Текст книги "Кровавое дело"

Автор книги: Ксавье де Монтепен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Оба друга вернулись в гостиную. Сын нотариуса сообщил madame Дарвиль о необходимости, в которую он был поставлен, уехать в тот же вечер для того, чтобы известить отца обо всем случившемся и передать ему поручение прокурора относительно поездки в Париж.

– Когда ты едешь? – спросила madame Фонтана.

– Через час, милая тетя, на поезде, который отходит отсюда в четыре часа сорок пять минут.

– Этот поезд останавливается в Лароше?

– Да.

– Ну, так и я поеду с тобой.

– Уже! – воскликнула madame Дарвиль тоном вежливого сожаления.

– Вы так добры и любезны, сударыня, что я с удовольствием воспользовалась бы вашим гостеприимством на более продолжительное время, но, к моему величайшему сожалению, я не могу сделать этого, так как, вы знаете, на моем попечении дети.

– Да, это правда.

– Так готовьтесь же к отъезду, дорогая тетя, – сказал Леон, – и я, со своей стороны, пойду делать то же.

Начальница пансиона и ее племянник живо закончили приготовления к отъезду. Им оставалось только попрощаться с madame Анжель и Эммой-Розой.

Доктор и Анжель ни на минуту не отходили от изголовья больной. Эмма с трудом пришла в себя после продолжительного обморока и теперь страшно страдала: ее мучила жестокая лихорадка.

Не зная, что делать, доктор счел необходимым обратиться к сильным средствам и дал больной микстуру с долей опиума.

Madame Фонтана слегка постучалась у двери больной.

Madame Анжель сама отворила ей. Лицо бедной матери было буквально залито слезами. Увидев madame Фонтана в шубе и шляпе, а Леона с ружьем и охотничьей сумкой через плечо, она не могла удержаться от тревожного движения.

– Вы уже уезжаете? – грустно проговорила она. – И оба разом?

– Да, сударыня!

– Но почему же так скоро?

– Я должен возвратиться в Дижон, к отцу, потому что завтра его вызывают в суд, в Париж. Что же касается моей тетки, то ее присутствие в Лароше необходимо. Итак, мы пришли попрощаться с вами… и с mademoiselle Эммой-Розой.

– Она спит, вы можете войти.

Madame Фонтана и ее племянник, ступая на цыпочках, чтобы заглушить свои шаги, подошли к постели, около которой сидел доктор, тревожно наблюдавший за девушкой.

Леон остановился, сложив руки, и долго молча смотрел на побледневшее личико больной. Две крупные слезы текли по его щекам, и он даже не замечал их.

Анжель увидела эти слезы, и брови ее сдвинулись: невыразимая мука наполнила ее душу.

Сын нотариуса разом оторвался от немого созерцания, в котором тесно связывалось горькое сожаление и глубокое обожание.

– Пойдемте, тетя, – почти прошептал он, – нам пора.

И он направился к двери, а за ним – madame Фонтана.

Анжель и доктор проводили их до верхней ступеньки лестницы.

– О, доктор, позаботьтесь о ней хорошенько! – сказал Леон умоляющим голосом.

– Все возможное будет сделано. Положитесь на меня!

Леон робко протянул Анжель руку, которую она крепко сжала в своих.

– Еще раз благодарю вас, сударь, благодарю от всей души! – пробормотала она едва слышным от волнения голосом. – Вы первый оказали помощь моему ребенку. Не будь вас, она бы теперь была мертва! О, я никогда не забуду этого! Верьте мне, никогда, никогда!

Она бросилась в объятия madame Фонтана и разрыдалась.

– Успокойтесь, голубушка! Бог даст, все пойдет хорошо. Прошу вас, уведомляйте меня обо всем, что случится, как можно чаще. Обещаете мне это?

– Обещаю.

– Поцелуйте за меня Эмму-Розу. Я не смею и подойти к ней теперь. Боюсь разбудить!

Наконец они расстались.

Анжель и доктор вернулись к больной.

Madame Фонтана и Леон, распростившись с madame Дарвиль и ее сыном, отправились на вокзал в сопровождении Рене.

Через несколько минут подошел поезд, и они уселись в один из вагонов первого класса.

Леон не говорил ни слова; он казался совершенно уничтоженным, подавленным.

Тетка уважала его немую скорбь и поэтому воздерживалась от передачи своего разговора с Анжель, разговора, который разрушил бы вконец все надежды молодого человека.

Поезд остановился в Лароше, тетка Леона вышла, а он поехал дальше по направлению к Дижону.

Прежде чем отправиться в Париж, судьи, по взаимному соглашению с прокурором из Жуаньи, приняли решение относительно розысков, которые должны были привести к разгадке кровавой тайны, не дожидаясь дальнейших показаний Эммы-Розы.

Они решили, что Казнев, прозванный Светляком, и Флоньи – Спичка, немедленно должны отправиться в Марсель, а оттуда – в Дижон.

Исходной точкой для них должны были служить подробности, сообщенные Сесиль Бернье относительно письма отца, а также нож, оставленный убийцей в ране жертвы.

Получив инструкции начальника сыскной полиции необходимую сумму на путевые издержки и непредвиденные расходы, они сели в вагон и отправились в Ларош, где должны были дождаться курьерского поезда, который должен был доставить их в Марсель.

Они ехали в том самом поезде, который увозил из Сен-Жюльен-дю-Со madame Фонтана и ее племянника. Так же, как и madame Фонтана, они высадились в Лароше и пошли обедать в ожидании курьерского поезда.

Немедленно по возвращении в Париж начальник сыскной полиции дал все известные ему приметы Оскара Риго наиболее ловким и опытным агентам.

– Отправляйтесь на поиски, не теряя ни минуты! – заключил он свои наставления.

На следующий день по возвращении господин де Жеврэ, судебный следователь, рано утром явился в свой кабинет, чтобы закончить кое-какие спешные дела.

Отдав все необходимые приказания, он отправился к себе на квартиру, находившуюся на улице де Рениль.

Господин де Жеврэ был одних лет с бароном де Родилем и так же, как и он, холост. Брачные узы не привлекали его, так как у него были на это весьма веские причины.

Сдержанный, холодный и официальный до последней степени, с речью, часто походившей на проповедь, он, в сущности, был страшнейшим кутилой и поклонником прекрасного пола. Вся мораль, звучавшая в его речах, опровергалась им на деле самым поразительным образом. У него было множество любовниц, и он продолжал пополнять их несметное число.

Попойки и кутежи низшей пробы нисколько не были ему противны; он искал в них забвения от своей заказной и напускной серьезности в суде. Смерть отца оставила его во главе большого состояния, позволявшего жить на широкую ногу, и если он не бросил к черту свою профессию, так потому только, что она окружала его ореолом почета и славы. Кроме того, он непременно хотел получить орден, а затем уже отказаться от своей карьеры.

В тот момент судебный следователь был чуть ли не официальным «покровителем» одной барышни полусвета.

Несмотря на все скрытые недостатки, у гоподина де Жеврэ было одно качество, развитое до крайней степени: он обожал свою мать и был во всех отношениях примерным сыном. Они никогда не расставались и продолжали жить вместе.

Madame Жеврэ была женщина относительно еще не старая: ей только что минуло пятьдесят пять лет.

До сих пор она наслаждалась цветущим здоровьем, не зная никаких болезней и немощей.

Но вдруг, безо всякой причины, зрение ее начало слабеть. За несколько месяцев эта сильная, здоровая, деятельная, энергичная женщина дошла до того, что была не в состоянии читать даже в очках. Ей угрожала слепота.

Мысль, что мать его может ослепнуть, приводила господина де Жеврэ в страшное отчаяние. Он решил перевернуть весь мир вверх дном, чтобы вылечить ее или по крайней мере облегчить ее состояние.

Он советовался с самыми известными окулистами, с блестящими светилами офтальмологии.

Все они единогласно отвечали, что операция несравненно опаснее самой болезни и что, кроме того, она оставляет мало шансов для успеха.

Судебный следователь был в отчаянии.

Физически madame де Жеврэ почти не страдала, но морально была поражена до последней степени. Она не могла примириться с этим злом, обрушившимся на нее так внезапно, в такие годы, когда она наслаждалась еще цветущим здоровьем и не страдала никакими недугами.

Судебный следователь, так же как и его мать, ни за что не мог привыкнуть к этой мысли.

Один из его друзей как-то упомянул ему о докторе Грийском, хваля его выдающиеся знания и сообщая о блестящих, почти сверхъестественно-чудесных операциях.

Решившись испробовать все возможное, он повез свою мать к окулисту.

Грийский осмотрел больную.

Подобно своим коллегам, он назвал болезнь и сказал, что исход операции и ему кажется крайне сомнительным и опасным.

Тем не менее он не отказался от нее категорически, а просил дать несколько дней на размышление, прежде чем решиться окончательно.

Ришар де Жеврэ уехал от него наполовину удовлетворенным. Колебание поляка казалось ему несравненно утешительнее, нежели категорический отказ его коллег. Во всяком случае, он не говорил, что эта операция – вещь невозможная.

Ришар наблюдал, чтобы все предписания Грийского исполнялись в точности, и по прошествии нескольких дней снова отвез мать на улицу de la Sante.

Грийский за это время почитал, поработал, порылся в книгах. Операция продолжала казаться ему крайне сомнительной, но тем не менее возможной.

Так он и сказал господину де Жеврэ и назначил операцию через пять дней.

В течение этих-то пяти дней и совершился переход заведения Грийского в руки итальянца.

Грийский прямо отрицал успехи механики в приложении к научным теориям. Он соглашался с тем, что oфтальмология сделала громадный шаг вперед, что существуют инструменты, облегчающие операции в значительной степени и производящие их почти без боли. Но он считал себя уже слишком старым для того, чтобы самому начать применять их на практике и этим самым отказаться от своего прежнего, устарелого метода.

Кроме того, с тех пор как он разбогател, в нем угасла божественная искра.

Зная, напротив, что Анджело Пароли – страстный почитатель новых теорий и систем, он был рад, что мог взвалить на него ответственность за операцию, успех которой продолжал казаться ему крайне сомнительным, и этим способом избавиться от нее самому.

Вот почему он уступил место Пароли.

Господин де Жеврэ должен был везти свою мать в лечебницу Грийского на следующий день после своего возвращения из Сен-Жюльен-дю-Со.

Rendez-vous было назначено на одиннадцать часов, сразу после обхода.

После операции больная должна была остаться на несколько дней в лечебнице.

В половине десятого де Жеврэ велел закладывать карету, а в четверть одиннадцатого мать и сын уже ехали на улицу de la Sante.

Так как Грийский больше не говорил со своим преемником о предстоящей операции, то Пароли совершенно забыл о ней.

В это утро, точно так же, как и накануне, Пароли совершал свой обычный обход в сопровождении ассистентов и студентов.

На этот раз обход длился дольше обычного.

Гордясь тем вниманием, с которым его слушали, тем живым интересом, который возбуждали его объяснения, Пароли говорил много и долго, придав этому простому уроку вид настоящей лекции, достойной кафедры медицинского факультета.

В один сеанс ученики получили от него больше знаний, чем с другим профессором за целую неделю.

Явно, что итальянец готовился произвести настоящую революцию в офтальмологии.

Обход уже подходил к концу, как вдруг появился Грийский, на этот раз не принимавший в нем участия.

– Довольны ли вы, любезный друг и коллега? – обратился он к своему преемнику, протягивая ему руку, которую тот поспешил крепко пожать.

– Очень доволен, дорогой учитель, – ответил он. – Я окружен молодыми людьми, крайне интеллигентными и жаждущими знаний, так что я начинаю гордиться при мысли о тех блестящих результатах, которых мы достигнем общими силами.

– Вы сегодня же утром будете иметь случай дать им новое доказательство вашей глубокой эрудиции и несравненной хирургической ловкости.

Пароли с недоумением взглянул на Грийского.

– В чем дело? – проговорил он.

– Мне только что доложили о приезде той особы, относительно которой – помните, я вам говорил, что предстоит крайне интересная операция. Она назначена на сегодняшний день. Разве вы уже забыли?

– Сознаюсь, забыл! Больной – мужчина или женщина?

– Женщина.

– В чем состоит ее болезнь?

– В полнейшем уклонении общей системы глаза.

– Правый глаз поражен или левый?

– Оба, так что в недалеком будущем ее ждет неминуемая и полнейшая слепота.

Легкий ропот пробежал в толпе студентов.

Пароли повернулся к ним.

– Что значит этот ропот, господа? – сказал он самым любезным тоном.

Но среди учеников уже водворилось глубокое молчание.

– А теперь к чему это молчание? – продолжал Пароли. – Я хочу знать ваше мнение! Прошу вас, выберите одного, и пусть он говорит за всех остальных.

Из толпы вышел лучший из учеников.

– Видите ли, доктор, – почтительно заговорил он, обращаясь к Пароли, – мои товарищи и я сомневаемся, или, лучше сказать, мы уверены…

– В чем именно?

– Что полное уклонение системы глаза неизлечимо и что никакое лечение не может быть в этом случае ни рациональным, ни полезным.

Итальянец улыбнулся.

– Кто вам сказал это, господа?

– Все авторы, которых мы читали, профессора, у которых мы проходили курсы.

Новая улыбка, и на этот раз ироническая, мелькнула на губах итальянца, и он, обращаясь к Грийскому, спросил:

– Где эта дама?

– Я велел проводить ее в комнату № 12, где она и ожидает меня вместе со своим сыном, господином де Жеврэ.

Услышав это имя, итальянец слегка вздрогнул и нахмурился.

– Господин де Жеврэ? – повторил он, припоминая читанную им третьего дня в кабинете Грийского газетную статью о преступлении на Лионской железной дороге. – В окружном суде, в Париже, есть судебный следователь, носящий точно такую же фамилию. Это не он?

– Он самый.

«Что за странная игра случая привела сюда этого человека?» – подумал Пароли и, обращаясь сперва к Грийскому, а затем к студентам, прибавил вслух:

– Ведите же меня, любезный доктор. Господа, прошу следовать за нами.

Оба доктора, в сопровождении толпы студентов, направились в коридор, куда выходила дверь комнаты № 12.

Они вошли.

Мать Ришара де Жеврэ сидела в глубоком, покойном кресле, сын стоял около нее.

– Вы более чем аккуратны, – сказал Грийский, подходя к нему. – Вы приехали даже несколько ранее назначенного часа.

– Да, сударь! Я так хочу, чтобы зрение вернулось к моей матери! – ответил судебный следователь. – Ведь вы позволили мне надеяться на исцеление!

– Я не один, сударь. Позвольте представить вам доктора Анджело Пароли, моего преемника.

– Вашего преемника? – повторил с удивлением де Жеврэ.

– Да. Вот уже десять дней, как моя лечебница принадлежит ему. Значит, ему принадлежит право решить окончательно, не будет ли слишком большой неосторожностью эта попытка и не грозит ли она опасностью для вашей матушки.

– Как! Даже жизнь моей матери может быть в опасности? – в ужасе воскликнул судебный следователь.

Madame де Жеврэ быстрым движением встала с кресла.

– Если это так, – проговорила она слегка дрожащим голосом, – то, я думаю, с моей стороны будет гораздо разумнее вовсе не решаться. Я не хочу расстаться с тобой, сын мой. Лучше я буду слепая, чем нас разлучит смерть! Я тебя больше не увижу, но буду слышать, знать, что ты около меня, и этого достаточно, чтобы сделать меня счастливой!

– Прошу вас, сударыня, успокойтесь! – заговорил Пароли. – Успокойтесь и вы также, monsieur де Жеврэ! Может быть, мой ученый коллега, повинуясь чувству излишней предосторожности, видит все в слишком черном цвете. Я буду действовать не колеблясь, если найду операцию возможной после осмотра, и беру всю ответственность на себя.

– Ах, что мне в вашей ответственности! – в отчаянии воскликнул судебный следователь. – Я хочу и требую одного только – чтобы моя мать не рисковала жизнью!

– Она и не будет рисковать ею. Даю вам честное слово, что я решусь на операцию только в том случае, если буду иметь полную уверенность в том, что жизнь madame де Жеврэ не подвергается ни малейшей опасности.

– Но как же вы это узнаете?

– Осмотрев вашу матушку. Я попрошу у вас позволения немедленно приступить.

– Вы хотите этого, матушка?

– Разумеется, хочу: ведь я для этого и приехала.

– В таком случае, сударь, начинайте, – с волнением произнес Ришар де Жеврэ, тревожно глядя на мать.

Пароли почтительно взял за руку госпожу де Жеврэ и подвел ее к креслу, которое, по знаку итальянца, подкатил к окну один из его ассистентов.

Он посадил ее так, чтобы свет падал ей прямо в лицо.

Грийский, судебный следователь, ассистенты и студенты с любопытством и страхом столпились вокруг них и стали тесным полукругом.

Прежде всего итальянец снял голубоватые очки, которые носила madame де Жеврэ, затем вынул из своего кармана лупу, раздвинул веки старушки и принялся изучать ее глаза. Осмотр этот продолжался около пяти минут.

– Сколько вам лет? – спросил наконец Пароли, опуская руки.

– Пятьдесят шесть.

– Давно ли вы потеряли зрение?

– Месяца четыре назад.

– Вы уже советовались со многими окулистами?

– Да, со многими. Я обращалась к светилам науки.

– И что же вам сказали эти светила? – спросил итальянец, иронически подчеркивая последнее слово.

– Что операция невозможна и поэтому надо оставить всякую надежду на выздоровление.

– Действительно, операция невозможна.

Monsieur де Жеврэ побледнел.

– Невозможна! – повторил он в отчаянии. – Значит, моя мать должна ослепнуть?

– Я вовсе не говорил ничего подобного, – спокойно возразил Пароли. – Если операция невозможна, то возможно лечение…

– Неужели вы могли бы вылечить ее?

– Да, надеюсь, что могу сделать это.

– О, сударь, если ваши слова сбудутся, моя благодарность будет безгранична! Возвратите зрение матери и располагайте мною, моим состоянием, моей жизнью!

Итальянец улыбнулся.

– Мне достаточно вашей благодарности, – сказал он, – да, в сущности, меня и благодарить-то будет не за что, так как я только исполняю обязанности, возлагаемые на меня моей профессией. Я обещал вам излечение, и излечение будет полное и скорое.

– Полное и скорое! – повторил де Жеврэ, изумленный и сияющий.

– Да, я докажу своим профессорам, ученикам и собратьям, что задача, на которую многие смотрели как на неразрешимую, в сущности, решается очень легко и просто.

Молодые люди, свидетели этой маленькой сцены, в изумлении слушали итальянца, не зная, верить им своим ушам или нет.

Грийский, несколько шокированный невозмутимой самоуверенностью Пароли, думал про себя, уж не шарлатан ли его знаменитый преемник, старающийся поразить свою аудиторию приемами фокусника.

Обращаясь к студентам, итальянец спросил:

– Нет ли у кого-нибудь из вас лорнета, господа?

– У меня есть, профессор.

– Который номер?

– Шестнадцатый.

– Дайте на минуту!

Студент передал лорнет Пароли, а тот, вынув стеклышки из черепаховой оправы, наискось положил их одно на другое и приставил к правому глазу madame де Жеврэ.

– Взгляните, сударыня, – проговорил он.

Мать судебного следователя повернула голову послушно, но с видом печальной снисходительности.

Вдруг она побледнела, глухо вскрикнула и упала, почти без чувств, в кресло, с которого приподнялась было наполовину.

– Моя мать! – воскликнул Ришар. – Боже мой! Что с нею?

– Ничего особенного, а главное, ничего опасного. Вашу матушку поразило первое впечатление света, полученное после долгого мрака. Она думала, что слепа, и вдруг увидела свет. Но успокойтесь, вы видите – она приходит в себя.

Все стояли как зачарованные.

Сердца бились так сильно, что, казалось, готовы были разорваться в груди при виде такого необычайного зрелища, для них совершенно непонятного.

Пароли казался волшебником.

Но вот короткий обморок миновал. Madame де Жеврэ окончательно пришла в себя. Крупные слезы текли из ее глаз. Она протянула руку к тому, чей голос раздавался около нее в это время, и воскликнула:

– Я вижу! Я видела! О, доктор! Вы совершили чудо!

Все присутствующие собирались шумно выразить свое восхищение и энтузиазм. Пароли жестом удержал их и, обращаясь к madame де Жеврэ, продолжал:

– Вы сами убедились, что я не подавал вам пустых надежд, когда обещал излечить вас. Как только я закажу для вас очки вот с такими стеклами, зрение моментально вернется, такое же хорошее, как и было прежде. Я сам изобрел эти очки.

Судебный следователь взял обе руки Анджело Пароли и, крепко сжав их, сказал:

– Я обязан вам счастьем моей матери! О, сударь, как я могу расплатиться с вами?

Голос строгого следователя дрожал, как у ребенка, собирающегося заплакать.

– Вам очень легко расплатиться со мной, сударь, – улыбаясь сказал итальянец. – Я прошу у вас только доброй памяти о докторе Анджело Пароли, вашего покорного слуги, а также и о заведении, созданном моим знаменитым учителем, доктором Грийским, имя которого никогда не канет в забвение.

Грийский сиял.

– Вы можете теперь проводить вашу матушку домой, – продолжал Пароли. – Через три дня я сам завезу ей очки со стеклами, которые вернут ей зрение.

– Вы будете нашим другом, дорогой доктор! – воскликнула madame де Жеврэ. – Я буду всю жизнь молиться за вас и благословлять.

Визит был окончен.

Студенты и помощники разошлись, вне себя от восхищения.

Поляк вместе с Пароли проводил судебного следователя и его мать до дверей, где их ожидала карета.

Когда дверь затворилась за последним посетителем, Грийский голосом, в первый раз в его жизни задрожавшим от волнения, проговорил:

– Вы великий ученый! Эта операция без скальпеля составит вашу славу!

– Corpodi Вассо! – воскликнул итальянец. – Дай Бог, чтобы все ваши предсказания сбылись!

И тихо-тихо, про себя, прибавил:

– Теперь я могу начать действовать. Между мною и целью нет препятствий! И я достигну ее, не будь я Анджело Пароли!

Глава IX

ДИПЛОМАТИЯ ПАРОЛИ

В качестве директора выдающегося лечебного заведения Пароли ежедневно приходилось совершать бесконечные разъезды по Парижу, и к нему, более чем к кому-либо, можно было применить изречение о том, что «время – деньги».

Как раз в это утро Пароли условился с одним из богатых содержателей экипажей и нанял у него карету помесячно, шикарно отделанную, с представительным кучером.

Карета уже ожидала его во дворе, около крыльца.

Он позавтракал со своим предшественником, который продолжал оставаться пока его гостем. Выйдя из-за стола, он переоделся и, усевшись в карету, обитую темно-голубым штофом, с чувством невыразимого удовлетворения и торжества велел кучеру ехать на улицу Vieile du Temple.

Он ехал к одному из своих земляков, венецианцу, человеку, давно знакомому и занимавшемуся полировкой хрусталя.

Там он заказал нужные стекла, описав их форму и величину с математической точностью, и велел отвезти себя на свою бывшую квартиру.

Когда он приехал туда, на городских часах било половину третьего.

Пароли вошел в квартиру, не проходя мимо консьержки, открыл ящичек, в котором держал украденные бумаги и деньги, и взял оттуда бумажник Жака Бернье, в котором находились черновик завещания, а также квитанция на миллион двести тысяч франков.

Итальянец сделал копии, спрятал их в ящичек, сунул оригиналы обратно в бумажник и опустил последний себе в карман.

После этого он написал письмо со следующим адресом:

«Господину Аннибалу Жервазони, улица Monsieur 1е Prince, д. № 5».

Он вышел из квартиры, затворил за собой двери, подал кучеру только что написанное письмо и сказал:

– Доставьте это по адресу.

– Слушаю! А куда прикажете приехать за вами?

– Никуда. Вы мне больше не нужны сегодня.

– Какие приказания на завтра?

– Завтра и каждый день вы должны быть у лечебницы в девять часов утра.

Кучер спрятал письмо и отправился исполнять поручение.

Пароли посмотрел ему вслед, а затем вернулся на бульвар де Курсель.

Погода стояла великолепная, хотя было довольно холодно. Тротуары были мокры, какими они бывают, когда начинается оттепель. В парке Монсо и на соседних бульварах было очень мало народа.

Итальянец выбрал минуту, когда около него не было ни экипажа, ни пешехода, вытащил из кармана бумажник Жака Бернье и уронил его на тротуар прямо в жидкую грязь. Затем с живостью наклонился, поднял его и слегка обтер носовым платком, стараясь оставить заметные следы грязи.

Продолжая держать бумажник в руке, чтобы дать ему время высохнуть, он направился в Батиньоль, на улицу Дам.

Дойдя до дома № 54, Пароли остановился и вошел в подъезд.

В глубине коридора находилась комнатка консьержки; итальянец отворил двери.

Изысканно одетый, в богатой меховой шубе, белом галстуке и изящных перчатках, красавец Пароли производил очень выгодное впечатление.

Консьержка приняла его за прокурора.

– Квартира господина Жака Бернье? – осведомился Пароли.

– На четвертом этаже, дверь налево, – ответила консьержка и подумала про себя: «Наверное, это кто-нибудь из суда по делу к mademoiselle Сесиль».

Пароли стал подниматься по лестнице и, дойдя до верхнего этажа, позвонил в дверь.

Бригитта, одетая в глубокий траур, отворила.

– Что вам угодно, сударь?.– спросила она.

– Господин Жак Бернье у себя? – осведомился он самым натуральным тоном.

Бригитта посмотрела на своего собеседника со страхом и изумлением.

– Господин Жак Бернье!!! – повторила она. – Вы спрашиваете господина Жака Бернье?

– Ну да. А что, разве он не здесь живет?

– То есть он жил здесь. Да разве вы ничего не знаете?

– Ровно ничего.

– Господин Жак Бернье умер.

– Умер?! – повторил Пароли, очень искусно приняв изумленный вид.

– Да, сударь.

– Как давно?

– Четыре дня назад.

– Это очень большое несчастье, но, может быть, тут есть кто-нибудь из его семьи?

– Да, сударь. Здесь еще живет mademoiselle Сесиль Бернье, его дочь.

– Могу я ее видеть?

– Видите ли, барышня страшно тоскует, постоянно в слезах!

– Я понимаю ее естественное горе, но все-таки это не помешает мне настаивать, чтобы она приняла меня. У меня к ней очень важное дело, которое делается еще важнее и серьезнее после того, что вы мне сказали.

– Если так, сударь, то потрудитесь войти, а я пойду предупредить барышню.

Анджело вошел в маленькую прихожую, а старая Бригитта тихо затворила за ним дверь.

Уже выходя, старушка остановилась и спросила:

– Как прикажете доложить?

– Потрудитесь сказать, что пришел доктор Анджело Пароли.

Четыре дня Сесиль находилась в самом ужасном состоянии. Страшная смерть отца повлияла на нее несравненно меньше, чем известие о том критическом положении, в котором она оказалась.

Триста пятьдесят тысяч, которые вез отец, были украдены убийцей.

Бумаги, среди которых была и квитанция банкира, хранителя миллионного капитала, тоже исчезли.

Каким образом может Сесиль вступить во владение этим капиталом?

Она предвидела массу промедлений, проволочек, а в конце концов, может быть, даже и невозможность получить деньги.

Во всяком случае, надо было начать процесс.

А Сесиль по опыту знала, как страшно долго могут иногда тянуться судебные тяжбы. Пока судьи будут заботиться об увеличении судебных издержек, а адвокаты блистать пустыми, звучными фразами, наследницу ожидала мрачная нищета.

Пятьюстами франками Сесиль уплатила мелкие долги. Нескольких золотых монет, оставшихся в ее портмоне, не хватит даже на похороны отца!

Грозный призрак нищеты стучался в ее двери.

А там наступят роды. Новые издержки.

Что делать? Как быть?

Девушка положительно была не в состоянии ответить на эти вопросы, и отчаяние и сознание собственного бессилия совершенно овладели ею.

– Обратитесь ко мне, рассчитывайте на меня, – сказал ей барон де Родиль.

Два дня подряд ходила она к нему в суд, но не заставала и возвращалась домой, в Батиньоль, с отчаянием, ежеминутно возраставшим.

Сесиль плакала, обезумев от страха перед судьбой, окончательно теряя голову, и уже серьезно подумывала о самоубийстве, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла старая Бригитта.

– Что тебе нужно? – резко спросила девушка.

– Вас желают видеть, барышня!

– Кто?

– Какой-то барин, очень приличный с виду.

– Вероятно, судья? – с живостью спросила Сесиль, моментально вспомнив о бароне де Родиле.

– Нет, это доктор.

– Что может быть нужно от меня этому доктору? Вероятно, он пришел сообщить, что вскрытие закончено и что я могу хоронить отца.

– Нет, тут что-нибудь не то. Потому что, по-видимому, этот господин даже не знал о смерти вашего батюшки.

– Так зачем же он пришел?

– Он говорит, что пришел по очень важному делу, касающемуся лично вас.

– Сказал он тебе свое имя?

– Его зовут доктор Пароли.

– Хорошо, веди его.

Бригитта вышла из комнаты, а Сесиль осталась у пылающего камина.

Итальянец вошел.

Сесиль ответила легким наклоном головы на его глубокий поклон и, как ни велико было ее горе, успела заметить, как хорош и изящен гость.

Жестом указала она на кресло и затем, чтобы что-нибудь сказать, спросила:

– Вы, вероятно, присланы ко мне из суда?

Анджело Пароли внимательно оглядел Сесиль, нашел ее замечательно красивой и ответил:

– Нет.

– В таком случае прошу сообщить мне причину вашего визита.

– Я сейчас объясню вам, mademoiselle. Идя сюда, я надеялся увидеть самого Жака Бернье.

– Мой отец умер. Вероятно, прислуга сказала вам об этом, – прервала его Сесиль.

Слова эти были произнесены так спокойно, так сухо, что Пароли сразу понял и оценил по достоинству молодую девушку.

«Ни тени сожаления, – подумал он. – Я сделаю из нее все, что мне вздумается».

– Да, она мне это сказала. Верьте, надо, чтобы причины, которые привели меня, были очень серьезны, для того чтобы я решился потревожить вас в вашей печали и возбудить в вашей душе горестные воспоминания! Смерть вашего батюшки набрасывает тень страшной таинственности на ту находку, которая попалась мне случайно.

Сесиль с удивлением подняла глаза.

– Находку? – повторила она.

– Да.

– Какую?

– Прежде чем ответить, я хотел бы задать вам один вопрос.

– Пожалуйста!

И с этими словами Сесиль снова пригласила жестом Пароли сесть, так как он все еще стоял, не меняя позы.

Итальянец уселся и устремил на нее свои блестящие, магнетические глаза.

– Ваш батюшка скончался четыре дня назад? Так, кажется, сказала мне ваша прислуга?

– Да, сударь.

– А вы сами никуда не выходили сегодня?

– Я ходила в суд, ожидая встретить там одного нужного мне человека.

– Вы не проходили по улице Vieile du Temple?

– Нет, не проходила. Я села в омнибус, который и привез меня к окружному суду, затем я той же дорогой вернулась обратно в Батиньоль.

У Пароли вырвался жест живейшего изумления.

– В таком случае тайна кажется мне совершенно непроницаемой!

– О какой тайне вы говорите?

– А вот о какой. Скажите мне, пожалуйста, если принять во внимание, что monsieur Бернье умер четыре дня назад и что вы не проходили по улице Vieile du Temple, то каким образом могло случиться, что сегодня я нашел на этой самой улице, час назад, бумажник, принадлежащий, очевидно, вашему отцу? Да он и не мог никаким образом принадлежать кому-нибудь другому!

– Бумажник? – боязливо повторила Сесиль. – Что же в нем было?

– Черновик завещания, а также квитанция, написанная и подписанная одним марсельским банкиром, на сумму один миллион двести тысяч франков, хранящихся в его банке.