Текст книги "Любовь моя"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

*

Молчание становилось гнетущим. Первой не выдержала Аня.

– Я в интернете много чего хорошего «откапываю». Сейчас, например, увлеклась биографиями прославленных артистов и писателей. Недавно вычитала интересное изречение: «Талант – это безумие, посаженное в клетку разума».

– Это определение больше к гениальности подходит. А ты там не вычитала, что талант – не заслуга его обладателя, и что человек обязан развивать и отдавать свои способности тому, чему предназначен – служению? – спросила Инна.

– Кто бы сомневался, – кивнула Аня. – Мне кажется, знание биографий писателей – отдельный провокационный способ привлечения к чтению подростков.

– Пожалуй. Согласись, теперь писательская слава – это что‑то вовсе непонятное. Например, некоторые нашумевшие книги ничего не стоят. – Жанна по‑своему отреагировала на слова Ани. – На щите славы часто несут в пропасть. И надо уметь вовремя соскочить.

«По всему выходит, что еще не хотят девчонки спать. Это в детстве, где упал, там и заснул», – вздохнула Лена.

– Слава – то еще счастье! Мне бы хватило признания. – В голосе Ани слышались трагические нотки. И в этом она была вся: воспринимать чужую беду и чужие проблемы как свои собственные.

– А на какие шиши жила бы? Кто бы аннулировал твои накопляющиеся долги по квартплате? Ты – неисправимый оптимист? Не похоже. На одних высоких материях окочуриться можно, – рассмеялась Инна.

– Поражаешь предусмотрительностью. Деньги – плевое дело. Человеку для скромной жизни, в принципе, не так уж и много надо. Мне голод не грозит, я хлеб свой насущный уроками зарабатываю и пенсию хоть с задержками, но получаю.

Меня усредненная нормальность всегда раздражала. Рамки давили. Я мечтала о просторе, хотелось выскочить из накатанной колеи и мобилизоваться так, чтобы полностью отдавать свои силы и знания. Но мешали. Да и теперь…

«О чем она? В работе с детдомовцами не давали развернуться или были и другие запросы? Тихоня больно много о себе воображает? Кто бы мог подумать?» – удивилась Жанна.

– Хотелось явить чудо? Отрадно! – скорчилась в припадке смеха Инна. – Но видно лафа восторженности недолго длилась? Сочла любовь к детишкам рукой судьбы, знамением свыше и перестала мечтать? Какая область науки из‑за этого понесла значительный урон? Полупроводники, лазерная техника или вузовская педагогика? Может, ты намекаешь на что‑то нам неведомое? Жизнь – штука препаскудная, кому угодно может мозги набок свернуть. Не переживай. Времена чудес и фантазий давно минули. Оглянись вокруг: теперь жизнь интересней и богаче любой фантастики.

Аня обидчиво отвернулась. Откровенного разговора о проблемах в детдомах не получилось. Инна не воспринимала ее всерьез и могла только высмеять.

*

– По моему мнению фэнтези – это разукрашенный мир, приманка для читателей. Она не открывает человеческие души. Ею увлекаются люди, желающие уйти от реальности. Особенно не люблю историческую фантастику. Не уважаю этих авторов. Я бы взашей гнала их из Союза писателей.

«Как неожиданно развернула разговор!» – усмехнулась Лена и возразила:

– А если она на основе архивных документов?

Лена понимала всю неискренность слов Инны, потому что знала вкусы подруги и ее широкие литературные предпочтения. «В ее рассуждениях всё как‑то нарочито, неестественно. Опять ее нездоровье вызывает на спор», – поняла она.

– Инна, ты виртуозно перескочила с физики на лирику. Таково твое искреннее мнение о фантастике? Я не ослышалась? Мне не привиделось, не брежу ли я? Ты как всегда в своем репертуаре, – сказала Аня.

– Мама учила в любой момент быть во всеоружии.

– Я не растрогалась и не умилилась. Ради разнообразия переключись на что‑либо другое, а заодно и форму общения поменяй. Полезно, – покровительственным тоном посоветовала Жанна.

«Топчутся на месте. По второму кругу пошли, – безнадежно вздохнула Лена. И вдруг подумала с грустью: «А ведь мне, когда вернусь домой, будет не хватать этой их тягомотины и занудливости. Пройдет не так уж много времени, и я стану вспоминать нашу встречу с превеликим удовольствием, с радостью и печалью или с веселым сожалением. В зависимости от настроения. Ведь сегодняшний день никогда не вернется, его невозможно будет повторить».

Жанна, оглядевшись и убедившись, что ожидать ей помощи не от кого, продолжила:

– Фантастика ей не нужна! Очень может быть, что это имеет место для некоторых взрослых. Тут я затрудняюсь делать выводы. Но для детей – это возможность выйти в космос, в параллельный мир, расширить пространство своей души. Фантастика уносит за горизонт обыденности, ведет за собой и только вперед. Она освещает мир и развивает изобретательские способности. Читает ребенок книгу и вдруг у него озарение! Это автор подвел его к маленькому, но такому важному для него открытию! Отложилось в голове?

Лена поняла, что Жанна всерьез восприняла слова Инны и предположила ответный удар.

«Я несу ахинею? Она не понимает бестактности своих слов? По ее выходит, что я глупая?!» – разозлилась Инна и ответила Жанне презрительно:

– Не твоя забота меня просвещать и успокаивать. Я ни в адвокатах, ни в защитниках, ни тем более в учителях не нуждаюсь.

– Это мы точно переживем, – очень тихо сказала Аня и незаметно подмигнула Жанне.

– Извини, не согласовала с тобой, – надменно отреагировала Инна.

«С чего это вдруг Лена так мягка и предупредительна с Инной? Почему ей потворствует? Чем та ее приваживает? Ну и подругу себе подыскала! Ей же отбрить Инку ничего не стоит. Почему тогда не принимает огонь на себя? А может, она со всеми так деликатна? В конце концов, это не мое дело», – в который раз недовольно передернула плечами Жанна и предложила:

– Сменим тему? Она не заслуживает нашего внимания.

– Валяй.

– Инна, ты опять уперлась и не хочешь ничего слышать? – не поняла Аня. Очевидно задумавшись или отвлекшись, она пропустила ее ответ на пожелание Жанны.

«Совсем как игра в испорченный телефон», – недовольно пробурчала Жанна. Ее всё раздражало.

– А как же мое гениальное врожденное чувство такта, бесконечная доброта и незапятнанное имя? Мне их необходимо проявлять. – В глазах Инны вспыхнул огонек противного удовольствия. – Анечка, я заявляю со всей прямотой, на которую только способна, что меня охватило бы огромное чувство признательности за твои слова одобрения моего мнения.

«Из мелкого тщеславия донимает меня? Снова срамить и позорить возьмется? Ушла бы я отсюда, так бы и растворилась во тьме! Жаль, что ночью поблизости приткнуться больше негде», – сердито подумала Аня, пытаясь вникнуть в слова Инны.

«Не понять Иннины шутки прямолинейной Ане, – подумала Лена и неожиданно поймала себя на мысли, что с трудом выносит удовольствие, которое испытывает ее подруга, дразня Аню. И она, прячась за спиной подруги, многозначительно приложила палец к губам. Поэтому ответом Инне было молчание женщин, пытающихся разгадать причину Лениного жеста.

«Инке показалось мало того, что она уже наговорила? А вдруг нам опять заварушки не миновать? Паясничает? Ушибленная на голову. И ведь довольна собой, не терзают ее сомнения. Но как обставляет свой «выход», как умеет произвести впечатление, очаровать! Считает, что я сама по глупости напрашиваюсь на ее колкости? Не человек, а стихийное бедствие. Самоуверенная, надменная, наглая. Преподнесла мне очередной наглядный урок своего нестандартного общения? Она чувствует свою исключительность? Все это показной шик. По типу того, как в студенческие годы Серафима читала нам стихи неизвестных поэтов, которых сама возводила в ранг великих, а потом во всеуслышание презрительно удивлялась тому, что мы их не знаем. Мол, какие вы все серые. Беспроигрышный прием.

Нет, Инка конечно отсутствием ума не страдает, но намного ли она отличается от меня? Она в одном преуспела, я в другом. Что дает ей право говорить со мной с пренебрежением? Я скромно пытаюсь убедить себя в том, что поступаю правильно, а она так все больше с сахарной улыбочкой… То резкая, то провокационная, а то так и сыпет шуточками, но ведь не всегда умными. И я была бы полной идиоткой, если бы во всем ей доверяла. Не поддамся! Не сочту ее поведение сколько‑нибудь важным для себя. Ох, насилу в руки себя взяла.

Почему я психую? С какой стати я должна обижаться на Инну? Может, совесть упрямо приказывает ей остановиться, и она уже сама жалеет о содеянном? Знать бы наверняка, тогда это быстро загасило бы мое раздражение. В последнее время в лице Инны появилось что‑то трагическое. Оно, конечно, и мне «не до победных реляций», – печально закончила Аня свои расхристанные рассуждения недавно услышанной и понравившейся фразой. Ей казалось, что она очень характеризует ее неуверенность в общении со взрослой аудиторией.

Но грустные мысли не оставили Аню: «Не умею я скрещивать копья. Киры мне сейчас не хватает. В наших с Инной спорах она всегда служит чем‑то вроде буфера или демпфера. Без нее мне Инну не остановить, не переплюнуть. А стоит ли плеваться? Во всяком случае, я первой не стану начинать. И все же «раззадорились» мы все сегодня сверх всякой меры. Не кончилось бы скандалом».

«Между ними завязался «милый», ни к чему не обязывающий разговор, и при этом обе стороны сохраняют весьма приятное выражение лиц. Инна без раскаяния признает за собой авторство любой безрассудной фразы, и на всякий пожарный случай под рукой держит их предостаточно. И Аня в своем стремлении сделать «как лучше» перебирает всякую меру. Окажись такая возможность, и Жанна не преминет без колебаний воспользоваться таким же методом, если даже для этого представится не самый подходящий момент. Где же снисходительность к слабостям друг друга? А я вменяю себе в обязанность холодного критика, но никак не громоотвода. Считаю своим долгом изучать, анализировать. По ходу размышлений мне приходят на первый взгляд разумные мысли, а на самом деле – нелепицы, – и в свой адрес проехалась Лена. – Свихнуться можно от такого винегрета информации и чувств, да еще на сон грядущий. Похоже, он‑то у меня сегодня накрылся. Совсем зациклились девчонки. (Лена для разрядки, для снятия усталости и раздражения иногда позволяет себе мысленно употреблять смачные словечки из лексикона подруги.) Перевозбудились, не желая того, добивают меня. То та, то эта. Меня изводит головная боль, предательски стреляет позвоночник и нестерпимо ноют колени. А… все едино!»

Лена с трудом разлепила глаза, узкими щелками проступавшие из припухших век, и посмотрела на подруг. Пространство вокруг, будто не имея границ, заколыхалось густой аморфной массой. И движения Лены сделались более вязкими. Она с трудом поменяла позу, расслабилась… и будто исчезла для себя самой.

– Устали мы, пора по углам, – отважилась заметить Аня только для того, чтобы избежать неловкого молчания.

«Перескакиваем с предмета на предмет, потом возвращаемся к ранее упомянутому или уже обсужденному. То одна тема влечет нас за собой, то другая. И все они разветвляются, растекаются. Я путаюсь в беспорядочном разговоре. Он давно бы заглох, но Инна всех баламутит. И спор снова вспыхивает. Ни компромисса, ни капитуляции не признает. Недостаточно строго себя судит. Голова от всего этого кругом идет. Да и Аня чересчур активна», – недовольно забухтела про себя Жанна, задремывая и временами всхрапывая под тихие и нежные всплески Аниных рулад, перемежающихся с неразборчивым уже не осознаваемым бурчанием.

*

Лена приоткрыла глаза и невольно вслушалась в то, о чем шепчутся Аня с Жанной. «Проснулись, не засыпали?» – не поняла она.

– …Да нет же, прогремел во всем мире. Заставляет смеяться над тем, над чем смеяться не принято: над болью, над жестокостью. Как можно над этим шутить? Мистическое смещение реальности? Парадоксальная психология?

– Он гениален в смысле перевертышей. Это когда добрые намерения как бы переворачиваются и превращаются в ужасные. И тотчас видно как меняется человек под влиянием обстоятельств. На контрасте суть яснее. Очень жизненно и раскованно пишет, не заблуждаясь относительно человеческой природы. Явно не идеалист.

– Собственно, ничего удивительного, многие гадкие дела творятся под ложной маркой добра. Только ведь смеяться над этим как‑то не хочется. Жалко несчастных, страдающих от этих завуалированных лозунгов лжецов.

– В том и состоит талант писателя, что он заставляет гомерически смеяться по совершенно неожиданному поводу.

– Ну, не знаю. В цирке тоже многие смеются над тем, как падают клоуны. А я не могу, мне их жалко, хотя знаю, что там всё в шутку. А в произведении всерьез… Вот и пусть смеются те, кому смешно, а мне этого жестокого смеха не надо.

– Я не навязываю тебе своего мнения.

– Нет, ты мне что‑то чуждое пытаешься внушить.

– Какое яростное неприятие эстетики смеха сквозь горькие слезы! Оно свойственно только «титанам мысли»… Не горячись. Весь мир его признает, а ты… так самая умная и чувствительная.

– Я знаю, что клоун – это умный дурак. Помню, неприятное, но сильное впечатление на меня произвели слова знаменитого клоуна Полунина, что у дурака больше возможностей быть счастливым. Задуматься заставили… И все же поговорим, когда прочту.

– Ты бываешь строптивая.

– Хочешь меня укротить?

– Укрощение, как правило, процесс обоюдный, – примирительно сказала Жанна.

– Сбила меня с мысли. Так вот… я тебе по телефону обозначу свое мнение, а если захочешь, в письме подробно изложу. Думаю, в ближайшее время дам о себе знать.

– Я бы предпочла…

«О ком это они? Монотонный голос Жанны навевает на меня сонливость. Это хорошо», – подумала Лена, уплывая в темноту. Противный скрип за стеной на несколько секунд вырвал ее из тяжелого забытья, но сонная одурь снова повисла над нею и окутала усталую голову.

19

– Помнишь, ты по телефону говорила о романе? Я не могу не спросить о…

Лена тяжело прикрыла глаза. Инна забеспокоилась: вопрос не к месту?

После некоторого молчания Лена заговорила раздумчиво, но совсем не о том, что интересовало подругу:

– Когда я опять начала писать, то будто возродилась, помолодела. Моему сознанию открылось очень многое. Я как в детстве вновь остро почувствовала красоту природы, радость жизни. Я слышала песни ветра, ощущала аромат цветов, восхищалась чистотой и праздничной голубизной неба. Я стала ярче воспринимать любые проявления жизни. Земные картины внезапно наполнились мощным содержанием, после болезни ускользавшим от моего измученного суетливого разума. Я почувствовала невесомость! Я летала, попав в мощный поток положительных энергий!

Я будто заново обрела тонкое владение поэтической образностью: находила прекрасные слова и фразы. Меня охватывали необъяснимые насыщенные и глубокие чувства. Я упивалась ими. Меня распирало от радости, возбуждения и восторга. Писательство доставляло огромное, ни с чем несравнимое удовольствие. В такие моменты я забывала о семье и работе. Иногда у меня бесконтрольно «срывало крышу» и я не могла остановиться: всё писала и писала. Я то закапывалась в рассуждениях и уходила в бесконечную глубину, то растекалась вариантами. Я купалась в эмоциях, чувствовала себя взмывающей птицей! Жаль, что редко позволяла себе так расслабляться. Работа отнимала много сил. Писала от случая к случаю. Не думала, что это временный подъем, а то бы все силы бросила на творчество.

– Сейчас в нашей жизни не так уж много событий, от которых мы получаем положительные эмоции, за которые можно было бы ухватиться и крепко держаться. Тебе надо было срочно бросать работу и посвятить себя писательству.

– Знать бы… Писала и Хемингуэя вспоминала.

– Он говорил, что искусство помогает человеку разобраться в глобальных коллизиях жизни и в вечных бытовых проблемах.

– Нет, другие его слова. О том, что искусство должно помочь человеку понять радость жизни. Писала и роняла счастливые бескорыстные слезы. А потом я снова попала в больницу, туда, где соприкасаются начало и конец, жизнь и смерть… И теперь такие моменты возникают не часто. Жизнь дается один раз, а удается еще реже… Духовная жизнь – главная радость и счастье человека. Эйнштейн говорил, что «радость видеть и понимать – самый прекрасный дар природы». Я бы добавила: и уметь доносить и дарить эту радость другим. А мы размениваемся на быт, на всякие мелочи. Не бережем драгоценное время, отпущенное нам для реализации вдохновения и развития таланта. Понимание этого приходит слишком поздно. Мало я осчастливливала читателей фейерверками радости. Упустила время, не наверстать. Но претензий никому, кроме себя не предъявляю.

– Духовную пищу не всякий желудок переваривает. На этот счет существуют другие мнения? Я открыта к общению, – заметила Инна. – Когда есть много о чем жалеть, больше ценишь то, что удалось. Ты же, наверное, считаешь, что после прочтения твоих грустных книг современные дети и взрослые начинают понимать, что они счастливые? И даже отверженные – детдомовские – не чувствуют себя одинокими.

– Да, я так думаю. И это только один из положительных аспектов общего результата влияния моих книг, – подтвердила Лена.

– Не слишком ли у тебя простой сюжету в прошлогодней «взрослой» книге: одна основная сюжетообразующая линия, одна главная мысль.

– Зато какая! – улыбнулась Лена. – Я не распылялась. Слишком важная тема.

– Одномерность – не путь гения. Он должен выявлять крупные «структуры», преподносить великие идеи. К чему это я говорю? Хочу понять тебя. Ведь писателю важно многопланово раскрыть главного героя. А в чем суть идейной установки той книги?

– Я не образы раскрывала, а проблему посредством образов. Это я ставила во главу угла. Этим книга интересна.

– Образы и ситуации у тебя схвачены и сфокусированы прекрасно. Я в этой книге для себя и внучатых племянниц много чего полезного накопала.

– Спасибо. Обсудим позже, на днях?

– Без вопросов. Вот нанесу последние штрихи на свои мысли – и в бой. – Инна не могла обойтись без шутки даже в таком серьезном для Лены деле.

– Недавно в центральной библиотеке города состоялась презентация моей очередной книги. Прошла блестяще. Я редко когда всем бываю довольна на таких встречах, тем более со взрослой читательской аудиторией. Но у меня было удивительное состояние подъема. Шутки из меня вылетали не по заказу. Публика их воспринимала великолепно. Была теплая, благожелательная и какая‑то камерная обстановка единения и понимания. Мне задавали много вопросов. Люди, уходя, благодарили за заряд положительных эмоций, говорили, что, несмотря на сложность затронутых пробоем, прекрасно отдохнули. Домой я приехала легкая вдохновленная счастливая. Обмен мыслями и энергиями состоялся!

– Все твои книги – и детские, и взрослые – прозвучали полновесно и масштабно. Их надо переиздавать и распространять. Я до сих пор почти наизусть помню свое первое мощное приобщение к твоей литературе. В моем понимании ты – писатель первого ряда, а эти книги – твоя писательская корона, твой пьедестал. Я исхожу не только из личных ощущений.

Лена понимала, что Инна не стала бы хвалить ее в угоду их дружбе или лицемерной учтивости. Она хорошо помнила категоричные разносы подруги хоздоговорных отчетов и их долгие споры по каждой конкретной, не устраивавшей ее фразе.

– Не переоценивай мои заслуги. Я не люблю, когда хвалят, теряюсь, чувствую себя неловко.

– Но когда это справедливо…

– Справедливость… Говорят, справедливости нет, есть равновесие. – Лена усмехнулась – Никто не жалуется на отсутствие или недостаток ума, но это вовсе не означает, что ум между людьми распределен по справедливости. Вот так и во всём…

«Над собой Ленка иронизирует. Не может она на кого‑то намекать. Она для этого слишком добра. Для нее интеллигентность – это не сумма знаний, а доброжелательность, желание понять и принять другого, доказать себе, что этот другой имеет право быть не таким, как она. Это – и не сказать ничего лишнего, что могло бы кому‑то навредить, кого‑то обидеть, и стремление не засорять чужие мозги своими проблемами. Это мое хобби из всего извлекать иронию и насмешку», – сделала вывод из сказанного подругой Инна.

– Мужчинам бы ознакомиться с твоими книгами, чтобы прочувствовали мощное наполнение души этими будто бы простыми строчками. Для общего развития. Жаль, что у нас читатели с устойчивым и настойчивым интересом к художественной литературе – в основном женщины.

– У нас, в основном, что касается культуры… и не только… везде женщины. И в обозримом будущем не предполагается изменение ситуации.

– Снизошло свыше? Ой, таю от умиления. Боюсь, благодушие нападет, – с развязной шутливостью воскликнула Инна.

Подруги тихо, но дружно рассмеялись.

– Почему ты пишешь? В книгах то, чего не осмеливаешься сделать или сказать в жизни? Чтобы освободиться от пережитого самой, что мучает и саднит? Хочешь снять болезненные вопросы с души, раздираемой противоречиями?

– Есть потребность исповедоваться, есть что сказать людям. Хочу делиться приобретенными знаниями. Знаю, не все их воспримут, но кто впитает, передаст их дальше, следующему поколению. Я не зарабатываю писательством, я этим живу. Без моих книг я бы не выдержала давления последних лет жизни. Теперь это еще и мое обезболивающее.

– Что трогает, о том и пишешь? Ты как камертон. А закончив очередную книгу, наверное, восклицаешь: «Свершилось!» И тут же берешься за следующую?

– Завершенная тема уже не трогает. Я выхолощена. Но мне нужно немного отдохнуть, отойти от нее, иначе не произойдет перезагрузки. И я молю Всевышнего дать мне сил для дальнейшей работы. Я никогда не прошу богатства, только здоровья и возможности делать что‑то важное и полезное. Писательство заставляет меня ежедневно пересиливать слабость, нездоровье, вставать и идти к компьютеру. Я цепляюсь за каждый свободный час более-менее нормального самочувствия.

– Иногда я чувствую в твоей прозе присутствие метафизического, но не мистического начала.

– Мистика у Жанны. Знаю о ее тайном увлечении.

– Причуда вздорной барыньки.

– Осмеяла? Зачем?

– Стыдно признаться…

В книгах ты выступаешь от имени своего опыта?

– Только отчасти. Любой автор должен уметь влезать в шкуру, в душу своего героя. Толстой об этом поэтично сказал, но я только суть его слов помню. «Уметь взвесить душу героя на своих внутренних весах». То есть с собой сравнить.

– Чужая кожа прирастает к тебе, и ты мыслишь как твои герои? И от имени всего поколения говоришь? Приписываешь свои неврозы эпохе? – проехалась по подруге Инна. – Есть книги о детях и для детей. Какие тебе проще писать?

– Взрослым о детях.

– Мне кажется в твоих книгах для детей каждое слово на вес золота.

– Ты о краткости или… Мне они несравненно дороже тех, что написаны о взрослых. Жаль, что в издательстве меня обманули. Ни корректор, ни редактор не поработали на совесть. Столько огрехов пропустили! Я писала две последние детские книги, будучи, по сути дела, больной и не всегда чувствовала текст. Я не знала, но уже догадывалась о своей тяжелой болезни, а врачи считали мои ощущения мнительностью. А в издательство я приехала, еще не оправившись от химий, вот они и воспользовались тем, что я не могла их проконтролировать. Грустно, конечно, потому что невозможно исправить ситуацию.

– Те люди берегли себя. Из-за наличия совести у хороших людей, кроме душевных язв в организме возникает куча телесных болячек. Мой жизненный опыт говорит о том, что такое «воздаяние», к сожалению, настигает только добрых и честных. Бессовестным людям всё нипочем, – печально усмехнулась Инна.

– Лен, помнишь, как затаив дыхание вместе читали «Тома Сойера»? Упоительное занятие! Детям требуется живое голое переживание – источник радости, восхищения и сладкого ужаса. Им нужны шедевры бесхитростной силы, где перемешано смешное и страшное, радостное и грустное.

– Я в раннем детстве слишком часто и в больших дозах испытывала реальный страх и ужас. Мне их сверх головы надолго хватило, поэтому больше хотела читать о добром и красивом. Виталия Бианки любила. В его простых историях я видела отражение другого, прекрасного, но тоже грустного и очень близкого мне мира. Я сама была мышонком по имени Пик.

– Но ты и русскую народную песню «Бродяга» любила за ее сокрушающую энергию. «Бродяга на берег выходит…»

– Так ведь грустная. Одна я могла и поплакать с ней и над ней, и по струнам самодельного музыкального инструмента ударить, совершенно не умея играть… чтобы детское горе излить и душевно восстановиться. А Экзюпери, автора «Маленького принца», я полюбила за то, что он смотрел на Землю и на людей глазами поэта. Он считывал мою душу, мои мечты о счастье, в которое хотелось верить, но не верилось.

– А мне больше нравилось веревки на качелях закрутить, а потом вращаться, вращаться… как в космосе… И мечтать, мечтать…

– Разве ты «неустаревающего в столетиях» «Тома Сойера» не перечитывала спустя лет этак тридцать? Сознавайся.

– Перед алтарем и на коленях? – отшутилась Инна. – Я с племянниками, а потом и с их детьми, заново для себя открывала старых детских писателей. И новых тоже. Тебя и Риту. Ты – явление, уникальная неповторимость. Вслух тебя любила им читать. Ритм, движение фраз завораживало. Кто‑то о твоих книгах сказал: «Мощная художественная сила… Глубинная линия гуманизма».

– Не преувеличивай. Просто мои книги эмоциональные. Но эмоциональность особая, внутренняя… стиснутая болью. Я некоторое время в детстве книгу «Дети капитана Гранта» любила. Но мне мешало читать ощущение, что эти путешественники – завоеватели, колонизаторы, что за высокими словами у них прячется стремление закабалить другие народы, загнать их под власть Англии. В этих людях иногда проявлялась чужая, не наша доброта. Автор будто заранее стремился расположить читателей в пользу своих героев.

– Ты об этом мне раньше не говорила.

– Сомневалась в себе. Приписывала мнительности. Некоторые книги в юности нас сильно задевали, а современных детей они не трогают. Теперь им требуются произведения вызывающие более сильные ощущения. Жизнь иногда видоизменяет и даже переворачивает, казалось бы, устоявшиеся базовые представления. Знать бы, как нашим внукам надо будет жить, к чему стремиться в этом запутанном многоголосье… Разберемся.

Лена задумалась, вспоминая и размышляя.

Инна поделилась:

– А я еще в юности обратила внимания на то, что в фильмах часто погибали женщины, а главные герои – нет. И я спрашивала себя: ради чего и кого эти мужчины совершают подвиги и жертвуют своими любимыми? Ради родины? Тогда почему свои жизни за нее не отдают, а только красуются? Значит, они не ценят своих любимых и легко находят им замену, – делала я вывод и злилась. Эта мысль часто затушевывала в моем сознании многие прекрасные качества главных героев. И я, как маньяк, отслеживала в каждом фильме: уничтожит или оставит в живых режиссер свою очередную жертву – юную красивую девушку, любящую главного героя.

– Как я тебя понимаю! – сказала Лена.

– А мне теперь важны промежуточные состояния природы и человека, допустим между ночью и днем, между горем и радостью. Люблю редкие моменты, когда небо и в жизни, и на экране темнее земли, или вообще необыкновенного, редкого цвета. Лена, ты видела когда‑либо зеленое небо? Я – дважды. Еще обожаю, когда Бог или режиссер будто играют ситуациями и контекстами, а сами только смутной тенью проходят среди людей, – сказала Жанна с какой‑то странной, непривычной для подруг легкой ноткой встревоженности в голосе. – Это озадачивает и смущает. В недрах этого есть какая‑то не успокоенность. И тогда хочется опереться на чужое мнение, узнать на этот счет ремарки самого автора. (Она не спала?)

И Аня неожиданно «возникла» и «рассекретилась»:

– Вот все Чарли Чаплина восхваляют, а я его всегда тайно недолюбливала, но не сознавалась. По мне так его герои ужасны. Как я ни приглядывалась к ним… Негоже критиковать великих, но ничего с собой не могу поделать, и бесполезно сокрушаться… Не нашей они крови: грубые, жестокие, наглые. Обманывают, используют втемную, воруют, обижают хороших людей, подличают, бьют первыми, когда сами виноваты. И все это как бы походя, с «юмором». Нет, я понимаю, что обязательным элементом комедии является условность и она бывает всякая, разная… За смешным у нас тоже всегда есть второй грустно-лирический план, трогательно-грустный или трагический. Через гротеск и клоунаду людям приходят философские мысли о человеке и его бытии… Но по‑моему, у них даже этот маленький… злыдень под маской несчастного, бывает агрессивен, свиреп и немотивированно жесток… только ради самоутверждения. Он переворачивает все мои представления «о милости к падшим». Ни намека на жалость к обездоленным, хотя сам бедный!

Какие‑то дикие эгоистичные штампы «жизнерадостности и жизнеспособности». Такое впечатление, что автор этих фильмов из богатых и рассматривал жизнь бедняков, через призму своих заплывших жиром мозгов. Сердце человека черствеет как хлеб, если он в избытке… если оно не сдобрено человеческими чувствами. Вот отвела бы его героев подальше в сторонку и такую взбучку задала! Отдубасила бы как в детстве и сказала: «Проваливайте из моей жизни!» (Ну и ну!)

Помню, как я маленькой первый раз смотрела фильм с Чаплиным в заводском кинотеатре. В зале стоял невероятный мужской гогот. Зрители в буквальном смысле сползали со стульев на пол, а я не знала, почему все они смеются. Мне было жутко жалкого этого бедного, маленького человечка. Я плакала и пыталась понять, почему лью слезы. Фильм тому был виной в большей степени или странно веселящаяся публика? Может, я какая‑то не такая?.. А потом и главный герой меня стал раздражать.

А теперь я эту же черствость часто чувствую и в некоторых современных закордонных мультиках. В них маленькие герои воюют, дерутся, не сочувствуя друг другу, обманывают, предают и считают это нормальным способом общения. Наверное, это дело вкуса… Детей надо готовить к реальной жизни, но не с дошкольного возраста. Сначала им про доброту кое‑что стоит понять. Я знаю, Чаплин критикует пороки капитализма. Но все равно не симпатичен мне его персонаж. Нет в нем даже проблесков нашей доброты и сердечности. Если только к себе. И нежности ему не хватает. Конечно, у них там другой менталитет, другой мир…

– И мы к нему идем семимильными шагами, – хмыкнула Инна. – У нас тоже сейчас в моде ирония во взаимоотношениях между людьми. И если человек вдруг скажет нежные слова, то на него посмотрят как на чокнутого. А в тебе, Анюта, наше советское, коммунистическое крепко засело.

– Главное, чтобы эта ирония не переросла в цинизм, – сказала Жанна.

– Помню, я смотрела фильм «Неуловимые мстители» с двойственным чувством. Я думала: «Надо уничтожать врагов! Но нельзя губить людей с этакой лихостью и восторгом. Нельзя восхищаться убийством. Это нехорошо. Оно может привести к неправильному пониманию героизма и всяческим отклонениям в поведении некоторых не слишком умных представителей молодого поколения», – сказала Аня.