Текст книги "Любовь моя"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

– Дрейфуешь в направлении концентрации мыслей? Будешь выпаривать из произведений суть до состояния драгоценных и полудрагоценных кристаллов? Считаешь, что работая в этом жанре, серьезно наследишь в литературе? А может, подкинуть тебе идейку попроще? Ромео и Джульетта сорокалетние, шестидесятилетние. Как она тебе? Может, тот счет, который ты себе выставила, еще полностью не оплачен?

Но Лена не сбилась с «пути»:

– Современное преподнесение материала должно быть несопоставимо более сжатым. Не возьмусь предсказывать… Притчи для меня не случайная случайность, а как бы заключительный аккорд всего ранее мной написанного, а может и последней точкой в моей жизни и биографии. А там…

– «Гуляй, шальная императрица!»

– Инна…

– А задел есть? Притчи станут прекрасным венцом всего твоего творчества? Но это будет уже не эволюция, а революция, полная его трансформация! Говори об этом тихо, чтобы не спугнуть благосклонность фортуны, иначе судьба распорядится по‑своему. Ты же знаешь: если хочешь насмешить Бога… И когда ты все успеваешь? Одновременно двумя руками пишешь? – пошутила Инна.

– Но в состоянии депрессии я теряюсь, тороплюсь, хватаюсь то за одно, то за другое… пробуксовываю. Мне кажется, что я увязаю в мелочах, устаю и выгораю. И тут хотя бы остаться равной самой себе. Это мешает. Мой фокус слишком сместился на повседневное? Я уже все, что хотела, сказала на тему взаимоотношений? Меня охватывает беспокойство: а если вдруг… – Лена замолчала.

– Все хорошее у тебя еще впереди. Все самое лучшее случается неожиданно. Кажется, наш знаменитый физиолог Мечников говорил, что высшая дисгармония – страх смерти. Задумайся над его словами.

– Звучит как оглашение последней воли?.. Когда я устаю, приходят разные мысли. Но утро вновь приносит надежду и желание работать.

– Дыши глубже! Все получится. У тебя мощная потенция, а ты живешь с ощущением трагичности конца. Ты права, застаиваться в одном жанре, эксплуатировать одну и ту же идею – посвящать себя постоянному движению в одном направлении – абсурдно, можно получить перемещение по окружности одного и того же радиуса. Это все равно, что многократно повторять саму себя. Не надо держаться за темы, которые не позволяют двигаться по пути развития личности и творчества, – согласилась с планами подруги Инна. – Желательно почувствовать себя в разных ипостасях.

– Правда жанр притчи был под силу древним и великим.

– Слушаю тебя и чувствую, как диапазон моего недомыслия еще больше расширяется, – рассмеялась Инна.

– И я боюсь. Текст должен быть малообъемным, но художественным. А меня по‑прежнему, как и в детстве, тянет размахнуть фразу на полстраницы, украсить ее яркими бусами эпитетов и оборками метафор. И это не всегда работает в лучшую сторону. Но я борюсь с собой, постоянно нахожусь в процессе преодоления, – самокритично сказала Лена.

– Кроме шуток? А изобрести простую, мудрую формулу счастья тебе не приходило в голову? Или отрыть законы, по которым мы взаимодействуем?

– Какие уж тут шутки, – загрустила Лена. – Законы притяжения между людьми, как ты помнишь, я еще в школе на уроках физики придумывала. Считаешь, что у меня синдром недостатка внимания к собственной персоне?

– Труден путь к простоте? – Инна вернула Лену к ее намеченным целям.

– К мудрой простоте… Это была бы новая отправная точка, особая спринтерская дистанция… Планов много, но я чувствую свой ресурс. Сейчас я живу в строгом энергосберегающем режиме. Успехи добавляют сил, поэтому я еще способна делать что‑то существенное и в работе, и в творчестве.

– Была стайером, а хочешь попробовать себя на коротких дистанциях, в резких рывках? Я в ажиотаже! Назидательные мини-новеллы? Фи. Мелко берешь. Не сгораешь в костре своих амбиций. А я думала, включишься в масштабный мировой контекст чем‑то глобальным.

– Очередной сагой?

– Российские имена должны звучать, быть у всех на слуху! Похоже, нет больше в окружающей жизни того, что тебя могло бы удивить, восхитить и вдохновить. Только испугать или потрясти? Страх чьей‑то близкой смерти… Чувства притупились? Не удается набрать обороты? Вот ведь незадача! Это многое объясняет.

Лена не позволила подруге продолжать иронизировать.

– Инна, не дави. У меня есть желание потеснить твое пренебрежение логикой и лирикой, но оставлю это до следующего раза. Я не боюсь нарваться на твою язвительность, едкость или сарказм, только у меня сейчас не то настроение и самочувствие, чтобы изощряться в остроумии. Понимаешь, притчи – это слишком серьезно, в них нет размаха мыслей, но есть глубина, масштаб обобщения. Я давно к этому шла. Хотелось бы, чтобы именно они стали моей лебединой песней. Дождется ли она своего осуществления?.. Сейчас время ускоренного ритма жизни, и молодежь, читая мои уже изданные «взрослые» книги, может просто уснуть, – усмехнулась Лена.

– Но их надо ей читать, хотя бы для того, чтобы вовремя остановиться, оглянуться и задуматься над тем, как и чем живет. Художник не должен оправдываться за свой интерес к той или иной проблеме. Подобные романы в принципе не могут претендовать на краткость. Они состоят из размышлений, рассуждений и споров.

– И я считаю, что должна была их написать. И все же я думаю, что современный автор обязан писать более кратко, чтобы каждая строчка несла максимум информации. Дал бы Всевышний время и разум… У меня столько идей в голове роится! Я учу молодежь не жалеть об упущенных возможностях, вперед смотреть, а самой бывает до слез обидно, что не выбрала в свое время правильного направления жизни, не рискнула, не поверила в свои способности. Инна, понимаешь, счастье – это возможность строить свое будущее по своему усмотрению, по зову души, чтобы всю жизнь летать на крыльях собственной мечты, и в конце концов увидеть ее полное осуществление!

– Планов бездна, мыслей тьма. Теперь‑то мы упоены своей мудростью, – усмехнулась Инна.

– Грущу потому, что впереди слишком мало осталось. Жизнь так коротка! Нет ничего дороже времени. Нельзя тратить его впустую. День прожит напрасно, если я ничего не привнесла в свою жизнь, и оно не вылилось во что‑то хорошее и весомое.

Каждое произведение, прежде чем выйти в свет, должно отлежаться. Так писал Василий Иванович Белов. Чтобы слово заиграло, требуется предварительная порция молчания, а я не располагаю временем, которое необходимо для завершения задуманных дел, поэтому начинаю хандрить, мол, шансов мало… Говорят, что нельзя изменить судьбу, опередить события, что всё придет в нужное время. Ладно, не суть важно…

– Молодых еще можно перевоспитать, а тебя уже бесполезно, – сказала, будто обмолвилась, Инна. – Расслабься, ты слишком взыскательна. Не конкурируй сама с собой. Не пролистнула ты свою жизнь, многое в ней успела. Успокойся словами поэта Левитанского: «Поздний опыт зрелого ума возрасту другому не годится». Желаю успехов твоему следующему детищу. Напитай его теплом надежды. Оставайся самой собой, верь в то, что делаешь, люби свою мечту и все у тебя сложится. Я хочу, чтобы свет в твоей душе еще долго не угасал, чтобы ангел-хранитель тебя не покидал, и ты всегда была хранима небесной опекой.

– Послушай я в детстве своего ангела-хранителя, у меня для совершенствования была бы целая жизнь, – снова загрустила Лена.

– Думаешь «передержала» себя, прокисла, как дрожжевое тесто? – рассмеялась Инна.

– Не начав, законсервировалась.

– Одни писатели слишком рано принимаются снимать урожаи своих мыслей, не доведя их до кондиции, у других идеи и мысли долго созревают внутри них, но потом падают готовыми, прекрасными плодами. Обнадежь меня тем, что не станешь разбазаривать свое драгоценное время на стоны. Для полного счастья тебе только его не хватает. Срочно бросай работу. Читателям еще предстоит открыть широкий диапазон твоих возможностей!

– Премного благодарна за поддержку, – улыбнулась Лена и прижалась к подруге, будто ища в ней защиту.

– Почему ты не пишешь о современных двадцатилетних? В молодых людях всегда живет надежда, перспектива и боевой задор! Это тебя будоражило бы и бодрило.

– Теперь часто говорят о глобальном равнодушии молодых людей к природе, человеку и даже к жизни. Я о них так не думаю. Но я не знаю всю молодежь всесторонне и глубоко. Общения со студентами на занятиях не достаточно, чтобы делать выводы. Наше поколение мне ближе и понятней.

– Я тебя слишком хорошо знаю и не верю, что ты не задумала чего‑то более глобального. Ты всегда планку поднимала чуть выше, чем могла взять на тот момент, чтобы было куда стремиться. Потому‑то и брала высоту за высотой.

– Так, да не совсем так. Не преувеличивай моих возможностей. Но ты права. Помимо проблем детей и семейных отношений я задумывалась о коррупции в мире и конкретно в нашей стране. Я давно заболела этой темой. Обдумывала, анализировала, пыталась охватить ее своим умишком хотя бы в одном ее малом спектре приложения, – перейдя на совсем уж тихий шепот, поделилась Лена. – Я в деталях видела, как бы написала об этом, потому что многократно проигрывала сюжет в голове.

– Я бы не совалась в эти дебри. Поставь перед собой вопрос: «Действительно ли я хочу того, что хочу?» Там же «песню пой да недосказывай», – с доброжелательной участливостью остерегла подругу Инна. – Все уши тебе проедят избитые лживые фразы. Уникальные вещи образуются из красивой несбыточной мечты, а тут такая… грязь. Она опустошает. Настигнет разочарование, а из него, ты же знаешь, один путь – в депрессию. Тебе это надо? Я бы нипочем не отважилась.

– От нападок представителей сильного пола в любом случае не убереглась бы. Под микроскопом стали бы рассматривать каждую фразу в поисках недостатков и недочетов. Я несказанно позабавила бы сильную мужскую половину, – по‑своему согласилась с ней Лена. – Но отступилась я от темы по причине нездоровья.

– А я думаю, потому что мы с тобой слишком далеки от «политики» и различных ее проявлений. Мало ее понимать, надо вариться в этом котле, – сказала Инна и перешла к другому вопросу. – Ты часто мелькаешь на голубом экране, избалована вниманием. Один чиновник – мой приятель лично тому был свидетель – недавно выразил по этому поводу недовольство, мол, чаще меня «светится». Непредвиденный случай?

– Ну, значит, ждать мне отлучения. Попаду в «черный» список и больше не увидят меня читатели. А то и вообще вычеркнут отовсюду, – усмехнулась Лена. – Я это уже проходила: была в незаслуженной опале по навету конкурента на премию. Вырезали из всех телепрограмм. Бывало, смотрю: в кадре все, кто был на съемке рядом со мной, а меня нет! Потом руководство сменилось… Только запрещая, иногда, напротив, привлекают больше внимания.

*

– Лена, ты можешь одновременно писать для детей и взрослых? – спросила Инна.

– Не могу сдваивать, я слишком глубоко погружаюсь в выбранную тему. Она постоянно прокручивается в моей голове, рождая многочисленные мысли. Даже во сне. Когда я пишу о взрослых, то с трудом перестраиваюсь даже на беседы с детьми. И за другой сюжет не могу браться, пока с первым не разделаюсь полностью. А вот о детях для взрослых – могу. Подобные вкрапления для меня не редки.

– Я в школьные годы не догадывалась, что ты тяготеешь к литературе больше, чем кто бы то ни было из нас. Твои рассказы я воспринимала как нормальный естественный треп. Не вникала в них. А твою задумчивость приравнивала к печали.

– Во мне не видели этой любви даже те, кому по профессии положено было замечать, – усмехнулась Лена.

Лена вздрогнула от неожиданно прозвучавшего в тишине голоса Жанны. (Она все это время не спала?)

– Бог говорит с нами, в основном, через судьбы близких нам людей. – Жанна попыталась развить свое суждение, произнесенное ранее. Ей хотелось поговорить о богословии, о том, что ее трогало. Но она опять не получила поддержки и тогда коснулась темы, интересующей всех присутствующих.

– В четырнадцать лет без поддержки отстоять свое писательское кредо было бы нереально, – сочувственно заметила она.

– Вы таки будете смеяться, но в детстве я начинала пописывать стишки после того, как меня поразила одна строчка: «Ночь обложила небо звездной данью». Я даже в областную газету их посылала, но скоро поняла, что бесталанна, – с трогательным смущением поведала Аня. И вдруг смешно раздвинув седеющие брови, и растеряно захлопав белесыми ресницами, рассмеялась так искренне и заразительно, что Инна подумала удивленно: «Неужели над собой, над своей наивностью?» И все равно не удержалась от того, чтобы ни подразнить Аню:

– И тут ты в пролете. А я‑то надеялась на великие тебе почести, представляла, как тебе будут рукоплескать огромные аудитории.

– Неуемное у тебя воображение. Мне это не грозит.

– Не могу противиться приятным желаниям.

– Это обнадеживает, – не осталась в долгу Аня, делая вид, будто не поняла шпилек.

Лена строго взглянула на Инну, мол, не напрягай Аню. И тут же подумала: «Говорит Инна одно, а в интонации звучит совсем другое. Но именно в ней суть произносимого. Больше чем в интонации раскрыться невозможно. Соврать голосом трудно. Хоть одной нотой да прорвется ложь или то, что хочется скрыть. В словах Инны сейчас проскакивает горькая веселость. А сердечко‑то ее взвывает и постанывает. И еще много чего в нем, о чем не хотелось бы сегодня думать. Все‑таки сегодня праздник встречи».

И продолжила уже вслух:

– Так вот, что касается прогнозов: мы часто бываем недостойны своего призвания. Боимся, мелочи жизни заслоняют его от нас и своя удобная уютная ложь. Распыляемся, недостаточно трудимся. Я не о тебе, Аня.

Разговор подруг застыл на этой серьезной ноте.

21

– Лена, какая книга у тебя настольная? Кто украшает нынешний пантеон твоих богов-писателей? Кто на самой его вершине? Я имею в виду русскую словесность. Некрасов, Лермонтов. Продолжи список, – попросила Инна.

Но Жанна как чертик из старинной шкатулки «выскочила» со своими эмоциями:

– Максим Горький – мое потрясение юности. Сначала восхищала его родственная с моей восторженность. Он был поэтом в прозе и возвышал человека. Ранний Горький звучал во мне колоколом. Я слышала в его словах идею Третьего Завета, о которой мне рассказывала неродная бабушка: явится Мать, мать-Богиня и придут перемены. Потом романтичное босячество из него ушло… и меня убили его «свинцовые мерзости» и «страсти-мордасти». Тогда‑то одним днем закончилось мое детство. Горький хотел быть вне политики, но она – концентрированное отображение морали общества, и он не мог примирить в себе знание правды… эту зубную боль в сердце. Он был чистой личностью в грязном мире и одновременно человеком невероятно противоречивых страстей.

– Я тебе больше скажу: амбициозная идея-фикс о перековке и создании нового человека… – начала было Аня.

– Горели единым желанием?.. Мы увлеклись. Я отвечу Инне. На каждом жизненном этапе у меня разные имена в приоритете. Например, Пушкина я поняла и оценила много позже Некрасова, после многократного обращения к нему. Великие произведения многослойны и ни один ответ даже самого гениального человека не исчерпает их сути… У каждого из нас свой Пушкин, – сказала Лена задумчиво. – Возьми, например, гениальные эпиграфы к «Евгению Онегину»… Учитель должен понимать такие вещи и доносить детям.

– К концу жизни понять… и умереть с Пушкиным в душе, – пробормотала Инна.

– Нравятся разные авторы, потому что постоянно меняешься. И эта смена предпочтений, как символ несовершенства и роста души любого человека, – сказала Аня.

Инне расхотелось продолжать разговор в том же духе, и она спросила Лену:

– Откуда у тебя тяготение к крупным формам?

– Я всю жизнь была в тисках обстоятельств и только в книгах могла позволить себе расслабиться, – призналась Лена и добавила с улыбкой:

– Многое хочется донести до читателя, а в рассказ все мысли не помещаются.

– Но в книжках для детей у тебя получалось сложные мысли выражать просто и кратко. Умудрялась же как‑то? Из каких закоулков сердца вытаскивала эти емкие строки? И ведь ни одной проходной новеллы!

– И в каждой отзвук войны… как в каждом сердце, – вздохнула Аня. – Драматургия у тебя мощная. Не прячешься за выстрелами и детективными приключениями. Ты потрясающе просто и сильно пишешь о грустном.

– В жизни светлое и темное переплетены, а в книге их можно, если нужно, разделять.

– В твоих рассказах глубокое осознание жизни и бездонная печаль, которую – истинно поняв, – можно выдержать только любя… Большая литература всегда обращается к тем трудным проблемам, которые мы в жизни стараемся избегать, – добавила Аня.

– В произведениях для подростков нет места длительным размышлениям, – сказала Лена, обращаясь конкретно к Инне.

– Понимаю, никакая детская психика их не выдержит. А уж для взрослых ты разворачиваешься во всю свою ширь, – рассмеялась подруга.

– Не вижу ничего смешного, – обиделась за Лену Аня.

И Жанна выступила на ее защиту. (Можно подумать, Лена в ней нуждается, но приятно.)

– Правда, что книжки для подростков у тебя заканчиваются без трагедий, но все равно пробивают и оглушают искренностью, извлекая пиковые переживания прямо из подсознания? Они будто созданы для проверки читательской зрелости. И это правильно. Грустные концовки убивают детей. Ведь ребенок как мыслит: у героя все хорошо и у него, у читателя, тоже, в конце концов, все будет в порядке.

– «Радостное» соотнесение себя с героем? – насмешливо фыркнула Инна.

– Помню, в детстве я увлеченно читала одну толстую книгу. Автора и название теперь уже не помню. И вдруг на самой последней странице выяснился обман, перечеркивающий все хорошее, что было описано до этого. Я была потрясена, и потом долго еще при одной лишь мысли об этом сюжете у меня слезы на глазах выступали. Я не могла смириться с несправедливостью, – пожаловалась Жанна. – Наверное, каждый ребенок может вспомнить подобную книгу.

– Жизненная правда подрезает детям крылья и отнимает радость детства. Я долго не могла свои расправить. И смиряться было трудно, и находить силы и смелость для выхода за пределы общепринятых проявлений тоже было неоткуда.

«Анька маленькая, неприметная, какая‑то жалкая в своем сопротивлении жизненным невзгодам, но как скажет что‑либо умное, так будто выше ростом становится, – удивилась Жанна. – Затеять бы разговор о педагогике, вот бы где она себя проявила!»

– Когда у меня всё плохо, злость придает мне силы, – сказала Инна. – Позитивные рассказы писать, наверное, намного труднее? Да еще такие, чтобы тебе поверили, что это было на самом деле и было прекрасно! – предположила Инна.

– И чтобы всё говорило о большом мастерстве, – задумчиво дополнила Аня Инну. – О преданности, о жертве, о несправедливости, конечно, проще. Нет, если для детей, я это легко себе представляю. Но только не для взрослых.

– Почитай Ларисины рассказы об ее друзьях, – посоветовала Инна Ане.

– Лена, когда пишешь, ты в личной жизни абстрагируешься от своих героев или они неотвязно тебя преследуют, трогают душу, дергают за нервы? – спросила Аня.

– Я до конца с ними. Иной раз отдыхаю на кухне, допустим, обед готовлю или посуду мою, и вдруг кто‑то из героев начинает меня «атаковывать». Я хватаюсь за карандаш и записываю нахлынувшие мысли, – ответила Лена.

– Но это же тяжело. Ты устаешь?

– Бывает, что хочется сбежать от них, когда в дебри заводят. Но «мыши плачут и продолжают есть кактус», – улыбнулась Лена. – Это касается только героев «взрослых» книг.

– Зато, разозлившись, ты можешь сделать с ними что угодно, хоть с кашей съесть, – весело подсказала Инна.

– Или они меня.

– Получается, персонажи гипнотизируют не только читателя, но и автора? Не только в физике, но и в психологии работает принцип обратной связи? – удивилась Инна.

– Он всюду. Я замечаю за собой, что даже если просто разговариваю с любым человеком, у меня невольно подтекстом идет в голове: что я могу в данный момент взять от него в свою копилку – фразу, идею, особую манеру говорить, двигаться, – и что он от меня.

– Я вот тут подумала: как бы выглядело произведение, написанное мной на одну с тобой тему? – Инна обратилась к Лене.

– Если дать различным писателям один и тот же сюжет, то получим совершенно разные книги.

– По типу того, как режиссеры, взяв в руки сценарий, делают из него что‑то созвучное своему внутреннему миру, своим «заскокам»? – расшифровала Инна слова подруги.

– Даже если это ремейки, все они будут сделаны на разных уровнях и с неповторимыми интонациями, – дополнила ее Жанна.

– Не люблю перепевы классики и скороспелые, доморощенные концепции современных режиссеров. В них придуманные сюжетные ходы часто не соответствуют оригиналам пьес, грешат дикой недостоверностью. Это как играть сцены каторги в замшевых и бархатных пиджаках или в бальных платьях. Не выношу, когда артистов заставляют плясать под дудку мало чего понимающих дилетантов, выскакивать на потребу публике на сцену в нижнем белье, а то и того хуже… справлять нужду как собаки у стенки или… в отхожих местах. Это же извращение, вакханалия невежества, полное отсутствие вкуса! Мир сходит с ума! Из спектакля-трагедии делают ироничную комедию! Разве волен режиссер по‑своему трактовать чужое произведение и талантливое превращать в примитивное? Я за сохранение старых классических сюжетов и за создание совершенно новых. Пусть в них изощряются и фонтанируют сумасбродными идеями, пусть ищут, пробуют, открывают новое, – строго преподнесла свой вердикт Аня.

– Но тоже с оглядкой? – Конечно же, это была Иннина реплика. – Ты смотришь современные фильмы и спектакли в основном для того, чтобы подсчитывать в них ляпы и промахи? Даже прогремевшие, неожиданно ярко прозвучавшие?

– Нет, конечно. Но если недочеты режут глаза? Недавно в фильме показали, как главный герой учит своего напарника, коллегу-майора, стрелять. Но ведь бред. Мне бывший ученик-милиционер рассказывал, что офицер обязан уметь стрелять, иначе не получит оружие и не будет допущен к работе.

– Но они же, насколько я помню, «следаки».

– Тем более, – заверила Аня.

Лена вышла из состояния задумчивости и сразу услышала Аню:

– …Возвращусь к тому, с чего мы с тобой начинали беседу. Первые стихи дороги мне своей внутренней свободой и безоглядностью юности. Много позже я, как и Лена, писала в дневнике длинные, красиво выстроенные предложения, изобилующие разнообразными знаками препинания, словно полностью не утратила тех юных порывов души. Просто ренессанс какой‑то… Все мы этим грешили… Дошла до того, что вспомнила себя совсем маленькой. «Я сижу в кроватке. На меня падает из окна яркий лучик света. Мне удивительно приятно, но я не могу выразить свои чувства словами. Вернее у меня еще нет слов, которыми я могла бы описать свои ощущения. Это такое интересное чувство! Помню, сначала немного испугалась. Потом долго гладила это пятно света и думала, думала…» Я тогда впервые почувствовала, что люблю этот мир. Очень милое воспоминание!

– Кто в юности не мечтал и не писал сам себе нежных признаний! – созналась Жанна. – Даже мальчишки.

Она лежала, подложив под голову ладони, и задумчиво смотрела на темное окно, точно ждала, что на нем, как на экране телевизора, вот-вот появятся кадры из ее любимого школьного периода жизни. Она и в самом деле в этот момент подумала: «Ах, эта прекрасная кобальтовая синь летней ночи!.. Костер… Друзья… Как давно это было!»

– «Вторая молодость приходит, для тех, кто первую сберег», – не к месту пропела Инна. Ей было скучно и хотелось говорить.

– «Этот стон у нас песней зовется»? – «прошлась» по Инне Аня. – Когда ты применяешь чужие, талантливые строки в другом, ироничном контексте, ты их дискредитируешь.

– Напротив, я даю им больше пространства, открываю новую жизнь, – оставила за собой последнее слово Инна и спросила с насмешливой доброжелательностью:

– Мир? Нам остается обменяться рукопожатиями? А они с жатыми кулаками невозможны.

– В этом что‑то есть, – удовлетворенно сказала Аня. – Сойдемся на том. Ты «без сожаленья бросаешь в суп лавровый лист с победного венка?» Но не надейся полностью пристегнуть меня к своему мнению, а то на поверку выйдет обратное, и попытка замириться тебе не зачтется.

«Примирение по инициативе Инны?! Между двумя спорящими, посередине на самом деле находится не истина, а проблема», – подумала Лена.

– Нет, вы посмотрите на Аню – петушится! Я не стану на этот раз оспаривать прописные истины, но другой раз не подставляйся.

«Инна всегда искренняя, прямая и слишком живая. Ну, совсем как ребенок. Но сегодня у нее воинственное настроение, резкие нотки в голосе указывают на это. Отвлеку‑ка я ее, пока она опять не сорвалась», – решила Лена.

– Когда я пишу, мне никто не должен мешать. Я сосредотачиваюсь и в эти минуты принадлежу только себе.

– Корней Чуковский советовал молодым писателям писать, как пишется, не останавливаясь. Наверное, чтобы было из чего выбирать лучшее? – Инна попыталась свернуть на другую тропу, но Лена спокойно продолжила:

– Я умею не замечать звук телевизора, но отрицательно настроенный человек рядом со мной мгновенно выводит меня из равновесия и тем отбивает всякое желание работать. Вдохновение улетучивается.

– Писательство – это страсть к самовыражению? – уточнила Инна.

– В некотором роде. Никакие неудачи не способны ее загасить. Она – топливо для творчества.

– А если рассуждать с точки зрения господствующей морали…

Лена безнадежно вздохнула и прикрыла лицо простыней.

– …Я понимаю, журналистская краткость не есть простота.

– Соображаешь, – весело похвалила Жанну Инна. И тут же почему‑то подумала: «Жанна была в юности пленительно красива, и все же ей чуть‑чуть не хватало врожденного Лениного благородного изящества, которое не искоренил даже тяжелый деревенский быт».

– …Есть цели, путь к которым может указать только Бог. Талант – Богом разрешенная дерзость.

– Я бы так не сказала. Это слишком претенциозно, – уставившись отсутствующим взглядом в ей только ведомые дали, ответила Лена.

– Мне кажется, наше поколение воспринимало талант как общественное достояние, а современное – как личное, – сказала Инна.

– Против кого направлена эта дерзость? – с запозданием уточнила Аня. – И правильно ли говорят, что в современном мире отсутствие дерзости хуже отсутствия таланта?

Ответа не последовало, потому что Инна спросила:

– Лен, твои книги – вызов самой себе?

– С чего ты взяла? – пожала плечами Лена.

– Не знаю, я чувствую это на уровне телесных ощущений.

– Руками, что ли? – рассмеялась Жанна.

– Тебе так кажется, потому что в каждом произведении я оставляю частичку своей души, – сонно, но серьезно ответила Лена.

А Аня подумала:

«Наш разговор напоминает мне движение Инны и Лены по магистральному шоссе. А мы с Жанной перемещаемся по неосновным дорогам и только иногда выруливаем на трассу и какое‑то время движемся параллельно подругам, с тем, чтобы вскоре «отсоединиться» и снова перескочить на свое боковое ответвление».

«Какие‑то скачки… туда-сюда, о том, о сем. Нет связной беседы. Какие‑то клиповые метания. Может, Инна хочет о чем‑то серьезно поговорить со мною, а разговор о писательстве только повод? Но девчонки не спят, мешают…» – подумала Лена. А через минуту ее сморила не только духота в комнате, но и тихое усталое бормотание подруг.

*

На этот раз в чувство Лену привел голос Жанны.

– …Как тревожно-мудрый, гениальный Чехов – этот великий ёрник – бывал зло откровенен! Напрямую, без всяких кружений врезал. Не очень любил людей, но жалел, потому что слишком хорошо их знал. «Тоска» – мой любимый рассказ. Какая концентрация тягучей боли возникает в сердце, когда читаешь его строки о простом несчастном человеке, который хотел излить свое горе! Но его никто не слушал. Рассказ о людском безразличии и бессердечии. Я чувствую горе этого бедняги каждой клеточкой своей души и себя в детстве вспоминаю… Перечитывая, я каждый раз задыхалась от жалости и обиды на людей. Это шедевр! Это вершина!

– Любить людей со злостью и ненавистью? – пожала плечами Аня.

– Чехов призывал их к добру. А в других рассказах он оперировал тончайшими, едва уловимыми комическими моментами.

– Суровый, лишенный сентиментальности, закрытый – он не радует, – сказала Инна.

– Быть лучезарным, находясь под постоянным дамокловым мечом неизлечимой тогда болезни, зная свой близкий конец? – вспыхнула Жанна.

– Дался вам Чехов. У нас не было своего Шекспира, вот и назначили Чехова, и возвели на пьедестал. Что рты раскрыли? – елейным голоском спросила Инна, с потаенным ликованием глядя на потрясенные лица подруг.

Жанна побледнела. Вопросы один за другим вспыхивали в ее мозгу все быстрее и быстрее. Она не могла сосредоточиться.

– Разгромное высказывание. Кому бы говорить, а кому и помолчать… эксперт-недоучка, – наконец с расстановкой произнесла она.

– Самоучка.

– Это твои собственные измышления? Я бы поняла, если бы зависть… Но ведь просто так ляпнула. Как собачонка спросонья в ночи брехнула. А-а… что с тобой говорить! Тебе бы только развенчивать. Нет предела некомпетентности. Никто тебя не заставляет любить Чехова, – как личную обиду восприняла шокирующие слова Инны Аня.

– Весь мир признаёт, а она так умнее. Это результат твоего феноменального тщеславия или… глупости? – сердито отреагировала на Иннин гнусный выпад Жанна. – Стремясь выделиться, ты проявляешь сумасбродство. Да, Чехов приводит меня в состояние депрессии, но это не отменяет его гениальности. Я понимаю, что депрессия – результат реакции моей нестабильной психики на мощный раздражитель.

– Собственно, своим ощущениям я доверяю только наполовину. Нет, я, конечно, читала у Дмитрия Быкова, что Чехов – мастер стеба, что он не смешит, потому что его изысканный юмор закопан глубоко, и надо суметь его извлечь и понять. А это не всем дано. Но по мне так он скучен и тосклив… Не мне выражаться обтекаемо и уклончиво.

– Он не из тех, под музыку которых хочется пуститься в пляс, – зло заметила Аня.

– Да пошутила я. Неудачно пошутила, – примиряюще сказала Инна, чувствуя, что желая показаться экстравагантной, перешла все границы. – Лгать не умею, а приврать и присочинить люблю. А это, как вы понимаете, разные вещи.

«Реакция усталого и больного мозга? Хотя на фоне болезни и постоянной неудовлетворенности жизнью, ее желание с головой уйти в мир радостной или хотя бы веселой литературы вполне естественен, – подумала Лена. Ей хотелось хотя бы для себя как‑то оправдать свою подругу. – Для кого как, а для меня мозаика характера Инны прежде всего содержит преданность, искренность, житейский ум, повышенную возбудимость… и неожиданную слабость. С ее‑то синдромом отличницы: все успеть, все сделать лучше всех! Прекрасный, милый человечек редкой доброты, но с некоторыми… заскоками. Все мы в некоторой степени…»