Текст книги "Кровавое дело"

Автор книги: Ксавье де Монтепен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

– Я вполне понимаю и разделяю вашу радость, дитя.

– Когда я отправлюсь?

– Утром двенадцатого числа, с курьерским поездом, проходящим через Ларош.

– Так, значит, через три дня?

– Да, душенька!

Вдруг прелестное личико Эммы-Розы омрачилось.

– Но ведь мама не совсем берет меня из пансиона? – с живостью спросила она. – Ведь я еще вернусь к вам?

– Да, милочка, вернетесь.

– Ну вот и чудесно, а я так боялась…

– Значит, вы любите меня немножко, если вам так хочется вернуться?

– И как только вы можете задавать такие вопросы! Да разве вы не были для меня второй матерью? Конечно, я хочу вернуться! Верьте мне, я вовсе не неблагодарная! Тот день, когда я окончу курс и буду вынуждена покинуть вас, будет для меня горестным. После мамы я больше всех на свете люблю вас!

С этими словами девушка бросилась в объятия глубоко растроганной госпожи Фонтана.

– Я тоже очень люблю вас, – проговорила она дрожащим от волнения голосом. – Я люблю вас так, как будто бы вы моя дочь. Мысль о разлуке положительно приводит меня в ужас: я хотела бы оставить вас у себя как можно дольше.

– Да и я желаю этого не меньше вашего.

– Все будет зависеть от вашей матушки. Когда она привезет вас обратно, я поговорю с ней о моих планах относительно вас серьезно. А пока думайте только о том, что вам предстоит радость ехать в Париж.

В этот момент дверь в кабинет madame Фонтана поспешно распахнулась, и в ней показался Леон.

Увидев его так внезапно, Эмма-Роза покраснела.

Молодой человек, напротив, заметно побледнел.

– Monsieur Леон! – проговорила пансионерка, инстинктивно опуская глаза, так как чувствовала, что они сияют против ее воли.

– Я счастлив, что вижу вас, – проговорил Леон нетвердым голосом. – Я уже слышал о вас… все хорошие вещи… мне говорила тетя, которой я уже рассказал о моем знакомстве с вами.

Эмма-Роза в ответ проговорила несколько бессвязных слов, которые, вероятно, должны были выражать ее признательность madame Фонтана.

Последняя не спускала глаз со своей ученицы, и от нее не укрылись ни румянец, покрывший нежное личико, ни волнение и смущение.

Тетка Леона была одарена громадной деликатностью и очень развитым нравственным чутьем.

Она очень любила как племянника, так и Эмму-Розу, но ни за что в мире не согласилась бы покровительствовать их взаимной склонности, пока не убедилась бы, что ни ее брат, ни madame Анжель ничего против этого не имеют.

Смущение девушки было для нее настоящим открытием.

«Она отдала ему свое бедное невинное сердечко, – подумала она. – Эмма любит Леона, может быть, и сама еще не сознавая этого».

Она круто положила конец свиданию, потому что совесть не позволяла ей продолжать его.

– Идите к себе, милочка, – проговорила она, целуя Эмму-Розу. – Я сказала вам все, что мне было нужно.

– Благодарю вас за приятную новость, – ответила Эмма-Роза и обернулась к Леону.

На минуту ее большие глаза остановились на лице молодого человека, потом она низко присела и почти выбежала из кабинета.

– О, тетя, милая тетя! – воскликнул Леон, схватив madame Фонтана за обе руки. – Вы сами видите теперь, что это настоящий ангел! Ведь я вам, вам буду обязан всем счастьем своей жизни, не правда ли? Вы убедите моего отца, что любовь стоит гораздо больше, чем деньги,– во сто раз больше? Да?

Начальница пансиона вышла из комнаты, в раздумье качая головой.

– Терпение, дитя мое, терпение! – только и сказала она в ответ племяннику.

Глава XXVII

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Согласно плану, заранее сложившемуся у Пароли в голове, он принялся отыскивать отель, ближайший к вокзалу.

Один из железнодорожных служащих, к которому он обратился, указал ему на гостиницу «Cote-d'Or», находившуюся действительно не более как в ста шагах от вокзала.

Пароли отправился прямо туда.

Ему отвели довольно большую комнату с двумя окнами на улицу, выходившими как раз на вокзал. Это было именно то, чего он желал.

Итальянец положительно умирал с голоду. По его приказанию ему подали в номер холодного мяса, хлеба и бутылку вина.

Поужинав, он лег в постель, так как ему теперь осталось только ждать приезда в Дижон Жака Бернье.

Он опасался только одного: чтобы отец Сесиль не изменил своего маршрута.

Выехав из Марселя восьмого декабря, Анджело Пароли прибыл в Дижон девятого, в час пополуночи.

По указаниям Жака Бернье, указаниям крайне точным, почерпнутым Пароли из письма, тот должен был сесть в поезд в Марселе десятого числа и прибыть в Дижон ночью, часа в три.

Чтобы еще раз хорошенько освежить в своей памяти эти подробности, имевшие для него такое громадное значение, Пароли снова принялся перечитывать письмо, которое тщательно хранил в боковом кармане своего сюртука.

«Ничего нет легче, как узнать, действительно ли он будет сообразовываться с предначертанной программой», – подумал Пароли.

10 декабря он досидел почти до часу в одном из дижонских кафе, читая газеты и покуривая. Затем вернулся в гостиницу «Cote-d'Or», но не лег спать, а, дождавшись трех часов ночи, укутался в громадное теплое кашне и отправился на вокзал ожидать поезд.

Издали послышался свист и грохот паровоза, и затем поезд, пыхтя, остановился у дебаркадера.

Итальянец, спрятавшись в неосвещенный уголок платформы, пристально следил за выходом пассажиров.

Ожидание его было кратковременно. Через несколько минут мимо него прошел Жак Бернье, укутанный в шотландский плед. В руке у него был тот самый кожаный чемоданчик, в котором находился мешочек со всеми его наличными деньгами.

К Жаку подступили служители дижонских отелей, поджидавшие на станции пассажиров.

– Ничего не надо, – отвечал им бывший купец. – Я и сам отлично знаю Дижон. Притом я имею обыкновение останавливаться в гостинице «Chpeau-Rouge», и не в моем возрасте менять раз заведенные привычки.

Затем он пошел вперед быстрой походкой человека, который, во-первых, хорошо знает, куда идет, а во-вторых, сильно озяб.

Пароли, стоявший от него не более как в четырех-пяти шагах, слышал весь этот короткий диалог от слова до слова.

– Гостиница «Chapeau-Rouge», – в раздумье проговорил он. – Я, кажется, видел ее, когда фланировал по городу. Это недалеко отсюда. Ну да ладно, буду наблюдать.

Хотя и убежденный, что Жак Бернье не изменит по дороге своего намерения, Пароли все-таки издали пошел за своей жертвой, ни на минуту не теряя ее из виду.

Он вполне успокоился тогда только, когда увидел, что Жак позвонил у двери указанного отеля и что она отворилась и затем снова затворилась за ним.

Пароли пошел обратно в свою гостиницу.

Через несколько часов, чуть ли не на рассвете, он встал, оделся, вышел и уселся в маленьком кафе, находившемся как раз против гостиницы «Спареаи-Rouge». Отсюда он мог наблюдать за всеми действиями Жака.

Было еще слишком рано, чтобы думать о завтраке.

Из приличия и не желая, чтобы кто-нибудь заподозрил, что он находится на сторожевом посту, Пароли велел подать рюмку водки, чернила, перо и конверты. Все это было подано через минуту.

Чиркая на бумаге бессвязные и бессмысленные фразы, итальянец ни на минуту не терял из виду дверей гостиницы.

Таким образом прошло около двух часов.

Внезапно Пароли собрал все исписанные листки, сунул в карман, бросил на стол серебряную монетку и, не дожидаясь сдачи, вышел из кафе.

Выйдя на улицу, он осмотрелся вокруг быстрым, испытующим взглядом.

Жак Бернье, засунув руки в карманы, шел в двадцати шагах от него неторопливой походкой человека, которому некуда торопиться. Он направлялся в центр города.

Пароли пошел за ним следом, продолжая, однако, сохранять довольно значительное расстояние.

Бывший купец прошел Большую улицу всю до конца, миновал Оружейную площадь, не удостоив ни одним взглядом дворец герцогов Бургундских, вышел на Театральную площадь и остановился перед двухэтажным домом, довольно большим и старинной постройки.

Над дверью дома, над крыльцом, к которому вели три ступеньки, красовалась вывеска. На ней крупными золотыми буквами было написано: «Нотариус».

Жак Бернье поднялся, дернул за колокольчик и вошел.

«Тут-то, верно, он и будет обделывать те делишки, ради которых, как он пишет, он остается в Дижоне, – подумал итальянец. – Добряк-то оказывается человеком образцовой точности по части выполнения программы своих действий. Мне стоит только следить за ним шаг за шагом, и все пойдет, как по писаному».

– Однако мне не мешало бы позавтракать, – пробормотал он, осматривая дома на площади. – Ага! Вот это-то мне и нужно! – воскликнул Пароли, направляясь к дому с вывеской «Cafe du Theatre».

Ничего не могло быть легче, как наблюдать из этого кафе за домом нотариуса. Никто не мог войти в него или выйти, не будучи замеченным.

Пароли сел за стол, заказал яичницу, две котлеты и с аппетитом принялся за завтрак.

Оставим его за столом и последуем теперь за ничего не подозревающим о грозящей ему опасности Жаком Бернье.

Дом, куда вошел бывший купец, принадлежал к числу построек, переживших более двух столетий, которые еще встречаются и теперь в департаменте Cote-d'Or. Он принадлежал нотариусу Вениамину Леройе и перешел к нему от отца, деда и прадеда. Нотариус занимал его весь, целиком.

Контора находилась в нижнем этаже.

В бельэтаже помещались покои самого нотариуса, а на третьем жил Леон Леройе, его единственный сын и наследник, и молодой клерк, дальний родственник семейства Леройе.

В мансардах были комнаты четырех слуг.

Жак Бернье пошел по коридору, разделявшему дом на две равные части, отворил дверь, находившуюся в конце, и очутился в конторе.

Контора нотариуса Леройе пользовалась в городе всеобщим уважением и почетом. У него было столько дел, что он был вынужден держать четырех помощников, что довольно необычно в провинциальном городке.

В ту минуту, когда Жак Бернье вошел в контору, старший клерк стоял около табурета второго клерка с бумагой в руках и, по-видимому, давал ему важные инструкции относительно редакции одного очень серьезного акта, который было необходимо изготовить к вечеру того же дня.

Два других клерка, кажется, были погружены в головоломную работу; в действительности же оба читали потихоньку: один – газету, другой – роман.

На кожаных стульях сидели четыре клиента в ожидании появления самого нотариуса.

Старший клерк оглянулся на шум и устремил на Бернье вопросительный взгляд.

Жак понял значение этого взгляда и сказал:

– Я желал бы видеть monsieur Леройе.

– По делу, без сомнения?

– Меня привела к вам не одна причина.

– Ваше имя, сударь?

– Жак Бернье.

Старший клерк знал это имя. Он не раз слышал его из уст своего патрона. Он улыбнулся и поспешно ответил:

– Извините! Я имею честь видеть вас в первый раз. Monsieur Леройе у себя в кабинете. Он очень занят и запретил беспокоить себя; тем не менее я доложу о вас.

Он подошел к другой закрытой двери, слегка постучал и исчез за нею.

Вениамин Леройе сидел у себя в кабинете за письменным столом, заваленным бумагами. Это был маленький, толстенький человечек. Лицо его обрамляли довольно длинные баки с заметной проседью.

Он с вниманием читал какие-то бумаги, до такой степени поглотившие его внимание, что он даже головы не поднял при входе старшего клерка.

– Сударь! – тихо проговорил старший клерк.

– Что такое? – грубо оборвал его патрон, не поднимая головы. – Я, кажется, никого не звал.

– Вас спрашивает monsieur Жак Бернье. Он в конторе и просил доложить о себе.

Слова эти произвели на нотариуса действие электрического тока. Одним прыжком он вскочил со стула.

– Жак Бернье! Скорее, скорее! Идите! Ведите его сюда! Да скорее же!

Старший клерк снова отворил дверь в контору и сделал Жаку знак войти.

Бывший марсельский купец немедленно вошел и с распростертыми объятиями направился к нотариусу.

Последний бросился навстречу.

– Дорогой мой Вениамин!

– Милый Жак!

Друзья горячо обнялись.

Старший клерк скромно удалился.

– Ты! Ты в Дижоне! – продолжал нотариус, подводя своего друга за руку к письменному столу и усаживая в покойное кресло. – Вот неожиданный сюрприз! Вот радость-то! Ведь мы с тобой два года не виделись! Шутка сказать! Рассказывай же скорее! Какой счастливый ветер занес тебя сюда? Да говори же, говори! Отвечай! Ах, Господи! Кабы ты только знал, как меня радует твое неожиданное посещение! Говори же скорее! Рассказывай о себе и о твоей дочери!

– Сесиль здорова, моя милая девочка! Как я давно не видел ее! Ну и у меня тоже, слава тебе Господи, все благополучно! Можешь судить об этом сам.

– Правда, правда. У тебя замечательно хороший и здоровый вид! Ты и не думаешь стариться!

– Льстец, полно тебе!

– Ничуть не льстец. Уверяю тебя, я говорю только то что думаю. Волосы поседели, разумеется, так же, как и у меня. Но лицо еще совсем молодое. Ты, разумеется, позавтракаешь со мной?

– Позавтракаю? Еще бы нет! Да мало того, что позавтракаю, я еще и пообедаю, потому что если бы ты вздумал не пригласить меня, то я бы сам себя пригласил.

– В добрый час! Ну, мы постараемся позавтракать хорошенько и еще лучше пообедать. Я пойду сейчас и отдам кой-какие приказания моей старой Мадлен. Помнишь ведь, какая она у меня мастерица?

Через несколько минут он вернулся в кабинет, и снова речь его полилась неудержимо.

– Ну вот, теперь поговорим, – начал он. – По какому случаю ты в Дижоне? Из желания навестить меня?

– Да. Из желания навестить тебя и… сообщить радостное известие! Угадай-ка, откуда я?

– Откуда! Разумеется, из Парижа!

– Я из Алжира.

– Из Алжира! Каким это образом тебя занесло в такую даль, дружище?

– Я вел свое дело в суде!

– А, да, да, да! Это тот самый знаменитый процесс, о котором ты мне писал чуть ли не год назад? Ну, и что же?

– Окончено.

– В твою пользу?

– Совершенно. Я выиграл в последней инстанции, и страховые общества, побитые по всем пунктам, вынуждены были уплатить мне скромную сумму в один миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков.

– Ты уже получил ее?

– Получил.

– Черт возьми! Ну, милый Жак, – радостно проговорил Леройе, дружески хлопая по. плечу нового миллионера, – вот уж действительно новость так новость!

– Я знал, что ты будешь рад узнать о моей удаче.

– Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков! Семьдесят семь тысяч пятьсот франков годового дохода, считая только по пять процентов! Признаюсь, это несколько округлит твои шесть тысяч в год, с которыми ты бьешься вот уже пять лет! Ну, слава Богу, наконец-то тебе удалось вынырнуть!

– Да, вынырнул! Теперь я богаче, чем когда-либо! Притом у меня все состояние в наличных. Признаюсь, что в мои годы, не имея особенно широких привычек и вкусов, я остался бы почти равнодушен к этим деньгам, но я радуюсь за мою дочь, за дорогую Сесиль. Ты должен понять меня в этом отношении.

Вениамин Леройе вдруг мрачно сдвинул брови, по-видимому без всякой причины.

– Да, да, – сказал он сухим тоном, казавшимся еще страннее после горячих выражений сочувствия, которыми он осыпал Жака вначале.

Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:

– Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода – ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!

– Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! – прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.

– Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!

Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.

Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою. Бывший купец наконец заметил, что что-то неладно.

– Разве ты не согласен со мной?

– Я полагаю, что не следует быть слишком требовательным.

– Почему же? Сесиль очень хороша собой, изящна, прекрасно воспитана. Она обладает всеми качествами ума и сердца. К тому же теперь она еще и богата. Помилуй, да она имеет полное право быть разборчивой. Ей надо теперь по крайней мере князя.

Нотариус снова медленно покачал головой.

– Я понимаю, мой милый Жак, что ты счастлив возможностью предоставить дочери легкое, обеспеченное существование, даже роскошное, то есть именно такое, к которому ты ее готовил. Ты любишь Сесиль, она действительно прелестна, так что я вполне понимаю твой совершенно естественный энтузиазм и даже извиняю его. Но в настоящее время он заставляет тебя забывать о многом.

– О чем это о многом? Что ты хочешь сказать?

– Выслушай, старый дружище, – проговорил Леройе, подняв наконец голову и глядя старому другу прямо в глаза. – Сесиль – твоя законная дочь.

При этом он сделал сильное ударение на слово «законная».

– Ну да, без всякого сомнения!

– Видишь, я всегда, как тебе известно, привык говорить не только откровенно, но иногда даже грубо. Ты никогда не обижался на мою грубость и откровенность. Надеюсь, не обидишься и сегодня. Не впервые нам быть разных мнений, спорить и не соглашаться друг с другом. Это никогда не мешало нам быть лучшими друзьями. Если бы ты чаще слушался меня, слушал мои советы, которые мне диктовала только привязанность, в твоей жизни не было бы дурных, тяжелых воспоминаний. По-видимому, они совершенно улетучились из твоей памяти, но моя совесть велит мне несколько освежить их. Догадываешься, что я хочу сказать? Понимаешь, на что я намекаю?

– Ровно ничего не понимаю!

– Правда ли?

– Неужели же ты сомневаешься в моем слове? – воскликнул Жак.

Глава XXVIII

НЕПРИЯТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

– Нет, я не сомневаюсь в твоем слове, но, признаюсь, с удивлением вижу, что твоя память оказывается гораздо короче, чем я думал. Выслушай же меня! Надеюсь, что ты меня не только поймешь, но и согласишься.

Жак сделал нетерпеливое движение.

– Ты должен покориться, – не дал ему выговорить ни слова нотариус. – Как хочешь, а я выскажу то, что у меня лежит на душе. Мы слишком близки, слишком давно связаны тесной дружбой, для того чтобы я мог остановиться перед твоим гневом, который, я в этом уверен, не продлится долго.

Жак нехотя улыбнулся и приготовился слушать.

– Когда ты был богат и все твое состояние было целиком вложено в различные предприятия, так что ты не мог отнять от него и самой ничтожной части, поверь, мне бы и в голову не пришло задать тебе вопрос подобного рода.

Затем, когда неудачи и непредвиденные катастрофы, недоверие и недоброжелательство морских страховых обществ лишили тебя почти всего, оставив только маленькую ренту, разумеется, для меня тогда тоже было не время говорить о том, о чем я намерен теперь серьезно потолковать с тобой.

Положение твое изменилось радикально. Дело, которое ты выиграл сверх всяких своих ожиданий – помни, это твое собственное выражение, – принесло тебе крупную сумму. При этом еще, к твоему счастью, ты не должен никому ни сантима.

Ты уже немолодой человек, и я надеюсь, что горький опыт давно послужил тебе на пользу: у тебя не было недостатка в горьком опыте!

Я уверен, что в твои годы ты уже не будешь настолько неосторожен и наивен, чтобы рисковать трудно доставшимся состоянием.

– О, конечно, нет! – воскликнул Жак Бернье. – Если бы я поступил таким образом, это было бы уже не неосторожностью и наивностью, а чистейшим безумием! У меня пока еще сумасшедших в роду не было!

Нотариус продолжал:

– Значит, твоя будущность упрочена, и, несмотря на предчувствия, о которых ты мне только что говорил, но в которых нет ни капли здравого смысла, ты будешь жить долго и наслаждаться всеми земными благами, думая о том только, чтобы счастье Сесиль было полно… Жак, мой старый друг! Неужели твоя совесть умерла окончательно? Или же она только спит? Неужели ты совершенно забыл прошлое?

Голос Вениамина Леройе звучал теперь торжественно.

Жак Бернье нахмурился, и у него вырвалось резкое, нетерпеливое движение.

– Я знаю, ты будешь говорить мне об Анжель, – мрачно сказал он.

– Да, и если только ты меня хорошо понял, то и сам подумаешь о несчастной девушке! Она имеет право носить твое имя: ведь ты признал ее своей дочерью, она носит его, а между тем ты отверг ее и не дал ни малейшей частицы той отеческой любви, которой она была вправе ожидать.

Бывший купец порывисто вскочил и хотел прервать своего друга, но последний не дал ему на это времени.

– О, я вполне понимаю, что этим напоминанием растравляю полузажившую рану, – сказал он кротко, – но ты знаешь меня и, следовательно, знаешь, что для меня узы крови священны.

Когда ты полюбил мать Анжель и добился ее взаимности, я старался предостеречь тебя, описывая последствия так, как они представлялись мне самому. При твоем положении в свете ты не мог жениться на ней – по крайней мере ты так считал, – не мог, потому что она, хотя и честная, была очень бедна и принадлежала совершенно к другому кругу. Вот почему ты не должен был соблазнять ее. Это было преступлением. Все это я говорил тебе тогда же. Но, как это и всегда бывает в подобных случаях, ты меня, разумеется, не послушался. Родилась Анжель. Я принудил тебя признать ее своей дочерью – ты помнишь это? Я надеялся, что, став отцом ребенка, ты постепенно придешь к мысли о женитьбе на матери, но этого не случилось. Ты удовольствовался тем, что выдавал несчастной нечто вроде милостыни на воспитание твоего же собственного ребенка. Вследствие вполне понятной и законной гордости она отказалась от помощи и после короткой жизни, полной нищеты и труда, умерла и была похоронена за общественный счет.

– Вениамин, – проговорил Жак Бернье глухим голосом, – к чему ты напоминаешь мне? Ведь это положительно жестоко с твоей стороны!

– А между тем я договорю все до конца. В один прекрасный день несчастная одинокая девушка, носившая твое имя, пришла к тебе просить помощи и защиты. И ты… ты велел выгнать ее!

– Ты хорошо знаешь, что я был женат! Разве я мог принять в дом потерянную женщину?

– Потерянную! Погубленную точно так же, как ее мать была погублена тобой! Анжель позволила соблазнить себя! Но кто же виноват в этом несчастье, как не ты?

– Я?!

– Да, ты, и тысячу раз ты! Анжель жила со своей больной матерью в страшной нищете, без поддержки, без руководителя. А между тем она твоя дочь, точно такая же, как и Сесиль, которую ты воспитывал в роскоши, окружал нежнейшими заботами! Как могла она устоять против человека, который первый заговорил с ней о любви? А ты грубо оттолкнул ее! У Анжель родился ребенок. Она воспитала его под своим именем, потому что соблазнитель отказался признать девочку. Ради этого ребенка она работала день и ночь, не щадя себя. Ты и сам должен знать об этом, потому что несколько лет назад ты совершенно случайно имел о ней известия.

А ведь она могла пойти по дурной дороге! Она писаная красавица и имела тысячу шансов против одного пойти на содержание и благодаря своей дивной красоте заблистать звездой первой величины на горизонте полусвета. Она могла прогреметь, прославиться, иметь дом, лошадей, бриллианты, вести беззаботную, роскошную жизнь.

Но Анжель – исключение: за первой ошибкой не последовало второй. Несмотря на падение, она вела трудовую и честную жизнь. Она вовсе не заслуживала, чтобы ты оттолкнул ее, Жак, хотя бы потому, что она твоя дочь и ты любил ее мать!

Теперь ты богат и чувствуешь приближение старости, как сам говоришь. Наступила минута если не исправить, то хотя бы смягчить прошлые ошибки. Ты получил миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков – деньги немалые. Какую часть уделишь ты из них своей незаконной дочери?

Жак Бернье сухо ответил:

– Да никакую!

– Как! Ты ли это говоришь?

– Я! Ничего я не дам падшей дочери!

– Даже через шестнадцать лет ты не простил ее?

– Если бы Анжель вела себя честно, я бы вспомнил, что я отец, но ее позор порвал узы, связывавшие нас. Я отказываюсь от нее!

– Это гнусно и несправедливо! Анжель, признанная тобой, могла бы законным путем требовать с тебя пособия; она могла бы смутить твой домашний очаг, что и сделали бы другие на ее месте. Но она так не поступила!

– Я готов был ее полюбить, если бы после смерти матери нашел ее достойной моей привязанности.

– Жак, ты приводишь меня в ужас! Можно подумать, что у тебя вместо сердца камень.

– Пожалуйста, бросим этот разговор! – воскликнул Бернье с гневом.

Не теряя надежды, нотариус взял за руку старого друга и продолжил:

– Нет, я буду защищать Анжель; многие годы я ждал случая смягчить тебя. Не отказывайся поступить по справедливости!

– С моей стороны это будет малодушием… я отказываюсь.

– Вспомни, что у Анжель есть ребенок. Подумай, что девочка, будучи такой же бедной, как и ее мать, может в свою очередь пасть. Нищета – дурной советник.

– Эта девочка имеет отца, его дело позаботиться о ней.

– Анжель также имела отца по имени Жак Бернье, слывшего честным человеком. Однако ты знаешь, что этот отец отказался ее поддержать. Отец ее ребенка, без сомнения, тоже честный человек, следует твоему примеру. Дай твоей дочери по крайней мере такие средства, которые могли бы удержать девочку от падения. Сядь, Жак! Я тебе даю хороший совет, послушайся его, и ты избавишь себя от угрызений совести.

Несмотря на все свое упорство, Жак Бернье чувствовал себя взволнованным словами и умоляющим голосом старого товарища. Он колебался.

– Поговорим, мой друг, – говорил Леройе, – поговорим по душам! Молодость прошла, прежние страсти сменились спокойным чувством. Следует пытаться искупить грехи, чтобы приобрести душевное спокойствие и очистить совесть. Душа должна мирно отойти в неведомый мир, куда ее призывает Создатель, но для этого надо загладить дурные поступки. Что ты думаешь делать со своим состоянием?

– Я оставил миллион двести тысяч у моего банкира в Марселе.

– Как его фамилия?

– Давид Бонтан.

– Он честный человек: твои деньги в надежных руках. Сколько процентов ты получишь?

– Пять на сто.

– Итого, шестьдесят тысяч франков в год.

– Да. На оставшиеся у меня триста пятьдесят тысяч я куплю маленький дом.

– Хорошо. У тебя, значит, миллион двести тысяч наличного капитала. Прибавив сто двадцать тысяч, положенных мною раньше по твоей просьбе на счет, получим миллион триста двадцать тысяч и ежегодный доход в шестьдесят шесть тысяч…

– Который уменьшится на двадцать пять тысяч, когда я выдам Сесиль замуж, так как я думаю дать ей в приданое пятьсот тысяч франков.

– Так у тебя останется восемьсот двадцать тысяч. Это много для человека с такими незатейливыми привычками. Неужели частица таких больших денег не может быть назначена для Анжель?

– Разорить себя! – начал Жак с оживлением. – Вот еще!

– Кто тебе говорит о разорении? Ты когда-нибудь ведь умрешь, не правда ли? Уж таков закон природы! Людовик XIV, Король-Солнце, и тот умер. Анжель, в качестве признанной дочери, получит право наследование одной трети.

– Я могу при жизни так распорядиться своим капиталом, что она не получит ни гроша. Ты нотариус и должен знать, как легко это устроить.

– Ты этого не сделаешь, Жак! Это позор! Ты напишешь завещание по всем правилам и предоставишь незаконной дочери часть наличного капитала.

Бернье слушал, опустив голову. Нотариус продолжал с убеждением:

– Или – что, может быть, еще лучше – ты предпочтешь завещать Анжель только проценты с отказанной ей суммы, а сам капитал перейдет целиком к ее дочери по смерти матери. Ты сделаешь истинное благодеяние и искупишь прошлое. Анжель и ее дитя – одной крови с тобой, мой старый Жак. Если ты забывал о ней до сих пор, не забывай дальше. Обеспечь несчастной женщине и ее дочери спокойное будущее. У меня тоже были грехи молодости, но, слава Всевышнему, я все загладил и могу смотреть прямо в глаза всему свету. Благословляю небо, что оно направило тебя ко мне, потому что я надеюсь избавить твою старость от угрызений совести. Я не хочу, чтобы в день бракосочетания твоей законной дочери голос совести заговорил в тебе: «Счастье и деньги для одной… нищета и забвение – для другой… Это несправедливо и гнусно».

Глава XXIX

ЗАВЕЩАНИЕ

Слеза Жака Бернье упала на руку нотариуса.

– Ах, как я счастлив, старый друг, – воскликнул он радостно, – ты меня понял, не правда ли?

Жак, взволнованный до глубины души, ответил, отирая глаза:

– Да… ты прав… я был виноват… очень виноват… Но я хочу загладить свою вину, приготовь мне образец завещания!

– Так ты решаешься написать его, не откладывая?

– Да, я решился.

– Ты прав! Сегодня мы вместе, оба здоровы, а завтра можем умереть… Я напишу вчерне завещание, тебе останется только переписать его.

– Пиши так, чтобы при разделе наследства не было никаких затруднений.

– Будь спокоен. Так ты завещаешь миллион триста двадцать тысяч франков, не так ли?

– Да.

– Ты знаешь, что незаконной дочери можешь отказать только третью часть состояния?

– Знаю.

– Скажи полное имя Анжель и время ее рождения.

– Мария-Анжель Бернье, родилась в Марселе, шестого ноября тысяча восемьсот пятидесятого года, признанная дочь Жака Бернье и Розы Марей.

– Знаешь ли ты ее теперешний адрес?

– Нет.

– Все равно, его легко узнать. Вполне ли ты уверен, что Анжель еще жива?

– Восемь месяцев назад она была жива.

– Откуда ты знаешь?

– Я ее встретил на бульваре Батиньоль с молоденькой девушкой, по всей вероятности, дочерью.

– Как имя девочки?

– Эмма-Роза Бернье, дочь Анжель Бернье и неизвестного отца.

– День ее рождения?

– Не знаю. Ей должно быть около шестнадцати лет. Больше ничего не знаю.

– Довольно и этого. В день, когда вскроют твое завещание – надеюсь, еще не скоро, – мать и дочь буду вызваны для получения доли наследства; нетрудно будет узнать их местожительство.

Вениамин Леройе сел к бюро, взял лист бумаги с клеймом своей конторы и крупным, правильным почерком быстро написал черновое завещание, так что Жаку Бернье оставалось его только переписать своею рукой и подписать имя.

« Я, нижеподписавшийся Жак Бернье, бывший торговец в Марселе, проживающий ныне в Париже, Батиньоль, улица Дам № 54, завещаю исполнить мою последнюю волю, выраженную в этом собственноручном завещании.