Текст книги "Любовь моя"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

– Язык – лицо нации, речь предъявляет душу человека. Зачем ее поганить отбросами?! – воскликнула Аня со слезами в голосе. Ей никак не удавалось успокоиться. (И впрямь пора идти за лекарством!) – Я и менее гадкие выражения отношу к непристойным, а тут… Может, я глупая, но смакование душевных пороков считаю подлым плебейством, отклонением от нормы. Это хуже чем подглядывать…

– Анечка, приди в себя, – тихо попросила Лена.

– Прости, нервы, – одними губами смущенно прошелестела Аня.

– Услышал бы тебя сейчас твой оппонент! – рассмеялась Инна.

– Один врач, оперируя больного, сказал: «Ни совести, ни ума в мозгу я не увидел», – шуткой попыталась разрядить обстановку Лена.

– Понятия чести, совести, справедливости и жертвенности есть у всех народов земли. Но власти в разных культурах по‑своему урезают и ограничивают этот список или меняют его качество. По нему и заставляют жить. У нацистов совестливость распространялась только на немцев. Многие из нас, например, змей не очень жалуют и жалеют, а они ведь тоже твари Божии… Чрезвычайно важно состояние культуры в обществе. Она всё в человеке формирует. Ведь в голове у нас масса всяких противоречивых мыслей. Литература их связывает, распределяет и направляет, – поддержала Жанна мнение Ани.

– А я думала этим психологи и психотерапевты занимаются с теми, у кого своих мозгов не хватает, или они у них завихренные. Но эту линию разговора я уж точно не стала бы сегодня развивать, – рассмеялась Инна.

– Зачем приводить в пример события из прошлого? Меня потряс недавний удручающий факт. Эксперимент проводился в Западной Европе и, кажется, еще в Америке. Задавался вопрос: «Горит ваш дом. Кого вы спасете первым: мать или партнера по бизнесу?» Восемьдесят процентов опрошенных ответили, что партнера. Мол, мать – это прошлое, а партнер – будущее, бизнес на первом месте. Я была в шоке. Партнера можно поменять, но не мать… Это и есть ценности Запада, которыми они так кичатся? До чего же они так могут «договориться»? И они со своим перевернутым понятием нравственности еще рассуждают о свободе, о правах человека, пытаются нас учить, намереваются нам диктовать! – горячо возмутилась Жанна.

– Эта тема не одного дня обсуждения. Вернемся к моему вопросу. Почему культура не ограничивает некоторых писателей, которые сами должны влиять на массы? Где их потрясающе тонкий литературный вкус? Им самим его не хватает? Я всегда считала, что чем умнее человек и чем большее у него практического понимания жизни, тем он более ответственен за свои поступки и слова.

– Ну, Аня, ты даешь! – удивилась выводу подруги Жанна.

– Что я слышу? – высоко вознесла свой ироничный голос Инна. – Начнем выжигать недостойных звания писателя каленым железом? Ненормативная лексика – это такая мелочь по сравнению с масштабом других проблем в нашем обществе, чтобы обращать на нее внимание.

– Не скажи. Она важнейшее звено в цепи, которая выковывается для удержания человека от падения в пропасть. Если оно окажется слабым, то может подвести в сложный момент его жизни, позволит увлечь, увести с намеченного пути. Тем более, что крепость цепи определяется крепостью самого слабого звена.

– Не преувеличивай. Ох уж эти мне педагоги! Всего‑то они боятся, впадают в крайности, понапрасну тревожатся, – неодобрительно закрутила головой Инна. – Ты бы переступила через себя. А вдруг дальше в рассказах Елизарова тебе открылось бы нечто чрезвычайно умное? Хотя бы замысловатый язык или лихо закрученный сюжет, – неосторожно посоветовала Инна, вызвав у Ани очередной приступ негодования.

– Принципиально не стану читать! – взорвалась она. – Можно подумать, он в запале говорил не отрецензированные, не скорректированные умом слова. Писатель в своем творчестве должен соответствовать высшей ступени, а не скатываться в грязь, чтобы «околачивать груши сомнительного успеха».

– От души поматерился, и поперла удача! Так теперь говорят? Больше шума, больше рейтинг! Скандал сделал так необходимую писателю рекламу, – рассмеялась Инна. – Аня, не создавай проблем там, где их нет. Я больше чем уверена, что Елизаров нарочно, чтобы отпугнуть, отсечь женскую читательскую аудиторию сознательно использует нецензурную лексику. Боится строгих ценителей. Я бы из вредности, из духа противоречия осилила его творения.

– Давай, дорога свободна. Не прогадаешь. Ты еще панегирик автору сочини. А я не хочу изваляться в «гэ». Помнишь, студентами так говорили.

– Закрываясь от грязи, грязь не уничтожить. Рассказывать о пороках с грустью, жалостью и болью? Уже не работает, не прокатывает. Теперь требуются более жесткие методы. Нас сказками про волка пугали, а нынешние дети убийств людей не страшатся. Насмотрелись ужастиков, закалили и притупили свою психику, – сказала Жанна.

– И взрослые очерствели. В жестких ритмах современной жизни люди теряют доброту и нежность, – вздохнула Аня. – Куда мы катимся? Может, писатели предложат персонажам своих книг ходить по улицам нагишом, чтобы доказать, что это дурно? В твоих глазах это сделало бы авторов героями? Ты станешь «торчать» от них? Народ повалит в библиотеки? Думаешь, если уподобляться тем, кого выводишь на чистую воду, кого презираешь – поможет? Давайте все станем убийцами, матерщинниками, скотами…

Лобовой вариант решения этого вопроса отпадает. В массы надо продвигать лучшее, а не играть на низких чувствах. Если писателю не хватает мощи своего таланта, без мата обнажить какую‑то важную проблему, язву общества, так пусть не берется за перо. Я категорически выступаю за чистоту русского языка. Все‑таки повреждена корневая система некоторых писателей, начинавших в криминальные девяностые. Истончилась река русской литературы…

– Учишь? Гений педагогики, – удивилась Жанна. – Это снобизм по отношению к известному писателю. Не глянулся он тебе. Может, авторское предуведомление и рецензии тебе что‑то разъяснят? Не читала? Могу напомнить: Михаил Елизаров «Русский Буккер» получил, значит, сумел свое слово Миру сказать, раз при жизни воздали ему должное, – тихо подсказала она. – А вдруг в интернете его однофамилец изощряется? Мне чуждо однозначное, прямолинейное охаивание той или иной личности. Надо ознакомиться, всмотреться, вслушаться. Помнишь книгу «Пролетая над гнездом кукушки»? Когда‑то она шокировала нас откровенностью темы, а теперь ее автор считается гением. Писатель должен выходить за пределы общепринятых истин, а иногда, в поисках своего пути, создавать новую фантастическую реальность.

«Жанна как всегда: и нашим и вашим… но тут она права. В половине случаев я с девчонками не согласна, и, тем не менее… Великий, могучий надо оберегать от покушений», – преодолевая спазмы мозга, настойчиво требующего отдыха, с трудом ворочаются в голове Лены тяжелые как замороженная ртуть мысли о ее самом предпочтительном за последнее пятилетие – о литературе.

– Может, Елизаров еще и за границей печатается, переводится на многие языки, позоря нашу страну и нашу литературу? – спросила Аня. – Не удивлюсь. Там издаются те, у кого есть связи, а главное – деньги.

– Опять деньги! – дернулась Жанна. – А я думаю…

– Не стану я читать Елизарова, будь он хоть трижды герой Советского Союза, – не слушая доводов Жанны, отрезала Аня, вся трясясь от раздражения. – Он невменяемый. Я рассматриваю ругательства типа «мать твою» прежде всего как оскорбление женщине-матери и как неуважение мужчины к себе и к своему собственному человеческому достоинству. Я презираю «раздающих» маты и сочувствую получающим их. Я не смогла бы жить рядом с таким человеком. Помню, раньше в рассказах скромно писали: «Он – герой – грубо выругался» и этого было достаточно для понимания личности персонажа. Зачем этот голый натурализм? Существует же собственная память, воображение, в конце концов. Мы не дебилы, чтобы нам разжевывать примитивное и гадкое…

Помню, побил у нас в детдоме один мальчик другого, за то, что тот что‑то пошлое сказал о его матери, а его наказали, хотя я настаивала, что оба виноваты и в первую очередь грубиян. Ну и какай урок мои дети получили из этой истории?..

После этих своих слов Аня как‑то сразу поскучнела, ссутулилась. Ее личико еще больше побледнело. И она не стала продолжать рассказывать о том, что так больно тронуло ее небезразличную душу, только горько произнесла:

– Всем не раздашь свое сердце.

«Как же Аня неподражаемо искренна и честна! Наверное, и за это тоже любят ее дети», – подумала Лена.

– …Раньше в кино не было жестокости и постельных сцен, – сказала Жанна.

– Иногда то, что нам будто бы мешает, на самом деле помогает, – не согласилась Инна, дав тем самым Ане материал и повод к дальнейшим размышлениям и высказываниям, только уже несколько на другую тему.

Но она лишь печально спросила:

– Что‑то неладное творится в мире?

– Мир сходит с ума. Человечество падает в тартары! Маты, педофилы, гомики… Рассуждаем о необходимости повышения уровня культуры, а даем Буккера, тем кто пишет с матами и поощряет детскую проституцию, – ответила Инна.

…В разговоре женщин всплывали и доминировали то одни, то другие аспекты писательской и режиссерской деятельности… В голове Лены все они сливались в единый сумбурный поток, уносящий ее в темное ущелье тяжелого полусна.

Несколько минут спустя Жанна предположила:

– Может, в личной жизни этот Елизаров прелесть, душка? Критики пишут, что в нем столько русского! Ты себе не простишь, если его не прочитаешь.

– Не верится. Биография писателя – его произведения. Недавно общалась с женщинами-грузчицами. Мне хотелось заткнуть себе уши, а им заклеить рты. Я сказала работницам, ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина – хранительница красоты, чистоты и доброты». А одна из них зло отрубила: «Тебя бы с твоей интеллигентностью в смешанную бригаду. Наши мужики других слов не понимают. Их ничем кроме мата не заставишь работать. Так и будут сидеть: ни мычать, ни телиться. Если только их палкой… Так они и в обратную могут».

– А это ты к чему? – не поняла Аня.

– Так, припомнилось, – ушла от ответа Инна.

Аня снова заговорила:

– Для меня, например, Шолохов как писатель много талантливее Гроссмана.

– Не равняй их, – жестко заметила Жанна.

– Надо иметь мужество так сказать о писателе, которого признает большинство, – удивленно сказала Инна.

– Не хочется цеплять знаменитых людей – на дилетантов не обижаются, – но я не считаю и произведения Солженицына высокохудожественными. Разве что рассказ «Один день Ивана Денисовича», который я прочитала «из‑под полы», в обложке какого‑то учебника, когда он еще не был выложен в открытом доступе. Это была молния! «Один день» стал чем‑то вроде пароля: можно иметь дело с этим человеком или нет.

– Сильнейшая, совершеннейшая вещь! В ней чудовищная боль и столько поразительного юмора и сарказма, потому что как бы ни было трудно, нельзя человеку жить одними слезами. Текст удивительно музыкален, в нем такие неожиданные повороты. Я восхищаюсь каждой его строчкой. Еще раз прочитай рассказ вслух, сердцем, со всеми паузами и ты наконец‑то его истинно оценишь и полюбишь. Мне повезло, я слышала его в исполнении артиста Пилипенко. А он, безусловно, талантище! «Старик и море» Хемингуэя тоже без особых художественных изысков, а как пробирает! Потому что талантливо написано. Книги Солженицына помимо всего прочего стали не только явлением жизни, но и культуры, и политики, – сказала Инна.

– Когда ты сравнила Солженицына с Хемингуэем, я поняла, что была неправа, – смущенно сказала Аня.

– Не понять масштаба такой личности… – удивилась Инна. – И даже после прочтения страшного, трагичного «вращения» многотомного «Красного колеса»? Кто‑то из знаменитых сказал, что после Освенцима невозможно было писать стихи, а Солженицын смог создавать свои произведения на каторге, в Магадане, в самом страшном месте из всех земель России при Сталине. Какой мощи человечище!

– Лена, он и для тебя гуру? – спросила Аня.

– Великий писатель и мыслитель. Я ценю его глубокие философские размышления. Гений, пророк. Он крупнее многих нобелевских лауреатов по литературе. Когда он поднимался по лестнице для получения этой премии, то, наверное, думал о тех, которые лежат под ее ступенями…

– От прочтения Шаламова ужас остается в душе, а от Солженицына – оптимизм, надежда на то, что и там можно сохранить «свет, который в тебе», – добавила Инна.

– По мне так Академгородок нужнее Пастернака с Солженицыным, – сказала Жанна.

– Спорный момент. Они могли бы совершить политический переворот, а физики – нет, – криво усмехнувшись, сказала Инна.

– Дело физиков совершать перевороты в науке, а политиков – сохранять целостность страны, – заметила Аня.

– Последнее время с этим у политиков во всем мире не больно‑то ладится. И у наших физиков без денег как‑то совсем плоховатенько с открытиями стало, – грустно усмехнулась Жанна.

– Выправятся. Временные трудности, – уверенно сказала Инна. И неожиданно рассмеялась:

– Помню, Александр Исаевич возмущался: «Прощание с Матерой» – тоже антисоветчина, но Распутину премию дали, а меня выслали».

– Временной интервал не одинаковый. И уровень «опасности» их произведений разный. Солженицын был идеологическим противником советской власти. Он открыл людям глаза на КГБ и другие карающие органы и стал доверенным летописцем нашей эпохи.

– А это тебе не хухры-мухры! – поставила Инна «народную печать» на слова Лены.

– Да… было времечко. Антисоветчину искали даже в прозе Пушкина, – усмехнулась Аня.

– А что до меня, так я считаю, что у Шолохова и у Гроссмана человек и его родина – прежде всего. И это главное. Я обратила внимание на строчки из письма матери сыну: «Этим утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы напомнили погромами». А мать на могиле сына – самая сильная сцена романа «Жизнь и судьба», – сказала Жанна.

– У Шолохова подобных мощных сцен поболе будет, – заметила Инна.

Жанна недовольно и осуждающе поджала губы.

*

– У великих писателей в произведениях тоже иногда случались «слишком образные» выражения, – опять осторожно вернулась к проблеме чистоты языка Жанна, – но они мыслили в категориях обширного русского исторического сознания и…

Аня остановила ее на полуслове:

– Но не до такой же степени! Я даже адекватного термина той мерзости не подберу! Зачем материться? Ведь противника и без мата можно так «уделать», что совершенно дезавуировать. Можно тихо и вроде бы вежливо сказать такое, что человек целый месяц будет пить валидол. Только для этого мозгами требуется шевелить. Но, видно, не у всех они на должном уровне или некоторые не хотят себя затруднять поисками синонимов. Такие, с позволения сказать, личности не соответствуют моим представлениям о настоящих писателях.

– Лена, твоя бабушка говорила: «Умом слаб, вот и матерится». А по радио, на «Дожде» я слышала о Елизарове, что он известный писатель; при всей своей изощренной экстравагантности умен. Пишет интересные бессюжетные, как у Пелевина, произведения. И фильмы делает без определенной линии, основанные на вольной импровизации, – как бы для того, чтобы смягчить свое высказывание, добавила Инна не очень уверенно. – Сейчас мода на всё бессюжетное?

– Сюжеты все равно наличествуют, только они не прямолинейные, не очевидные, призрачные, зашифрованные, – ответила ей Лена. – А бывают гениальные сюжеты. Но редко. Сюжет Библии таков, что многие люди верят, что он написан Богом.

– Я заинтригована. Хочу почитать Лимонова и Елизарова в «подлиннике», в бумажном виде. Глядишь, раскрою для себя какую‑нибудь новую грань бытия. На Западе их знают. Может, есть у них хорошие книги, а в интернет они, что похуже выкладывают, то, что не продается? Или вообще произошло какое‑то недоразумение. В интернете ведь нет навигаторов и цензоров. Туда иногда такое выкладывают! – «зашаталась» в своем мнении Жанна.

– На Западе их знают! Тоже мне критерий духовной ценности! Вот Рита, например, хочет быть известной в России, а не в Америке. Не нуждается она в подозрительной славе, добытой ценой невыразимых страданий, которая, к тому же, может навредить ее творчеству, запятнать репутацию. Даже Нобелевские премии иногда дают не за художественную ценность произведений, а за диссидентство, – скептически отреагировала Аня.

– Чайковскому мало было состояться только на родине. Но то беспартийная музыка… А ты, Лена, не хочешь поддаться искушению и махнуть в Америку? – хитренько посмотрев по сторонам, спросила Инна.

– Мне это не показано. Мои эмоции и запросы таковы, что я могу состояться только в России. Родина – первопричина всего, что есть во мне.

«Боже мой! Как мила и умиротворяюще спокойна природа средней полосы России! Она не способствует и не потворствует агрессии, раздорам, войнам. Как тепло и радостно она ложится на душу русскому человеку! Таково скромное очарование родной природы! Душа моего народа всегда улыбается, хотя за улыбкой часто стоит боль. Ее ширь взывает к доброте, благодушию и мечтательности. Невозможно из нас вытравить чувство любви к Родине!» – внезапно подумалось Лене. Она благодарно улыбнулась (Себе, Богу?) и растворилась в счастливых воспоминаниях и ощущениях.

– При твоем‑то уме и вкусе читать Лимонова? – Теперь Инна на Жанну нацелилась.

Та пропустила укол, будто бы в силу его крайней малозначительности, хотя на самом деле эти слова как хлыстом прошлись по ее болезненному самолюбию. Они напомнили ей о том, что когда‑то она стремилась к много большему, что по сути дела ради мужа предала свои мечты. Это испортило ей настроение. И чтобы улучшить его, она стала думать о внуках.

– Имеем ли мы право критиковать произведения, не будучи хорошо осведомленными? Простому читателю в узком кругу всё можно?

Но Инна не дала Ане полностью высказаться по поводу своих сомнений.

– Я считаю, что таким вульгарным способом Лимонов пытается по‑своему выражать правду жизни и его поиск новизны в языке не претендует на всеобщность. (Новизны?) Это его способ изображать острохарактерные гротесковые персонажи и ситуации. И потом, когда в произведении слишком много голой правды, читателю уже не до художественных особенностей, – предположила она.

– Маты – способ привлечения читателей? Они – венец его творений? Он считает читателей дебилами? Впереди его ждет забвение! – Аня как всегда была непрошибаемо категорична.

– Звонкая, хлесткая оплеуха! Положила на обе лопатки. Заслужил, – рассмеялась Инна.

– Оплеуха – оружие женщины, отвечающей на унижение, жест яростного гнева и отчаяния, заменяющий крик боли, – ударилась в «теорию» Жанна.

– Лимонову подходит только скандальный жанр? – спросила Аня. – В отчаянной попытке что‑то доказать себе и другим еще не то изобретают… Слышала его по телевизору. Он не показался мне слишком умным на фоне других политических зубров, участвующих в передаче. Литература должна нести в массы человеколюбие и оптимизм. Плохого в окружающей жизни итак выше головы. А у него с Елизаровым один негатив. Можно подумать, что Рита или Алла при желании не нашли бы грязи, но ведь избегают, хотя тоже критикуют действительность.

– Так ведь женщины, – объяснила Жанна.

– Читаешь такого типа писателей и получается, что нет у нас ничего хорошего, – пессимистично вздохнула Аня.

– Они плохо искали. А женщины боятся создать прецедент или… прогореть? – хихикнула Инна, пропела: «Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить» и посоветовала Ане почитать рецензии на «нелюбимых» ею авторов в толстых столичных журналах.

– Может, они раскроют тебе глаза, – рассмеялась она.

– Я не ведусь на заметки в газетах, но могла бы ориентироваться на критические статьи в солидных журналах. Только у нас даже в центральной библиотеке их нет. Перестали выписывать. Говорят, денег нет даже на то, чтобы иметь по одному экземпляру каждого издания.

– Поищи в интернете.

«Инка делает вид, будто не знает, что именно меня беспокоит? – рассердилась Аня. – Боже мой, как утомляет непонимание!»

– Сдается мне, что вся эта грубость в книгах у целого ряда современных писателей от неверия в будущее России. Она от апокалипсиса в их мозгах, – сказала Инна.

– У мужиков чуть что не заладится на работе – распсихуются и скорее за сигареты берутся, чтобы расслабиться. Жена бросит – сразу в запой и опускаются ниже некуда. В стране бардак – они за голову хватаются: ой, пропадаем! А что же нам, слабым женщинам, остается делать? Стреляться? – усмехнулась Жанна.

– Произведения Лимонова не эпатаж, а протест. Он – бунтарь, в тюрьме сидел. А бунтари, как известно, не дают народу каменеть, а верхам бронзоветь, – сказала Инна.

– Да ну?! – удивилась Жанна. – Так вот где он набрался всякого хлама.

– Опять Лимонов, – «возникла» со своим грустным замечанием Аня.

– Он, возможно, боится потерять свою индивидуальность, а такого «особенного» наверняка заметят, не забудут и навечно пропишут в литературных «святцах».

– Круто забираешь, Инесса. – Теперь уже Аня усмехнулась.

– Услышав в свой адрес критику, некоторые писатели, наверное, обвинили бы нас в непонимании метафизического подтекста, свойственного будто бы только произведениям мужчин или вообще в отсутствии у женщин мозгов. Ко второму они больше склонны, – рассмеялась Жанна. – Приписывать нам свои недостатки – их первейшее дело.

– Или побили бы! – подбросила шутку Аня.

– Когда мужчинам не хватает аргументов, они применяют унижающие нас оскорбления, в надежде как можно сильнее ранить и тем устранить со своей дороги. У меня большой опыт по этой части. И метят в самое больное – в беззащитность, – подтвердила Инна.

В наступившей тишине женщины перебирали в памяти грустные моменты неудачного общения с «некоторыми» представителями сильной половины человечества. Возникла большая-пребольшая задумчивая пауза.

*

– …«Крепкое» слово как динамит – все вокруг себя разрушает, а умное к чему приравняешь? – спросила Аня Инну.

– К дубине. Конкретно по мозгам бьет.

– …Для литературы главное быть индикатором значимости, долговечности и подлинности событий в стране и мире, – сказала Аня.

– Не пойму, ты о журналистике или об идеологии? А Ритины книги – индикатор чего? – спросила Инна.

– Непорядка в семейных отношениях. Тебе этого мало? Это не глобальный вопрос? Он не охватывает весь мир? Еще как охватывает и зовет на баррикады.

– Зачастила. Опять веер вопросов. Не будучи в состоянии ответить на все сразу, промолчу.

– Проехали. Спи. Мы тихонько, – заверила Аня Инну и обратилась к Жанне:

– Возможно, Лимонов стихийно талантлив, но без внутренних устоев.

– Вскрытие покажет, – засмеялась та.

«Избитая шутка», – поморщилась Аня и сказала раздраженно:

– Довожу до твоего сведения: Лимонов слишком тривиально воспринял слова Шукшина «Хочешь быть гением – макай свое перо в правду». Может, он и нормально расставляет акценты, но из способов выражения правды выбрал самый примитивно-пошлый, чем нарушил характер пространства действия и подменил первоначальный смысл произведения.

– Не он первый открыл великий «непознанный океан грязных истин» и их выражений.

– Может, теперь вкусы читателей тяготеют к подобного рода литературе?

– Не приведи, Господи!

– Говорят, таланту свойственна некоторая наивность и неожиданная экстравагантность.

– Но не глупость. Возьми, например, знаменитых детских писателей. О них говорят, что они «профессиональные дети». Но как глубоки и умны их произведения!

– Я читала, что характер Пушкина являл необычайную доверчивость. И физик Сахаров слыл скромнейшим человеком с удивительно чистым, искренним внутренним миром. Он любил сочинять сказки. У него было очень доброе лицо.

– Могу поверить, иначе бы он не попал под влияние своей второй жены и не занялся бы политикой, – заметила Инна.

– Он был нежный, но непреклонный. Люди смотрели на него и понимали, что многого можно добиться силой слова.

– Может быть. Я допускаю, что диссидентом он сделал много больше… – задумчиво пробормотала Жанна. – Но я, даже рядом с ним, была бы не борющейся, а воздерживающейся. Но это еще ни о чем не говорит. Меня интересовала только наука, работа и семья… И не таких затаптывали, затоптывали (топот) и захлопывали. Я слышала о выездных комиссиях, совещаниях, на которых совершенно непримиримые обвиняемые стояли насмерть… Я не видела себя в этой роли. На фоне нашей интересной и спокойной жизни для меня всё это звучало полным абсурдом.

Жанна, наконец, умолкла.

«Какая удивительно неприятная, жуткая наполненность тишины», – вздрогнув, подумала Аня.

*

– В наше время слова великий, гениальный и выдающийся стали расхожими, ярлыками. Мы грешим их избыточным употреблением. Я предпочитаю говорить известный, знаменитый, – скромно заметила Аня.

– Подумать только! Она предпочитает, – передразнила ее Инна. – Правильные слова можно повторять сколько угодно. Крепче запомнятся. Как молитвы, как тексты из Библии. Отрешилась от своего мнения?

Чтобы не прерывать интересного для себя разговора, Аня промолчала, сделала вид, что не заметила подначки.

– «Кстати, о птичках…» (Иннина излюбленная фраза!) Такие писатели как Лимонов, наверное, считают себя наиболее доступными для своего круга почитателей. Но с Ритиной аудиторией он явно не пересекается.

– Инна, не смей упоминать эти имена рядом!

– Ого! Тебя послушать, так все современные авторы дураки и борзописцы. И Господь Бог уже не гласит их устами. С тобой все ясно: писатели не вольны писать о чем угодно и как угодно. А я считаю, пусть выстраивают свои позиции, концепции, никого не слушают, не боятся и ни на кого не надеются. Главное, повествовать о существенном и совсем необязательно о красивом или изящном. И делать всё это честно, талантливо, не замалчивая правды. А время отсеет, отфильтрует лишнее. Оно – лучший судья каждому произведению и каждому поступку.

– Для писателя, наверное, не лгать, значит жить не разумом, а чувствами, как Гоголь, – снова попыталась вставить свое мнение Аня.

– В жизни не одни тузы и розы. В ее колоде полным полно шестерок. А еще – колючек, если ты понимаешь, о чем я. Даже, пожалуй, больше скажу: это наводит меня на мысль… – Инна опять принялась доводить Аню своими недомолвками.

«Спорят, препираются… – устало вздохнула Лена. – Я привыкла спорить сама с собой. И моей команде уже не приходится тратить на разговоры много времени».

– Лимонов – если эти опусы на самом деле его – забыл другую фразу Шукшина: «Нравственность – это правда», – продолжила Инна.

– «Нравственный императив по обе стороны от Бога», – строго и уверенно процитировала Жанна. Голос ее окреп.

– Впечатлила. Не докопаться. Как понять эту твою фразу? Диву даюсь, и ты в критики подалась! Окончательно переквалифицировалась или все в дилетантах-любителях ходишь? Сколько лет уже продержалась в этом статусе? – осыпала Инна насмешливыми вопросами Жанну.

– Я говорю так потому, что люблю родную литературу, Россию и Бога, – ответила Жанна, четко выговаривая слова. – Куприн писал, что в настоящем искусстве не бывает ничего безнравственного и антипатриотичного. (Сама придумала или это выражение на самом деле принадлежит ему?)

– Этак ты и до меня доберешься. Оказывается, иногда недостатки переходят в достоинства, – рассмеялась Инна, довольная удачным себе комплиментом.

– Если ученик хороший, – заметила Аня.

– Если учитель достойный.

Похоже, Инна себя в учителя записала. Но Жанна скромно вздохнула:

– Жизнь учит и обламывает, а Господь Бог направляет.

«Один-один», – отметила про себя Лена.

– Бедный Лимонов. Знал бы он…

«Аня так застенчива, что становится неловко за то, что ей так неудобно за чьи‑то пошлые слова, за чью‑то ложь. И зачем она любые замечания и ситуации примеряет на себя? Наверное, ей самой трудно от своего слишком затянувшегося периода болезненной скромности. Проще надо жить. Даже Чехов ближе к своему концу говорил, что, может, не стоит глубоко задумываться над происходящим вокруг?.. Собственно, у меня тоже не всегда получается быстро проникнуть в тайный смысл слов Инны и расшифровать их подтекст», – созналась сама себе Жанна. А подругам рассказала со скучающим видом:

– Я тоже видела Лимонова на каком‑то политическом диспуте. Щупленький, взъерошенный как жидкий трехмесячный бойцовский петушок, выкупавшийся в луже или промокший под дождем. Не очень эффектно смотрелся. Суетливо наскакивал на оппонентов, чего‑то там произносил… А самомнение! Не заинтересовал он меня тогда. Я не знала, что он писатель.

– Лен, а ты что молчишь? Покрываешь собрата по перу? Освобождайся от многого, уже ненужного в нашем возрасте, – весело посоветовала Инна. – Тебе интересней было бы беседовать со специалистами, а не с нами, пустозвонами? Наши замечания не стоят твоего внимания?

– Жду твоих очередных атак на употребление нецензурной лексики. Заменители мата как редкие интеллигентские шутки в быту, с моей точки зрения, иногда приемлемы, но мат как темная сила некультурных масс – нет! Я не последовательна? Думаю, использование мата славы писателям не добавляет. По мне так церковь в церкви, кабак в кабаке.

– Дай свободу употребления мата, так оглянуться не успеем, как люди за ножи возьмутся, – сказала Аня.

– Что там Лимонов! С экрана культурологи иногда такими словечками бросаются, что куда там до них нашей Инне, она им в подметки не годится в способности изобретать и применять «нестандартные» термины! – возмутилась Аня.

– Запрещать предлагаешь? – спросила Жанна.

– А то б тебе! – возразила Инна.

– Культура и есть система запретов. Правила не надо нарушать, чтобы не порождать хаос. Не стоит способствовать грубости. Искусство не должно потакать низменным чувствам, потворствовать пошлости, наркомании, бездеятельности и прочему хламу, ведущему к деградации общества, – спокойно ответила Лена.

– Но сильные чувства требуют сильных выражений, – подбросила в разговор спорную фразу Инна.

– Я в таких случаях добавляю: но не грубых. Аня права, надо уметь находить умные интеллигентные слова. Их даже не надо изобретать – богат, велик русский язык и нечего его засорять. Мат, рык, обнаженная донельзя откровенность не усиливают, а утяжеляет прозу. В природе существует явление самоочищения рек. И язык сам себя уточняет, подправляет. Литература, и культура со временем избавят его от грязи и отбросов, – спокойно сказала Лена. – Но им надо помогать.

Ей никто не возразил.

15

– …А я больше к мелодраматическим произведениям тяготею, – смущенно сказала Аня тоном искренней беспомощности, будто сама усматривала в этом что‑то недостойное.

– А мне ближе героика, детективы, комедии. Есть и другие не менее актуальные формы, только чтобы их понять и принять, надо совершить над собой усилие, даже в некотором смысле насилие: задуматься, поразмыслить, – сообщила Жанна.