуравновешенный. У него один из многочисленных видов вялотекущей шизофрении, – вынесла свой суровый безапелляционный вердикт Аня.

– От психа слышу. (Ну, совсем как в детстве!) Куда еще занесет нашу квадригу ветер твоей безнаказанной глупости? Читай им уже изданное. Первые три книги Лимонова с произведениями Горького сравнивают. И названия у них аналогичные. Еще познакомься со «Стеной Плача». Я сама не читала, но по рецензиям в прессе он мне известен как серьезный автор. «Стиль рваный, но емкий, лапидарный, поистине мужской…» «Внимательный к деталям, правдивый, эгоистичный, но не зацикленный на себе. Любит людей», хотя видит уродства их душ. В нем тоже есть тоска по невозможному. «Поражают его точные слепки с реальности. Наблюдения отливаются в прекрасные рассказы». Вот такое о нем мнение соратников-мужчин. Заинтриговала? – спросила Инна.

– Не обманусь? – осторожно спросила Жанна.

– Надеюсь.

– А почему сама не отслеживаешь его творчество?

– Недосуг. Тут вот какое дело…

Аня перехватила у Инны инициативу в разговоре:

– Может, Лимонов умница и про политику правильно и остро пишет, но я не порекомендую своим подопечным мальчишкам знакомиться с его творчеством. Сути его произведений они могут не понять, а манеру общения и порочную тягу к пошлости переймут и сочтут правильной, потому что она исходит от знаменитого писателя. Подыщу своим питомцам более корректного автора. Я не ханжа, я женщина. Откровенная, грубая эротика меня коробит и шокирует. Для меня она явление табу. Есть же пределы, за которые не стоит заходить.

– Но у всех они разные. Главное, чтобы табуированное не перешло во что‑то модное или привычное, – заметила Инна. – А если совсем немного дать почитать? Ведь чуть‑чуть не считается.

– Нет, не допущу этого! – Аня была категорична и решительна в своем желании защитить неокрепшие умы и души, хотя общеизвестно, что мат, как средство общения между детдомовскими мальчишками, неистребим.

«Похоже, Аня снова задает тон разговору. Она в спорах свои «батарейки» заряжает? А завтра перезапустит систему жизнеобеспечения, переключив все тумблеры на разрядку?» – усмехнулась Лена.

– Я должным образом оценила сказанное тобой. Изъясняешься предельно ясно. Не горячись. Мы по одну сторону «баррикад», – серьезно сказала Инна.

– Мне показалось, что Лимонов относится к политике как писатель. Его больше интересуют личные качества людей, а не общие идеи, – чуть успокоившись, сказала Аня. – Но он – цветочки по сравнению с Михаилом Елизаровым. Они не сопоставимы. Вот кто нестандартно мыслит. Вот у кого «физиологические выплески и плевки»! Начала я читать его «Госпиталь» и с первой страницы меня тошнить стало. Буквально с первых строчек я за голову схватилась. Даже в жутком опьянении самые отъявленные мужики в нашей подворотне такие «перлы» не выдают. А он их в литературу… Следующий рассказ – «Пастернак». Пересиливаю себя, с содраганием «открываю страницу» и тут же швыряю электронную книгу на диван, будто она, бедная, виновата в том, что написано каким‑то моральным… Опомнилась, вскочила, и давай проверять, не сломала ли? Вещь дорогая, на юбилей мне подаренная.

– Несмотря на «наступление» электронной книги, бумажная своего значения не потеряла, – заметила Жанна. – В ней я в любой момент могу вернуться на любую понравившуюся страницу и лишний раз ею насладиться.

– Согласна, но я теперь не могу читать бумажные книги. Глаза очень устают от мелкого и слабого шрифта. На компьютере я выставляю удобный мне размер и толщину букв, – пояснила Аня, нервно разлохмачивая и без того торчащий во все стороны смешной вихор на затылке. – Ну, так вот про Елизарова. Чуть душу не вывернуло мне от нахлынувшего моря гадливости. Чуть не расплющило… Какое «пиршество слов и смыслов»! Триумф бескультурья. Нет, я, конечно, тоже далеко не самый образованный и культурный человек, но после общения с некоторыми… хочется вымыть руки и протереть их ватой, смоченной в спирте. Совести у него нет. Совесть – это Бог, живущий в человеке. Саднить должно в сердце, когда преподносишь подобные нечистоты. Вот иногда требуется соврать… а я как гироскоп: как ни крути меня – совесть все равно возвращает к честности. Бог совесть людям раздает поровну, но восприимчивость к ней у всех разная. Вот и не ведают некоторые, что творят. И не расплачиваются… В третий раз судьбу не стала испытывать. Больше не открывала книг Елизарова. Может он и талантливый, только не лежит моя душа к его «литературе».

– Какая барская брезгливость! У многих мужчин и восхищение, и злость с помощью мата выплескиваются, а у женщин то же самое через слезы. Хотя и они иногда маскируют неловкость крепкими выражениями. Если у мужика сердце болит, он помалкивает, но если душа – то жди потоки матюгов. – Это, конечно, Инна возникла. – Твой ум страдает от грубости и лжи как слух музыканта от фальшивых звуков страшно расстроенного рояля? Твое интеллигентское ухо улавливает малейшие нюансы неточностей языка?

– Да, я такая! Меня трясет, если я слышу «асвальт», «транвай», «никада» и тому подобное. В общем, я так и не узнала, о чем пишет этот «современный гений». Не могу к нему слово «писатель» употребить. Как только земля наша родная держит на себе подобное «чудо»?.. Почему она не разверзнется под его грязной губительной душонкой, и не сбросит в адово пламя.

«Совсем мозги повело… За ней глаз да глаз нужен», – растерялась Жанна от Аниной жесткости, нервности и нетерпимости.

– Какая горячая кровь! Развлекла ты меня! Предать широкой огласке твое мнение? Шучу. Анечка, угомонись. Я не вижу причин для паники. Может, валерьяновых капелек? – заботливо предложила Инна.

– Меня ранит и отталкивает грубая мужская проза, пусть даже далекая от реальности. Мне противны жестокие надуманные герои. Не хочу к ним привыкать, не хочу травмировать и уродовать свою психику. Я так скажу: моей душе они не нужны.

– А мужчинам, наверное, в кайф. Мужчина должен быть сильным. Он же защитник и опора, – с удовольствием продолжила спорить Инна.

– Но не грубым и жестоким! Моя тетя воевала, потому что ненавидела гитлеровскую орду. Снайпером была. Она нежнейшего сердца женщина, но сильная духом. А нам сериалы внушают, что геройства без жестокости и грубости в человеке не бывает.

– Куда мужчинам до понимания таких тонкостей! – рассмеялась Инна, чтобы расслабить Анино напряжение. Но та еще больше завелась.

– Аня, если я своей шуткой попыталась развеять твое плохое настроение, это не значит, что я смеюсь над тобой – досадливо сказала Инна. – Я понимаю твою боль и недовольство.