Текст книги "Кровавое дело"

Автор книги: Ксавье де Монтепен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

– А, это вы, милое дитя, – сказал он, крепко пожимая ей руки. – Очень рад вас видеть. Ну что же, нет ли у вас чего-нибудь новенького?

– Да. Переговоры мои с директрисой удались.

– Вы ставите спектакль, чтобы дать нам возможность послушать вас?

– Да, и тот самый, который я хотела, – «Сержа Панина».

– Браво! А найдется ли у вас хороший партнер?

– У меня будет Поль Дарнала.

– А он согласился?

– Он не мог отказать мне. Тут услуга за услугу. Оказалось, что я ему нужна.

– Вы ему нужны?

– Я взялась за роль, в сущности, дрянную, но без которой не может обойтись третий акт драмы Дарнала, который он нам сегодня читал.

– А в чем состоит этот акт? – тоном полнейшего равнодушия спросил итальянец.

– Просто изумительно! Удивительно! Поразительно!

Пароли недоверчиво улыбнулся.

– Ужасные вещи! Хотите, я вам расскажу?

– Почему же нет?

Будущая звезда, за неимением других качеств, обладала необычайной памятью и воспроизвела все сцены знаменитого третьего акта.

Слушая ее, Пароли дрожал. Ему казалось, что он слышит свои собственные слова, видит собственные действия. Какая адская сила открыла проклятому актеру истину?

Итальянец чувствовал, что еще минута – и он упадет в обморок. Но он сумел сделать нечеловеческое усилие и подавил овладевшее им волнение.

– Когда же пойдет ваша пьеса?

– В будущую субботу.

– Следовательно, через пять дней! Однако как все это у вас быстро!

– О нет, не слишком. Подумайте только, ведь все роли уже выучены. Остается только все скрепить, отделать, а там уж пойдет отлично.

– В особенности позаботьтесь о последнем акте, не щадите себя, идите на всех парусах, отдайтесь вся вашему артистическому пылу. Вот сейчас, когда вы мне рассказывали, или, лучше сказать, играли третий акт пьесы Дарнала, вы были просто великолепны!

– О да, я заметила, что вы побледнели и даже немного дрожали. Я произвела на вас ужасное впечатление, сознайтесь-ка?

– Да, признаюсь, вы сумели расшевелить меня; я и не подозревал, что у вас такой талант. Теперь я верю в вашу звезду, верю в ваше будущее.

– Еще бы, черт побери, и я в него верю!

Жанна Дортиль оставила Пароли, внутреннее волнение которого и нравственная пытка были ужасны.

Глава LVI

ЗАГОВОР

Наутро после того вечера, когда Луиджи долго совещался с окулистом, он явился в свою мастерскую, по обыкновению, в восемь часов утра.

Когда он собирался надеть свой рабочий костюм, к нему подошел хозяин и сказал:

– Сегодня у нас нет никакого спешного дела. Я думаю, что недурно было бы воспользоваться передышкой и взять все оружие Батиньольского театра для того, чтобы вычистить как следует.

Через десять минут явился ученик, сходил за ручной тележкой и отправился вместе с Луиджи в театр Батиньоля.

Мастер и ученик взвалили сабли, мечи, ружья, пистолеты и револьверы на ручную тележку и вернулись на улицу Бурсо, где Луиджи немедленно принялся за дело.

После обеда он вынул из витрины два револьвера, похожие один на другой как две капли воды, довольно большого калибра, осторожно разрядил, затем вынул одну из картушек и слегка подпилил нижнюю часть.

Затем он сел за работу, и через час револьвер был готов и собран; все части его механизма действовали как нельзя лучше, и, на славу отполированный мастерской рукой Луиджи, револьвер, казалось, не испытал никаких превращений.

Он сделал едва заметную нарезку, чтобы иметь возможность отличить его от других.

С того дня, когда барон де Родиль узнал о страшных обвинениях против Анжель Бернье, несчастный не выходил из дома и жил с глазу на глаз с собственной совестью, которая, после долголетнего молчания, заговорила теперь громко и настойчиво, не давая ни минуты покоя.

Ему представлялась Анжель, молодая, поразительно красивая, отдающаяся, нежная, доверчивая.

Сколько лжи! Сколько низости! Сколько измены, подготовленной преднамеренно и постепенно.

Анжель Бернье – он ни минуты не сомневался в этом – была бы честной женщиной и чудесной женой, если бы он согласился искупить свою вину и жениться на ней.

Эмма-Роза, этот прелестный ребенок, его ребенок, жила бы с ним, называла бы его отцом, любила бы.

Вот где его счастье, его покой, которые он сам презрел, сам оттолкнул.

Теперь слишком поздно!

Вот уже три дня, как эти ужасные мысли не давали барону ни минуты покоя, даже лицо его сильно изменилось: осунулось и приняло желтоватый оттенок, глаза горели лихорадочным огнем.

Жить так дальше становилось невозможным, и барон решился.

– Сходите за каретой, – приказал он лакею.

Через несколько минут он уже ехал в тюрьму Сен-Лазар.

Барон Фернан де Родиль последовал за тюремщиком, который привел его в приемную и ушел за Анжель Бернье, оставив его одного.

Фернан лихорадочно ходил по комнате, с болезненным нетерпением ожидая выхода арестантки. Сердце у него сжималось до боли, а в горле пересохло.

Тюремщик довел Анжель до двери приемной. Сердце ее билось так, что, казалось, готово было разорваться. Она была не в силах идти и остановилась на пороге.

– Да входите же! – грубо крикнул тюремщик, взяв ее за плечи и двигая вперед. С этими словами он повернулся и ушел.

Анжель сделала шаг вперед, ища глазами свою дочь.

Но вместо Эммы-Розы она увидела Фернана де Родиля и вскрикнула от испуга и гнева.

– Вы, это вы! – залепетала она. – Я надеялась прижать к сердцу мою дочь – и вдруг вижу вас! Разочарование слишком жестоко! Из рая я попадаю прямо в ад!

– Анжель…

Но несчастная женщина прервала его яростным жестом и продолжала:

– Вас привело сюда злорадное любопытство, не так ли? Вы пришли посмотреть, убило ли меня горе? Убедиться, много ли дней мне еще осталось жить? Ну что же, смотрите и радуйтесь!

– Я пришел просить у вас прощения за прошлое, – ответил Фернан.

– Прощения за прошлое! Вы просите прощения за прошлое в то время, когда настоящее по вашей милости – невыносимая пытка!

– Неужели вы и вправду думаете, что я преследую вас своей ненавистью?

– Не только думаю, но ни минуты не сомневаюсь. Вы слишком хорошо доказали эту непреклонную ненависть. Вам я обязана всеми моими несчастьями, да, всеми!

– Как! Вы думаете, что я – причина вашего ареста?!

– Да.

– Анжель, выслушайте меня!

– Говорите. Я арестантка и не имею права отказаться выслушать вас, но я заранее знаю, что каждое ваше слово – ложь.

– Анжель, я исправлю свою ошибку, насколько это теперь возможно… Я дам мое имя нашей дочери… Я буду заботиться о ней… любить ее… Я устрою ее счастье… и если вы были всю жизнь несчастной, то теперь станете счастливой матерью!

– Вы это сделаете? Вы! Фернан де Родиль!

– Клянусь всем святым! Клянусь, я сделаю это, с одним условием!

– С каким же?

– Вы должны мне назвать вашего сообщника. Должны сказать имя человека, которого вы из мести и ненависти натравили на Жака Бернье.

– Как! – воскликнула Анжель страшным, как рыдание, раздирающим душу голосом. – Значит, и вы считаете меня виновной! И вы смотрите на меня как на отцеубийцу!

– Вас обвиняет, увы, сама очевидность! Но я хочу спасти вас, несмотря на то, что изменяю своим обязанностям! Если вы дошли до преступления, то виноват в этом я! Если ценой всего моего состояния надо купить свидетелей, я это сделаю, я спасу вас… Но человек, чья рука убила, нужен мне, назовите его!

Анжель пожала плечами, и ее потухшие глаза загорелись от гнева.

– Я отказываюсь от ваших предложений! Я не хочу вашей жалости! Я жажду лишь правосудия! Вот отворите передо мной сейчас двери тюрьмы – я откажусь последовать за вами! Я обвинена и хочу, чтобы меня судили! Я невиновна, и поэтому судьба не будет преследовать меня до конца!

– Значит, вы отрицаете существование сообщника?

– У невиновных нет сообщников!

– Ваш сообщник, оставшийся на свободе, подал вам весточку и сделал это в такой форме, что она могла бы с успехом проскользнуть мимо всякого постороннего взгляда, но один из сторожей обнаружил след совершенно нечаянно.

– Позвольте! Что же писал этот мнимый сообщник?

– «Продолжайте отпираться. Деньги в сохранности. Дочь исчезнет». И это верно, потому что ваша дочь исчезла!

– счезла! Моя дочь!!! – воскликнула Анжель, ломая руки. – О, негодяи! О, злодеи! Они убили мою дочь!

Отчаяние Анжель было слишком правдиво, и барон де Родиль не мог не подумать, что перед ним первоклассная актриса, с необычайным талантом разыгрывающая потрясающую сцену.

Он почувствовал, что его сердце затрепетало от жалости.

– Успокойтесь, Анжель, умоляю вас, – проговорил он, взяв за руки несчастную мать.

– Как я могу быть спокойна, когда моя дочь пропала!

– Все необходимые приказания отданы. Вся полиция поднята на ноги, чтобы отыскать вашу дочь.

– Полиция явится слишком поздно. Моя дочь будет убита. Прошу вас, Фернан, умоляю на коленях, сжальтесь надо мной! Дайте мне свободу! Если наш ребенок еще не умер, дайте мне возможность выйти из тюрьмы, чтобы спасти ее! А если она умерла, то для того, чтобы отомстить. Скажите одно слово, Фернан, и все двери отворятся! Вы скажете это слово? Да?

– Я не имею на это права.

– Но ведь вы всемогущи!

– Вы ошибаетесь! Я могу только поручиться за вас, что и сделаю. Я приму все меры, чтобы вас выпустили на поруки.

– Сделайте это, Фернан, и я буду благословлять вас… я прощу вам все… Я буду помнить только, что я вас любила и что вы – отец моего ребенка…

Тронутый до слез, барон де Родиль протянул руки, и Анжель упала ему на грудь.

– Мужайся! – сказал барон, целуя ее. – Ты победила! Очевидность против тебя, но я отрицаю очевидность и верю.

Потрясение оказалось слишком сильным для этой души, вынесшей столько бурь. Анжель глубоко вздохнула и лишилась чувств.

На громкий зов барона поспешно прибежал тюремщик.

– Скорее, помогите! Этой женщине дурно!

Тюремщик привел двух товарищей. Они перенесли Анжель в камеру и положили на постель.

Глава LVII

ОСКАР НАСТОРОЖЕ

Оскар Риго решил сторожить на улице Бонапарт, чтобы непременно поймать человека в меховом пальто, а для того чтобы не обратить на себя внимания, ловкий Оскар придумал следующее.

На углу пассажа Изящных Искусств находится небольшой дощатый ларек. Целый день, с утра до вечера, в нем сидит добрая, приветливая старушка с большим капюшоном на голове. Это торговка газетами.

Оскар с первых же минут своего дежурства заприметил лавчонку. Ему давно надоело, как маятник, ходить взад и вперед.

Рано утром он пришел к пассажу.

Старушка была уже на своем посту, раскладывая еще совсем свежие, влажные газеты, которые ей только что принесли.

Оскар подошел.

Старушка приняла его за раннего клиента и поспешила спросить:

– Какую вам угодно газету, сударь?

– Да мне не одну нужно, а все.

– Вы, конечно, шутите…

– Даже и не думаю. Я хотел бы купить ваш товар оптом и сверх того снять вашу лавочку.

Сговорившись со старушкой, Оскар засел в лавочке, но первый день был совершенно бесплоден.

На следующее утро Оскар снова занял свое место. Торговка газетами уже поджидала его, чтобы получить свои пять франков.

Глава LVIII

СМЕРТЬ ДАРНАЛА

Грязные афиши, наклеенные на фасаде театра Батиньоль, извещали публику о двух экстраординарных представлениях «Сержа Панина», с участием господина Поля Дарнала из театра «Жимназ» и госпожи Жанны Дортиль.

Места разбирались великолепно, к величайшему удивлению директрисы, которая уже сожалела о том, что отдала шестьдесят мест в пользу дебютантки.

Последняя провела весь день, предшествующий представлению, в разноске и развозке данных ей лож и кресел по своим друзьям и знакомым. Подвиг ее увенчался громадным успехом: места были разобраны все.

Анджело Пароли, верный своему обещанию, явился за пятью ложами, за которые заплатил тысячу франков. В одной из этих лож он намеревался сидеть сам и любоваться приготовленной им драмой. Четыре ложи он раздал своим ученикам и помощникам.

В пятой, которую он оставил для себя, должны были сидеть Жервазони и бухгалтер лечебницы, изображая директоров парижских театров.

Жанна Дортиль усердно занималась своими туалетами.

Луиджи выпросил у хозяина позволения отлучиться на целый день, под предлогом визита к окулисту, у которого он продолжал серьезно лечиться.

Весь этот день он провел, рыская по самым запустелым кварталам Парижа. Около четырех часов пополудни он вернулся на улицу Sante с громадным узлом в руках и пронес его прямо в кабинет директора.

Пароли ждал его.

– Ну что? Все готово?

– Да.

– Что у тебя в этом узле?

– Мой костюм.

– Где же ты думаешь переодеться?

– У вас, на улице де Курсель. Дайте мне ключ.

– Вот он. Но ты не думаешь, что это неосторожно?

– О нет, нам нечего бояться, совершенно нечего.

Анджело отдал необходимые приказания камердинеру и отправился за Жервазони и бухгалтером, которых отвез обедать перед началом спектакля.

Друзья сидели в отдельном кабинете.

Анджело спросил карточку, заказал обед, призвал управляющего погребом и велел подавать самые тонкие, дорогие вина.

За великолепными устрицами разговор зашел о делах лечебницы.

– Или я сильно ошибаюсь, господин доктор, или вы очень довольны двухнедельным бюллетенем, который я имел честь представить на ваше рассмотрение, – проговорил бухгалтер.

– Очень доволен, – улыбаясь, ответил итальянец. – Я должен вам сознаться, что меня порадовало бы даже гораздо меньшее.

– Я верю! Ведь месяца не прошло с тех пор, как вы стали во главе нашего дела, а уж приход увеличился более чем втрое. Если будет так продолжаться, то в будущем году у вас будет сто тысяч франков чистого барыша.

– Надеюсь, что обстоятельства мои не изменятся.

Громадная толпа стояла перед входом в театр, что представляло в этих краях необычайное явление. Толпа стучала ногами, чтобы согреться, и громко требовала открытия, так как холод стоял ужасный.

– Сейчас отворят! Вот и пожарные! – крикнул вдруг какой-то мальчишка, указывая на четырех пожарных в форме, явившихся на дежурство.

Все, что только оставалось свободным во всех ярусах, бралось нарасхват и с бою.

Хотя выход Жанны Дортиль должен был состояться через два часа, она уже давно приехала и находилась в своей уборной.

Ее почтенная матушка пребывала здесь же. Консьержка с улицы де Курсель сочла необходимым надеть ради этого торжественного случая яркое платье, сшитое с самым отвратительным вкусом, которое она, разумеется, находила весьма элегантным и богатым.

– Мое материнское сердце все время делает тик-так, тик-так, как я подумаю, что сегодняшний вечер должен решить всю нашу будущность. У меня просто голова кругом!

– Ах, мама, пожалуйста, не надоедай мне! – воскликнула будущая звезда самым капризным тоном. – Уйди ты, пожалуйста, в залу! Сейчас будут играть маленькую пьесу.

– Хорошо, хорошо! А в антракте я опять приду.

– Бесполезно! Если ты уйдешь со своего места, его у тебя непременно отнимут. Лучше уж сиди и не трогайся. По крайней мере таким образом ты его сбережешь.

Пустых мест не было ни в креслах, ни на балконе, ни в ложах.

Собралась масса кокоток и бульварных кавалеров, все друзья Жанны, явившиеся с добрым намерением вдоволь нахохотаться над молодой актрисой, претензии которой, как им было хорошо известно, равнялись ее глупости.

Хотя Жанне и оставалось еще ждать минут двадцать, но она вышла из своей уборной и прошла на сцену перед первым актом.

Дел ей предстояло немало.

– Вы меня хорошо поняли, не правда ли? – говорила она пожилой женщине, одетой в более чем скромный костюм. – Два букета, по двадцать пять франков за штуку; один – после моей большой сцены во втором акте, другой – в конце третьего. Берите карету и поезжайте как можно скорее!

– Поняла, mademoiselle! Будьте спокойны!

Пожилая женщина ушла, а к Жанне подошел молодой человек с крайне отталкивающей физиономией и униженно поклонился.

– А, это вы, Адольф!

– Да, mademoiselle, я пришел затем, знаете…

– Хорошо, вот вам пятьдесят франков, но уж рук не жалейте! Жарьте, сколько можете! За пятьдесят-то франков, я думаю, можете вызвать меня и два раза в течение пьесы!

– Разумеется, mademoiselle, мы вас и вызовем после второго акта, а потом после третьего, не считая общего вызова по окончании пьесы, – ответил Адольф, преспокойно убирая свои пятьдесят франков.

– Сколько у вас с собой человек?

– Тридцать.

– Постарайтесь, чтобы они шумели, как целых сорок!

– Уж вы останетесь довольны их колотушками, в особенности если позволите поднести им по стаканчику, чтобы подогреть энтузиазм. Они становятся оглушительны, если с ними обращаться вежливо.

– Вот вам на вежливость, – сказала Жанна, вынимая из портмоне двадцатифранковую монету.

И эта монета последовала за пятьюдесятью франками в просторный карман Адольфа.

– Хорошо, mademoiselle, уж вы останетесь довольны. Я все беру на себя.

И Адольф, низко и многократно раскланявшись с дивой, удалился, бормоча сквозь зубы:

– Добро, дурища этакая! Я человек честный: я буду хлопать тебе за твои семьдесят франков! И все-таки ты будешь играть, как дубина, да, как настоящая дубина!

Пока начальник клакеров удалялся, бормоча, Жанна, оглядывая сцену, нечаянно увидела суфлера.

– Подите-ка на минутку сюда, вы! – крикнула она. – Вот вам десять франков, только уж, пожалуйста, позаботьтесь обо мне хорошенько. Позаботьтесь обо мне, если я запутаюсь. А если я увлекусь, ничего, оставьте меня в покое! Сегодня в зале будут директора, и поэтому я должна иметь успех!

– И вы будете иметь успех, mademoiselle, – подтвердил суфлер, пряча в карман десять франков. – Вы были неподражаемы на репетициях. И это не мое личное мнение, а общее.

– Вы думаете, что я могу затмить Дарнала? – спросила сияющая Жанна.

– Разве может кто-нибудь обратить на него внимание, когда он будет стоять рядом с вами?

– Конечно, ведь он не более как простой фигляр.

– А у вас есть священный огонь.

Вся покраснев от удовольствия, гордо подняв голову, принимая эти корыстные отзывы за чистую монету, Жанна направилась к занавесу на авансцену и принялась смотреть в маленькую дырочку, проделанную в полотне и оправленную в металлический кружок. Она хотела посмотреть, приехал ли доктор Пароли.

Во всем театре только одна ложа оставалась пустой.

Прошло несколько секунд, и Жанна увидела, что дверь этой ложи отворилась и в нее вошел Пароли в сопровождении каких-то двух мужчин, одетых в черное.

«Директора! – подумала она. – Они сдержали слово! Он действительно человек с весом».

И как ни велика была ее уверенность в себе и в своем громадном таланте, все же в эту минуту будущая звезда не могла не чувствовать некоторого волнения.

Позвонили уже в третий раз.

Режиссер посмотрел на часы, убедился, что мебель и аксессуары на месте, и, удовлетворенный, звонким голосом крикнул стереотипные слова:

– Messieurs и Mesdames! На места к первому акту!

Жанна вернулась за кулисы и стала ждать своего выхода.

Раздались три удара, и после коротенькой увертюры занавес взвился: началась пьеса.

В зале ожидали появления Жанны Дортиль.

Когда она вышла, ее встретил гром аплодисментов, раздавшихся преимущественно из партера и третьего яруса. Будущая звезда почувствовала даже легкое опьянение, совершенно забыв, что она за них заплатила.

Она начала играть, уверенная в себе, но игра ее отличалась такой манерностью, вычурностью, она была так нелепа, что в зале кое-где послышался смех. Подруги и бульварные друзья Жанны подсмеивались исподтишка.

Жанна, однако, ничуть не сконфузилась. Напротив, апломб ее усилился, и первый акт закончился без особенных затруднений.

«Это все Дарнала устроил! – утешала себя актриса. – Он подводит интригу из зависти! Но уж не взять ему надо мной верха! Никогда! Ведь за меня будет вся публика!»

В антракте все хохотали над дебютанткой – ив ложах и за кулисами.

Но во втором акте смех, вначале сдержанный, становился сильнее и сильнее.

Тогда Жанна, решив бороться с воображаемой интригой, закусила удила и позабыла всякую сдержанность.

После большой сцены из ложи ей бросили один из заказанных ею двадцатипятифранковых букетов.

– Вот чудо-то! – крикнул кто-то в райке. – Уж лучше бросили бы охапку сена!!

Третий и четвертый акты прошли сравнительно спокойно, хотя публика не пропускала ни одного удобного случая, чтобы потешиться над злополучной актрисой.

Последняя, выведенная из себя такой продолжительной пыткой, буквально дрожала от гнева.

Ей оставался только последний акт, чтобы подняться во мнении публики и заставить умолкнуть тех, кого она по простоте души считала низкими интриганами, одним словом, чтобы обратить поражение в полную победу и торжество.

Так как ей надо было сменить туалет, она поднялась к себе в уборную в сопровождении театральной горничной.

– Боже, дети мои, что за набитая дура эта Дортиль! Она перепортит мне всю сцену в последнем акте! – говорил Дарнала, прогуливаясь в фойе со своими знакомыми.

– Берегись, чтобы она тебя не ослепила! – сказал ему один из товарищей.

– Будь спокоен, я посоветую ей быть потише, перед тем как пойти на сцену.

Машинисты меняли декорации.

В половине девятого Луиджи велел отворить кабинет доктора Пароли, взял узел и вышел из больницы. Карета, за которой он сходил раньше, ожидала его около дверей.

Приехав на улицу де Курсель, он взял узел под мышку, отослал карету и вошел в квартиру Пароли через ту дверь, которая выходила прямо на улицу.

Тут он оставался долго, затем вдруг дверь, в которую он вошел, отворилась, и из нее показалась голова в каске пожарного, из-под которой выглядывала красноватая физиономия с длинными усами и эспаньолкой.

Глаза этой таинственной головы внимательно глянули вправо и влево: улица была совершенно пустынна.

Тогда усатый мужчина вышел, запер за собой дверь и пошел по направлению к бульвару мерным и скорым шагом.

Это был Луиджи, переодетый пожарным.

Он пришел в театр и проследовал на сцену. Там уже были пожарные.

– Ничего нового? – обратился он к ним.

– Ничего, коллега, – ответили те, принимая его за одного из новичков.

– Ну и чудесно.

С этими словами пьемонтец дринулся дальше.

Только что установили последнюю декорацию.

Луиджи подошел к занавесу и, как Жанна Дортиль, стал смотреть в залу.

А внизу режиссер уже кричал:

– Messieurs, mesdames, на сцену к последнему акту!

Луиджи, продолжая по-прежнему смотреть в залу, опустил руку в правый карман своих панталон.

В это время подошла Жанна Дортиль.

– Готовы аксессуары? – спросила она. В то же время на сцену вышел Поль Дарнала с другой стороны и спросил:

– Где револьвер?

– Вот он, – ответила Жанна, увидев револьвер на столе.

– Он заряжен? Да. – ответил сам себе комедиант, оглядывая оружие.

Он снова положил его на стол и, обращаясь к Жанне, прибавил:

– Смотри, душечка, будь поосторожнее! Знай, что я очень дорожу своими глазами.

– Однако ты мне, наконец, надоел! – громко крикнула будущая звезда, со злостью топнув ногой. – Я и без тебя знаю, что мне нужно делать!

С этими словами mademoiselle Дортиль повернулась на каблучках и быстро ушла за кулисы; Поль Дарнала поспешно последовал за ней, мнимый пожарный немедленно подбежал к столу, на котором лежал револьвер, вынул из кармана панталон другой револьвер, как две капли воды похожий на первый, и поменял их местами.

Проделав все это молниеносно, он снова подошел к занавесу и через дырочку принялся смотреть в залу.

– Все готово? – крикнул режиссер.

– Да, – ответили ему голоса из-за кулис.

– Я даю знак поднять занавес.

Выйдя на сцену, режиссёр увидел пожарного.

– Берегитесь, служивый, – сказал он, – я сейчас дам знак к поднятию занавеса: вас могут ударить.

Луиджи повернулся, отдал честь режиссеру и вышел не торопясь.

Актеры стояли наготове.

Режиссер стукнул три раза.

В зале было шумно: публика сильно волновалась.

Всюду Жанна Дортиль служила темой для разговоров, и общий голос единодушно признал будущую звезду настолько же отвратительной, насколько и претенциозной.

– Жаль, потому что она действительно замечательно хороша, – говорили самые снисходительные. – Кокоткой она была бы великолепной, но как актриса ровно никуда не годится.

Пароли, вначале очень веселый, хотя и нервной веселостью, после первых актов вдруг стал мрачен, как туча.

Аннибал Жервазони, от которого не ускользнула эта перемена, спросил:

– Что с тобой, Анджело? Ты как будто нездоров?

– В этом случае внешность не обманчива. У меня действительно страшнейшая головная боль.

– Тогда поедем сейчас же домой. Хочешь?

– Нет. Мне бы хотелось подождать конца. После спектакля мы поедем с тобой ужинать, и головная боль пройдет сама собой.

– Как хочешь!

Пока они обменивались этими словами, занавес поднялся.

Анджело стал крайне внимательным.

Он взял бинокль и направил его на сцену, не сводя пристального взгляда с того стола, на котором должен был находиться револьвер, главнейший аксессуар последней сцены. Увидев его в первый раз, Анджело вздрогнул. Отбросив бинокль, он схватился за красный бархат барьера ложи.

Аннибал, продолжавший наблюдать за ним, находил выражение его лица необыкновенно странным. «Как бы ни была сильна головная боль, – подумал он, – все-таки ею одной трудно объяснить такое страшное искажение лица».

Начинался последний акт.

Устав смеяться, публика не переставала шептаться и переговариваться.

Анджело следил за ходом действия со все возрастающим лихорадочно-напряженным вниманием. Тысяча мыслей вертелись у него в голове. Успел ли Луиджи?

Действие шло своим чередом.

Жанна Дортиль показалась на сцене в последний раз: наступал момент трагической развязки.

Пароли буквально перестал дышать, когда молодая женщина вышла на сцену. Он как будто выжидал чего-то.

Бухгалтер нисколько не занимался им, а с интересом следил за перипетиями пьесы.

Один Жервазони с каким-то смутным недоверием и лихорадочным вниманием наблюдал за более чем странным поведением Анджело.

Вот послышались последние реплики.

Жанна Дортиль снова помчалась, закусив удила.

Публика, под влиянием в высшей степени сильного драматического положения, перестала шептаться и вся обратилась в слух, несмотря на полнейшую бездарность актрисы.

Будущая звезда схватила револьвер.

Внезапная дрожь пробежала по телу Пароли.

Аннибал Жервазони заметил эту дрожь и опять спросил себя: «Да что же это такое, наконец, с ним делается?»

Жанна Дортиль с револьвером в руке бросилась на Поля Дарнала. Резким движением она подняла оружие.

Актер увидел дуло револьвера, направленное прямо на него, и, забыв от страха, что находится на сцене, громко проговорил:

– Берегись же, черт тебя возьми!

Не слушая Дарнала и совершенно забыв, что она делает, Жанна спустила курок.

Раздавшийся страшнейший взрыв мгновенно привел в ужас всю публику.

В зале раздались дикие крики.

Поль Дарнала и Жанна Дортиль, оба в крови, упали на пол. К ним моментально бросились все находившиеся за кулисами.

– Занавес! – в ужасе закричал режиссер.

Занавес упал.

Весь персонал театра находился в невообразимой панике. Актеры, статисты, машинисты – все положительно потеряли головы. Madame Литро бросилась к двери, ведущей из залы на сцену, и кричала раздирающим душу голосом:

– Дочь моя! Где моя дочь! – И кулаками изо всех сил колотила в дверь, которую почему-то не отворяли. Так сильно было ее материнское отчаяние, что в это время она даже перестала казаться смешной.

Физиономия Анджело разом изменилась. Лицо его приняло обычное, спокойное выражение.

– Вероятно, какой-нибудь несчастный случай, – невозмутимо заметил он.

Никто из зрителей не трогался с места. Все толковали с большим оживлением, стараясь объяснить себе причину только что совершившегося несчастья, последствия которого, по всем признакам, должны были быть крайне серьезными.

Вдруг поднялся занавес.

Сцена была совершенно пуста.

Две громадные лужи крови невольно приковывали взгляд к тому месту, где упали актеры.

Ропот ужаса прошел по всей зале.

Наконец на сцену вышел режиссер, расстроенный, бледный. Подойдя к суфлерской будке, он поклонился публике и дрожащим от волнения голосом проговорил:

– Случилось несчастье. Револьвер, который был в руках у mademoiselle Жанны Дортиль, разорвало, и monsieur Дарнала убит на месте. Mademoiselle Дортиль опасно ранена.

Гробовое молчание встретило эти слова.

Режиссер снова поклонился и ушел.

Занавес упал, и все разошлись, комментируя на все лады несчастный случай.

– Несчастные люди эти артисты! – философски заметил Анджело. – В их ремесле есть такие опасности, которые никому и в голову не придут! Эта комедия, например, как трагически она закончилась! А мигрень моя совсем прошла! Идемте ужинать, господа!

Аннибал Жервазони оставался задумчивым.

– Удивительно, странно! – пробормотал он, следуя за Пароли.

В театре все были в страшнейшей панике.

Доктор, находившийся случайно в зале; не медля ни минуты, полетел за кулисы, но ему пришлось только констатировать смерть Поля Дарнала.

Осколок стали от револьвера, разлетевшегося вдребезги, попал в правый глаз и прошел в мозг. Другой осколок ранил его в грудь.

Жанна Дортиль лежала в обмороке. Кровь струилась по ее лбу из ранки, сделанной осколком револьвера.

Два пальца правой руки были оторваны.

Тело Дарнала отнесли на носилках к нему домой.

Жанне, только что пришедшей в себя, сделали перевязку, после чего мать усадила ее в карету и повезла на улицу де Курсель.

Анджело, его друг Жервазони и бухгалтер ужинали втроем в одном из ресторанов бульвара Сен-Мишель.

Наливая полные бокалы шампанского, Пароли думал:

«Ну, теперь я уничтожил последнее препятствие. Теперь мой путь свободен». И он торжествовал.

Около двух часов пополуночи он уже звонил у дверей своего дома.

Луиджи справился гораздо раньше.

По выходе из театра Батиньоль оружейник двинулся на улицу де Курсель, чтобы переодеться.

На следующее утро он явился в свою мастерскую в Батиньоле в обычный час, тщательно вычистил револьвер и, не замеченный хозяином, снова положил его не прежнее место, среди остального театрального оружия.

Глава LIX

БАРОН ДЕ РОДИЛЬ ХЛОПОЧЕТ ЗА АНЖЕЛЬ

Пока происходило все вышеописанное, Леон Леройе пребывал в невыразимом волнении.

В обществе Рене Дарвиля он с утра до вечера ходил по улицам Парижа, сохраняя безумную надежду напасть на след исчезнувшей Эммы-Розы.

На другой день после трагедии в Батиньольском театре молодые люди пошли к барону де Родилю.

– Я очень сожалел о том, что не подумал осведомиться о вашем адресе, – сказал барон, протягивая руку Леону, бледное и истомленное лицо которого страшно поразило его.

– А разве вы узнали что-нибудь об Эмме-Розе?! – воскликнул студент, и сердце его забилось со страшной силой.

– Увы! Нет! – проговорил барон.

У Леона вырвался жест отчаяния.

– Я поручился за Анжель и, рискуя скомпрометировать себя, испортить свою карьеру, обратился к моему начальству с просьбой выпустить ее на поруки.

– Ах, как хорошо вы поступили! – взволнованно воскликнул Леон и крепко пожал обе руки товарища прокурора. – И, разумеется, просьба ваша будет удовлетворена?